Г л а в а п е р в а я
Отстучала (наконец-то!) по оцинкованным подоконникам и досчатым ступенькам последняя неделя дождливого августа, в продолжение которой разлученные с грядками дачники, напялив резиновую обувку, а предварительно - мохнатые носки, покрывшись накидками из обрезков парниковой плёнки, наносили друг другу визиты, обменивались потрепанными детективами, "Приусадебными хозяйствами" и обсуждали погоду; а ближе к вечеру, предварительно вырвав неразгаданные кроссворды из свезенных из города газет, растапливали печки, принимали соседей, и под чаек "со слоном", под всякие вареньица и наливочки перекидывались в картишки. Но вот, на смену непроглядной облачности, небо вдруг просветлело, проглянуло солнышко, и человеки, пережившие потоп, стали объявляться на своих подтопленных грядках, оценивать их состояние и намечать первоочередные дела. Вода ещё стояла в междурядьях, глина липла к ботам, но самые трудоголики уже погружались в хозяйство, переговариваясь сквозь рабицу с соседями и вовлекая в беседу проходящих мимо. Механически отвечая на приветствия, Ваш покорный слуга топал вдоль сеточных оград, и подсохшая грунтовка вела к уже мне видной двустворчатой калитке, застывшей нараспашку.
Хозяин этой калитки, пунктуально собравшийся на рыбалку, дожидался прихода моего и Сашка Поджиги. Дочерна загорелый, как деревенский пастух, дядька Григорий стоял в старого фасона пиджаке, надетым поверх чистой рубашки, и в неизменной фуражке с зеленым околышем (словно работник лесничества), без которой никто его никогда не видел, в которой он, вероятно, и спал. На ногах у него были надеты парусиновые сапожки артельного изготовления.
Ещё на подходе, понимая, что не укладываюсь ко времени, я прибавлял шагу и почти не опоздал, но руки подать Григорию Серафимовичу не осмелился, а только учтиво поклонился и, не зная, не будет ли фамильярным пристроить мой рюкзак рядом с его котомкой, оставил его на себе. Молчание становилось тягостным, но дядька Григорий, не скрывая тихой злости, продолжал молча покуривать у своей знаменитой калиточки, вросшей одним столбом в куст черноплодной рябины, а другим - в буйные заросли персидской сирени, давно скинувшей цвет и прущей теперь вхолостую.
Дачные пацаны, и Ваш покорный слуга в том числе, эту сирень регулярно драли по дороге на вечерний костер, с целью вручить букет первой встречной девчонке - благородное пижонство, бывшее у нас в моде. У меня же, в отличии от прочих, избранница сердца имелась вполне определенная и сирень я таскал персонально ей, как бы надо мной не острили. Ломали мы душистые ветки уже впотьмах, за что бывали шуганы теткой Тамарой, неистово стучавшей на нас в дребезжащее оконце, благо её собака - заласканная детворой лайка - на воров не реагировала. Набеги совершали вечерами, а ясным днём проходили мимо забора тетки Тамары с честными глазами, ощущая легкий моральный дискомфорт. Но уж кому доставалось от неё, так это дядьке Григорию: когда в тридцатилитровом молочном бидоне поспевала бражка и производилась возгонка спиртосодержащей фракции. В такой день тетка Тамара, контролируя процесс, не оставляла своего поста на земляной кухонке, служившей местом священнодействия, и, отделив поллитровку супругу, арестовывала остальной продукт для семейных нужд. Вероятно, некоторый объем супругу удавалось утаить, в связи с чем и происходили шумные разногласия. Тетка Тамара апеллировала к некоему третейскому судье: "Я ему внушаю: ты егерям оставь, ты рыбнадзору оставь. А он никогдашеньки и ничегошеньки! Всё в глотку свою поганую!" Супружница Григория была дамой величественной, что называется в теле, и, согласно недобрым сплетням, винокуру частенько приходилось вступать с ней в неравный бой. В глазах же дачной общественности - будь то отчетно-выборное собрание, либо очередь у автолавки - Григорий Серафимович в своем кепаре лесника, неизменно выглядел молодцом и был всеми уважаем за компетентность по любой садовой работе, особенно - за плотницкое мастерство, коему образцом служил их с теткой Тамарой домок в сказочном стиле. Этот домок с резными наличниками и затейливым крылечком на дубовых пеньках в данный момент проглядывал из-за яблонь и вишен; дверь на веранду была отпахнута и марлевая занавеска, висевшая до порожка, была недвижна. Позади домика слышались кряканье птичника, отсюда невидного, и гудение водяного насоса.
Оговоренный час нашей сходки у калитки миновал добрых четверть часа назад, о чём я, ориентируясь по своим золоченым часикам на анодированном же браслете, сильно переживал и досадовал, что не удается быть по-мужски пунктуальным: сказано - в два, значит - в два. При моём появлении на верхней ступеньке крыльца проснулась белая лайка с голубыми глазами, зевнула во всю пасть и подошла поздороваться. Согласно давней традиции, клички сибирским лайкам дают по именам сибирских рек, этой досталась - Томь. Навряд ли случайно - то же имя носила и супружница дядьки Григория, что давало главе семьи богатейшие возможности для всяческого рода инсинуаций. Вот и сейчас Серафимыч, по-прежнему меня игнорируя, грубовато отодвинул парусиновым сапожком ластившуюся к нему животину и пробурчал:
-Томка, сучка, уйди с глаз.
Все также не удостаивая меня вниманием, дядька Григорий перегнал в угол своего наполовину беззубого рта потухшую "беломорину" и длинно сплюнул, ставя мне на вид непростительное опоздание. Возразить было нечем, но я осмелился снять свой рюкзак и пристроить его рядом с котомкой, поразительно напоминающей картофельный мешок, и закурить. Следовало бы извиниться, что заставил дожидаться авторитетного человека, но боязнь начать мямлить что-то невразумительное склеила мне горло. Тем более Сашок тоже опаздывал. Я вынул из нагрудного кармана ковбойки жесткую пачку "Честерфилда" и щёлкнул бензиновой зажигалкой. Эти сокровища мне перепали от кузена, недавно возвратившегося из-за бугра. Я закурил, чтобы скрыть смущение и показать свою взрослость, пожертвовав одной из пяти оставшихся в пачке фирменных сигарет. Дядька Григорий подозрительно скосился на запашок ненашенского табачка, но оставил мой выпендрёж без комментария. На серьёзное дело меня позвали впервые, и я подумал, что дядька Григорий уже жалеет об этом. Мы были знакомы шапочно, скорее даже заочно, скорее даже он меня вообще не дифференцировал среди дачного молодняка. Это Александер,- как по причине челюстно-лицевого ранения, полученного под Шауляем, выговаривал его имя дядька Григорий,- это Сашек Поджига похлопотал за меня: дескать, возьмём молодого для черной работы. Сашек был меня старше, уже отслужил срочную, учился на заочном и давно миновал стадию подручного, ещё со времён, когда звался Поджигой за свой медный самопал, прикрученный матерчатой изоляцией к подобию приклада. На нашем песчаном карьере они (самопал и Поджига) всю их хулиганскую юность бабахали оглушительно громко и поразительно неточно. Теперь любой парень поостерёгся бы припоминать Сашку ту сомнительную кликуху, и все звали Поджигу исключительно Сашей. Под крылышком браконьера и самогонщика дядьки Григория он, в общем-то никогда не нуждавшийся в заступниках, набрал ещё больше спокойной властности и царствовал единолично. В соседней деревне и в нашем садово-огородном товариществе постоянно циркулировали слухи об их с Григорием Серафимовичем браконьерских подвигах; а про меня циркулировала брехня, будто я подглядывал в бинокль за девчонками, купающимися голышом на диком пляже. На самом деле, меня интересовала только Лизавета, но в тот вечер на речке её вовсе не оказалось, и с кем она провела тот вечерок я догадывался. А уж после пикника, на котором и я присутствовал, и где вытворялось черти что, я всё окончательно для себя уяснил и на едином эмоциональном порыве осуществил-таки замысел интриганки Милки, о котором она талдычила мне ещё в позапрошлом году. Она тогда активно интриговала против Лизаветы - за их бабское первенство на наших вечерних кострах и искала исполнителя для своей шкоды. Это сейчас девки подружились, а ещё недавно люто воевали, и Милка пыталась склонить хоть кого-то из пацанов на акцию. Теперь-то она "запамятовала", но я-то отлично помню, что за план у неё зрел в то лето. А теперь созрел я. И вот, душным вечерком черпанул я из бачка под крыльцом (отец в него сливал машинное масло) литровую банку отработки и отправился на подлое дело. А придя к Лизкиному забору, сорвал лопух да и изгадил аллегорическим дёгтем всю калитку "загулявшей". Старался я на совесть и добился, что доски стали грязными, скользкими, и пахли. И ещё удачно сошлось, что ни единая живая душа меня за этим делом не застукала: весь пипл уже галдел на костре, гитары звенели, а искры снопом улетали в небо. На это огненное буйство я и прибрел с грустным выражением лица. Лизавета ещё подколола: "Ребёнок, ты чего такой невеселый?" Знала бы она! И после мною тогда содеянного (не сразу, но постепенно) я и себя уговорил, что никакой низости не совершил, тем более я оказалась вне подозрений - Лизавета по-прежнему считала меня безобидным воздыхателем. Милка-то, ясное дело, поняла, кто надругался над калиткой Первой леди, но поскольку сама меня на это науськивала, то сопела в тряпочку. И всё тогда, по пЕрвости, сошло шито-крыто. А вот позже, в конце лета, меня вдруг стали игнорировать, что можно было бы посчитать наказанием "за калитку", но только в том случае, если бы я был уличен. А уличен не был никто! И вообще, Лизавета шуму не подняла...
Привыкая друг к другу, мы молча покуривали, когда Григорий Серафимович, уже учитывая моё присутствие, чесанув на горле седую щетину наконец вопросил: "Ну и где Их Величество?". Честно скажу: я хотел завилять хвостом как Томка, будь он у меня; даже хотел побежать поторопить Сашка, но, вышагнув на просвет дороги, сразу увидал кого мы ждали. Сашок приближался к нам широким шагом, удерживая на плече пухлый мешок со снастью, в котором ритмично поскрипывали пенопластовые поплавки. В другой руке он нес спортивную сумку, которую, не сбавляя крейсерской скорости поставил перед нами, и тем же ходом продолжил движение. Он уходил не оглядываясь, высокий, легконогий, и мне показалось, что русые кудри его начинают редеть. Сколько помню, Сашек всегда был королём, и среди своего поколения и среди нашего. Все признавали это и не оспаривали, и, насколько я был в курсе, никого из ребят Сашек в жизни пальцем не тронул. А уж как на самом деле устанавливалась его власть - кто же расскажет? Ведь порода Поджиги известная - шаболовская порода.
Не мешкая, Григорий Серафимович загнал собаку на терраску и крикнул тетке Тамаре, чтоб придержала, и мы, в конспиративном безмолвии, стараясь не вызывать у копающихся огородников любопытства, шли друг за другом. Мне досталась увесистая Сашкина сумка, и я, перекладывая её из руки в руку, думал: неужели мы за ночь всё это съедим и выпьем? Григорий Серафимович возглавлял нашу цепочку, и в своём картузе с картофельным мешком, утянутым бельевой верёвкой, с топориком, заткнутым сзади за ремень, виделся мне живой иллюстрацией сезонного работника на просторах царской России, если бы не щегольские барские сапожки, представлявшие безусловную его гордость на зависть всем, кто мог их оценить. Лишь приблизившись к опушке и скрывшись за деревьями, Григорий Серафимович остановился для последнего общего согласования и перекура.
-Сразу тебе скажу, старый, нашу фартовую сетку, я не взял,- вытягивая сигарету из пачки, первыми словами огорошил его Сашек.- Никакого смысла, только ещё больше её порвем. Взял одну путанку.
Григорий Серафимович, изогнув шею, как гусь, вскинулся на Поджигу бешеным прищуром своих выцветших зенок: у него была такая манера, но кто его хорошо знал, уже не пугался. Сашек, переждав "психическую атаку", вежливо выпустив в сторону кольцо сигаретного дыма (что исполнил мастерски), спокойно объяснил своё решение:
-Верь мне, старый, бесполезное дело. Хотели, ведь, сразу тогда починять. А теперь уж проехали. Да не кипятись ты...
Серафимыч пыхнул "беломориной" и закрутил морщинистой шеей:
-Ну, бляха муха, обрадовал! Путанкой сейчас только водоросли собирать! У неё ж ячейка полдюймовая. Как раз мусору набьется - по ведру в карман. Эх, Александер, чего ж загодя не напомнил?
-Да я всё думал, может, разок ещё попользуемся, а как расстелил сегодня - ахнул: дыра на дыре, сутки штопать, да я и челнок забыл куда сунул. А путанка, старый, она вся целая. Только раз и ставили тогда, на Ширине, помнишь?
-Я тоже могу сети чинить, ты мне показывал,- вклинился я в разговор специалистов, на что Сашок (в высшей степени обидно) просто рукой отмахнулся от моих слов, а дядька Григорий незряче глянул в мою сторону, как на пустое место, и снова стал пенять напарнику:
-Ведь порвёт её травою, обалдуй? Сейчас - он оно - течение!
-Не порвёт, Серафимыч, я утром сходил на воду поглядеть: мусора по верху уже не тащит. Да и мелочёвку рыбёшную, какую не выбросим, утятам своим скормишь: всё какая-никакая польза. Ну, не возвращаться же с водкой назад?
Серафимыч, выказав первое недовольство и имея ещё добавить, добавлять не стал, а убежденный аргументом насчет водки, устало махнул рукой и побурчал только про рыбёшную мелочевку:
-Скормишь, как же. Тамара стала возражать много: якобы утятина рыбой подванивает. Добычу мою игнорирует.
-Так надо ж к хозяйке с подходцем, старый, не учить же тебя,- по-свойски пошутил Сашек и подмигнул мне, на что я сделал каменное лицо, но Серафимыч не усмотрел в словах напарника хамства и даже весело сконфузился:
-А мы чё ж, бляха муха, не люди разве? Поощряю, все ж-таки, по праздникам,- он еще раз пыхнул "беломориной" и заплевал окурок.- Ладно, бляха муха, попёрли, уж, дале. А ты, Александер, всё ж таки, обалдуй: напомнил бы про сеть хотя б вчера.
Сашек, пропуская вперед сердитого напарника, отступил с тропы и, согнувшись в поясе и скривясь болезненной гримасой, потер себе живот:
-Я, кажись, таблетки от изжоги не взял.
Он проверил мелкий кармашек в джинсах и, ничего в нем не найдя, занял место за Серафимычем, а я замкнул процессию. После продолжительной паузы, которую никто не прерывал, и нарушаемую только чавканьем по напитавшейся водой земле, Серафимыч в последний раз вздохнул: "Иэх, парни, ведь течение сейчас..."
-Дожди нам, конечно, подгадили,- облегчив желудочные колики звучной отрыжкой, согласился Сашок.- И хотя бы лило с перерывами, а то - не переставая день и ночь, день и ночь. Не придумаешь даже, чем заняться, когда небо так прохудилось. По этой чертовой глине я на мопеде в сельпо едва проехал. А и грибы, странное дело, тоже не пошли. Ты-то ходил, Лёшка?
Я не отреагировал на персональное обращение: решил ещё пообижаться на Сашка за недавнее его предательство, когда он, как от надоедливой мухи, отмахнулся от моего предложения быть полезным в починке сети. Но моё молчание его не смутило, и он продолжил:
-Да, грибы... я с телками вчера сбегал до новой вырубки, буквально на пару часов, так одни мухоморы повылазили и всё, хотя людей, я вам скажу, в лесу много.
Поджига ещё какое-то время распространялся о грибах, о большой очереди в сельпо, которую утром отстоял за водкой, о драной рыболовной снасти, которую мы правильно сделали, что не взяли.
-Я, старый, и сам бы начал штопать, да челнок посеял и расстелить негде - сыро. А и в доме сидеть неохота, не книжки же читать, как некоторые (через плечо глянул на меня), ну а в кинга или подкидного резаться - уже все опухли от этого занятия: и я, и Ванька, и телки. Верно я говорю, Лешик?
Сашок сделал новую попытку вовлечь меня в разговор, но я упорно молчал. И с какой стати он вообще сообщает мне что-то про девчонок? За грибами я с ними не ходил, в подкидного не резался, а после того пикника, уже целый месяц, эти телки (я понял, кто имелся в виду) меня демонстративно игнорируют. Даже Ванька в их присутствии не выказывает мне прежнего дружества, а в их отсутствии ничем таким не делится,- всегда, хмырь, был бабским угодником.
Сказать правду, обструкция по поводу недоказанной моей вины мне даже как-то импонировала: значит попал в точку и должен получать удовлетворение, но никакого удовлетворения я не ощущал. В ожидании скорой перемены жизни гражданской на жизнь казарменную, я комплектовал навезенные из Москвы журналы, искал им места на отцом сколоченных полках, кое-что напоследок перечитывал, а моросящими ночами вскармливал стихи. Дожди шелестели по шиферу, предоставляя чердачному затворнику возможность не покидать объятий муз. На очное отделение во 2-ой мед я снова не прошел, и снова - по баллам, зато безо всяких баллов, гарантировал себе почетную обязанность послужить Родине. С кафедры глазных болезней уволился и засел на даче до получения приписного свидетельства. И никтошеньки не навещал меня на чердаке, не выражал сочувствия. Если в период подготовки к вступительным я мог понять эту деликатность: не хотели отвлекать абитуриента, то что же теперь,- когда всё уже рухнуло? Значит, Милка все-таки проболталась на счет калитки! Сука! Так я её тоже могу заложить! Но и Ванька - хорош гусь! Прекрасно видит мою заброшенность, но продолжает держать их сторону.
Г Л А В А В Т О Р А Я
А вот Сашок Поджига, в отличие от бабской фронды, после того пикника с голыми купаниями, никаких нездоровых эксцессов с моей стороны не усмотрел. (Как я понял, про свою калитку Лизка ему не нажаловалась: забоялась раздувать.) Так, на следующий день после пикника Сашок подъехал на мопеде, поинтересовался трахнул ли я Милку и, услышав ответ, назвал меня чмом и тему закрыл. По понятиям нормального чувака: много болтать о бабах - себя не уважать. И до конца лета к этой теме мы больше не возвращались. Да мы нигде и не пересекались. А сошлись вчера случайно у чистого колодца, и он позвал на завтра ставить сети. Я сразу решился: энная сумма на спиртное у меня имелась, а чердачное уединение осточертело, я жаждал свежих впечатлений. Да и предки, когда я стал собираться на ночную рыбалку, внутренне перекрестились - закончились моя хандра и затворничество. И сейчас, на лесной тропе, Сашек болтал то про одно, то про другое, то вот опять успокаивает Григория Серафимовича, что путанку течением не порвёт, хотя дожди нам, конечно, подгадили. На последнее замечание Серафимыч, обходя корягу, пнул её каблуком:
-Дожди им подгадили! Дожди вон рожь и овёс на корню положили - это подгадили, это беда! А вам разве про это думать? Вам только про водку да про еблю. А кому-то про хлеб и про землю.
-Восковая спелость яровых в Подмосковье ещё набирает силу,- абсолютно машинально произнес я услышанное утром по радиоприемнику.
Серафимыч с удивлением посмотрел на меня и хмыкнул: "Ну, агроном, ты меня успокоил", а Сашок за его спиной показал мне большой палец. Во избежание встреч с грибниками, которые неизбежно разнесут, что встретили двух браконьеров с пацаном, направляющихся к реке, мы перли по неудобным завалам, и через пару измучивших нас километров выперлись-таки на лысый бугор, служивший фотолюбителям местом удобного панорамного обзора. С высокого берега широко открывалась река в высоком рогозе и чернотале, и в детстве думалось, что за ними откроется таинственный мир, где в мезозойских болотах лопаются зловонные пузыри и шипят скользкие твари. На лысом бугре всегда сами собой получались привалы с перекурами, чего и мы не нарушили, усевшись на поваленной сушИне и доставая каждый свое курево. Серафимыч продул папироску, прикурил и стал осматривать свои сапожки, изрядно набравшие за ранты лесной земли: последние полчаса мы продирались через гнилой ельник. Синеватый дымок моего "Честерфилда" резко контрастировал с серым чадом "Беломора" нашего предводителя, но не явился темой идеологического спора, поскольку Григорий Серафимович - с двумя орденами "Отечественной войны", золотой нашивкой за тяжелое ранение и программой "Время" - плевать хотел на всяких диссидентов. А Поджига,- хотя и терся с фарцой у Метрополя и мог себе позволить курево вроде моего,- садил пролетарский "Дымок" и не был падок на выпендреж. Словом, независимо от табачных и политических пристрастий, мы как бы договорились мирно покурить и отдышаться.
Разогнув колено, Григорий Серафимович вытянул из-за голенища простой нож с деревянной ручкой, какими пользуются женщины на кухне. Я удивился тому, что наш предводитель так скромно вооружен, хотя должен бы знать толк в таковских вещицах. Удивился ещё и потому, что доподлинно знал: на шее у его компаньона Александера всегда висит финка с зоновской наборной рукояткой. Я давно хотел рассмотреть её более детально, но стеснялся попросить в руки. Мы молча дымили, а Серафимыч своим кухонным кинжалом срезал прутик и стал очищать сапожки с набитыми на каблуках вычурными подковками. Этому важному делу он отдавался молча и скрупулезно. Следя за его работой, я совершенно неосознанно занес эти подковки к себе в память...
На горизонте туманились еловые вершины, скрывающие легендарную Заразу, нам с Филимоновым случайно открывшуюся позапрошлым летом, и я прикинул, когда ещё получится навестить это урочище: ведь на два, а то и три года я выхожу из игры. Можно сделать набег (без припасов и лопат) и этим летом, но Филимонов постигает науки не абы где, а в Мориса Тореза, и до того этим фактом воодушевлен, что ныне бригадирствует в яростном стройотряде на лесоповале под Гжатском. Выручка, как их заверили в ректорате, будет перечислена на памятник первому космонавту. Теперь каждое утро Фил получает на планерке сменное задание, воодушевляет бойцов речью, и до вечерней кормежки они показательно рвут жопу на лесосеке, хотя в бытность свою во французской спецшколе комсомольской активности он избегал, предоставляя это блевотное занятие деткам номенклатуры. Но какова ирония!- второй год он пасет девицу как раз этой породы. Я неоднократно видел эту дочку какой-то их инязовской шишки - томная и с претензиями. После прошлогодних ноябрьских праздников на даче, где мы с Филом купались в коровьем дерьме, я поинтересовался, не учуяла ли девица амбре, витающее вокруг него (вокруг Вашего покорного слуги амбре витало неделю). С улыбкой неопределенности он оставил мой вопрос без ответа: учится на дипломата. А склеил он эту девицу классически: сначала оказался рядом на представлении курса в актовом зале, где удачно шутил, потом подсел на состоявшейся вечеринке, где окончательно покорил присущим красноречием. А теперь мозгует, кем предстать пред светлы очи её папА: убежденным строителем коммунизма или все-таки прагматичным карьеристом. Покамест же провожает девочку до подъезда с консьержем, пристает с лобзаниями и тискает французский бюстгальтер ребенка. Его моральный облик отлично мне известен: как-то в последних классах, когда я ненадолго отлучался с дачи в Москву, он подло кувыркался на стогах с лично моей доярочкой. Ванька мне обо всём наябедничал, не упустив прихвастнуть, разумеется, какой он сам ловкий ходок по бабам, в доказательство чего долго врал про сексапильную возрастную соседку по лестничной клетке, которая "сначала не давала", а потом вознамерилась чуть ли не женить на себе нашего мальчика. Мы с Филом не особенно верили этой скандальной истории, но заметив, как при упоминании соседей (а Ванька нарочно находил повод их упомянуть) поджимает губы Маргарита Викторовна, Ванькина маман, решили, что здесь имеет место быть что-то реальное.
Вспоминаю, как Ваш покорный слуга со товарищи: Юрком и Ваньком, а стукнуло нам на то время уже то ли по двадцать два то ли по двадцать три годочка, решили подвести промежуточный итог своим амурным победам. Чисто для интереса. Сказано - сделано: запасшись карандашом, листом бумаги и бутылкой водки, присели вечером на бережку Кремянки и принялись за подсчеты. Напомню, были мы на пике эректильного здоровья и намеревались, если не утереть носы друг другу, то разойтись ничьей. А предварительно уговорились засчитывать "взятие крепости" только при подтверждении "взятия" двумя, здесь же присутствующими. Проблем это не составляло, ибо паслись мы в одном кафе-мороженом на Арбате. Словом, стали мы итожить победы, и я вел протокол примерно так: наша общая Милочка - всем по галочке ("наши бабы" писались отдельной колонкой); затем продавщица Люська - галочка мне; затем подлая Лизка - галочка Филимонову. Под честное слово засчитывали и одноразовые факи, а подбили бабки - у обоих по дюжине. А вот Ванька, почуяв возможность зачета под честное слово, сразу ушел в недосягаемый отрыв: начал с соседки по лестничной клетке, на что мы с Филом ни словом не возразили, но он присовокупил к ней двух её дочек, о существовании которых мы узнали впервые (хороша семейка!), но тоже спорить не стали. Дальше он, не моргнув глазом, присовокупил к дочкам с десяток их таких же распущенных подружек. Проверить сие было проблематично и мы начали тихо роптать, но Ванька внес крупицу правды, занеся себе в актив реально имевшую с ним бурный роман (мы все ему тогда завидовали) официантку Леночку из "гадюшника", но тут же не постеснялся присовокупить к Леночке и её напарницу Ирину Федоровну, тетку славную, но возраста пенсионного. Услышав про шашни с матроной, я испытал шок, а Ваньку это только раззадорило, и список его "побед" был перенесен на оборот листа, хотя доподлинно подтверждалась только официантка Леночка да наша Милочка, да ещё (черт бы с ней!) соседка по лестничной клетке, мамашка двух шлюшек. И вот Филимонов (он принял от меня должность писаря) подвел итог: "Однако, сорок штук. Если ты, сокол ясный, не уберешь хотя бы ноль, я поставлю вопрос о доверии". На что Ванька огрызнулся: "Вы просто мне завидуете, задроты малахольные..." А А насчет романа Фила с представительницей истеблишмента доскажу следующее. Весь прошлый год он продолжал пасти и окучивать наивную девочку, оказавшуюся, впрочем, не столько наивной, сколько не готовой к пролетарскому напору. Она свела Фила со своими приятелями, такими же как и она - богатенькими, и вот тут заранее предсказуемые усмешечки, сопутствующие вхождению разночинца в элитарный круг, начали покусывать Филимонова за все члены его рабоче-крестьянского тела,- и по самым тривиальным поводам. Девушка-то оказалась строгой модницей, а у Филимонова отродясь не было вторых штанов, не говоря уж о том, чтобы на каждое свидание одеваться по погоде. Например, загородная вылазка предполагала бейсболку "Адидас" и соответствующие кроссовки, а не лыжный колпак фабрики "Большевичка". Вот тогда-то Филимонов, скрепя сердце, и загнал возле бука на Арбате двухтомник Тютчева (изд. А.Ф. Маркса), добавил ещё энную сумму, и в тот же день сторговал у фарцы на том же Арбате штатовский "Левис", чем и спас положение. Так как новая компашка посещала театральные премьеры, музейные вернисажи или расслабуху на пленере в прикиде соответствующем моменту, то штатовские портки годились ко всему. Ещё Фил лелеял мечту: побыстрее освоить лаун-теннис, после чего небрежно перекидываться мячиком на кортах бассейна "Чайка". Я застал первый год их отношений, но вторично провалив вступительные, пройдя медкомиссию и получив повестку, очутился сначала в балтийской "учебке", а через полгода - за Полярным кругом, где очаровался прежде невиданной экзотикой, но и во всю сопатку нюхнул статуса салабона. И ни воинские уставы, пылящиеся на столах ленкомнаты, ни патриотические лозунги, висящие на её стенах, равно как и отцы-командиры в упор не замечали царящей дедовщины. И у меня надолго пропал интерес к проблемам московского пижона. В своих редких посланиях, умалчивая о личном (видимо, с истеблишкой шло не вполне гладко), он ворчал по поводу нюансов пребывания в элитарном вузе, вызывающих у него ярость гражданина и плебея, а у меня вызывало улыбку, поскольку себя я плебеем нисколько не считал. Хотя, если меряться по-гамбургскому счету, то именно Фил являлся состоявшимся студентом престижного вуза, а комаров в тундре кормила именно моя персона потомственного почетного гражданина. Не сетуя на выпавший жребий (в полной мере справедливый), я позволял себе по-доброму иронизировать над его социализацией во враждебном окружении; но и он, в свою очередь, преподнося мне дачные сплетни и новости, жадно ловимые мной на краю ойкумены, также не обходился без яду.
Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я
"Привет, служивый!
...Сашек Поджига всё благоденствует и водочку пользует с прежним энтузиазмом. Сейчас он вошкается с какой-то цыганкой, которая сообщила, что летом на Наре чавеллы встанут табором. Для разнообразия, мимоходом, он (я не считал, по какому кругу) соблазнил небезызвестную тебе Л., которая шумно отцветает и вида стала довольно отвратного. Мое мнение - ей срочно пора замуж, хоть за кого. В этом смысле, лопух, тебе сильно свезло, что ты отсутствуешь. А на нашу Милку ты зря наговаривал: никому она динамо не крутит? На взгляд компетентной общественности в моем лице, она как была, так и продолжает оставаться верным товарищем и честной давалкой. Мы с нею, как ты должен помнить, соседствуем через низенький заборчик.
А Ваньку ты бы в упор не узнал. Кстати, он единственный, кто справлялся о тебе. Он совсем охипповел: шляется по престольной в диких волосьях, в драных джинах и при оловянном кресте на расхристанной груди - типичный завсегдатай кафе "Метелица". Где учится и учится ли он вообще - это тайна. В таком экстравагантном образе ему вряд ли удается переступить порог хоть какого-то вуза. Мы, например, свою альма-матер посещаем постриженными по-людски и непременно с комсомольскими значками, ибо с пионерского возраста нас приучили к фарисейству: гневно осуждать, радостно голосовать, торжественно клясться, и со скорбными лицами выходить из Мавзолея после десятисекундного прохождения мимо чучела вождя. Помню, как дружно мы сносили в школьный спортзал макулатуру, соревнуясь с параллельными классами; теперь же, на третьем курсе вуза, также дисциплинированно мы скачем с флажками и скандируем приветствия очередной обезьяне в лимузине, проносящейся по Пешков-стрит к Спасским воротам.
...Отбарабанил месяц на военных сборах в Алабине и до сих пор нахожусь под впечатлением. Понял главное: надо непременно доучиться, чтобы не остаться "ничем" в этой жизни. И ещё одно понял: командуя - народ не поймешь, даже не увидишь. И социальное расслоение нашего равноправнейшего из обществ никуда не подевалось. Согнали нас в Алабине два потока, весь пипл мне давно известный по политическим осторожным анекдотам в курилках и по курсовым лекциям: на непытливый взгляд можно подумать, что все родные и близкие. Первый час, пока занимали койки, раскладывали в тумбочках предметы личной гигиены, все смеялись глупым смехом, приготовляясь к Неизвестному. По поводу казарменной меблировки даже от блатных сыночков никаких высокомерных замечаний я не услышал, а ведь я к ним весьма предубежден. Но как сглазил! Уже в обеденный перерыв, s`il vous plait, блатные детки, известные всему вузу этакой томно-усталой манерой общения, томно заотирались у кабинета командира и замполита, таясь от нас, народных масс. Но массы-то отлично видели, как томные просители по очереди ныряли на аудиенцию в заветные двери и выныривали из них с сияющими мордами, и массам становилось ясно, что блатные сыночки заручились-таки покровительством, почему на следующий же день вернулась к ним снисходительная толерантность - вымученная улыбочка в адрес тупых. И опять с кастовым презрением они стали ухмыляться нам, плебеям, получившим внеочередной наряд, прекрасно зная, что сами они от такого застрахованы. Нет слов, как мерзка мне их ласковая спесь, как милостиво "дружат" они с подлизами, поощряя тех за лояльность забугорной сигареткой, набитой унижением. Этим мразям не приходило в голову оборотиться к ближнему светлой стороной бессмертной души. Отсюда и главная цель - вернуться из лагерей без записей о нарушениях, не сплачивала нас, но нас разъединяла. Всё в их повадке было не чужим, а именно чуждым. Потому и полюбил я ходить строем, глядеть в затылок впередиидущему и горланить бравые песни. Ещё славно было чистить гнилую картошку громадными лагунами и думать о своем. Но доколь притворяться толерантным молчуном? Обрыдл мне истеблишмент: эти будущие главреды газет и журналов, будущие советники и послы, будущие обозреватели и общественные деятели, председатели палат и судов, которые у нас на глазах чуть ли не лизали жопы сержантам и злобно толкались в дверях солдатской рыгаловки. Одно утешало: кормили настолько негодно, что аппетит сам пропадал. Но после отбоя и во сне жрать хотелось как из ружья. В один выходной день выбрались мы отделением на колхозные поля и накопали картошки. Испекли. Сидим, вспоминаем пионерское детство - так подходит к нам один из этих говнюков и пафосно вопрошает: "Неужели вы станете её есть? Она же ворованная!"
А старшина роты попался не злой и не добрый, и не дурак. Повезло. В своих нравоучениях, на каковые оказался большой любитель, он исходил из аксиомы, что курсанты - это дети с большими ***ми, поэтому позря не мучил. Зато сержантики,- вот те лютовали, а отпрыски наслышанных наших фамилий - спецкоров и политических балаболов - драили им сапоги и подшивали свежие подворотнички. Армия, всё-таки, здорово воспитывает, то есть не воспитывает, но выявляет и подчеркивает, что таилось под плесенью воспитанности.
Ещё, Лешка, все светлое время суток (остававшееся от зубрежки Уставов и шагистики) мы убивали на постоянное мытье нескончаемых коридоров и несчетных лестниц. Расход воды колоссальный, но трудно было найти существо грязнее меня. Зато сапоги - чтоб блестели! И ещё, друже, мы постоянно бегали, а бегаю я плохо, как ты знаешь, особенно за танками. Но если начнешь отставать или падать, могут привязать к танку веревками. Падлы. Всякий раз, форсируя заградительные рвы с тухлой водой и дохлыми червями, вспоминал наш дачный вояж с купанием в навозной жиже. Уверен, и ты не забыл те праздничные ноябрьские денечки, употребленные нами исключительно на постирушки в ледяной купели. Славное времечко! Вспоминаю первую неделю по возвращении с дачи, в продолжении которой мои пальцы (формой и цветом) походили на вареных раков, а специфический запах коровяка - дыма отечества - мне всю неделю мерещился и от себя самого и от стоящих рядом, включая преподавателей и сокурсниц, долженствующих благоухать Шанелью.
И ещё: на тех сборах в Алабине у нас тоже бытовала, как у тебя в "учебке", захватывающая игра на раздевание-одевание под секундомер. И ещё ты писал: когда на минутку (пока сержант не заорал) от усталости прислонишься к стенке, то сразу перестаешь думать и проваливаешься в забытьё. Я постоянно задавался вопросом: как же мы, ежедневно унижаемые и ищущие милости своих унизителей, как же мы забудем позор творимого над нами насилия, и на какой лжи по возвращении в альма-матер восстановим прежний салонный политес? Даже с теми, а в первую очередь именно с теми, которые вернутся из Алабина с благодарностями от командования? Скромничать не буду, я верно проинтуичил будущий пасьянс, и как прикинул, так карты и легли. Во вновь обретенных родных коридорах мы радостно пожимали друг другу руки и, при случае, с беззлобной иронией поминали лагерное житье-бытье, вовсе не касаясь тем скользких, ведь непременное качество успешного дипломата - двуличность, ибо сам Господь - троичен.
Сохрани постарайся это письмо, если сможешь. Подзабытые воспоминания потом искажаются произвольно, а письмо, шалишь,- документ! Не впади в заполярную спячку и вспоминай дым отечества!"
ДЫМ ОТЕЧЕСТВА
Учитывая скорый закат (на дворе канун Великой Октябрьской), дальнейшие свои действия после высадки из автобуса, мы предпринимали в темпе. Битый асфальт вёл от шоссе в патриархальную глушь, куда мы с Юрком Филимоновым и потопали. Дорога, кончавшаяся коровниками, была нам знакома с младых ногтей. За коровниками пойдут бесконечные картофельные поля, за полями увидится лесочек, а там и дачки. Два года тому назад, на новогодних каникулах, мы с тятей после автобуса сразу встали на лыжи и с великими трудами осиливали заледеневшие поля. И в лесу досталось ещё. А в этом ноябре тогдашние январские проблемы, я надеялся, нас минуют...
Сгущался вечер, сапоги натыкались на невидимые комья, по колеям вьюжилась поземка, но предстоящая дистанция нас не пугала: обоими владела основанная на многолетнем опыте уверенность, что ноги сами выведут к богоспасаемому приюту и, осилив шесть верст, мы упремся сначала в сторожку, затем - в наши хибары, где и приткнем усталые кости. А легкая потеря координации (при сходе с автобуса) лишь раззадорила: Юрок при этом казусе изгваздал штаны на коленях и куртку на локтях, я же - ободрал ладони и упустил в лужу спортивную сумку. Не считая таких нюансов, всё остальное в нашем праздничном вояже складывалось весело. Прождав на платформе Текстильщики (открытой всем ветрам), не явившегося в условленное время Ваньку и сковырнув пластиковую пробку с 0,7 "Ркацители" (договаривались почать её на ход ноги), почав её вдвоем, мы сели в электричку до Подольска и продолжили посасывать белое сухое в холодном тамбуре, закусывая куревом. Города Подольска мы достигли уже в бодром настроении, но на автобусной станции узнали, что летнее расписание давно поменялось на зимнее, и мы угодили аккурат в полуторачасовой перерыв, а стучать зубами на холоде и ветре (даже под музыку Парада, несшуюся из вокзальных репродукторов) показалось нам чересчур патриотично, и мы забились в закуток между овощным магазином и его дощатой подсобкой. Филимонов развязал шнурок рюкзака и извлек завернутые в фольгу ещё теплые котлеты, а мне велел откупорить первую "Столичную", которая на собачьей непогоде пилась как вода.
В лиазе, подкатившим с обычным опозданием, народ надышал температуру выше, чем в закутке у магазина, откуда мы приковыляли на посадку, и нам, занявшим места в хвосте салона, стало настолько комфортно, что за неблизкую поездку обоих почти укачало. Зато высадка под осенние звезды и в волчье безлюдье заставила быстрее приходить в норму. Поэтому, подбадриваясь матерком и куревом и прощаясь с гулом автострады, от которой в затылок нам ещё туманились фонари цивилизации, стараясь выглядеть протрезвевшими, мы зашаркали по снежной пороше, обсуждая завтрашний расклад...
-А слабо прямо сейчас нанести пару-тройку визитов? Сразу и поймем весь пасьянс. Ты как?
При этих словах Филимонов икнул, опасно качнувшись к кювету. Под присмотром своего ангела-хранителя, он побалансировал над канавой, после чего, вероятно, тем же ангелом, был возвращен на дорожную твердь. Закончив номер эквилибристики, Юрок вторично икнул и продолжил мысль:
-Гнида лопоухая, сплавил нас в эту хрень, а сам - к Милке: "Super star" гонять на Ригонде. Ей предки свою Ригонду спихнули. Слыхал? А себе нулёвый Акай прикупили в их же "Березе". Слыхал? Квадро-звучание!
-Мне эти звучания до лампады,- отвечал я, предусмотрительно следуя на расстоянии достаточном, чтобы заранее спрямлять виражи впереди идущего рюкзака.
-Ну, не скажи! Бытие, оно определяет. Эх, дружок-пирожок! Дай срок, все у нас с тобой будет: и портки штатовские, и пиджаки замшевые. Не веришь? Одарю при первой же возможности. В фирменных пакетах! Тебе ж после дембеля прикинуться надо будет. Вот и рассчитывай на друга, то есть на меня. Экипирую от и до!
Тут-то Филимонов и проговорился: выходило, он уже похоронил мою последнюю попытку в следующем году. Крестный этот путь мы трое проходили летом: он и Ванька поступили, а я провалил. (Крепко тогда гульнули в Парке Горького.) И вот, отлично представляя напряг, необходимый для поступления, и реально оценивая возможности друга, он заранее ставил на нем крест, суля подарки в отдаленном будущем, когда успешным дипломатом станет разъезжать по загранкам, а я останусь, кем был и есть - неудачником. Видимо, у Юрка ещё не вполне прояснело в голове от выпитого, и он сам не понял, как, не подумавши, обидел, на что я только сухо возразил:
-Ты уж со своими подношениями особенно не напрягайся, я сам взрослый мальчик.
-Сомневаешься? Так вот тебе, Лешка, мое честное-пречестное прекомсомольское!
Он вскинул руку в пионерском салюте, отчего снова потерял колею и совершил очередное опасное отклонение от курса, но мне удалось поймать за рюкзак своего будущего благодетеля и направить на верную дорогу. Монотонно тащась по снеговой каше, мы оживляли себя болтовней, я спросил:
-Кстати, как думаешь,- что у этих меломанов с Ригондой. Ну, у Ваньки с Милкой. В смысле отношений?
Заложив большие пальцы за лямки рюкзака, Юрок скорректировал направление и самоуверенно шагнул в лужу.
-Отношения, думаю, самые пылкие. Тебе-то что? Злишься, что не поучаствовал? А я, лично, завидую Ваньке самой светлой завистью: Милка порется как двуручная пила. Советую, кстати...
Он смотрел на свой левый сапог, до середины голенища ушедший в вязкую жижу, намереваясь ступить в неё и правым. Я же не мог оставить без обсуждения последнюю тираду, потому что с лета таил на всех обиду, и был полон копившимся гневом:
-У этих ****ей одна стратегия: организовать вокруг себя собачью свадьбу, и самого нестойкого потом оттащить в загс.
-Фу, какие слова! Ты взгляни с другой стороны: девушка устраивает свою жизнь, ей что нельзя пококетничать, пофлиртовать? Ведь это закон жанра! Да не будь ты так высокомерен: бабы этого не любят, делай вид, что видишь в ней личность, и всё у тебя получится. В том числе и с Лизкой. Могу дать консультацию. Как другу. Ты подумай...
Вовсе не по-дружески, а скорее по-иезуитски, он затронул тему, терзавшую мое сердце. Если обсуждать шалав вроде Милки - дело веселое, то намекать на Лизу было со стороны Филимонова подловато. В отличии от него, благосклонностью Лизы я похвастаться не мог. Но зря он куражился: чтобы поквитаться за непрощаемые муки ревности, у меня впереди оставалась ещё вся жизнь. Я только не знал, что когда минует пора юношеской состязательности, эти непрощаемые муки покажутся ерундой.
-Обязательно подумаю. А ты, сударь, вот мне в чем откройся: любопытствую узнать последние новости о развитии ваших, сударь, отношений с юной представительницей советского истеблишмента. Папа с мамой в курсе, с кем дочка вечера проводит, не бранят ли её за хождение в народ? Гляди, как бы не отвели тебя на конюшню да не всыпали плетей: с такими чревато гулять до утра, даже после театральных премьер. Так что билетики, для отмазки, сохраняйте, и учёбный процесс держите в тонусе.
Филимонов, злорадно скалясь (было видно даже по его спине), терпеливо меня выслушивал, и когда я сделал паузу, чтобы он получил возможность ответить, он и ответил:
-Докладываю, милсдарь, ты, во-первых, глупый дурак; во-вторых, успеваемость у нас у обоих отличная; а в-третьих, билеты с премьеры, на которой были третьего дня, я сохраню не для алиби, но исключительно для милых воспоминаний. А были мы, как уже у нас повелось, снова в Малом,- Филимонов, не без спесивой важности (раньше её не было), подчеркивал свое соответствие привычкам элитарных слоев общества, которые примерял.- Я в Малом, знаешь, не первый раз, так он мне снова показался "малым". Зрительский зал меньше, чем в той же "России". Давали, кстати, "Мнимого больного" Мольера.
-Удовольствие получил?
-Выше крыши!
-А от Мольера?
Непокрытыми головами мы ощущали нарастающую интенсивность снегопада, но это не воспринималось нами, дачными аборигенами, чем-то выходящим из ряда вон - лишь вынуждало отворачивать лица от мокрого ветра. Чапали мы уже мимо скотных построек - значит осилили первый километр. У ворот коровников горели фонари, а изнутри доносилось мычание. Сапоги наши увязали в отливающих блеском путаных колеях, их мы пересекали по прямой, перли к полям.
-Стой, балда!- вдруг заорал я.- Дальше ни шагу!
Я крикнул как нельзя вовремя, ибо понял, куда мы заходим. А случилось вот что: Юрок (и я за ним) уже какое-то время брели по непонятному месиву, в котором то ступали на кочки, то проваливались в ямы от битого асфальта. Двигались в поля, которых за снегопадом не видели, но которые там предполагались. Продвинулись уже прилично, а со светлого холодного неба безостановочно сеялись вокруг нас обильные хлопья снега, и на черноте месива, по которому мы ступали, исчезали сразу, а те, что оставались на пройденном пути, продолжали быть видимыми: сумерки позволяли это различать. После моего предостережения Юрок замер и тоже задумался, пошевелил носками сапог и кивнул в сторону скотных построек.
-Слушай, Лешка,- невесело сообщил он,- а ведь это дерьмо. Ещё даже теплое. Вон из тех коровников...
Зашедший уже по верх голенищ в эту субстанцию, оборотившись ко мне, он стал давать задний ход, но, пытаясь развернуться, ноги у него заплелись и подлейшим образом потеряв равновесие, он смаху сел в это непотребство; хорошо, что рюкзак за спиной не позволил ему завалиться навзничь. Желая немедленно подняться, он оперся было руками, но руки его сразу по локоть ушли в ЭТО, и когда он их вытянул - на них висело, и с них капало.
Минуту назад мы ещё оставались дАтыми, но, осознав положение, стали быстро трезветь. Наша глупость была в том, что мы знали тактику совхозных скотников - выдвигать на проезжую часть коровью подстилку, состоящую из соломы вперемешку с навозом. По весне её, подсушенную, кидали вилами в тракторные тележки и вывозили на поля. Но сейчас, по осенней распутице, на поля было не проехать, и, освобождая стойла от продуктов жизнедеятельности, эту массу выдвинули бульдозером за ворота и оставили до весны киснуть. Надо было спешно соображать, как выбираться из всего этого. Мне приходилось соображать за двоих, поскольку Юрок уютно сидел в дерьме и только протягивал ко мне свои нечистые руки. При этом он пытался давать указания, но нельзя же всерьез прислушиваться к указаниям человека, умудрившемуся угодить в такое положение. Делать нечего: я начал с возможной предусмотрительностью мелкими шажками брести к Юрку, по мере приближения думая, как вызволять его из пикантного сидения. Ничего не решив, я прибрел к другу вплотную и с укором воззрился виз-а-виз, на что он ответил мне протрезвевшим и тоже недобрым взглядом. Он попытался всучить мне грязную руку, что я решительно отверг: "Убери на хрен!" Мне хотелось побыстрее сделать из него гомо эректуса и, самому не замаравшись, вернуться на сухое. Идея осенила спонтанно: взяться за крепкие отвороты его суконной куртки и потянуть на себя. Но сначала я (золотая голова!) поставил рядом спортивную сумку с водкой и сосисками, которая тут же беззвучно утонула по ручки. Дальше было так. Для удобства совместных действий Юрок ровно поставил ноги, развел в стороны свои грязные руки, предоставив шиворот в моё распоряжение, за который я и потянул - и колени у него распрямились, я ещё потянул - и он почти встал, но вот это было уже лишнее: у меня не получилось отшагнуть назад, и теперь вдвоем (Юрок на мне) мы улеглись в навоз. Жижа едва не сомкнулась надо мной, но амбре я оценил в полной мере, даже в мозгу промелькнуло, что один из коровников - явно свинарник. Более не заботясь о своей чистоте, подцепив рюкзак и сумку, мы поволоклись к суше, но гостеприимное гниение навоза настолько меня околдовало, что я предложил другу немного погреться перед дальней дорогой, чего он не захотел услышать, но взял на себя ответственность принимать решения, и пинками погнал меня по ночному полю. Из промокшей одежды мигом улетучилось тепло, полученное в навозной жиже: она стала мерзко липнуть к телу и пробирать ледяным холодом вплоть до клацанья зубов, а нескончаемое перешагивание через картофельные борозды воспринималось ещё одним глумлением судьбы, мечталось поскорее встать на ровное. Но и в лесу, которого в конце концов достигли, удобнее не стало: из-за снега он предстал неузнаваемым, и я так же спотыкался о корни, как и о комья картофельных борозд. Обессиленный, окоченевая на ходу, я в тихой истерике влачился за Юрком, и если бы безраздельно не вверился другу, то замерз бы насмерть. С рождения наделенный здравым смыслом, что называется царем в голове, он не позволял мне присаживаться на пеньки, но безжалостно тянул на постой и таки доставил нас обоих до своей родовой хибары.
Сначала поперли ко мне, но в моем дачном хозяйстве, учитывая глухую темень и невозможность вспомнить местоположение ключа (вроде оставляли на столбике под рубероидом), проку мы не нашли, зато преступно много потратили времени. По сей день дивлюсь: кроме вздохов и усталого мата, не помню упреков в свой адрес, Юрок сознательно не усугублял и без того непростую ситуацию. Пока мы были на марше, он уже знал, за что схватится по прибытии в первую очередь, за что - во вторую. Поэтому, когда дошли до его хибары, он сходу затопил печурку, принес с колодца два ведра воды, чуть степлил их над снятыми вьюшками и заставил себя и меня прямо на заметенном снегом крыльце скинуть с себя всё вонючее и, пользуясь кухонным ковшиком, кухонной мочалкой и куском хозяйственного мыла, по возможности сберегая воду, хорошенько намылиться, обмыться, процедуру повторить и окатиться остатками. Затем Юрок выдал мне и себе сухое (но ледяное, сука!) дачное бельишко, и уже после всего, в чуть согретой комнатушке, мы с чувством выполненного долга хряпнули "Столичной", съели по котлете, покурили, ещё хряпнули, и я позволил себе отрубиться на с германской войны привезенной перине семейства Филимоновых...
Ещё до рассвета я вышел помочиться с крылечка. Шумел невидимый в темноте лес, моросил дождик и журчала моя накопленная струя. Вчерашний снег капитулировал перед ночной моросью, но вдоль забора ещё сопротивлялся. Я вернулся в остывшую комнатенку, затолкал в топку скомканных газет и поленьев, чиркнул спичкой и снова улегся на филимоновскую перину рядом с младшим представителем клана, выделившим гостю колючий плед. Скоро начали уютно пощелкивать заложенные мной дровишки, и я решил, что имею право кемарить до утра. А по рассвету, мглистому и тихому, ничьи визиты нас не обеспокоили, с участков никакие дачные шумы не доносилось, и голоса обещанных Ванькой девчонок ниоткуда не долетали. (А ведь, гадина лопоухая, врал, что будет аншлаг!) Правда, любые визитеры (особенно, их обоняние) нам пока были не кстати: вонючая экипировка валялась на дворе мерзлым комом и хотя запаха не источала, мы решили с гостями и визитами повременить. Согрели чайку, хлопнули по две стопки, заели котлетами, собрали в два таза громадную стирку и, надев какую ни есть летнюю одежонку, спустились к дачному прудику.
И все ноябрьские праздничные деньки, под любопытными взглядами немногих зимующих пенсионеров, коротающих осень в теплых домах, мы с Филимоновым стирались и перестирывались на этом прудике. С утра приступали к первому этапу - собственно стирке, потом высушивали стиранное у горячей печки, потом вынюхивали высушенное, результатом не удовлетворялись и снова тащили тазы на пруд, где топили штаны и куртки в ледяной воде, потом пытались их намылить, потом лупили палками и топтали сапогами. И так дважды на дню: сюжет, достойный кисти малых голландцев - те либо полоскали в полыньях свое голландское бельё, либо скользили на коньках по замерзшим каналам, либо с псами и арбалетами шли на зимнюю охоту.
И в нашем лесу тоже гудели охотничьи рожки и лаяли собаки. Сашек Поджига, никогда не пропускавший осеннюю охоту, первый раз увидя наши постирушки на пруду, лишь кивнул и прошел по своим делам, а во второй раз все-таки спустился к воде, закурил и поинтересовался, чего это мы тут так долго полощемся. На что я, с долей самоиронии, поведал, какого рода ванны мы накануне принимали у коровников. Пока Поджига выслушивал повесть в моем художественно-натуралистическом изложении, Юрок неодобрительно на меня косился. После одного случая он не полагался на скромность Сашка: думал, что тот предал гласности его деликатную проблему, и молва едва не наградила Юрка кликухой "Глупый". Признаюсь, на той доверительной беседе я тоже присутствовал, но на меня, как на разгласителя тайны, друг не подумал, хотя ту подлянку сотворил именно я, за что и терзался, но узнав про их с Лизаветой соитие на сеновале, эту подлянку я посчитал даже недостаточной компенсацией за свои муки и стоны.
Так мы Сашком сидели у воды. Юрок, как я уже сказал, не принимал в беседе участия, косился в сторону и молчал, а Сашок, хотя и чувствовал давнюю неприязнь с его стороны, узнавать причину не пытался: королю мелочиться не пристало. Уяснив суть наших постирушек, он пожелал нам удачи (без ухмылки, но от чистого сердца), и Юрку стало совестно за свою нелюбезность; и когда Поджига уже взошел на дорогу, Юрок его окликнул: "Саш, а кто здесь вообще присутствует? Мы тут второй день, а из наших никого не видим... кроме вот тебя."
Удачно, что Юрок его первый спросил об этом, я и сам собирался, да не хотел выказывать свой особый интерес. И те пять секунд,- в которые уместились щербатый оскал Поджиги, его последняя затяжка, его брошенный окурок, его плевок с гримасой боли,- меня истомили.
-Из наших?- Сашок сплюнул ещё раз.- А вам, красавцам, компания нужна? Так никого нет, кроме вас да нас с Григорием. Лизка и сама не поехала, и всех отговорила. Я-то лично с Григорием зайца троплю...
Действительно: они с Серафимычем, и с утра и после обеда гоняли зайца по чернотропу и мелькали на опушке с ружьями и серой лайкой. А на второй день, но уже под вечер, ещё раз прошли мимо нашей стирки в сторону верхнего леса,- при ружьях, но уже без собаки. Поджига, поглядев на нас, что-то негромко сказал Серафимычу, и оба рассмеялись. Когда охотники скрылись, Юрок, согревая ледяные руки под мышками, поинтересовался:
-А где же их сучка Тамара?
-Видать, в ночную засидку наладились. А там собачка будет лишней.
-На кабана пошли?
-Может, на лося. Ты как считаешь, не закончить ли совсем с нашим грязным делом?
Юрок посмотрел на стоящие у ног тазы с нашими многострадальными шмотками и подвел итог всей поездке:
-Давай заканчивать! Да и дней уже нет. Завтра и двинем. Прямо с ранья.
Я отправлялся в дачный вояж, только чтобы снова увидеть Лизу, в отличие от Юрка, раскатавшего губу на банальную пьянку и перепихнин с подпившими телками. Если верить Ванькиным телефонным переговорам, на даче девок могла скопиться целая куча, хотя Иван любил преувеличить. Я допускаю, что ни с кем он не созванивался, никто ему ничего не обещал, а он просто элементарно наврал, чтобы сплавить нас подальше, а самому без помех уединиться с Милкой в её кооперативной однушке. До баб Ванька был жадён и опасался, что если мы с другом к ним завалимся послушать "Superstar", то бухая Милка может вечером предпочесть отнюдь не его. Понять это можно было еще на Текстилях, где мы битый час прождали лопоухого брехуна. Но поверишь поневоле, когда он накрутил массу убедительных подробностей: огласил список участвующих, объявил день и час сходки, кто какую выпивку везет, на чьей хате всё состоится, и тому подобное. Нам с Юрком он велел взять пойло из расчета только на себя, что могло уже тогда нас насторожить, но мы ничего подозрительного не почуяли и рванули налегке. Хорошо, Поджига прояснил: "Лизка всех отговорила". Значит, Ванька, гад, всё знал, до последнего пудрил нам мозги и в итоге кинул. Обидно, что инициатива неприезда исходила от Лизаветы. А именно её я больше всего хотел увидеть. Мечтал слоняться дачными проулками и ненароком повстречать свою неверную любовь, что было бы и трепетно и сладко. Ради неё я и поперся в слякоть и холод. Уже два месяца прошло с последней встречи, но зачем считать дни, если расстались навсегда. Невесело было стоять у пруда с ледяным кулем мокрой одежды и понимать, что все дачники предпочла отгулять праздники в городе, не поставив нас с Юрком в известность. Сознавать это было настолько неприятно, что об этом мы не заговаривали. В отношении Вашего покорного слуги позиция Первой леди была понятна (слишком я приставуч), но за что же угодил в опалу Филимонов, удостоившийся её особой милости? (Если не врет, коитус имел место на сеновале у конюшни.) Видимо, он наказан за то, что даже после "сеновала" на Первую леди смотрел без должного обожания, чего она не ожидала. А могла бы уже понять, что Юрок - строптивец, для него первых лиц не существует: будь ты хоть Первая леди, хоть царствующий Сашок. А вот я, много из себя понимающий рифмоплет, не чинясь, бухнулся бы ей в ножки за один только поцелуй. Но не предложит она: я ей гадок своей навязчивостью, мне и самому претит настырность одной здешней малолетки. Липучая особа.
Короче, мы оказались преданными нашими дачными товарищами, и противно было думать, что в данный момент они в меру хмельные, в обнимку с телками и гитарами, шатаются по праздничной Москве, а моя Лиза в шумной компании студенческой братии, оккупировав какую-нибудь моднючую кафешку, томно потягивает через соломинку "шампань-коблер", а предатель Ванька знай себе гоняет то в магазин за пойлом, то Милку - на койке, то "Superstar" - на Ригонде. Кайфово устроились, урбанисты! А вот нам с другом Филимоновым, всласть хлебнувшим говеного пленера, мечталось лишь о том, чтобы вернуться к городскому теплу. Не уточняя деталей отъезда, я начал негнущимися пальцами скатывать в рулон стираную одежду, чтобы (в который раз!) понести её к печке на последнюю просушку. Сроков на удаление коровьих ароматов не оставалось, и я гадал, каково нам будет ехать с запахом в автобусе и по железке. Часа за четыре доберемся до Текстилей, а там - главное испытание - метрополитен им. В.И.Ленина. Хорошо бы пассажиры ничего не унюхали,- это наше обоняние до того обострились, что душок коровяка мы чуяли и от мокрой одежды, и от сухой. Остается уповать на лучшее. Прикурив мятую сигарету, я остановил взгляд на дороге, по ней уходили Поджига с Григорием, и увидел, что им навстречу спускаются тоже известные персонажи: липучая особа Машка со своим папаней - бородатым господином с приятной улыбкой,- праздно гуляющие под осенней моросью. Я подумал: "Вот, как нормально прощаться с дачным сезоном. Хорошо бы и Машке проститься со своей дурью". Эту девчонку я огибал не менее старательно, чем Лизавета - меня. На кострах Машка постоянно лезла ко мне со всякими бестактными глупостями: "А когда женишься? А сколько детей заведешь?" Её непосредственность забавляла всех присутствующих; меня, впрочем, тоже.
Едва увидев нас (мы с Юрком стояли над тазами и смотрели на них), Машка прилипла к отцу, при этом зыркая на меня. Я же совершенно не был расположен (тем более в присутствии её родителя) к легкомысленным шуткам, поэтому демонстративно нахмурился: с неадекватным дитем требуется строгость. Девчонка поняла мой суровый посыл и сникла. А с бородатым её папаней мы с Юрком, согласно дачному ритуалу, молча раскланялись, и они, не задержавшись, прошли дальше. Юрок долго смотрел им в спины (Машка не обернулась) потом мельком глянул на меня, потом - в наши бельевые тазы и ещё раз подтвердил:
-Прямо с утра и двинем!- и, спустя продолжительную паузу, подвел черту под каким-то своим размышлением.- Бля буду, приходит мысля жениться.
-Уже знаешь на ком?
В этот заключительный вечер, обиженные открывшимся против нас заговором, и желая доказать самим себе и дачному бомонду, каких орлов этот бомонд обидел, мы пустились поверять друг другу свои школьные романы. Дачных интрижек, могущих быть для меня неприятными, мы не касались (спасибо Юрку), зато школьные, зиждящиеся на вранье, шли на ура. Соревнуясь в сочинительстве, мы почти верили в свои небылицы, благо последнюю бутылку водки приберегли на этот финишный ужин, разбодяжив фифти-фифти с наливкой. Филимонов-старший практиковал дачное виноделие и пыльные бутыли имели ярлыки с указанием исходного продукта и датой купажа. Приторный компотец, изготовляемый хозяином для жены и дачных соседок, по мозгам почти не ударял, но бессовестный сын все-равно расхищал запасы, расставляя емкости в погребе пошире. Впрочем, водяра пополам с наливкой делали своё дело, и опрокидывание стопок под зажаренные остатки снеди и под амурные истории, требующие компромисса с совестью, утомили обоих. Хмельная фанаберия выдохлась, сменившись неукротимой зевотой и я, давно поклявшийся прояснить для себя главный нюанс соития на сеновале, задал Юрку прямой вопрос. Сильней всего меня мучило, чья тогда была инициатива: его или её. Я всё не отваживался, но наконец спросил прямо в лоб. А он, проникшийся ко мне полным доверием после долгого взаимного вранья и не предполагавший к чему может привести треп на скользкую тему, сидел пьян и благодушен. А тут я, растягивая вымученную улыбку и косясь на безмолвную кочергу в печном углу, охрипло у него интересуюсь: "Так зачем же ты на неё полез, дружок дорогой, когда прекрасно знал, что я к ней неравнодушен?" Юрок сразу изменился в лице, будто его ударили, не стал притворяться, что не понял меня, но быстро наклонился к столу и, прихлопывая широкой ладонью клеенку (от чего заплясали вилки на тарелках), стал доносить до меня давно уже, как я понял, заготовленную версию.
-Ну, во-первых, если уж хочешь знать, она меня сама затащила. Но слушай, Лешка, в другой раз я тебя спасать не стану!
-Стоп, стоп! Так ты меня спасал?
-А ты как думал? Ты ж готов был скормить себя этой пиранье!
Г Л А В А Ч Е Т В Е Р Т А Я
Неподвижный воздух над рекой со свистом разрезал чеглок, часто-часто махая своими узкими беспощадными крыльями. Его неровный лёт скакнул над черноталом того берега, над лугом с турнепсом, и ушел в точку к далекому лесу, где таилась Зараза со своими ржавыми минами, на которых по сей день (чуть шелохнется гремучая ртуть во взрывателе) подрываются кабаны и лоси. По прошествии двух лет не верилось, что мы с Юрком Филимоновым видели, как по дну этого оврага, по камням ручья, шкрябал подкованными сапогами некто в плаще с капюшоном. И шкрябал прямо к нам...
-А что, агроном, уже лазил туда с пацанами, или только примериваешься?
Григорий Серафимович проследил направление моего взгляда и, непостижимым образом угадав мои мысли, кивнул закушенной папироской в том направлении, куда я отрешенно уставился. Интерес к моей персоне я отнес на счет сообщения о восковой спелости яровых. Сашок нас не слушал, он прислушивался к своему пищеварительному тракту: пускал слюну, изучал её словно анализ, вздыхал и смотрел на супротивный берег.
-Куда лазили, дядь Гриш? в Заразу-то? Искали, да не нашли. Теперь и сам не уверен, есть ли она взаправду?
Супротивный берег с детства казался мне негостеприимным царством, сколько его не исследуй. Особенно памятны были матерые ели Заразы, которые вдруг восстали перед нами из мглистой глубины; и как мы с Юрком, ошарашенные, боялись двинуться, а толстые сучья в сером лишае и с огромными шишками кивали нам и подманивали. А когда, скрывая мандраж, мы таки спустились вниз по копаным ступеням, то сразу и схоронились в сухом блиндаже от фигуры в балахоне с капюшоном, клацающей к нашему укрытию по камням ручья. Капюшон тогда повернулся к нам, но лица под ним мы не разглядели и, поняв, что жуть только начинается, порхнули наверх. Договорились в следующий раз во всем разобраться, да так и не сподобились. А теперь, наблюдая чистку сапогов, меня вдруг осенило: а имеется ли у Григория Серафимовича плащ с капюшоном, какой был на той фигуре? Думаю, как у авторитетного лесного бродяги, обязательно имеется. А что касаемо подковок на сапогах (та фигура отчетливо ими цокала), так я их вижу сейчас перед собой. Восторг уменьшало отсутствие Юрка. Два года прошло с того случайного нахождения оврага, про которое мы уговорились не распространяться. А пуще - не болтать о призраке в плаще с капюшоном, похожим по описаниям на Белого Фрица. Будучи советскими школьниками и атеистами, нам было ясно, что та фигура не была призраком, но недетский наш испуг требовал разумного объяснения. Мы решили по-тихому разузнавать всё имеющее отношение к этой теме и настраиваться на следующий поход. Но так получалось, что даже не начав собирать информацию, мы дружно потеряли интерес ко всей этой чепухе. Приключение детства вроде бы обязывало предпринять экспедицию, но вклинивалось то одно, то другое; теперь вот - гжатский стройотряд.
-Я так вам скажу, дядя Гриш, всё это байки деревенские. Нету никакой Заразы!
-А я тебе скажу другое. Спроси хоть у этого оболдуя. Помнишь, Александер, как в позатом годе мы в ней десять "колотушек" фрицевских нарыли, а в рядом окопчике - полный боекомплект для трехлинейки, сорок штук в масленой бумаге, хоть сейчас заряжай. Я ещё удивился: патроны наши, а гранаты немецкие. Да что ты, Александер, исплевался весь?
Александер сделал было попытку улыбнуться, но, вместо этого сглотнул ком в горле и мучительно скривился:
-Изжога, старый, меня вконец достала. Осенью записался кишку глотать.
-А я тебя сколько учу, бляха муха: не кури ты эту кислятину. Я вот "пшеничный" пользую и не кашляю,- дядька Григорий подмигнул мне.- А в Заразку-то, агроном, если подружимся, я вашу артель сопливую легко сведу. В следующий раз.
Услыхав такие слова и не обидевшись на "агронома", я понял, что теперь не имею права раздружиться с Григорием Серафимовичем. С таким специалистом лучше не придумать. А специалист, расправив верёвки заплечного мешка, начал неторопливо спускаться к воде, вбивая каблуки в склон и закладывая мелкие галсы. Поначалу у него всё получалось четко, но, набрав скоростёнки, он утратил управление и только благодаря словам мата и береговым кустам, едва не улетел в Нару. Глядя на дядьку Григория и мы с Поджигой стали делать виражи, но не учли, что лавируем прилично груженые и, разогнавшись, запаниковали тоже, и выручала нас только молодость. Сдерживая душивший его смех, Сашок кричал мне в спину: "Водку береги! Лучше падай на жопу!" Последовать его совету, слава богу, не пришлось. Григорий Серафимович с веселыми глазами дожидался нас внизу и уже опять курил. "Ну чё, охламоны, водяру не поколотили?- повернулся лицом к реке и указал папиросой на далёкую излучину.- Теперь ходом, парни, время поспешать".
Не переводя дыхания, за один бросок, мы достигли речного раздолья, где наметили ставить обе наши сети. Впрочем, осталась только мелкоячеистая путанка, и Поджига, не медля, вытряхнул её из мешка вместе с непонятно для чего в мешок же сунутым мотком женских чулок. От всего вытряхнутого божественно разило пересохшей тиной и чешуёй. Взойдя с топориком в лесок, дядька Григорий вырубил два ольховых кола, бросил их на траву и, подхватив наши сумки и опустевший мешок, потопал ниже по течению обустраивать ночевку - там было уютное местечко с поющим родничком. А мы с Сашком занялись путанкой. Впрочем, сказать "мы" - неправильно: я и хотел бы быть полезным, но не знал за что хвататься, ибо раньше никогда не участвовал в браконьерстве. Я готовился к тычкам и окрикам, но Сашок руководил с тактом, ему не несвойственным, что удивляло. Оставшись после ухода Серафимыча наедине, мы переговаривались исключительно по необходимости, и (мне так казалось) оба ощущали неловкость.
Я не совсем ясно обрисовал наши с Поджигой отношения, сложившиеся к этому дню, о самом существенном я умолчал, а ведь именно с Поджигой, с нашим королем, у меня имело место соперничество за внимание некой особы. Соперничество, длившееся два года и давившее мне сердце тупой безнадёгой, особенно после того пикника, на котором предпочтение этой особы более чем ясно было продемонстрировано отнюдь не мне. Горькая правда заключалась в том, что я, видимо, никогда и не имел шансов на взаимность, а противостояние с королём существовало исключительно в моём воображении. И пусть моё фиаско, случившееся на том пикнике, не получило широкой огласки, я страдал, вспоминая, как меня там отшили: как опостылевшего. Ещё кривлю душой, что от меня по непонятной будто бы мне причине все отвернулись. На самом деле это я, подавленный своей подлостью с калиткой, замкнулся ото всех, стыдился самого себя. Уходило последнее моё лето, омраченное неблаговидным поступком, и я исходил черным дымом... А Сашок все-таки нормальный чувак! Я ещё вчера догадался, что эта ночная рыбалка - вернее, протекция на неё - была им устроена с намерением вернуться к нашим прежним отношениям, портившимся из-за бабы. Столь деликатное внимание к моей капризной персоне не только устыдило меня, но и вселило надежду на перемену ко мне и Лизы, и не далее как минувшей ночью спровоцировало очередной приступ стихонедержания:
Значит вирши угадали,
что таил в себе давно,
коль до утра Вас ласкали,
раз уж мне не суждено.
Перепутанные чувства
в невозвратные года
под воздействием искусства
шевельнутся иногда.
Не давай на век зарока,
не выбрасывай колечка,
чтобы вирши издалека
приголубили сердечко.
На исхоженном и заляпанном коровами бережку мы с Сашком расстелили во всю длину мелкоячеистую путанку, и три концевых леера - два верхних и один нижний - подвязали к концам срубленных дядькой Григорием колам; общей длины должно было хватить через всю Нару - от кустов до кустов. Четвертый леер был оборван и его-то и пришлось надвязать капроновыми чулками, неразобранным комом лежащими на траве. И ими же,- как я начал понимать общую задачу,- мы закрепим в ивняке и сами жерди, для чего Поджига навесил на каждый по два дополнительных банта. На этой излучине реки, где мы затеяли браконьерничать, между берегами была чистая вода, свободная от тростника, но выше и ниже по течению опять стояла его непроходимая стена, прорезанная протокой по фарватеру.
-Может, и хватит, или ещё надвязать?
Размышляя вслух и как бы приглашая к обсуждению, Сашок прикинул расстояние до противного берега и деликатно рыгнул.
-Прошу пардону, изжога задолбала,- он потёр ладонью область мечевидного отростка.- Говорят, с язвой лучше не шутить. Ну а покуда время терпит, мы ещё и покурим, и попьём. Согласен, Лешик? Согласен или нет?
Поджига заглянул мне прямо в глаза, выглядывая моё настроение.
-Согласен, Саш.
-Правильно. Лучше стираться, чем ржаветь!
Он ухмыльнулся, показывая желтую фиксу в верхнем ряду зубов. Ещё одного зуба, не доставало в ряду нижнем. Веселый взгляд и нагловатый прищур, располагали к нему всякого, особенно баб. Поджига это знал и использовал. Обаяние - качество врожденное, но тем летом я наивно полагал, что можно потренироваться и стать как Поджига, и привлекать к себе кого захочешь. Он выбил сигарету из мягкой пачки шестнадцатикопеечного "Дымка", прикурил от моей зажигалки с верблюдом, которой я щелкнул перед ним, и расстегнул ремень на сильно заношенных джинсах. С детства восхищаясь кумиром двух деревень и одного дачного посёлка, я уяснил, как должен выглядеть покоритель женских сердец: блондин со смуглой кожей и голубыми глазами, сухой и твёрдый, как доска. Плавки на нем были в белую и синюю полоски. Японские. Финку в пластиковых ножнах на узком ремешке он повесил себе на шею, как Тарзан в исполнении Джонни Вайсмюллера. Я тоже разоблачился и поверх одежды бросил свои позолоченные часы, подаренные год назад с окончанием школы. В отличие от Поджиги, рельефной мускулатуры я никогда не мог добиться, но брюшной пресс качал каждое утро: со стула отклонялся назад, подсунув пальцы ног под батарею. Истязал себя, чтоб не стыдно было пойти к даме в гости. Но в гости никакие дамы меня не звали: видимо, из-за невысокого роста меня считали хотя и симпатичным, но ещё дитём, каковым я не являлся, а являлся морально готовым на любые непотребства. Минувшей зимой, на подготовительных курсах Второго меда, я положил глаз на одну девицу с моей кафедры глазных болезней. По работе мы не соприкасались: она - процедурная сестра на стажировке, я - лаборант регистратуры. А на подготовительных курсах соприкоснулись. И однажды после занятий, закрывшись в кабинете офтальмологии, у нас возникло противоборство: я стал её раздевать, а она стала сопротивляться. С восьмого класса, все летние каникулы, я упражнялся в этой забаве с деревенскими девчонками и считал себя непревзойденным специалистом: лифчики,- хоть на крючках, хоть на пуговках,- расстегивал за пять секунд вслепую одной рукой. Но секса пока не было. И вот настал момент одержать первую викторию. Но процедурная сестричка давала мне отпор не хуже деревенских доярок. Да ещё во время наших сопений в корпусе вырубили общий свет, и я смахнул со стола муляж сагиттального разреза черепа. Обломки черепа хрупали под ногами, и мы с процедурной сестричкой поняли, что доигрались до серьезных последствий. Через вахтера выходить на Пироговку мы побоялись и начали расковыривать заклеенные фрамуги подвального этажа. Намусорив в коридоре, из окна мы выбрались, даже не подумав, что в открытую ставню за ночь наметет снега. А оказавшись на воле, наследив под окном, мы не стали больше ни о чем думать и просто дали деру. К счастью, от расследования нас спасла утренняя уборщица, подметшая бумажки в коридоре, и дворник - широкой лопатой уничтоживший следы бегства. И сагиттальный разрез черепа оказался не единственным, нашелся другой в стеклянном шкафу. Утром процедурная сестричка его заменила. Дружить мы не перестали, и ближе к весне она таки надумала отдаться; и в первом своем неудержимом порыве (дело происходило опять в кабинете офтальмологии) я уложился в те же пять секунд, что и с лифчиками. Но уже со следующего свидания хронометраж наших совокуплений пришел к среднестатистическому ординару. Филу и Ваньке я врал, что трахаю герлу по три раза, не вынимая. И (вообразите!) без предупреждения, эти гады заявились к нам на кафедру, чтобы чувиху мою обглазеть и оценить. Та сразу всё поняла и без объяснений отказала мне в дальнейших любви и дружбе. Кстати, на вечерний лечфак она поступила, в отличие от Вашего покорного слуги. Вот с такими показателями я вступил в свое последнее лето перед осенним призывом.
Сняв кроссовки, я переобулся в рваные кеды - предвидел хождение по острым камням на дне. От кед остались одни шнурки и подметки. Я взял это рваньё, чтобы после избавиться от него совсем. Поджига гнушался такими уловками и стоял на траве босой. А комары и слепни перед вечерней зарей ненашутку зверели: налетели, кажется, со всей реки, и нам не терпелось поскорее очутиться в воде. Обыкновенно прозрачная Нара после недельных дождей заметно прибыла и сильно замутнела, по её верху тянуло коричневую пену со всякой дрянью.
-Убей срочно гада,- уже взяв в обе руки кол с чулочными бантами, попросил меня Поджига, подставляя спину, на которой устроился маленький, но, видимо, очень злой слепень. Я ударил, и у меня получилось сильно. Кожа на Поджиге передёрнулась словно шкура на собаке. На месте шлепка розовел выпуклый рубец, похожий на след от фурункула.
-У тебя здесь что, Саш, фурункул был?
-Был,- подтвердил Поджига.- Только этот фурункул, Лёшик, заточкой называется.
-Ой, Саш, расскажи!- взмолился я, хотя мы уже заходили в воду.
Я обожал такие истории ещё и потому, что сам в уличных драчках ни разу не поучаствовал. В школе хотел заниматься самбо, но предки записали на плавание и, кстати, напрасно: оказался бесперспективен из-за маленького роста.
-Ну, пожалуйста, Саш!- не унимался я.- Ну, как всё получилось?
-На Пасху получилось,- Поджига выплюнул окурок на берег и стал осторожно, пробуя дно, заходить в воду.- На Шаболовке преподобной. А схлестнулись, как всегда, с рабочей молодежью на танцверанде. Обычно дерёмся спина к спине, а тут я отошел на два шага, достать самого бОрзого, и будьте любезны - схлопотал. И даже не понял сначала: пьяный был, а домой когда пришел, пиджак снимаю - что-то не то; свитер снимаю - а руку уже не поднять и вся спина липкая, до трусов. И больничный не возьмешь - сразу телега в участок... Ты сам-то, не заходи пока. Держи внатяг и подтравливай. И встань к течению спиной. Когда сеть вся выйдет, примотаешь вон к тому кусту.
Поджига, заводя сеть, отходил на глубину, а я помогал с берега, следил, чтобы путанку не перекручивало и освобождал её от зацепов о траву. Потом и сам зашел по пояс и ровнял сеть на воде, подтягивая за поплавочный леер, а течение само разгоняло её в ширину. Из-за прибылой воды мелководная Нара не стала сильно глубже, но на середине Поджиге всё-таки пришлось проплыть. Путанка уже выбралась на всю длину, её ковшом утягивало в протоку, и Поджигу с жердью неумолимо сносило туда же. Дрейфуя, они смогли задержаться в стене рогоза, и облепленный большими листьями Поджига наконец утвердился ногами и, мощно натянув леер (к чему я загодя изготовился), поволокся к кустам на том берегу. Покуда он добирался и закреплял жердь, путанку течением рвало у меня из рук, и я не мог вернуться откуда зашел. Я крикнул Поджиге, и мы, кое-как подняв сеть, потрясли её, освободив от нанесенной дряни, чтобы я дотащился до своего места. Поджига дал мне время привязать жердь, и мы немного постояли, тяжело дыша и глядя друг на друга через Нару. Затем, решив показать класс, Поджига эффектно прыгнул и пошел чесать деревенскими саженками. Стиль его был, конечно, не комильфо, но исполнялся без тучи брызг, чего не могут избежать дилетанты. Сужу об этом, как обладатель второго взрослого разряда. После седьмого класса со спортивным плаванием пришлось расстаться по причине отсутствия перспектив из-за недобора в росте; и наработанную технику проноса кисти я теперь демонстрирую только для привлечения внимания девчонок на пляже. Но и Сашок не упускал случая блеснуть исполнением саженок а ля кантри. Но сейчас он не учел, перед кем мастерится: шести-ударным кролем я могу отработать "полтинник" не хуже Вайсмюллера - первого человека, выплывшего стометровку из минуты. Понятно, если второй "полтинник" работать в том же темпе - я сдохну.
-Кол надежно закрепил?
Проверяя мою работу, Сашок не побоялся просунулся в частокол ивняка. Жердь, примотанную чулками, покачал и ничего в моей работе не поправил, только сказал: "Лады!" Приятно было услышать. Любопытно, почему он со ной так подчеркнуто добр. Извиняться ему передо мной не за что, я даже смиряюсь с тем, что Лизавета крутит с ним любовь: я понимаю её выбор - король все-таки. Но у меня один вопрос: когда она захотела разбавить короля кем-то другим, то почему выбрала Филимонова? Вот удар по самолюбию!
Наблюдая лазанье Поджиги по кустам, я убедился, что плешь у нашего короля все-таки намечается: мокрые волосы обозначили редеющую макушку. Но на мой взгляд, легкое облысение лишь добавило королю шарма. Вероятно, с этой же метаморфозы началось внешнее перерождение Дориана Грея, отражаемое на портрете, унесенном на чердак. Поделиться пришедшей в голову мыслью было не с кем: Филимонов валил лес под Гжатском, Ванька, по указке девок, ко мне носа не казал, а болтать о таком с нашим плешивым сластолюбцем - бестактно: да он и не любитель философствовать. И опять я возмутился: ведь Лиза - начитанная, умная, ну почему не меня выбирает в любовники?
Г Л А В А П Я Т А Я
Прежде чем описать пресловутый пикник, о котором не раз уже было упомянуто, сделаю отступление, высвечивающее тогдашние настроения моей жизни. Прошлым летом, по окончании школы, психованные абитуриенты (а иных не бывает) бегали по всяким курсам, репетиторам, просили родителей звонить влиятельным знакомым и предавались отчаянию. Я психовал как и все, определяясь, в который из медов нести документы, склоняясь ко Второму. Матушка робко напоминала о себе людям, имеющим отношение к тамошней приемной комиссии и заранее благодарно смеялась в телефонную трубку. Но унижение не гарантировало результат, и я, устав при этом присутствовать, рванул с учебниками и конспектами на дачу, где думал спокойно готовиться к вступительным. По приезде потратил полдня на обустройство: поменял постельное белье, наносил из чистого колодца воды и напоследок зашел к деревенскому корешу Ваньке, а вечером, позволив себе в этот суматошный день пустить по боку не оседающую в мозгах зубрежку, раскрыл вымоленные у Деда (под клятвенное обещание не перегибать ветхий корешок) "Записки на манжетах". Сильно удивился, что написано бестолково, но читал до рассвета. А в пятницу наехали предки, морально обласкали, похвалили моё решение уединиться и оставили провианта на следующую неделю. Погружаться в науки я временил, но чувствовал себя настолько спокойно, что даже несколько тревожился. Такой же пофигизм проявлял и мой старинный кореш из соседней деревни, лопоухий Ванька по прозвищу Лимон,- невозмутимый как удав, и до начала вступительных тоже отлеживающий бока в своей избушке на курьих ножках. В нашем общем детстве он был мишенью для насмешек из-за своей круглой башки и оттопыренных ушей. Издевательств добавляло миленькое домашнее прозвище - Жаня, которым кликала его родная мамахен, любительница нетривиальных закидонов. Будучи пацанами, мы издевались над Жаней-Ваней, но он благодушно отзывался на любую кличку, не возводя наше зубоскальство в трагедию, чего не избежал Юрок Филимонов, дразнимый в отрочестве и "Длинным", и "Глупым", и лезущий сразу в драку. От своих предков, научных работников, Иван набрался завидной эрудиции и умению тонко иронизировать. Умению не бескорыстному: Ваньку привечали в любой компании, его присутствие гарантировало веселие и смех. Мы удивлялись, что из непонятного мазохизма он часто поднимал на смех самого себя, что в общем-то всем нравилось. Когда же миновал жестокий детский возраст, и бывшие насмешники стали наперебой искать Ванькиной дружбы, он никому насмешек не припомнил; а лекарством не думать о своей непрезентабельной внешности стали его бесстрашное пьянство и беззлобный цинизм. То и другое было на пике молодежной моды, и Жаня позволил считать себя гуру порочных излишеств, отраженных на его физиономии лопоухого гнома из подземелья. Популярностью он ровнялся Сашку Поджиге, водя запростецкую дружбу с самогонщиком дядькой Григорием. Тетка Тамара, супруга Григория, упрекала того: "Ты-то, ладно, пьянь тропическая, а ребяток за собой зачем тянешь? Сашек, уж ладно, он парень самостоятельный, но Ванюшка-то интеллигентской породы, родители доценты..."
В то лето лопоухий лодырь каждый день улучал момент сгонять на велике в сельмаг за пивом и после лениво перебрехиваться с внучатой тёткой, к которой его сослали от городских искушений. Но тетка, как и родители, не находила управы на внука. Я же, все школьные годы будучи стабильным троечником, а тут решивши преуспеть в самоподготовке, понимал, что в демонстративном пофигизме мне с Жани пример брать поздно. Во-первых, он от природы был способен к тупому запоминанию и в школе неплохо тянул по гуманитарным предметам (поступал в МПИ на редакторский), а во-вторых, имел блат в лице своих родичей, вузовских работников. Себя он считал уже поступившим (что и состоялось), а меня уговаривал не бздеть и не срываться в Москву к репетиторам: в деревне ему было бы скучно без умного собеседника. На его уговоры я поддавался, продолжая мало что предпринимать в смысле самоподготовки. "Come Together, darling!"- ежевечерне восклицал Жаня, хлопая меня по плечу, когда в первых сумерках, наполненных стуком калиток и мычанием возвращающегося стада, спускались мы на костерок, затевавшийся в Низине. Сходились мы по вечерам, днем я пробовал самоподготавливаться; но как-то не утерпев, прибежал в смердящие овчиной деревенские сени, где Жаня прохлаждался пивком, и гордо возвестил:
-Ванька, а я хайку сочинил.
-Прямо уж и хайку. Ну делись.
В качестве преамбулы я пояснил:
-Это когда я осенью с аппендицитом лежал и после операции без укола уснуть не получалось. Сочинил, да забыл, а тут накатило то настроение, и разом вспомнил. Короче, внимай: "Первый снег не первый год грустью падает на душу. И тоскуя, мы послушно, давим кровь из старых ран…" Ну, как?
-Никак. И у меня встречный вопрос: тебя там чем ширяли, мастер Басё? Не морфином ли? Тогда сгодится.
И Жаня рыгнул калужским пивом, из чего я заключил, что не шибко "сгодится", если меня даже не попросили повторить: я был ранимым автором. Но милосердный Жаня никогда не гробил моих творческих порывов убедительной аргументацией, а находил как придраться к несущественному. Лучше многих зная струны души человеческой, он не разочаровывал, не осуждал, не поучал, а, напротив, поддакивать собеседнику - почему все ребята и девчонки считали его личным другом и клёвым чуваком. Сейчас он сдвинул белёсые бровки, посмотрел в щелястый тесовый потолок с торчащими пучками сена:
-Вообще, Лёшик, настроение ты передал, спору нет, но у тебя, кажись, целая танка получилась. Ты сколько слогов использовал?
-Да я хрен его знает! Главное, ведь, настроение... А сколько положено?
-Да я сам хрен его знает...- от ясного ответа Жаня уклонился, хотя, я уверен, знал, какое количество слогов считается классическим в японских трехстишиях и пятистишиях: посчитал ненужным тыкать меня в мою некомпетентность. По эрудиции и запойному чтению не было ему равных среди известных мне людей: подвернувшуюся под руку газету он прочитывал буквально влет: подкидываемая к потолку, она не успевала упасть, не став уже вчерашней. Вероятно, так же по мухам на обоях лупил из пистолета пушкинский Сильвио. Тем же вечером, на пути в Низину, где жглись костры и резвился молодняк, Ванька сказал:
-Лёшик, я тоже, некоторым образом, на танку сподобился.
Я приготовился отомстить ему за давешний вялый отзыв о моем шедевре:
-Прямо уж и на танку? Ну показывайте, что у вас там.
Как и я, он снабдил стихи преамбулой:
-Эту танку мне навеяло воспоминание о чудном знакомстве с одной умопомрачительной гейшей. Правда, папашка её оказался домашним деспотом и деканом факультета. Сам понимаешь, ситуация создалась... Мамахен моя еле разрулила: устроила ей втихую протекцию в абортарий, и всё спустили на тормозах. А выглядело примерно так: "Шлюха! Ты мне больше не дочь! Вон из моего дома! А я - виновник всего этого - мирно спал у себя в постели." Ну, каково?
Я сразу усомнился в его авторстве: смахивало на плагиат. В "Новом мире" и в "Иностранке" тогда публиковали китайцев в каждом номере. И потом, деревенских девчонок мы, конечно, тискали, но абсолютно целомудренно, а заявлять о плотской связи с дочкой сослуживца родичей, да вдобавок приведшей к серьезным последствиям - выглядело перебором. Не вступая в дискуссию о реальности "умопомрачительной гейши", я возразил только по поводу авторства:
-На вскидку не скажу - откуда именно,- но эту танку вы содрали, мастер Басё. Мне даже, как будто, припоминается, что она из какой-то зимней "Иностранки".
-"Сдирать", милсдарь, как вы изволили выразиться, не приучен. Мне, слава яйцам, покуда собственных талантов достаёт. И коли на то пошло, милсдарь, не сочтите за труд предъявить мне эту "Иностранку"! А дабы покончить со всякими измышлениями, извольте выслушать упражнение на заданную вами же не далее как сегодня "снежную" тему.
И Ванька продекламировал:
Вот он снова падает, тихо и на душу,
Вот опять вино страстей разум мой иссушит,
Вот опять мне говорят: надо жить иначе.
Шел вчера тихонько снег - от него я плачу...
Я не заплакал, но завистливо примолк, вдруг осознав, что Жаня, не утруждая себя мукой творчества, выдает перлы. На спуске к Низине нас поджидали пацаны, имеющие целью стрельнуть сигарет. С пацанами пришлось поделиться: свежо помнили, как сами стремились повоображать перед девчонками. Теперь же мы с Жаней, со своим куревом, считались взрослыми, да и девчонки хорошели каждой весной. Голенастая Машка дерзко задавала темы для умных, как ей казалось, бесед, считая нас с Жаней любителями поболтать ни о чем, как её папашка с пижонской бородкой. С ним я, бывало, подолгу трепался на отвлеченные темы, а она вертелась рядом и считала себя тоже умной. Польщенный таким мнением я позволял ей после вечернего костра проводить себя до дома. Думаю, на обратном пути бедная умирала со страху. Кто бы мог тогда предположить, что эта Машка в будущем попортит мне немало крови? Но в то лето актуальным для меня было поступление во 2-ой мед., куда я срезался по недобору. А Ванька - тот поступил, вернее, "его поступили"; Юрок Филимонов тоже поступил, но вполне самостоятельно (поставленные задачи всегда победоносно решал), а Вашему покорному слуге мучение поступления перетекло на нынешний год.
П И К Н И К
На выходные съезжались сдающие сессии студенты, сдающие выпускные школьники и я "вечный абитуриент". И как-то теплым вечерком всех сидящих у костра посетила спонтанная идея совершить вылазку на Нару с купанием кто в чем пожелает. У Ваньки удачно оказались два батла самогона, про которые он не успел проболтаться и делить которые на всю толпу смысла не имело, поэтому, по предложению Сашка Поджиги, мы впятером на пути через темнеющий лес незаметно отделились от общей массы и вышли к реке другим спуском. Впятером - это Ванька, Сашок Поджига, Ваш покорный слуга, а из дам — белозубая хохотушка Милка и рыжая Лизавета, в компанию с которой я всегда старался попасть. Меня пленял её взгляд с поволокой, как у девушек Боттичелли: нечто сучье, могущее вынуть человеку сердце. Не подумавши, я как-то сказал Лизе о таком впечатлении об её глазах и только накликал себе мук, к которым, впрочем, приуготовлялся с отрочества запойным чтением - благо библиотека Деда его предоставляла в неограниченном объеме. Поэтому "муки по Лизавете" я воспринял, как неизбежное, и, истекая вожделением и предвкушая возможные милости от госпожи, второй год таскался за ней штатным воздыхателем, чем забавлял народ. А Лизе пришелся по вкусу образ лукавой гетеры, которым она стала пользоваться, соблюдая, впрочем, пионерскую дистанцию. Уж на что Поджига, хват и покоритель, и тот не мог похвастаться её благосклонностью. А токовал, как тетерев, разумеется, в меру отпущенного природой интеллекта. Ходок он был тот ещё, но романтизма лишен начисто, и меня брало недоумение: чем он так притягивает к себе слабый пол, что за темная загадка женской психики? Неужели наглого взгляда и опытных рук вполне достаточно, чтобы охмурить любую? Даже такую умную как Лиза? На том пикнике я и получил доказательство всем своим недоумениям. И месть я обдумывал не долго...
Мы прошли за поворот реки и, ещё не окунувшись и не приняв на грудь, кинули телогрейки недалеко от воды. Пологий берег, используемый деревенскими для ночного выпаса, пустовал, и я запалил костерок. Обычно неболтливая Лиза сегодня пребывала в экзальтированном возбуждении от того, что без хвостов сдала сессию, перевелась с факультета управления на экономику и право, и после практики улетала в Карпаты сплавляться на байдарках по притоку Тисы. Она всех поддевала, в том числе и меня: "Лешик, сладкий мой, да сдвинь же огонь! Ну, не под ноги же мне, слепой что ли?" Возле двух бутылок самогонки телогрейку постелил Сашок Поджига, инициатор нашего побега и заочник губкинской "Керосинки". Формально числясь на буровой в Тюмени, он калымил грузчиком-экспедитором в турфирме у югославов и параллельно промышлял фарцой. Ванька-Лимон перешел на второй курс редакторского, Юрок Филимонов, ныне геройствующий на лесоповале - на второй курс переводческого. И у Милки тоже всё схвачено: пока сидела на шее у родителей, но прошел слух, будто те выхлопотали ей место за кассой в той же "Березе". Словом, у всех присутствующих жизненный курс более-менее определился, и только я продолжал болтаться в подвешенном состоянии. Отработав лаборантом на кафедре глазных болезней, походив на подготовительные курсы, я ожидал в августе легких экзаменов: якобы, парням можно будет сдать хоть на все трояки, но мандраж меня все ж не покидал: а ну как завалю? Во гадство будет!
Костерок быстро занялся, благо стояла сушь; Ваньку послали к роднику: найти кем-нибудь оставленную тару и принести водички для запивки; Поджига с хрустом разделял финкой ещё кислый белый налив, сорванный по пути за чьим-то забором; а я изучал двух наших красавиц, хихикающих, глядючи на нас. Белая и рыжая, глупая и умная, что их связывало? И ведь не только нынешнее мероприятие. Удивляло, что, перестав соперничать, они сдружились. Лизавета, конечно, осталась Первой леди, а Милка добровольно держалась в тени, хотя и выделялась шмотками. Сегодня и батник на ней был фирменный и джинсы тоже: недаром мамашка горбатилась старшим кассиром в чековой "Березе", а папашка - водителем. Но вот изъяснялась вся их семейка на языке, как говорится, городских окраин. Когда мы с Ванькой заходили к Филимонову на участок (соседствующий с Милкиным) и слышали через забор их лексикон, то мне делалось неловко, а Иван, напротив, сладко жмурился и посылал забору воздушные поцелуи. Сейчас этот любитель диалектизмов и просторечий мелкими шажками шаркал к нашему костру, трепетно неся в половинке резинового мячика ключевую воду. Присев, он осторожно уравновесил зыбкую полусферу на коленях, и Поджига черпанул из неё в два гранёных лафитника родниковой воды, и ещё в два (Ванька прихватил их четыре) налил самогона. Передав барышням рюмки, он, чтобы не смущать их, сделал движение отвернуться, но его остановила Милка: "А мне ещё вон то..." Удерживая в руках по рюмке, она указала мизинчиком на дольку белого налива. Поджига подал ей просимую дольку, но Милка, сморщив носик, её забраковала и указала на другую. Поджига, не выказав раздражения, подал ей другую, на которую Милка дала согласие и, прижав её к ножке лафитника длинным пальцем, широко дыша белозубым ртом, готовилась выпить. Поджига задал вопрос:
-Кто знает, за что пьют девчонки?
-Да за вас, мальчонки,- Милка, ещё раз шумно дыхнула, как-то особенно глянула на меня и разом хлопнула всё, что имелось в рюмке, после чего также лихо обошлась с запивкой и, внедряясь фарфоровыми зубищами в белый налив, снова вперила глазищи в Вашего покорного слугу. Весь вечер она делала мне намеки, но возбуждала не больше уборщицы мужского туалета. (Вру, конечно, но не пропадать же эффектной метафоре.)
Недвусмысленный знак внимания со стороны любительницы яблок заметили все, и я почувствовал укол совести. За те поцелуи, что между нами когда-то случились, я не испытывал к Милке никакой благодарности, хотя этот её призыв покинутой девы, обращенный к покинувшему другу, был мне весьма кстати: пусть Лиза наконец поймет, что я могу нравиться. С Милкой мы обжимались позапрошлым летом, до большего у нас не дошло, да я и не настаивал, считая возню с пуговицами её лифчика тренировкой, и вообще я уже заглядывался на Лизу. Обидно, что она проглядела пылкие взгляды, только что обращенные ко мне, а вместо этого выпила рюмку самогона, не прибегнув к запивке и не выказав отвращения к народному напитку, что меня восхитило - вот, подумал я, человек, несомненно приобщенный к этикету школярских попоек! Взглянуть бы хоть глазком на их компашку! Ведь учеба в высшем учебном заведении - самая стоящая пора юности, и московские студенты - истинные счастливчики. Только бы мне примкнуть к ним - стану сочинять песни под гитару, напиваться дешевым портвейном, по субботам выступать по телевизору в КВНе, а летними каникулами сплавляться на байдарках!
-Запивать будешь?- спросил меня Поджига, наполнив три лафитника до краёв.
Ваньку он не спросил, зная его квалификацию. Вместо ответа я отрицательно мотнул головой, приготовляясь к смерти: самогона я не пил ни разу в жизни, но не мог же в присутствии прекрасного пола выказать себя слабаком. Наши стопки глухо тукнулись, и я стал незаметно совершать вдохи-выдохи, рассчитывая,- когда народ отвлечется на шуточки в Ванькином исполнении,- влить в себя неминуемую дозу. Но пока я ловил момент, Ванька буркнул: "ну, будем" и, даже не шевельнув кадыком, выплеснул в свою луженую глотку полный до краёв лафитник самогона. Сашок вослед совершил то же, а я продолжил легочные упражнения, приготовляясь исполнить соло. Все выпившие и теперь закусывающие, ненавязчиво следили за мной, и я, обреченно повторив "ну, будем", стал запихивать в себя объемистую граненую рюмку. Самогон пошел мне носом и глазами. Нечеловеческим усилием воли смирив рвотные тенезмы, я протянул руку за сигаретой и через две затяжки смог кое-как вздохнуть. Ванькино кривлянье, могущее раньше отвлечь от моего возможного конфуза, теперь было без надобности, но он таки вытряс остатки напитка из опорожнённых рюмок себе на башку и таки сорвал аплодисменты. Все его приколы, хоть сто раз исполняемые, все сто раз имели успех. И балабольством он владел мастерски, а бОльшего в компании и не требовалось, хотя самому балаболу, вероятно, мечталось заинтересовать публику, и в первую очередь прекрасный пол, своим внутренним миром, коий прекрасным полом должен быть сначала разгадан, а затем обожаем. Иван был стратегом: позиционируя себя циничным шутом, в обхождении даже с маленькими девчонками, он являл пример утонченной галантности, что с его непрезентабельной внешностью было дальновидно. Вашему же покорному слуге, красавчику от рожденья, подобные уловки не требовались.
Я ещё жевал яблоко, когда Поджига, осклабившись нам своей золотой фиксой, провозгласил спич: "За сессию!", при этом он как-то отдельно посмотрел на Лизу, и подобно железному суку, всаженному Мцыри в пасть переднеазиатскому леопарду, во мне провернулась ревность, хотя не исключаю, что это отрыгнулась не улегшаяся в чреве самогонка. Тост "за сессию" формально относился к студенческой части нашей компании: самому Поджиге, Ивану да Лизе, и я снова ощутил свою непричастность к этой привилегированной касте. Поджига выкушал эту вторую дозу с присущим ему достоинством, а дольку яблока лишь понюхал и отложил до следующей раздачи. Когда втащили по-третьей, Ванька с Милкой оживились и настроились резвиться, а Пождига с Лизаветой, сдвинув телогрейки и тихо посмеиваясь, продолжили обособляться. Я наблюдал и думал: имею ли я право предъявлять к кому претензии? Филимонов просто вовремя тогда подвернулся, а вот Поджига... А что Поджига - на него Лизавета сама сделала стойку. Очень грустно. Ночные звезды дрожали в моих глазах непролитыми слезами, выпитое примирило с жестокой реальностью и открыло простую истину: надо оставлять то, что нас оставляет. Ведь не любовь то, что я испытываю к Лизавете, скорее амок, который описал Цвейг. Если любовь - блаженство, то у меня другое: у меня - злая досада, что не обломилось того, что обломилось другим. Под влиянием этой мысли я решил немедленно избавиться от глупых мук, тем более Милка вплотную придвинулась ко мне и загребла за шею. Её правая сиська упёрлась в мои левые рёбра, и я вспомнил наши ласки - дурочка ещё могла сгодиться. В природе молчало всё, кроме комаров. Лизавета с Поджигой тихо переговаривались, а порой чересчур интимно смеялись, и тогда я шаловливой ручонкой лез к Милке под батник, чтобы она визжала и щипала меня за пальцы. "Ой, не залАзий туда! Щекотно!" А Ванька на нас умно щурился и снабжал прикуренными сигаретами.
-Мальчики, а проводимте меня к речке, я одна ужиков боюсь,- вдруг сказала Милка, окосевшая заметнее всех, даже я, тоже пьяный, заметил. Она разрумянилась хмельной удалью, такой соблазнительной у девушек, так что от неё впору было прикуривать. Когда она поднялась (мы с Иваном тоже), её качнуло, и она притянула нас за плечи, чмокнула в щечку меня, потом его, потом воздух между нами, потом снова меня, уже взасос.
-Конечно, идёмте,- Поджига, вставая, толканул меня в бок и дыхнул в ухо табачным перегаром.- Гляди, Лешик, бикса давать настроилась. Не щёлкай клювом.
Настроилась давать! А то я не вижу? Когда спустились к купальне, уходящей мысом в тёмную безмолвную воду, я стал быстро раздеваться. Меня заметно шатало, и я сел в трусах на лишенную травы глинистую землю. Чудом не забыл снять с руки часы. Сильно хотелось пИсать, и я пулей устремился в воду, где сделал что хотел и начал демонстрировать, как здорово плаваю баттерфляем, но на махе вода попала мне в дыхательные пути, и я сильно закашлялся. А водичка была класс! Удивляясь, что никто ко мне не присоединяется, я пришвартовался к берегу, где затея с купанием приобретала пикантный оборот: в силу того, что идти на Нару решили спонтанно, барышни не предусмотрели купальников и, в начальной стадии стриптиза, они ждали, когда я освобожу акваторию, чтобы поплескаться в ночной теплыни голышом. На Милке был желтый лифчик, на Лизке — белый, а у талий обе придерживали расстёгнутые джинсы и смеялись глупым смехом. Не желая быть помехой девичьей инициативе, я, ненароком притащивший на себе гирлянду водорослей, кое-как выбрался на скользкий берег, после чего мы, трое парней, закурили и направились к огню, но оголяющиеся девахи недовольно запищали нам вслед и запретили слишком удаляться.
Весь луг был в светлячках. Ванька стал их собирать и пристраивать себе на коротко стриженную башку, по которой они ползали, не гася своих фонариков. Ночной женский смех долетал с реки, и под неяркой луной двоилась обнаженная купальщица с картины Коро. Стоящие рядом собутыльники деликатно не замечали моего опьянения и делились эпизодами своих приключений. Говорил Поджига: "Значит, очнулся я и ни хрена не узнаю: обои - не мои, люстра - не моя и диван - тоже. Тогда где я? Но точно, что не в вытрезвителе. Прикинь, ситуация? Лежу, соображаю. Тут звуки в углу и, вижу, поднялась оттуда кавказская овчарка: морда с подушку, и когтями ко мне клацает. А мне, в натуре, на горшок уже невтерпёж, а вскочить стрёмно: сожрет не глядя. Прикинь, состояние? В натуре, что оказалось-то? Друган меня бухого к одному кенту приволок и на ночевку оставил. Клевый кент, мы потом с ним утром ещё побухали. Ты у нас, как - живой?"- последние слова относились ко мне, почему я, демонстрируя трезвость, нагнулся было за светлячком, но полетел носом в траву. Соображал я хорошо, но подводила координация. А треснулся я прилично и на время протрезвел, слушая историю уже Ваньки. Понта ради он использовал лексику фраера: "У нас на Речном дело было: пошли мы с кентами на канал загорать. А народу на канале, как на пересылке, и все бухла набрали немеряно, и косяки мастырят. Ну и мы курнули. И вот сначала всё помню, а потом - полный аут, потом "хмелеуборочная" подъехала и один мусор другого спрашивает: этого сейчас грузим или обратным рейсом? Тот - этому: обратным. А я себе думаю: шалишь, мусор, только отъедешь - я отползу. Но прикемарил и не отполз, и доставили меня не в вытрезвитель, а в участок, и не в мой родной - девять-девять,- а в соседний, где решил я под дурня косить: мусора, ведь, шизанутых не оформляют. И вот приступают: имя, адрес,- а я харю скрючил и как бы не врубаюсь, только мычу. Часик подержали в обезьяннике и уж хотели выпускать, да зашел невовремя участковый с наших домов и разоблачил: "Ванька,- говорит,- не дуркуй, сучонок". Тут Иван прищурился на меня и, видя мои попытки осторожно, не помяв, выудить из травы светящегося червячка, посоветовал: "Слышь, Алекс,- он иногда так меня называл.- Слышь, Алекс, может, тебе сачок дать?"
Требовалось так же остроумно ответить, но я не нашелся. Ещё мне показалось, что он угодничает перед Сашком, который (благородный чувак) не поддерживает его ироничного тона:
-Да ладно, Вань, всё пучком, Лешик уже оклемался. А на счет тёлок ты не бзди: в следующий раз снимем ещё одну, персонально для тебя. Какую масть предпочитаешь: соловую или гнедую? Ха-ха! Правда, между ног они все каурые. Ха-ха! А хочешь, мы с Лешиком, из этих тебе любую уступим. Правду я говорю, Лешик? А потом махнемся. Ха-ха!
Вне дамского общества Поджига пренебрегал деликатностью и излагал, всё что приходило ему на ум без обиняков. Также, следует отдать ему должное, при полном отсутствии уважения к слабому полу, с парнями он вел себя уважительно: из многих он немногий, кто называл Ивана по имени, не унижая прилипшей с детства кликухой "Лимон", а звал либо Ваней, либо, как звала того родная мамахен, дама изысканная и с причудами - Жаней. Для прочих Ванька по-прежнему оставался Лимоном, хотя и сопротивлялся: "Иваном меня зовут, прошу покорно". Если с нами: со мной и с Юрком Филимоновым, он имел статус равного, то к Поджиге - я сейчас опять это заметил - явно подлизывался:
-Поскольку, сударь, вы изволили заметить, что в паху разницы у них никакой, то и ладно. Согласен на любую. Мне, ребята, однохерственно! Ха-ха!
Он ловко скаламбурил на предложенную Сашком возможность получить сегодня одну из присутствующих девчонок, словно девчонки - крепостные, а мы - их господа-помещики. Я, в принципе, тоже не отказался бы, но смущал деликатный момент: как намекнуть девкам на такой расклад. Иван-то любое скотство принимал с готовностью: доверяясь малейшему шансу поиметь телку, он часто обманывался - телок у него как правило уводили и имели без него. Но пьяницей он успел сделаться забубенным.
-Не откажусь, други, от любой какую соблаговолите.
И они с Сашком углубились в распределение баб. Мне казалось, они продолжают шутить, всегда завидовал тем, кто умеет пить, оба держались уверенно, как вбитые колья, а я шатался на неверных ногах, и мою борьбу за равновесие мозг запоминал, чтобы пристыдить утром.
-Мальчики, здесь очень скользко, подайте нам кто-нибудь руку, или что там у вас ещё имеется,- послышались от реки девичьи голоса, засмеявшиеся своей шутке громко и вульгарно.
Мы дружно замахали им в ответ и переглянулись. Из нас троих я единственный был в плавках и босиком, поскольку больше никто не разделся для купания. Поджига развернул меня за плечи и подтолкнул к воде:
-Сходи, помоги девушкам.
-Топай, топай,- недовольно буркнул Иван, на его физиономии читалась зависть, но вдруг он встрепенулся:- А может, Алекс, come together?- и он было шагнул вслед за мной, но Поджига придержал его за локоть.
-Пускай Лешик один сходит.
Мне предоставлялась возможность услужить сразу двум ундинам, и я, хоть и пьяненький, немного трусил. Хмель с меня слетал нервной дрожью, но вооружась неприсущей мне наглостью, я подошел к темному пространству водной глади с упавшей на него лунной дорожкой и двумя девичьими головками, обращенными ко мне, идущему им на выручку. Интересно, кого они хотели бы видеть в качестве спасателя? Мокрые волосы облепили шейки и плечики, а глазки озорно мерцали, подсвеченные отраженной луной. Они сами смущались ситуацией, но переигрывать было поздно. Нервно хихикая, обе подплыли ближе (стали видны их незагорелые попы) и под шум стекающих капель разом восстали передо мной, как Афродиты, прикрыв одной ладонью соски, другой - лобки, но оставив видимыми пупочки. Врал ли многоопытный Поджига, утверждая, что девушки в паху все одинаковые - разглядывать я стеснялся.
Милка, весь вечер строившая мне намёки, подошла первая и, глядя мне в лицо, высоко и бесстыже поставила на берег свою красивую ногу. И я, ничуть не смущаясь, напротив, улыбаясь, подал ей руку, которую она недавно всю исщипала. Об этом было забыто и, в эту руку вцепившись, доверив ей свою полноватую наготу, Милка единым духом перепорхнула к кучке бельишка, на что из темноты послышались одобрительные аплодисменты двух зрителей.
С первым "спасением" сошло гладко: за спиной, как стрекоза крылышками шуршала первая ундина, но и вторая бесстыдница громко требовала к себе внимания. Чтобы не смущать её своим жадным взглядом, я отвел глаза, но Лизавета повела себя откровеннее подруги: по-хозяйски крепко (от чего я испытал удовольствие) она прихватила меня двумя руками за локоть и плечо и, касаясь грудью, приготовилась шагнуть на сухое, но шагнула на мокрые плети роголистника, притащившегося за мной после плавания баттерфляем. На них Лиза поскользнулись, ойкнула, и в объятиях друг друга мы славно уехали в ночную теплую воду. Клянусь, я даже не помыслил воспользоваться ситуацией, а просто испугался голой бабы. Предоставляя ей самой высвобождаться из сплетения наших членов, я развёл руки и лег на дно, а она, мне показалось, умышленно наступила мне на пах, отчего у меня кончился воздух, и под аплодисменты подошедших зрителей мы сначала встали, а потом, переступая на острых камнях, побрели к этим зрителям: я - впереди, Лиза - вплотную сзади, царапая сосками мне спину. Подойдя к скользкому берегу и перестав за меня прятаться, она вышла вперёд и, хлопнув себя но ягодицам, скомандовала: "А ну, помогай". У меня ещё не было случая дотрагиваться до её попы, и сначала я робел, а потом всё не получалось приложить нужного усилия, чтобы вытолкнуть её на берег, но тут уже одевшаяся Милка, подхватила подругу. И все стали ржать, и почему-то надо мной. А я был ошарашен ощущениями и возможностями, о которых только грезил. Милка прогнала нас, чтобы Лизе спокойно одеться, и мы с парнями направились к костру, но только начали разливать остаток самогона, как девахи с веселым требованием "А нам!" оказались тут как тут. Лиза устроилась на отдельном бревнышке и протянула ладони к чуть тлеющему костру, который я тут же оживил хворостом. После я тоже сел на другое бревно, а Милка сразу притерлась ко мне, и в её голосе зазвучали настойчивые мяукающие нотки, которые я понимать отказывался. Зато Иван, принявший должность виночерпия, их понял и, наливая нам ополовиненные дозы, приглядывался к ней. Желая помочь ему и себе и пользуясь непринужденностью, возникшей во время "спасательной операции", я отсел от Милки и подсел к Лизе, а Ванька тут же, с ухарским воплем, спикировал под бочок к "брошенной" Милке - рокировка, постоянно практикуемая на деревенских посиделках. Милка вся вспыхнула от моей "измены", но Ваньку не прогнала, и у того забрезжила надежда явиться орудием мести.
Секретом ни для кого не было, что Милка раньше крутила с Поджигой, и даже сегодня, нацелившись на Лизавету, тот выказывал Милке терпеливое внимание: менял дольки яблока, протягивал сигареты, но, наконец морально устав, искал кому бы её сбагрить. Милка чуяла такой расклад, ещё когда мы только пришли на берег, потому и стала активно льнуть ко мне, давнему партнеру по кувырканию на стогах. В данный момент Сашок молча пускал дым, индифферентно наблюдая наши перемещения на бревнах и реагируя только на очередную поднесенную ему рюмку, я настойчиво и безуспешно заглядывал в лицо Лизавете, а Ванька, не забывая обязанности виночерпия, опутывал паутиной болтовни ждущую утешения Милку.
-Лёшик, почитал бы стихи, что ли. И лучше бы свои.
Это Лиза, с едва заметной оглядкой, обратилась к Вашему покорному слуге. Таким взглядом она его когда-то и сразила: нижнее веко заходит на глазное яблоко, что характерно для рептилий и для легкомысленных граций на полотнах Боттичелли. Кажется, они приглашают смертного в темный уголок, чтобы там изощренно погубить. И с той секунды, как прочел я это в Лизиных глазах, сразу и начал готовиться к погибели. Но она всё медлила, а я не торопил - я блаженствовал. Ведь главное, мы поняли друг друга, а эмоциональный контакт - не есть ли уже обладание?
Стихов не своих я читывал часто и везде, Лиза же не просто любила поэзию, но я прозревал в ней и автора, робеющего открыться, и я её понимал: сам я тоже всем подряд не открывался, и свои перлы показывал лишь Юрку Филимонову, Жане, да великомудрому Деду, который, собственно, и приохотил меня к творчеству и пестовал пробудившуюся во внуке графоманию. Иногда, правда, я читал стихи понравившихся мне поэтов дачной аудитории и, декламируя дебютантов журнала "Юность", подмешивал к ним и собственные творения - пипл хавал все подряд, а я мелко радовался. Но декламация в данную минуту мне была совсем некстати: я изобретал предлог - как бы утянуть Лизавету в лес и напомнить ей, что ещё совсем недавно мы находились в объятьях друг друга и неплохо бы докончить начатое. Ненужную деликатность больше демонстрировать не стану, а буду настойчив и дерзок, и сладостное совокупление закончится обоюдным оргазмом под летними звездами. Словом, чтение вирш не входило в мои теперешние планы, зато народ, пригревшийся у тлеющих головешек, настроился послушать. Выручил друг Ванька - в благодарность за предоставленную ему Милочку. Ванька сказал: "Позвольте, други, я прочту,- и анонсировал:- из раннего Блока",- после чего я услышал своё собственное стихотворение, которое не сразу узнал, ибо чтец, заунывно завывая, расставлял акценты:
Я иду домой,
Там любимой нет,
Там отрады нет,
Я иду домой.
А приду домой,
Не зажгу огня,
Сяду у окна,
Как приду домой.
Сяду у окна,
Вспоминать тебя
И корить себя,
Ночью у окна.
Лягу я в постель
В ожиданье встреч,
Крик ночной стеречь
Лягу я в постель.
Не приносит ночь
Облегченья мне
И забвенья мне
Не приносит ночь.
Утром в ранний час
Буду я вставать,
Буду горевать
Утром в ранний час.
Путь тоскливый мой
В одиноком дне,
На глубоком дне
Сон тяжелый мой.
Имитируя манеру декаданса, Ванька декламировал с драматическими паузами и вздохами, чем утомлял; и народ заметно ожил, когда наконец настал финиш. "Ранний Блок" неожиданно понравился Милке, о чём она объявила, но я не мог её причислить к взыскательным ценителям. Она просто поддержала своего нового ухажера, позволив тому приобнять себя за плечико, хотя и продолжала посылала мне злобные взгляды, которые я игнорировал.
Заслонив губы сигаретой, я вполголоса предложил своей соседке:
-Сходим за дровами?
-"Из раннего Блока" - это, случайно, не ты?
-Упаси господь!
-А мне чуть-чуть понравилось. Нудновато несколько, но не безнадежно.
-Мерси. Так как, насчёт за дровами?
-В следующий раз,- она посмотрела на светлеющее небо с остатками звезд, на реку, ставшую другой. Уединяться для чего бы то ни было ушло и время и настроение, чего я наотрез отказывался понимать. Противоположный берег местами проступил из тумана и ошмётки водорослей на берегу купальни, благодаря которым мы так славно уехали в ночную воду, смотрелись как улики происшествия, которое никогда не повторится, но при желании останется в памяти.
-Ну, пошли всё-таки,- я неловко потянул за телогрейку, и та упала с Лизиных плеч.
-Да отвяжись ты!- она сказала это громко, раздраженно и до обидного искренне. Так убедительно, что разом отбросила наши возникшие было отношения далеко назад.
-Саш, проводи меня,- оглянулась она на Поджигу, и тот сразу поднялся, расправляя рубашку над ремнём.
Они никого не подождали, не пригласили пойти с собой и, чертя по густой росе непрерывную лыжню, начали подниматься к лесу. А тропинка, по которой мы ещё вчера вечером сбежали от общей компании, пролегала береговыми кустами, но Лиза с Сашком предпочли другое возвращение. Для меня, словно впервые, открылись истинные их отношения, которые, как я окончательно понял, никто ни от кого и не скрывал. Один я, наивный мальчик, не желал разглядеть их! А сколько я изъявлял раболепства декламированием стихов, подношением цветов, конфет, огня зажигалки и оказанием прочих бесчисленных услуг. Позорище! В моем мозгу зажглось: даже если немедленно дам себе клятву раз и навсегда вырвать всё это из сердца, то, увы, не получится стереть это из памяти других. Я обогнул дымящийся последним дымом костёр и встал напротив Ваньки и Милки, якобы не заметивших моего фиаско и продолжающих свою беседу.
-О чём речь?- непринуждённо вторгся я в их разговор, делая вид, что ничуть не обескуражен тем, как у всех на глазах меня только что отшили.
-Да вот, Ванька мне сказку сказывает, как вас доярки учили коров за титьки дёргать.
Иван поднял на меня умоляющие глаза, но я притворился, что их не замечаю.
-И он не врет,- подтвердил я.- Действительно, имела место такая лекция. У меня даже сохранился навык практических занятий,- сказал я, подавая Милке руку.
-Фу, как цинично,- она засмеялась басом и, избегая Ванькиного взгляда, поднялась с телогрейки. А он (и я не мог этого не почувствовать!) сразу потух от нашей двойной подлости.
Мы ещё не вошли в прибрежные кусты, скрывшие вчера наше бегство от дачного культпохода и от которых сейчас ещё можно было оглянуться. И Людмила оглянулась - на слоистый речной туман, на умирающий костёр, возле которого, не изменив позы, с опущенной головой, сидел наш оставленный товарищ.
-Вернись к нему,- вдруг сказала она, то ли проверяя мою заинтересованность в возобновлении наших отношений, то ли в ней, сучке, заговорила совесть.
-Ты о чем это?- ненатурально удивился я, отказываясь понимать простые вещи, и посмотрел Милке в лицо.
-А ты, все-таки, подонок,- неожиданно резюмировала она - словно в глаза плюнула - и, отстраняя руками мокрые листья, пропала в кустах.
Отогнутые ею ветки спружинили обильной росой, и мне (умытому подонку) стало невозможно пойти уже ни верхней дорогой, ни нижней, а только воротиться к костру, что я и предпочел. Но охотнее предпочел бы я отгородиться ото всего сегодняшнего, затвориться у себя на спасительном чердаке и отдыхать на тревожной мысли, что, вероятнее всего, скоро загремлю по осеннему призыву.
Я неспешно дошаркал до костра, покашлял, попинал тлеющие головешки и потом негромко спросил:
-Курить есть?
Иван поднял голову и огляделся, чтобы понять - один я или с Милкой. Верно, он предположил, что я отослал её домой и благородно вернулся за ним, хотя не хуже меня знал, что схватка за самку благородства не предполагает. Словом, что он там себе думал, гадать было неохота. А он протянул ногу, затекшую от неудобной позы, и полез в карман штанов за пачкой.
-Твари они паскудные,- присаживаясь рядом, глубокомысленно изрек я, раскуривая мятую сигарету.- Всё бы им шутки шутить да целок из себя строить.
-Весёлый мир! Все шутят. И все шутят одинаково,- со вздохом согласился мой друг, как всегда к месту приведя цитату из братьев-фантастов.
Г Л А В А Ш Е С Т А Я
До недавнего времени я считал, что во всех подробностях помню то давнишнее приключение на Наре, и оно надежно хранится в ячейке моего височного гиппокампа. Но случайная ревизия (пьяные посиделки с одним из участников) выявила тревожную тенденцию: не только незначительные фрагменты ночного пикника, но и добрая часть лихой молодости понемногу истлевает в нашей памяти. А посему угроза дальнейшего склероза и уйма пенсионного досуга сподвигли Вашего покорного слугу на тщеславное занятие: напоследок покрасоваться перед читателем и, пока не стало окончательно поздно, поднять со дна неумолимой Реки забвения хоть самые яркие камушки. И вот - я полон дум
О Ю Н О С Т И В Е С Е Л О Й...
Ещё во сне я понял, что у меня сильно сушит рот и зверски болит голова (от перекура и перепоя), поэтому я всячески оттягивал переход к бодрствованию. Но как ни прячься под одеяло, а на смену лихой ночьке приходит-таки похмельное утрецо, и сквозь покидающую меня дрёму узнал я шаги отца на винтовой лестнице. Взойдя ко мне в просторный чердачный этаж, он целую минуту, раздумчиво цыкая зубом, изучал то, что предстало его взору, а именно: брошенную комом одежду, скинутую подушку, перекрученные простыни и в них - сына, предающегося безмятежному сну. Предчувствуя недоброе, я затаился. Отец пробурчал:
-И хоть бы что этому свинтусу - сопит себе...
-Уже нет, папуля. Уже встаю.- я почел за лучшее приветливо откликнуться.
-Тогда изволь спуститься к нам. Маргарита Викторовна тебя ждет.
Шаги отца сошли на террасу, потом - со ступенек крыльца, и уже на заездной площадке перед домом он возобновил разговор с ожидающей меня гостьей. Ситуация не позволяла медлить и, натянув штаны и футболку, я бодро сбежал вниз.
Как всегда элегантная, с очень злым лицом, Марго держала за руль дамский велосипед с радужной сеткой на заднем крыле, а рядом стоял мой папуля, по своей привычке потряхивая спичечным коробком и гоняя во рту ещё не прикуренную "беломорину". Марго не стала тратить времени на приветствие, а сразу перешла к сути визита:
-Алексей, где Иван?
-Он разве утром не пришел?
-Нет. Прошу, найди.
Давая дорогу Марго и её велосипеду, я вежливо сопроводил обоих до калитки. Марго полагала, что на этом месте я и раскрою всю конфиденциальную информацию и утишу её понятную тревогу, но я и сам мог только гадать в чьих владениях теперь отыскивать её сыночка - многие из вчерашних пьяниц могли до утра приютить нашего перебравшего товарища в какой-нибудь нежилой пристройке. Меньше всего мне сейчас хотелось обходить соседей и, заводя пустые разговоры, ловить тайные знаки наших вчерашних собутыльников, чтобы понять местонахождение пропавшего друга. Отложив напоследок такие визиты, я решил сначала посетить отправную точку всех нетрезвых ночных инициатив - преподобный песчаный карьер. Ещё, как вариант, зайти к Милке в чайный домик; но сначала - карьер.
Заперев калитку (накинув проволочное кольцо на штакетину), мы с Марго и её велосипедом какое-то время молча шли по щебеночной дорожке мимо сетчатых заборов. Маргарите Викторовне не терпелось прояснить главное.
-Ну, и где вы вчера свою гульбу закончили?
-Я, лично, на карьере пару часов побыл со всеми и ушел спать.
-Послушай, Алексей, ты сам прекрасно знаешь - я не враг ваших посиделок, но вы же не чувствуете когда надо остановиться!
-Маргарита Викторовна, если правильно помню: была идея пульку расписать. У Милки в чайном домике.
-А не у Сашки?
-Так ведь Сашка срок мотает. По хулиганке. Вы, неужели, не в курсе?
-Не может быть!
-Точно. Полтора года химии схлопотал.
-Какое горе для матери! А мы ведь с ней вчера у автолавки разговаривали, так она мне - ничего...
-Кто ж таким делиться захочет? Да к Новому Году уже и откинется наш Сашок.
-Вот! У всех несчастье... А ваш Филимонов уже в стране?
-Пока ещё там. Пока все в раздумьях. Решают, где лучше рожать.
-Господи, хоть один за ум взялся!
Марго продолжала идти рядом, ведомый ею велосипед бесшумно подрагивал на неровностях грунтовки, а я соображал как повежливее с ними раскланяться, но тут Марго сама запрощалась:
-Ладно, мальчик мой, я, пожалуй, к себе покачу, а ты, будь уж так добр, пригони моего оболтуса.
-Всенепременно.
Я свернул к пруду, прошел короткими проулками и снова оказался на дороге, ведущей к Кремянке. Железный конь беспокойной Марго уже сверкал спицами далеко за мостом, на заливном лугу. Узкая речная поляна (налево от моста), в недавние годы сплошь заросшая крапивой и изрытая кротовыми кучами, теперь стала гладкой, как футбольное поле: молодежь, шныряющая по ней взад-вперед сделала её безопасной для хождения в любой стадии подпития, но не всем везло благополучно сойти с сыпучего карьера. По крутой извилистой тропинке я взошел на его верхотуру, где убедился, что никакой засидевшейся компании на ней нету, хотя головешки ночного костра ещё источали запах гари. А вот на куче хвороста я таки узрел искомую личность, скрючившуюся в эмбриональной позе и утеплившуюся кроме своей ещё чьей-то второй телогрейкой. За годы дружбы (с незапамятного детства) я смирился с Ванькиным наплевательским отношением к переживаниям родной матери, поэтому не стал совестить непочетника, разлепившего мутные зенки и отрешенно наблюдающего моё явление - не мигая и не собираясь подавать голос.
-Доброе утро, гад.
-Привет, Алекс,- просипел гад и снова прилег щекой.
-Домой собираешься? Мне что, каждый раз тебя разыскивать?
-А в чем проблема? Никому не мешаю, лежу себе попёрдываю...
-Сволочь ты редкая, но сразу спрошу о другом: на ком сегодня в Москву поедешь?
-Дядя Толя повезет.
-Можно, я с вами?
-Ясен хер. Подходи к четырем.
-Чья телогрейка-то? Милкина?
-Кажется... не помню... но доброго человека.
-В преферанс не пошел играть?
-А никто не пошел. Раздумали.
-Марго у меня была. На велосипеде. Приказала тебя, хмыря, немедленно доставить.
-Сам доберусь.
-Не подведи - я подписался. И просыпайся уже...
Сойдя к реке, я опустился на колени и, припав устами к живительным струям, продолжительно утолял похмельную жажду, наблюдая сквозь толщу воды зыбкие блики на песке. Параллельно меня посетила мысль, что, судя по вкусовым и обонятельным ощущениям, живительные струи населены-таки невидимой жизнью. Но посетившая мысль не помешала мне всосать значительный объем инфузорий. Ванька, не имея сил для какой бы то ни было беседы, молча стоял у меня за спиной. А когда я поднялся, то прошел с полусонным другом до луговой дороги, по которой не так давно укатила на Каме его мамахен. Считая данное ей обещание выполненным, я повернул к фазендам, надеясь, что Иван, пусть и обремененный двумя телогрейками, больше нигде не приляжет. Оставшийся день до обеда я посвятил колке дров и укладыванию поленницы.
Ровно в четыре часа пополудни, как условились, я прошел в тесовые воротА усадьбы ванькиной тетки. Пиратской внешности бородатый дядя Толя, экспедиционный шофер Ванькиных родителей, вчера привезший их в родовое имение, окачивал из шланга институтский газик, а Марго, удостоившая меня кивка, хлопотливо собирала сыночка в Москву, словно в опасную неизвестность: оглаживала головку, одергивала ветровку, повторяла что она ему положила в рюкзак, куда именно положила, во что именно завернула и ожидала прощального чмока,- воистину мадонна с младенцем. Эту сцену наблюдая, я явился невольным свидетелем вручения младенцу энного количества ассигнаций и доброй жмени серебряной мелочи: на пропитание в течение недели. Младенец же, смиренно выслушав все наставления, приложился к ланите богородицы и, повесив на одно плечо рюкзак, понес в другой руке корзину шикарных яблок; куснул одно, протянул мне корзину. Я помотал головой: "Кислые, Вань, не для моих зубов" - "Глупый - мельба. Пошли садиться"
Ванькины предки (как и мои) ещё догуливали свои отпуска на фазендах, чем мы с Иваном и пользовались, ежевечерне ударяя по пивку и чему покрепче. А выбравшись из каменных джунглей, пятничным вечером пьянствовали до утра. После субботнего пробуждения принимали участие в делах: кололи дрова, копали землю, обирали кусты. Но вечером субботы снова начинались возлияния на последние денежные средства - до того последние, что гоняли на великах по окрестным деревням в поисках дешевого самогона. День же воскресный предполагал полное воздержание от пьянства, ибо с понедельника брала разгон трудовая неделя. Именно поэтому увиденная мной передача пиастров никаких крамольных мыслей у меня не родила: после вчерашнего загула надо было приходить в себя. Но гадкий проказник - Жаня с детства носил такой образ,- убирая сложенные купюры, хитро подмигнул Вашему покорному слуге, отчего тот ощутил беспокойство.
До Москвы по загруженной трассе мчались с ветерком, уважаю когда за рулем профессионал: ни эмоций, ни ругательств, только улыбка презрения и педаль газа в пол. Выгрузил нас дядя Толя на Колхозной площади. Тут-то Иван, толкая в спину и что-то бурча, помешал мне сойти в подземный переход к станции метрополитена и, продолжая пихать, направил к переулку Печатников, посвятившего себя расположенной в нем пивной. А там - воскресный аншлаг и множество знакомых харь. Периодически от нашего стола отряжался гонец в "морковку" - овощной магазин с бакалейным отделом. Кончилось тем, что, отоварившись оптом (четыре "Кавказа"), поехали на моторе с мало знакомыми хмырями ко мне, и в медведковской моей трёшке оказались мы с Ванькой и два этих хмыря: Пусик и другой - безымянный. Сначала догонялись привезенным, а поздним вечером ещё выходили за водярой к таксистам, и потребляли оную под яблоки: гости не имели права требовать яств от чужого холодильника, тем более пустого. А назавтра нас с Жаней ждали в "Известиях": его как зам.редактора отдела писем, а меня - как внутреннего курьера. Благодаря протекции Марго, я, претендующий заявить себя модным московским поэтом, был трудоустроен поближе к печатному делу (как и её Жанечка), но тот уже закончил редакторский, а я второй год после дембеля пребывал лишь в потугах и амбициях.
Примерно в середине попойки мой здравый смысл посоветовал мне удалиться в свою комнату, где я некоторое время ещё ворочался, прислушиваясь к компании. Наконец удалось забыться, но безжалостный будильник прозвенел практически сразу. Сползя с тахты, я поленился искать тапочки и в носках (так и не снял вчера) пошел проверять квартиру на предмет понять, кто заночевал. Начал я с длинного коридора. В семье он именовался "библиотечным", поскольку по одной стене висели три секции книжных полок (семь штук в обойме), а по верху второй стены - длинная антресоль, её тятя изготовил под книги бОльшего формата. В конце коридора, у входной двери, кроме сбитого половика и крафт-пакета, с торчащими из него четырьмя килограммами двухсот-миллиметровых гвоздей, ничьей пришлой обуви (кроме собственных кед) я не увидел. Все же, не успокоенный, я растворил двойные стеклянные двери комнаты родителей - там царила необитаемая тишина; на ковре покрывался пылью пустой корпус под цветной телевизор с кинескопом, и ждущий от тяти, затеявшего сборку, электронных внутренностей. Дальше я проследовал на кухню, где кроме поваленных табуреток, липкого бардака на столе также не обнаружил ни единой живой души. Вернувшись в коридор, я просунул голову в пустующую светелку сестрицы (фигуристка находилась на спортивных сборах) и, о чудо! Иван безмятежно дрых на её узкой кушеточке - хоть догадался скинуть свои импортные кроссовки. Гад блаженно дрых и якобы, не слышал ни будильника, ни моего шарканья по коридору,- хотя, я уверен, он всё прекрасно слышал, но не сделал даже слабой попытки начать трудовую неделю. Какое счастье, что решение задвинуть работу уже кем-то принято! Какое облегчение - идти завтра на ковер к главнюку вместе с отпетым рецидивистом нарушения производственной дисциплины! Я присел на краешек ванькиного ложа.
-Ну что - забили на службу?
Отпетый рецидивист разлепил глаза, как-будто ждал вопроса:
-Естественно... куда в таком состоянии... осталось че-нибудь?
-Тебя надо спрашивать. Я раньше всех зачехлился.
-Айда, пошукаем.
Все имеющиеся на кухне бутылки стояли (либо лежали) опорожненными, но не досуха. Если небрезгливо подойти к ситуации, в каждой оставался какой-то минимум алкоголя, а нам было не впервой иметь дело с непромышленными объемами. Брызнув в каждую бутылку водицы, Иван, дабы не потерять ни грамма полезного продукта, их взбалтывал и полученные растворы трепетно сливал в один стакан. С этого момента сегодняшнее наше появление в Отделе писем больше не рассматривалось. Наблюдая Ванькино священнодействие с бутылками, я испытывал забытое ликование школьного прогульщика. Но вот "алхимик" выставил результат своих манипуляций на середину кухонного стола и широким жестом предложил мне снять пробу. Не рискну передать вкус напитка (каждому досталось по три глотка), но, приняв причитающуюся каждому дозу, мы замолчали, прислушиваясь к ощущениям и размышляя где взять ещё, ибо сто граммов пойла нельзя было считать ни опохмелкой, ни началом праздника. Для размышлений у нас оставалась полупустая мятая пачка "Явы", и, хотя я знал, где хранится запас отцовского "Беломора", пока воздержался его починать. А ещё я помнил одну очень важную вещь, приберегаемую на крайний случай...
-А вообще-то, Алекс, сколько у нас пиастров?
Обозначив проблему, Ванька стал выгребать из карманов остатки вчерашней роскоши. Я последовал его примеру. Набралось у нас три купюры по рублю с сильной мелочью. Выходило, мы по-барски ухнули больше, чем могли себе позволить: ведь до пятницы надо было что-то кусать, а на фазенду на что-то ехать. Впрочем, съестное волновало в последнюю очередь, в первую очередь волновало - где и почем взять. Если в магазе попадём на "Агдам" (а он два-две), то на пару пузырей получалось; а если на отвратный "72" - уже нет. И о жратве лучше пока не помышлять - мельба ещё краснела на дне корзины; хотя, судя по запросу моих кишок, пожевать чего-нибудь более существенного чем яблоки, я очень даже не отказался бы; даже мягонького хлебушка с вареньицем, а его всякого - в чулане полны полки.
Я вышел в прихожую и открыл дверцу чулана, набитого зимней и демисезонной одеждой. Не взирая на гендерную принадлежность, начал последовательно обыскивать каждую носильную вещь, передавая Ивану улов, составивший в итоге около рубля всякими монетами. Вкусив азарта, чуть повеселевшие, мы перешли в комнату родителей и тот же шмон учинили над содержимым зеркального шкафа. Выходной костюм отца я намеренно исключил из досмотра, зато в неглубоком кармане материной шубы добыл двугривенный и три пятиалтынных, которые выронил на паркет. Нагнувшись за монетами, скосил зрение на телефонный аппарат, стоящий на полу, необычно далеко от журнального столика - места постоянной прописки. Выдранная из стены телефонная розетка, с торчащим из неё шурупом, висела на прозрачном двужильном проводе, что с ней и раньше случалось, когда неосторожно двигали журнальный столик. Отец тогда ввинчивал в старый дюбель шуруп бОльшего диаметра и так оставлял до следующей аварии.
-Это кто из вас учинил?- спокойно поинтересовался я, кивнув на телефон.
-Меня при этом не было,- с быстрой готовностью ответил Ванька, из чего мне стало ясно, что он-таки был. Выждав паузу, Ванька добавил: "И, кстати, Алекс, без связи нам сейчас даже лучше: главнюк не достанет. А при желании - скрутить проводки легко. Хочешь, я прямо сейчас..."
-Сейчас не хочу. Но звонить придется. Птице.
-Вот ты и позвони. И именно ей. Пускай обрисует, какие там настроения витают.
-Потом.
-В любом случае надо с ней согласовать, что нам завтра врать?
-Согласуем.
Настенные часы в коридоре, собранные из электронных плат магазина "Пионер" (уже упомянутое тятино хобби), показывали без четверти девять и таким образом до одиннадцати, то есть до начала работы винных отделов была ещё пропасть времени, но Ванька, уже обувшийся, плотно уставивший в полиэтиленовый пакет с шикарным логотипом "Marlboro" пустые бутылки, топтался у порога, считая и пересчитывая наш совместный капитал: ему не терпелось обозреть ассортимент винных отделов ближних точек. А их в пешей доступности имелось всего три адреса: прогулочным шагом вся экспедиция заняла бы не более получаса. Располагая временем, я ополоснул стаканы, заглянул для порядка в пустующий холодильник, а в библиотечном коридоре обратил внимание на нишу в ровном строю корешков: там, где вчера стоял Мандельштам, зияла брешь. Естественно, заподозрил вчерашних гостей, посетовал, что продолжаю водить в дом кого попало и в негативном настрое начал готовиться к походу за позитивом. Дачные джинсы "Верея" спровадил в стиралку, натянул индийский "Мильтон"; дачные кеды поменял на замшевые туфли и этим ограничился. Иван, за неимением возможности обновить гардероб, остался в фирменных кроссовках "Адидас" и в весьма достойных джинсах "Монтана": Марго сыночка упаковывала отменно, на зависть всем нам, его товарищам. Сидя на пуфике в прихожей, уже завязав шнурки, я вертел на пальце брелок с ключами, когда Ванька произнес туманную фразу:
-Алекс, дозволь, я выскажу некое соображение, а ты скажи потом своё умное слово.
-Скажу сразу - синхрофазотрон.
-Нет, тут другая тема.
-Какая другая? Рожай давай.
-Выдели нам ещё рупь.
-Ты что - глупый? У тебя же все деньги!
-Алекс, нужен ещё рупь.
-Объясни, зачем?
-Чтобы была возможность для маневра.
Довод был разумным, Ивану не откажешь в житейской смётке, но каким чутьем, каким шестым чувством этот гад проинтуичил мой главный секрет?
Понимая, что сын целый месяц будет предоставлен самому себе, прижимистая моя родительница, заранее учитывающая ещё неполученную мной зарплату, выдавала мне денежных средств только на питание, сигареты, "единый", проезд на дачу и на свежие, поставляемые мной к дачному столу нарезные батоны по 18 коп. (Мясной и молочной продукцией дачники отоваривались в автолавке, а картошку копали свою.) Я старался укладываться в очерченный бюджет, но мне этого никогда не удавалось: хотелось позволить себе и пивка с мальчонками, и сухаря с девчонками. Аккуратно веселясь, я всегда рассчитывал на крупную купюру, ждущую меня в тятином костюме: светло-сером, со значком Участника ВОВ на лацкане и прилагаемым удостоверением во внутреннем кармане. В этом же кармане находилась и двадцатипятирублевка, которую я, не без стыда, заимствовал в кризисную минуту и никогда не возвращал назад. А тятя никогда не интересовался судьбой четвертного билета, словно того никогда и не существовало. Этот-то четвертак, под давлением Ивана, пришлось сейчас из того кармана извлечь и поклясться и себе, и Ивану, что изымем мы из него лишь рупь, и лишь в крайнем случае.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Не преминув захватить пакет "Marlboro" с драгоценной стеклотарой, мы вышли к лифту, спустились в дребезжащей кабине на первый этаж, миновали прохладный холл и по утренней ласковой свежести, под оглушающее чириканье воробьев, потопали за выпивкой. А были мы молоды, цветущи, амбициозны, с пятью рублями наличности, и странно было бы нам не ощущать радости бытия. О завтрашнем неминуемом бенце у главнюка думать не хотелось, а хотелось возможно быстрее погрузиться в праздник непослушания.
Первый магазин под названием "Продукты" встретил нас стеклами, замазанными словом "Ремонт". Не сильно огорчившись, мы продолжили движение по той же стороне улицы. Людей навстречу попадалось мало, что было объяснимо: городская окраина и утро буднего дня. С любопытством заглядывая нам в лица, шаркали бабульки с авоськами, и мамочки с колясками катили свой приплод: атмосфера благостная, но случился маленький эксцесс. В дверях магазина "Диета" меня толкнула размалеванная шлюшка лет пятнадцати, от которой крепко пахнуло ядрёным бабьим потом. Не знаю зачем, я ей подмигнул, на что она ответила столь откровенным прищуром, что я тут же глаза отдернул. Иван, свидетель наших переглядок, не оставил увиденное без комментария: "Ты погляди, какие у вас водятся!" Я буркнул что-то соответствующее моменту, и мы переступили порог "Диеты".
Винная секция магазина ещё не функционировала и подзеркальная витрина её была до времени наглухо прикрыта листами крафт-бумаги. Хоть убейте меня, не скажу из каких соображений такое делалось по всей стране. В соседнем отделе две женщины подрались из-за рыбы, упали, продолжая борьбу, причем каждой казалась, что она ещё стоит. А у винной секции, не представляя, что выставят на продажу, народ был обречен до одиннадцати томиться в неведении, но судя по активному роению возле прилавка местных ханыг, на непродуктивное ожидание согласен никто из них не был. Общая проблема всегда создавала некое парламентское обсуждение и один небритый спикер подал дельную мысль сходить в подвал к мясникам. Иван поинтересовался, как туда попасть и через секунду уже стоял на первой ступеньке лестничного марша. С некоторой оглядкой я присоединился к нему, причем из персонала торгового зала нам никто в этом не воспрепятствовал.
Мы спустились на один лестничный пролет - стало темнее и пахнуло холодом и тухлятиной, а снизу донеслось отчетливое тюканье мясницкого топора по деревянной колоде. На втором пролёте скользких ступенек нам повстречалась пьяная личность немужского пола с разбитой в кровь физиономией и в поразительно грязном белом халате. Цепко схватясь за перила, сваренные из ржавых труб, личность качалась и пыталась думать. Вежливо разойдясь с ней, мы сошли до конца и, ступив на гулкий бетонный пол, огляделись. Один мужик рубил, а второй - подтаскивал от грузового люка мороженные полутуши и после расчленения их раскидывал по лагунам. Ванька - человек светский - сразу понял с какой фразой и к которому из них обратиться. Переговоры я слышал плохо, но уловил слова "типа как вермут" и "два рубля",- чему обрадовался: на оставшиеся средства можно было позволить себе немудреную снедь, и тятин четвертак остался бы не разменянным. Помощник палача, кинув очередные ребра в лагун, кивнул Ваньке и они вдвоем направились в угол каземата. Принесенную, но к делу не пришедшуюся стеклотару, Иван, в виде безвозмездного дара, составил куда-то за мётлы, после чего был отоварен двумя свертками, бережно опущенными им в опорожненный пакет.
Окрыленные результатом, мы взлетели по двум уже знакомым лестничным маршам, с тем чтобы выпорхнуть на улицу, но в торговом зале поджидал нас небритый спикер, давший совет попытать счастья в подвале,- про него мы начисто забыли. В качестве благодарности, выйдя на вольный воздух, Иван надорвал одну упаковку, чтобы спикер и мы сами могли ознакомиться с приобретением. "Типа как вермут" оказался "Золотой осенью" по рупь пятнадцать. Прямо скажем, сюрприз! Прямо скажем, дороговато нынче добрым людям обходится плодово-ягодная червивка. Конечно, досталась она нам без очереди, и на такой вариант можно было согласиться. Вместе с небритым спикером мы произвели более тщательный осмотр - флаконы были ровного фабричного литья, осадка не наблюдалось и придраться, кроме как к цене, было не к чему. Но только Ванька вернул растерзанную "Зосю" снова в пакет "Marlboro", как снова окликнул небритый: "А ну-ка, парни, осветите ещё разок - сколько она оборотов? Восемнадцать? Годится!". Небритый принял информацию и потрусил к дверям "Диеты", где кучковалась его шайка.
Вторично заходить в магаз с контрабандным товаром показалось нам стрёмным, поэтому мы приобрели в универсаме на другой стороне Шокальского полусвежий батон по 13 коп. и триста граммчиков ливерной яичной колбаски, после чего в приятной расслабухе начали движение к оставленному очагу. В старинных романах там и сям приводится неторопливая и содержательная беседа фланирующих бездельников. Нынче такое редкость: даже бездельники живут поспешая, но тем утром, пользуясь отменной погодой, неограниченным досугом и предвкушением застолья (это ли не счастье?), я предложил: "Давай, что ли, в столбы?" - "А давай!". "В столбы" играли для смеха. Правила - элементарные. Увидев любую тёлку,- стоящую на остановке, в очереди или просто мимо идущую,- один другого спрашивал: "Стал бы?", и тот мог ответить как заблагорассудится, лишь бы остроумно. Было смешно, когда спрашивающий указывал на что-нибудь неприемлемое: телефонную будку, старушку, собачку. Тут уж отвечающий мог широко раскрыть свой интеллект и чувством юмора. Играли "в столбы" мы совсем не долго, мысли обоих были заняты содержимым пакета "Marlboro", но я не оставил надежду развлечься.
-Не желаете ли, сударь, сменить тему? Могу предложить интеллектуальную забаву, нечто вроде литературной дуэли: будем поочередно приводить стихотворные строчки, начинающиеся со слова, о котором договоримся. Слово самое наипростейшее, какое-нибудь местоимение, что ли.
-Извольте, сударь,- легкомысленно отозвался мой спутник:
-Сразу согласен на любое местоимение, какое предложите: "я, ты, он, она - вместе целая страна! В слове "мы" - сто тысяч "я"!
-Именно так.
Складывалось лучше не придумаешь: противник давал мне карт-бланш, а значит я и выйду победителем. И коли Ванька не почуял подвоха, то и себе я разрешил не почувствовать укора совести. А у предлагаемого состязания предыстория была такая: избавляясь от старых конспектов и прочего хлама, попалась мне на глаза тетрадь с собственными виршами, навеянными неразделенной любовью. Не стану раскрывать особу, от коей ждал я тогда взаимности, но мне взгрустнулось, и потянуло освежить в памяти лирику, врачевавшую в тот период жизни моё страдающее сердце. На шаткой стремянке у книжных стеллажей проностальгировал я более часа, и попутно, шутки ради, придумал тест, потребующий от моих друзей-зазнаек (Ивана и Юрка Филимонова) подлинной эрудиции, а не присущей обоим спеси: Иван, не такой сноб как Филимонов, но тоже порой вопрошает - кто из нас дипломированный филолог, а кто - вечный абитуриент. Вот я и предложу дипломированным филологам (когда сойдемся) пошукать в своих дипломированных головах цитаты, начинающимися местоимением - допустим, "она".
Сидя на стремянке, я всё больше проникался злорадством. Именно, "она"! Это поначалу кажется, что с него начинается множество стихов всех времен и народов, а копни предметно - облом. И ничего особенного в нем нету: так, лишнее техническое ударение для приведения к ямбу. Словом, перерыл я, подобно петуху из басни Крылова, навозную кучу рифмованной шелухи, и нарыл-таки две убойные цитаты, после залпа которыми любой пижон молча поднимет лапки и признает превосходство вкуса и эрудиции Вашего покорного слуги. И с тех пор ждал я случая, а эта парочка убойных зарядов хранилась у меня в газырях...
-Так какое же местоимение?- снова спросил явно заинтригованный Иван, балетным па огибая нарядную даму, тянущую за поводок маленькую и противно тявкающую болонку.- Не томите, сударь,- просто говорите слово и, уж так и быть, за вами и первый выстрел.
-Значит, просто говорить?
-Просто говори. Надеюсь, помнишь, кто здесь дипломированный филолог.
Знакомое высокомерие! Перестав ходить вокруг да около, я объявил Ваньке то простое слово, заставившее меня полтора часа копаться в классике, усиживая на узких ступеньках стремянки.
-Не мудрствуя лукаво, давай для начала испробуем местоимение "она",- я показал пальцем себе за спину, на нарядную даму и её брехливую шавку, примеривающуюся к моим пяткам.
Услышав задание, Иван хмыкнул и, не стирая улыбочки, тут же включил мозги: задание показалось ему несложным, предложенное мной слово разом торчало изо всех школьных хрестоматий. А я злорадствовал: "Ты, дружочек, хоть напрягай извилины, хоть нет, но в любом случае я так пальну, что адекватно ты вряд ли ответишь?"
Я дал филологу время собираться с мыслями, и, судя по его хитрой роже, он сразу что-то надыбал, но, хорошенько припоминая вспомянутый текст, переспросил:
-Повторите-ка, сударь, как вы изволили...
-Местоимение "она". Однако, сударь, я стреляю...
Красуясь перед самим собою, перед заранее поверженным противником, мысленно призывая полюбоваться на себя и ту неверную, о коей вспоминал, восседая на шаткой стремянке, я спокойно, с благородством победителя, начал: "ОНА (я поднял палец, фиксируя выполненное условие) сидела на полу/И груду писем разбирала,/И, как остывшую золу,/Брала их в руки и бросала./Брала знакомые листы/И чудно так на них глядела,/Как души смотрят с высоты/На ими брошенное тело.../О, сколько жизни было тут..."
В глазах у меня защипало (с перепоя бываю слезлив), я не смог продолжить, но объема цитирования было достаточно; Ванька же, молча шагая рядом, деликатно не замечал моей чувствительности. Дипломированный филолог приготовлял свою цитату, а я, услышав её начало, отругал себя за недомыслие,- поскольку в ответном выстреле Ванька использовал мою вторую убойную цитату. Я не учёл, что по своему тёзке - Бунину - Ванька писал диплом. Мне надо было начать с Бунина, а Тютчева оставить на второй залп, но я киксанул, а филолог декламировал: "Я к ней вошел в полночный час./ОНА (он тоже вознес перст) спала - луна сияла/В её окно,- и одеяла/Светился спущенный атлас./ОНА (снова перст) лежала на спине,/Нагие раздвоивши груди,-/И тихо, как вода в сосуде,/Стояла жизнь её во сне."
У меня ещё оставалось кое-что в газырях, но не столь лихое. Обескураженный, уже не рассчитывая на викторию, я пульнул пустячком: "Ей нравиться долго нельзя,/Как цепь, ей несносна привычка/ОНА ускользнет, как змея,/Порхнет и умчится, как птичка."
Филолог поморщился:
-Не бог весть что. Пускай и Михаил Юрьевич. В таком случае, примите подобного же Александра Сергеевича: "ОНА стройна. Её движенья/То лебедя пустынных вод/Напоминают плавный ход,/То лани быстрое стремленье."
Я почувствовал нехорошее: Ванька не просто так перешел на Пушкина: ещё со школы он цитировал "Онегина" наизусть. Филолог хренов обладал цепкой памятью на любую верстку, хоть сто лет назад читанную. Исключение "Онегина" из поединка надо было оговорить сразу. Мне стало грустно, и уже совсем без настроения я промямлил: "Ей рано нравились романы;/Они ей заменяли всё,/ОНА влюблялася в обманы/И Ричардсона и Руссо."
Филолог притворно вздохнул:
-Я, конечно, прошу пардону, но затея-то, сударь, Ваша. Так уж не обессудьте,- и он стал загибать пальцы.- ОНА в горелки не играла,/Ей скучен был и звонкий смех,/И шум их ветреных утех... ОНА в семье своей родной/Казалась девочкой чужой... ОНА любила на балконе/Предупреждать зари восход"...
Глумлению не предвиделось конца. Я поднял руки:
-Сдаюсь. Мы, кстати, собирались Птице звонить.
-Двушка есть?
-Деньги же у тебя!
-Помню, помню... Кстати, Алекс, хорошо бы несвоим голосом...
Я обернулся - никого кроме нарядной дамы и её болонки сзади не увидел.
-Слушай, Вань, обратись к тётеньке.
-А сам?
-Да ну её.
-Задрот ты малахольный...
Филолог откашлялся и убавил шаг, чтобы дама с бобиком поравнялись с нами, сделав заинтересованное лицо, осведомился: "Это японский хин? Славная девочка" - Дама милостиво улыбнулась: "Жану восемь лет, молодой человек". - "Надо же! А мне двадцать три. И оказывается, мы с ним тёзки. А как прикажете к Вам обратиться?" - "Полина"
На мой взгляд Полине не помешало бы ещё и отчество. А Ванька этому только обрадовался: он любил с такими поболтать, возрастные тетки легче шли на контакт.
-Ещё раз позвольте представиться - Жан. У нас с товарищем к вам большая просьба: не соблаговолите ли, дорогая Полина, позвонить по одному номеру. Мы бы сами, но тут нужен милый женский голос - опасаемся за свою жизнь.
-Смешные ребята. Кого спросить?
-Ольгу Птицыну, нет лучше - Ольгу Борисовну. И когда она подойдет, соблаговолите передать переговорное устройство мне.
-А если мужчина?
-Бросайте трубку и бегите.
-Смешные ребята.
-Да, Полина, мы такие. Вот монетка, а вот кабинка, и будьте теперь любезны...
Пожав плечиком, Полина смело шагнула в предупредительно распахнутую Ванькой дверцу телефона-автомата, сам он втиснулся следом и начал вращать наборный диск. Японский хин Жан остался со мной снаружи, брехать он перестал, зато принялся с ненужным интересом обнюхивать мои штаны. Мне сделалось неловко от того, что могу пахнуть чем-то для кобеля соблазнительным, но продолжал стоять и ловить слышные телефонные позывы. Наконец на том конце трубку сняли. Полина, поздоровавшись (в отделе писем это не было принято), спросила Ольгу Борисовну и, по тому как Иван тут же затеребил у неё трубку, я понял: Птица и подошла. А Полина, видя, что в ней больше не нуждаются и, кажется, обидевшись, тронула Ивана пальчиком - чтобы тот её выпустил на волю. Слепо посторонившись, но не преминув прижать руку к сердцу, Ванька отвернулся вглубь кабины и энергично затряс башкой. Закончив эмоциональный разговор, с круглыми глазами он выступил из кабины телефона-автомата и шепотом заорал: "Главнюк ногу сломал, неделю не будет, за старшего - Птица! На сегодня нас прикроет: напишет в рапортичке, что работаем на выезде".
-На выезде - это где?- поинтересовался я.
-А на адресе того, помнишь, ярого жалобщика. Где-то в Кузьминках.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Я порадовался, что перед уходом навёл относительный порядок на кухне. Теперь вернул на стол уже чистые стаканы, положил разделочную доску, отставил на подоконник пепельницу, из выдвижного ящика, погромыхав мельхиоровым серебром (непременным форсом каждой советской семьи) достал "пилу" для хлеба и нож - для ливерной колбасы. Иван, любитель изучать этикетки, прищурившись, шевелил губами: "Сахар - 18, оборотов - 18. Росспиртпром! Это тебе не левак, тут всё солидно..."
-Извольте присаживаться.
-Наливай!
Если утро омрачалось тревожной неопределенностью в связи с невыходом на работу, то получив от Птицы отмазку (командировку в Кузьминки), настроение резко поменялось: душа запела и сам черт стал нам не брат. А квасили мы, начиная с вечера пятницы, четвертый день, но так, чтобы пить прямо с пробуждения - только первый. Незаметно уговорив одну "Зосю" и приступив к последней, мы отдавали себе отчет, что обречены на следующий поход за вином и куревом: "Ява" кончилась, а на "Дымок" мы утром пожалели шестнадцать копеек. Вернее, это я не разрешил выйти из суммы, что мы насобирали по своим и по всем карманам. Поэтому пришлось достать из загашника отцовский "Беломор" (показавшийся нам крепковатым), зато "Зося", под милые беседы, пилась как родная, и продолжение застолья стало неизбежным. После непродолжительной внутренней борьбы, я решил бросить на алтарь дружбы сбереженный четвертной билет, но закупиться влегкую,- чтобы завтра всенепременно явиться на службу. Если самоограничиться разумным количеством, то от четвертака должна будет остаться вполне приемлемая половина,- что меня устраивало. И я спросил:
-Пойдем туда же?
-Ясен хер! Охота понять, что они там под крафтом прятали.
-Банальную водяру, да ту же червивку.
-Не факт! А вы, сударь, вино какой страны желали бы выкушать?
-Дайте подумать.
-Водочки? Или этой же червивки?
-Этой - больше не хочу.
Шел первый час пополудни, солнышко раскочегарилось, и мы с Ванькой, не стремясь обгонять пешеходов, заметно прибавившихся по сравнению с утренней вылазкой, покрылись легкой испариной. Винная секция "Диеты" встретила нас уже в дверях длинной и толстой очередью. До обеденного перерыва оставалось более получаса, но успеть отовариться было нереально. Утренние алкаши во главе с небритым спикером никуда не делись: погода позволяла им круглосуточно обретаться возле точки. Многие из них заметно набрались и справляли малую нужду за ящиками у грузового люка. А спикер похаживал вдоль очереди и в полный голос толкал речугу про сучью власть, на что народ в очереди охотно улыбался. Бригада спикера в этой очереди застолбила возможно бОльшее количество мест для последующего бартера, почему Иван и пошел к ним возобновить знакомство. Спикер его не сразу вспомнил, но потом радостно хлопнул по плечу; а я нырнул в магаз на разведку. Протолкавшись к витрине, увидел, как и предполагал, банальную "Экстру", дорогущий "Карданахи" и червивку "Биле мицне".
Обсудить с другом, на чем мы остановим выбор, не позволяла ситуация: друг готовился по команде занять блатное место в очереди, а атмосфера в ней, чем ближе к прилавку, тем больше накалялась, и легко было усомниться в возможности отовариться без скандала. Но покровительство спикера своё дело сделало, и через малое время, под недовольное бурчанье мужиков, честно стоявших второй час, Ванька расплатился за пять "Биомицинов" (один батл тут же ушел бригаде) и четыре жестких пачки "Явы". Ещё указал было на влажную шеренгу жигулевского пива, но, помедлив, указ свой отменил.
В отделе кулинарии мы умно подкупили "Сибирских" пельмешек, батон белого, банку томатной пасты, банку сгущенки (непонятная блажь Ивана), пачку сливочного масла, и с приятной тяжестью во все том же красивом пакете "Marlboro" вышли на солнечный праздник жизни. Ванька сразу стал активно вертеть по сторонам круглой своей башкой, и мне вскользь бросил:
-Тоже, давай, поглядывай.
-На предмет чего?
-На предмет - срисовать тетю Полю.
-И что?
-Пригласим в гости.
-И что?
-На хор поставим. Хищно и зло.
-Меня сразу вычеркивай.
-Задрот ты малахольный.
С детства привычный к его дружескому амикошонству я переменил тему:
-А почему пиво не стал брать?
-Старик, оно же в белом стекле! Я с советских времен приучен: водка - в белом, пиво - в темном. А эта порнография - оскорбление традиций! Да я и уверен - моча, до трех процентов не дотянет.
Тетю Полю мы, слава богу, не срисовали, но я не исключал, что ближе к ночи Иван склонит меня, легко поддающегося на уговоры, выйти на поиски знакомств. С той стороны дома, куда смотрела моя лоджия, широко раскинулся живописный пустырь, там самоорганизовалась собачья площадка, и туда же выходил на променад местный бомонд. За пустырем сочилась переплюйка Яуза, где для всех неожиданно завелись непугливые красные огари. Бомонд их подкармливал булками.
Войдя в квартиру, я сразу поставил воду под пельмешки. Пластиковую пробку с первой из четырех бутылок, не пытаясь сорвать её зубами (как практиковалось в подворотнях), просто срезал ножом по горлышку и плеснул по половинке в стоящие на столе и ждущие нас стаканы; Иван, театрально вознеся свой к люстре, возопил на манер блатняка: "А в руках, как и прежде, только кубок вина..."
-Не ори. Соседи сбегутся.
-Не сбегутся... а я вот думаю, как там наш Сашок хулиганку отбывает?
-Через полгодика спросишь.
-А Филька что пишет?
-Пишет, гад, в лучшем случае одну страничку: с ночи до утра стоит жара и больше писать нечего. То ли ленится, то ли осторожничает. От меня же требует полного отчета обо всем и обо всех. Тебе, кстати, постоянный привет. А осенью, вроде как, рожать собрались.
-И кого ждут?
-Темнит разведчик. Говорит, кого Бог пошлет.
-А что, в стране пребывания невозможно УЗИ сделать?
-Сами не хотят. Якобы, опасно для плода. У них всё супруга решает, она девка продвинутая дальше некуда, ну а Филька подкаблучник: как нарисовал ему тесть "второе верхнее образование", так и не знает, как отблагодарить. Во всем идет на поводу, а иначе из песочницы выгонят. Система!
-Понятная вещь. У этих блюдей "второе верхнее" - это высшая партийная школа. Не позорились бы, позорники!
-Тестево условие. Думаешь, мальчонку святым духом в Марокко занесло?
Я отвлекся на хлопоты по хозяйству: закладывал пельмени в кипяток, поднимал их ложкой, ставил глубокие тарелки, открывал консервным ножом томатную пасту, а Ванька, покуривая, гулял по квартире почетным гостем и, когда я все приготовил, вступил на кухню с раскрытой книгой в знакомой обложке.
-Гляди-ка,- хмыкнул он,- ещё что надыбал по предложенному давеча местоимению: "У изголовья, вновь и вновь,/Цыганка вскидывает бровь/И разговор её был жалок./ОНА (Ванька наставил палец мне в лоб) сидела до зари/И говорила: "Подари/Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок".
-Где взял Мандельштама?
-Да там, где почивал. Под кушеткой аккуратно валялся.
Добрая весть: значит, Мандельштам никуда не пропадал. Настроение у меня еще улучшилось (пожалуй, до состояния счастья), более того - появилась уверенность, что и дальше не будет хуже: обнадеживал объем пойла. И мы - сначала до ранней, а потом и до поздней темноты,- мирно косели за спором на актуальную тему. Оба появились на свет Божий в МОНИКах, с разницей в полгода, и счастливые детство-отрочество-юность прожили в историческом центре любимой столицы.
-Не обижайся, Алекс, но вот засунь меня с завязанными глазами под любой ссаный московский диван, я и оттуда смогу ощутить вибрации родного города, а за твоей сраной форточкой, хоть всю башку высуни, его мелодий уловить невозможно.
-Невозможно уловить, потому что за моей сраной форточкой - медведковская облаевка. А что Москву испоганили, я с тобой соглашусь: дикие конструкции, дикие рекламы, отовсюду хари какие-то невообразимые повысовывались, нормальных людей даже в метро не увидишь, одна лимита из электричек: зевают как крокодилы, семечки лузгают, девки друг у дружки на плечиках мило дремят - провинциальное кокетство. Я сам в ужасе.
-У меня на Речном народ все-таки поприличнее.
-Старик, это заблуждение лягушки. С чего бы это у тебя на Речном поприличнее?
-У нас черножопых почти нет.
-Это пока.
Так - по полстаканчика, попивая "Биомицин", беззлобно перебрехиваясь и без ограничения куря твердую "Яву", мы коротали вечерок. Прогуляться перед сном Иван не вспомнил, и перед тем как расползтись по койкам (а напились вусмерть), железно договорились - чего бы непредвиденного ни произошло - утром железно выходим на службу. А оно, непредвиденное, как раз и произошло: силою вещей втянувшиеся в безответственное бытие мы, во-первых, проспали, а во-вторых, Ванька занедужил животом. Утром он непонятно долго сидел на горшке, и теперь зашел ко мне на кухню со скрюченной рожей.
-Брюхо, сука, вконец достало, а говно черное и жопу щиплет. Вздремнуть так и не получилось, ежеполучасно посещаю сортир. Как считаешь, может, задвинем и сегодня?
Я ставил чайник, голова болела зверски, и я тоже не горел желанием ехать в "Известия".
-Сортир посещай сколь душе угодно. Тебе ещё везет, что не кровью срешь: червивка, сам знаешь, вещь кровавая, прямая дорога к язве желудка, от чего есть проверенное средство - рюмашка водочки. И на пару пузырей у нас имеется.
-Значит, предлагаешь и сегодня манкировать?
-Ты же первый предложил! И давай, скрути проводки у сломанного, кстати, тобою же телефонного аппарата, и звони Птице - пускай ещё на день выручит.
-А почему опять я? Лучше ты пообщайся. Вы же с ней... или уже нет?
-Кто переговоры начал, тому и продолжать.
-Слушай, Алекс, мы вчера всё прикончили?
-Да вроде.
-А я ещё давеча подглядел у тебя там в ванной "Розовую воду"...
-Неужели будешь?
-Старик, ничто человеческое мне не чуждо.
-Не хватало только до аптеки докатиться.
-Я пошутил.
-А я нет. И потом, что тебе твое брюхо скажет?
-До одиннадцати потерпит, а потом водкой полечу. Предлагаю и тебе присоединиться. -Фунфырь-то полный?
-Целяк. Так я пошел принесу...
Зная, что стеклянную посуду от парфюмерии потом ничем не отмыть (имелся опыт), я вспомнил, что на антресолях должны существовать пластиковые стаканчики (мать бережно копила всякий хлам), и, слазив за ними (на легендарной стремянке), я стал морально готовиться к приему туалетной воды. Причитающуюся мне половину фунфыря (50 мл.) я разбавил из под крана и проглотил теплую замутневшую гадость, стараясь не нюхнуть; Ванька же свою дозу употребил не разбодяжив, но дыхалку таки сбил и к запивке таки приник. Некоторое время мы, переглядываясь, осторожно рыгали, удерживая в себе выпитое. Как только "захорошело", я пригласил мастера в родительскую комнату - починять телефон. Ремонт занял минуты, а на время его переговоров с офисом я вышел покурить на лоджию.
Хорошего от переговоров я не ждал, предвидя, что, став на какое-то время начальницей, Птица начнет добиваться возобновления отношений: закроет глаза на прогулы, в благодарность за что я должен буду к ней вернуться, чего я напрочь не желал, ничего нет противнее навязчивой бабы. Закончив болтать, Иван вышел ко мне на лоджию, дымя сигаретой, и встал рядом:
-Злая как мегера.
-Так что в итоге? До чего договорились?
-Громко говорить не может, шепчет в трубку, сука,- берите где хотите больничные листы. Иначе - объяснительная и на ковер к главнюку: у того, оказывается, просто вывих, и в понедельник ждут. А что нам придумать? Хоть ноги себе ломай.
-Спасибо, не стану. Ты говорил, у тебя лепила есть.
-Был. Сейчас не знаю. Но дорого берет.
-Сколько?
-Последний раз - червонец.
-Получка в понедельник. В долг не сделает?
-В любом случае надо ехать и говорить. А твоя Ольга Борисовна - сука. Мог бы сам повлиять.
-Она давно не моя. Любовь умерла.
-Придется реанимировать.
Мы помолчали. Я поинтересовался Ванькиным здоровьем:
-Как брюхо-то?
-А ты знаешь, полегчало.
-Тогда решено - на все деньги берем "Розовой воды" или даже "Тройняшки".
-А давай! И если разрешено мне будет помечтать, то я предпочел бы не "Тройной", а настойку календулы.
-Завязывай с такими мечтами! Не хватало ещё до "аптеки" допиться!
-Да я пошутил.
-А я - нет.
Настенные электронные часы в коридоре показывали половину одиннадцатого. Мы вяло обулись, вышли к лифту и съехали вниз. Погода - какой вчера была, такой и осталась - жара. Вспомнив ночное гавканье, завернули на пустырь поглядеть собак, но собаки и собачники отсутствовали, зато присутствовали свалка крупногабаритного мусора, вплоть до мебели, и брошенные хозяевами, насквозь прогнившие гаражи. Ещё имели место бетонные блоки с погнутой арматурой, собачьи экскременты, и мы - двое прогульщиков, убивающие время, лениво осматривающие всё, что хоть сколько-нибудь достойно внимания. Добрели до Яузы, огарей не увидали, поплевали с моста в воду (уподобившись слуге д,Артаньяна) и поворотили назад. Ванька зевнул:
-Ни собак, ни их хозяек. Все куда-то попрятались.
-Не тот час, старик. Отсыпаются. А вечером, слыхал что вытворяли?
Невдалеке копался в мусоре какой-то ханыга с кошелкой - собирал пустые бутылки; нас, видимо, принимал за конкурентов - все время забегая вперед. До открытия точки оставались недолгие, но пустые минуты. Я прервал молчание:
-А скажите мне, Иван Вячеславич, ваше мнение по такому вопросу как любовь человеческая? Что по Вашему мнению она такое есть?
-Вы имеете в виду лично моё отношение к дамскому полу или к институту семьи в целом?
Иван как-то вдруг устал лицом: похоже, в беседах с сыном эту тему Марго поднимала постоянно, и Ванька по привычке занял оборону. В голосе его слышались измученные стоны подсудимого:
-Вы поймите: я живу как хочу, я себе хозяин. Не всегда получаю удовольствие, на которое рассчитываю, но свободу выбора никому отдавать не собираюсь. А семья - тупая гиря. Я лучше со скалы прыгну. Как сказал товарищ Эзоп: "Где ваша пропасть для свободных людей?"
Совершив эмоциональный выброс, Ванька передохнул. Я молчал, а он продолжил, уже спокойнее:
-А на счет так называемой любви, в пафосном её смысле, я вот что вам всем отвечу: её нетути, а есть физиологическое влечение в разной степени интенсивности, и если оно переходит в муку, то сапиенс испытывает так называемую страсть, воспеваемую поэтами-неврастениками. Нечто вроде болезни. Как тот же алкоголизм.
-Позволительно ли мне спросить - вы его испытываете?
-Кого его - алкоголизм? Да рановато еще.
-А страсть?
-Ну ты придумал! Я не таковский. Я - кремень!
-А как же Людмилка? Не ты ли скулил у неё под дверями? Нам донесли...
-Когда и кто вам донес? Вечно всё переврут и исказят! Я ж талдычу: элементарная физиология - вот такой толстенный учебник! В нем научно изложено, что гормон так называемой любви выделяется железой внутренней секреции для воспроизводства себе подобных. А всякое там родство душ, всякий там гоголь-моголь - про это в учебнике ни звука. Сам знаешь, бабы по жизни - полные дуры, причем, дуры опасные, чуть не вовремя брызнул - женись.
Здоровый Ванькин цинизм мне импонировал: я устал виноватить себя за каждый "залёт", устал быть подлецом, устал выкручиваться, прятаться... А время между тем тикало, и винная точка (на этот раз не "Диета") должна была вот-вот распахнуть двери; ожидающие люди сформировали очередь, а в соседнем подъезде уже с утра функционировала галантерея "Подружка"; и Ванька, дурачась, зашептал мне слюнями в ухо: "Купи фунфырек, купи фунфырек, на что я зло буркнул: "Отлипни, гад, а если приспичило - иди да купи". Моя грубость удивила меня самого, а Ванька, ничего больше не сказав, пошел к галантерее.
Накричав на друга, предлагавшего продолжить парфюмерную тему, вину свою я чувствовал, но когда через две минуты друг вышел из "Подружки", еле удерживая в руках аж пять(!) флаконов этой гадости, я не поспешил ему на помощь. За деньги я не пережевал: "Тройной" стоил как жесткая "Ява" - сорок копеек, но когда народ в очереди, в которой мы стояли, увидел чувака с пятью флаконами в обнимку, так развеселился, что Ваньку, со смехом, пропустили ко мне и, складывая свою добычу в пакет "Marlboro", он заслужил ещё много шуток. Я же, громким шепотом,- чтобы нас не приняли за конченных алкашей,- отчитывал: "Тебе что, надоело пить по-людски?" Очередь на это улыбалась. Конечно, ради прикола можно было утром покуражиться туалетной водой, но жестко переходить на галантерею, уподобляясь ханыгам - это же социальное пикирование. Эвтаназия! Иван молча внимал моим упрекам, ни словом не возражая, как слушал бы Марго...
Приморенные после получасового отстаивания очереди мы добрались до флэта, где Иван сразу прошел в ванную и рассовал по шхерам свою парфюмерию. Все-таки я поинтересовался:
-Ну и зачем столько накупил?
-Пусть будут. Ставь пельмени.
-Так что - пьешь "Экстру"?
-Исключительно.
Я решил не обострять тему алкогольных предпочтений и, пользуя "Экстру" под пельмешки в томатном бульоне, мы стали обсуждать ультиматум, выдвинутый нам врио нач.отдела писем: "где хотите доставайте больничные". Главнюк (мы были в курсе) скоро уйдет "наверх", и должность руководителя отдела займет, видимо, Птица (у неё тоже высшее законченное), но никак не Ванька: пьющего не поставят, из него руководитель, как из говна - пуля, хотя временами он мог толково покомандовать. Как, например, сейчас:
-Завтра прямо с утра рвём когти к лепиле. Не забудь паспорт.
-А тебе паспорт не нужен?
-Он меня знает. Да я и помню что и как.
-Что помнишь? Номер своего паспорта?
-Паспорт не понадобится. Паспорт - это я так, чтоб он не забздел, увидев новое лицо.
На том мы и успокоились, и стали спокойно напиваться. За стол я садился не пьяным, но на второй "Экстре" почувствовал, что плыву и пошел дремануть. Иван же оставался в норме: припИлся и только трезвел. Погружаясь в забытье, я слышал, как он двигает стекла книжных полок: телевизор находился на стадии сборки, и мой друг скучал. С младых ногтей он поражал всех своей феноменальной памятью, а вдобавок, имея постоянную потребность в получении откуда угодно и какой угодно информации, всякую свободную минуту хватал в руки любую продукцию печатного станка.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Очнулся я, как мне показалось, тотчас как вырубился, но за окном уже была ночь. Непродолжительное время я лежал, изучая в окошко звездное небо и прислушиваясь к своему состоянию; потом, заставив себя подняться и зайдя на кухню, нашел Ивана в той же позиции, в какой оставлял: в трусах на кухонной табуретке и нога на ногу. Только теперь на коленке он ещё удерживал книгу. Пустых водочных бутылок я не увидел: вежливый гость отправил их в помойное ведро, но из того же ведра вернул на стол пластиковые стаканчики, из которых мы утром пили "Розовую воду". Для жесткости он их сдвоил и переключился на одеколон. Но пустых флаконов из под него я не увидел тоже, зато появилась (я ещё гадал: зачем он так на ней настаивал) кухонным ножом вскрытая банка сгущенного молока. Насколько я был в курсе, любители фунфыриков это пойло заедают кусковым сахаром, так что Иван шиковал и, судя по подтекам на памятной с детства этикетке "згущене незбиране молоко з цукором", лакал его непосредственно через зазубренный край, не прибегая к помощи чайной ложечки. При этом Ванька оставался трезв, сосредоточен и, мне так показалось, своим приходом я даже помешал ему о чем-то думать. Я вежливо пошутил:
-Таки дошла очередь до десерта?
-Читал?- проигнорировав мою иронию, он кивнул на книгу, варварски перекинутую через колено - то был "Феномен человека" Тейяра де Шардена.
-Допустим, и что?- я уклонился от более ясного ответа, потому что после дарения "Феномена" (а подарил мне его Юрок Филимонов), я удосужился только просмотром аннотации.
-Вот смотри,- я изобразил внимание,- вот смотри, что пишет этот гонимый за ересь ученый поп. Будучи палеонтологом, открывшим, между прочим, синантропа, он пишет: "Глупо представлять себе Создателя в образе пожилого человека, сидящего на облаке и играющего на музыкальном инструменте. Довольно уже называть трамвай исчадием ада и множить другие глупости, но пора предложить верующему более убедительное доказательство бытия Божьего". Неоспоримое доказательство! Помнишь, какое Тейяр предложил?
Я не был готов к "умному" разговору и неопределенно промычал:
-Ну.
-Баранки гну.
Иван правильно понял мою необщительность и пальцем указал на пластиковые стаканчики.
-Этот - для воды, этот - для продукта. Стоит под раковиной. Где ведро.
Я открыл дверцу под мойкой и увидел там ополовиненный фунфырь, взвесил его в руке и вслух сам себя спросил:
-И зачем люди пьют?
Окончательно смирившийся с моим присутствием Ванька хмыкнул умным хмыком:
-Может, потому что им скучно?
-Уговорил, выпью, пожалуй.
-А я, пожалуй, составлю тебе компанию,- он стал разъединять сдвоенные стаканчики, чтобы пить как утром: каждый из своей пары
-Не трудись,- остановил я,- достану другие: на антресолях комплект такой дряни.
Я принес с лоджии стремянку и поднялся к антресоли, а когда слез, на столе откуда-то появился ещё фунфырь, неначатый, на что вопроса я не задал. Понимая, что "Тройной" не мой конёк, но желая показать класс, в этот раз я долил себе воды чисто символически. И вот что получилось. Только я, не чокнувшись с тянущимся ко мне Иваном, запихал в себя эту мерзость, только пригубил водички, только пЫхнул сигаретой, как, сорвавшись с табурета, не успев добежать до унитаза, мощной струёй блеванул с середины коридора точнехонько в дверь ванной комнаты - гулко как в африканский барабан. После чего вся квартира заблагоухала.
Делать нечего - нашел под ванной засохшую половую тряпку и, кое-как собирая ею жидкую консистенцию, выполаскивал тут же под струей в ванной. Запах в квартире от всего этого только усиливался. Удачно, что окна моей трешки выходили на две стороны и получилось создать сквозняк. А Ванька ни в чем этом не участвовал, тупо курил и ничем мне не помогал. Заметно опьяневший (теперь это стало очевидно), он всё тыкал ко мне пальцем, требуя железного доказательства бытия Божьего:
-Ну, так и что?
-Что что?
-Помнишь постулат Шардена?
-Ваня, разве уж так важно?
Ваня печально вздохнул, возвел очи к потолку и выразительно развел руками,- от этих телодвижений он едва не съехал со скользкой табуретки, но удержался и погрозил кому-то пальцем, после чего изрек:
-Настоящий интеллигент обязан никогда не выпускать постулат Шардена из своего сознания; более того - проповедовать его на всех площадях и перекрестках, ибо только благодаря ему вся наша теория эволюции, вся наша генетика с кибернетикой, и вообще всё наше мироздание пребывают в непротиворечивой гармонии со Вселенной. Исключительно в этом случае. Так напомни-ка мне, двоечник, постулат Анри Тейяра де Шардена?
-Старик, что-то я запамятовал...
-А не потому ли ты его запамятовал, двоечник, что никогда и не удосуживался знать?
-Да рожай уже!
Ванька, поначалу довольный моей неосведомленностью и готовившийся к длинной лекции, почувствовал, что, тратясь на пререкания, теряет главную мысль. Поэтому, взяв лекторскую паузу и отыскав её (мысль), быстро отрапортовал:
-Только наличие Создателя объясняет тот феномен, что первичный теплый и мелкий океан нашей планеты Земля самоусложнился до разумной жизни. Другого объяснения не существует. Въехал?
Мысль была потрясная. Я сразу в неё именно "въехал", а может, она - в меня, не знаю что вернее, но разом объяснила всё до донышка. Настолько безальтернативно и просто, что я готов был тут же пойти записаться в монахи или совершить что-то такое же чрезвычайное.
-Сильна мысля! Старик, ты - башка!
-Это Шарден - башка. А знаешь какое мое самое любимое стихотворение?- безо всякой связи с предыдущим, с уже готовой слезой, Иван затянул: "Белеет парус одинокий в тумане моря голубом..."
Ванька пьянел на глазах,- так всегда бывает, если длительное время усилием воли сохранять ясность ума. Расплата неминуема. Без аффектации, я влил в стакан остаток четвертого фунфыря, совсем не разбодяжил и на этот раз благополучно его оприходовал. Иван поощрительно наблюдал, продолжая мычать: "...что ищет он в краю далеком, что кинул он в краю родном?" Я сначала просто сидел и слушал, вспоминая, как в начальной школе со сцены декламировал лермонтовское стихотворение; потом стал тихонько подвывать. С душевным подъемом и довольно громко мы пропели "Парус" до конца, и ещё четыре раза. Особенное чувство мы почему-то вкладывали в глагол "свищет". И наша спевка, и то, что в стену не стучали соседи (а мы вошли в полный голос), все было непередаваемо волшебно, всё, что с нами происходило. А за окном происходил ночь, точнее - её окончание.
По разумному согласию, прихватив последнего "Тройного", мы переместились с ним и со стаканами и пепельницей на паркет сестриной светелки (там занималась заря), и принялись философствовать: обоим хотелось блеснуть глубокомыслием. Тему задал Иван:
-Вот знаешь, как я понимаю квинтэссенцию жизненного успеха, успеха для нормального мужика?
-Ну как?
-Если ему в судьбе выпадает страстная беззаветная любовь красивой и умной телки! Такой, чтобы все вокруг обзавидовались. Я лично готов такой сучке ножки целовать! Бля буду, прилюдно. Ну ножки, ясное дело, чтоб длиннющие, лодыжки чтобы тонющие, икра - ровная балетка, бедро тугое, попка с арбузик, сисечки - мне под ладошку, ну а талия, чтоб как талия. Морду можно любую, но чтобы не полная дура. Не знаю, как тебе, а по мне: самые клевые фигурки у гимнасточек, и не спортивных, а именно художественных, всё у девок на месте! Начиная с пальчиков. Ты мне покажи дамский пальчик любой, и я тебе остальное дорисую. Вот такую телку хочу! Мечта у меня такая. А ещё другая мечта - перейти с водки на коньяк. Вот хочу - и всё!
-А которая из двух мечт у тебя в приоритете?
-Алекс, ты как будто вчера родился: в приоритете их гармоничное чередование, как новогодний оливье без родичей: вволю пожрать и между рюмками вволю потрахаться.
-Мечта понятная, но она не для всех: мой горький опыт помнит иначе,- он помнит страдание от измен и забытье от вина,- я слабо усмехнулся.- И мечту, Ваня, опасно произносить вслух - может садануть как пружина, так что взвоешь. Я вот любил одну суку, а она - всех подряд, только не меня. Зато уж как врала! И так глупо врала, что не получалось верить ни словам её, ни слезам её. И что не верил - правильно делал, но вот сердце болит по сей день.
-Лизавета чтоль?
-Ну.
-А у меня похожая ситуация с Милкой.
-Вот не наговаривай на себя, она же глупая как полено!
-Ну уж не глупее твоей Лизки! Хотя тоже на вторую букву. С этим согласен.
-Я и говорю...
-Давай, завтра Птицу выпишем. Она адрес сюда знает?
-Знает.
-Кстати, пускай монету из кассы взаимопомощи тараканит: а то нам к лепиле канать, а денег - ноль. Заодно на хор поставим. Хищно и зло.
-Не даст.
-Я ж говорю - попробуем. Ты сначала уведи её в свою комнату, начни лапшу вешать про чувства, ну и распрягай помаленьку, а я как бы случайно зайду и подключусь...
Всю ночь меня стабильно прошибал мерзкий холодный пот; я не поленился сходить в ванную за полотенцем, но это не спасло: утром всё на мне и в постели было хоть выжми. А лежа без сна, я всё пытался высчитать: который день уже мы в загуле? или мы в запое? и будет ли остановка? Прикидывая возможные неприятности на работе, я не сильно переживал, потому что в любом случае к ответу предстану в компании с проверенным товарищем, а это даже весело.
Настало утро. Мы давно никто не спали. Курили и выжидали время для звонка в отдел писем. Наконец срок вышел и Ваня набрал номер. Сразу попал на Птицу: она, видать, ждала у телефона.
-Олюшка, выручай...
-Только быстро... бегу на планерку...
-Слушай, мы в ментовскую попали. Деньги нужны. Привези из кассы.
-Куда "привези"? В ментовскую?
-Да нет, мы у Лешки в Медведково. С ментами я договорился: выпустили, но взяли его паспорт в залог.
-А попали за какие грехи?
-В пивной поцапались. Они ментами оказались в гражданке, наряд вызвали и нас - в обезьянник. Пол ночи проторчали.
-Герои.
-Теперь ксиву выкупать надо. А у меня сил нету тебя даже встретить.
-А у этого?
-Этот тоже неживой. Тоже тебя ждет. Хочет что-то тебе сказать. Важное.
-Прям заинтриговал.
-Олюшка, денюшки не забудь.
-Могу только в обед. А сколько нужно?
-Четвертной.
-Ждите, сволочи! После двенадцати.
До полдвенадцатого валялись по комнатам, переговариваясь через коридор и сходясь на кухне для перекура. Истерзанные пьянством заставляли себя через силу что-то делать. Во рту у обоих была помойка. Пошли вдвоем чистить зубы, Ванька ещё побрился (моим станком), я же сохранил идущую мне небритость. Устраняя запах одеколонной блевотины, я ещё раз протер коридор мокрой тряпкой, но за ночь так принюхался, что не понял - устранил ли...
Птица прилетела почти без опоздания и не злая, а даже веселая,- из чего я понял, что она надеется на возобновление нашего романа. А я, пришибленный житием последних дней, сам не знал, хочу ли этого. Из депрессии мужика может вывести только баба, но этому в данный момент мешало наличие в квартире третьего лишнего с его проектом "поставить на хор". Открыв Ольге дверь, этот третий лишний сразу полез к ней целоваться, так что Ольга, решительно отпихнув его, едва не уронила с модной прически солнечные очки.
-Вот деньги. И я ушла,- она бросила на пуфик два червонца и пятерку. Была она на шпильках, в черных кожаных штанах, в однотонном розовом батнике, а через девичье плечо низко висела замшевая сумка с "индейской" бахромой. Ансамбль завершали очки "Мона Лиза" с зеркальными стеклами на пол лица: будущая начальница отдела писем демонстрировала нам, будущим подчиненным, свой будущий образ, который я принял сразу безо всякого внутреннего протеста - нормальная телка принадлежит нормальной человеческой жизни, нами, алкашами, временно утраченной.
-Стой, стой, стой!- Ванька загородил ей дверь.- Сначала целоваться! Оленька, ты сейчас сравни и скажи, кого тебе первей захочется: меня или этого?- Ванька подмигнул нам обоим своей похотливой улыбочкой, раньше вызывавшей смех в отделе писем, но уже давно приевшейся. Ольга сначала опешила, потом, возмущенно изогнула подрисованные брови:
-Извращенцы, вы хоть нюхали себя?
Из этого я заключил, что амбре в коридоре таки имеет место быть. Иван тоже это смекнул - нахрап свой убрал и на поцелуях настаивать перестал. Ольга какое-то время ещё помедлила, задерживая на мне вопросительный взгляд, а потом поцокала к лифту. Я вышел за ней. Поднималась кабина долго и я, не находя слов, мучился натужными проводами. Ольга, стоя ко мне спиной, тоже молчала, а что она могла бы сказать, страшно было думать. Наконец дверцы лифта разошлись, она ступила внутрь, постояла, не нажимая кнопки, и вдруг обернулась ко мне бешеным лицом: "Тварь!", на что у меня получилось лишь выдавить жалкую улыбку. Когда лифт зашумел вниз, я вернулся в квартиру с этой же прилипшей улыбочкой.
Ванька сидел на пуфике и шнуровал кроссовки, глядючи на лежащие перед ним на полу два червонца и пятерку: мысленно он был на пути в магазин. Я тупо смотрел на его сборы и в который раз давал себе страшную клятву перестать квасить, что у меня получилось, но не получилось у Ивана. Он и ушел в сорок один год, осиротив долго ещё здравствующую Марго.
Г Л А В А С Е Д Ь М А Я
Теперь нам с Поджигой предстояло пройтись по линии пенопластовых поплавков и большими камнями надежно привалить ко дну нижний леер. Работёнка не сложная, но пришлась мне в непривычку и, что не облегчало дела, осваивать её приходилось в непрозрачной воде - я слегка мандражировал, но дело шло. Держась за верхний леер, понемногу продвигаясь, я плохо нащупывая кедами пригодные бульники, а босоногому Сашку в этом смысле везло: он то и дело присаживался с головой в кофейного цвета воду и бесшумно устанавливал очередное грузило. У него это получалось как само собой, а мне всякий раз приходилось бороться с течением, норовившему затянуть в сеть, при этом я наглатывался мути. Нара у нас в этом месте неглубокая, фатальная трагедия исключалась, поэтому Сашок следил не за безопасностью, а за качеством выполняемой работы. "Да, не бухай ты камнями, Лешка: либо шнур перебьешь, либо ячейку",- он сдерживал мат, но всякий раз трагически замирал, когда мой очередной валунчик с нехорошим звуком соударялся о соседний. На середине фарватера из-за большой глубины, такой что не встать, мы не прижали сеть вовсе, зато капитально прижали её у берегов. А вернувшись на середину, стали заныривать, чтобы привалить и здесь. Мешало сильное течение, затаскивая нас в путанку и не давая удержаться ни за камни, ни за водоросли. Тогда Поджига командовал: "Притопи-ка меня" - и, набрав воздуху, ушел под воду. Придерживаясь за леер с поплавками, я влезал ему на спину и добросовестно удерживал у дна, хотя течение меня смывало. Примерно через полминуты удерживания "притопленный" Сашок из под меня как-то вывернулся и придушенно заорал: "Недоумок бестолковый! Чуть не утопил!" словах было столько справедливого упрёка, что вся голова моя до макушки налилась стыдом. "Недоумок!" Почему он не сказал просто: "мудак", что было бы и для него органичней, и для меня не так обидно? У меня даже навернулись слезы, к счастью невидимые на мокром лице. Хорошо, что работа была закончена, поэтому за неимением что возразить "притопленному", я эффектно вскинул руки и ушел к самому дну, стараясь всплыть как можно ближе к густым тростникам. Демонстрируя класс профессионала, я долго не выныривал, терпел до невозможного, а при первом долгожданном вдохе, ещё пребывая в гипоксическом кошмаре, увидал у кромки воды субъекта, которого в своих детских мечтах постоянно убивал. В карманах комбинезона он шевелил веснушчатыми кулаками (я их помнил) и заранее приготовил для меня свою поганую улыбочку. Не у одного меня его тупой взгляд вызывал догадку о генетическом слабоумии. Мистер Сипатый (из лимоновской деревни) ростом вымахал под стать Юрку Филимонову, масти остался белобрысой, а человеческого имени его я бы с удовольствием не знал никогда, но в силу давних пересечений наших судеб, слышать приходилось частенько: "Витек, перестань! Витенька, не надо, пожалуйста! Больно же, дурак". Уродившись физически могучим, Витек с детства познал сладость мучительств и издевательств. Один Лимон, будучи его соседом и корешем, научился предвосхищать и контролировать импульсы спинного мозга этого дегенерата. Нас с Сипатым никто друг другу не представлял, и при вынужденном редком общении мы взаимо ограничивались местоимением "ты".
Помотав головой и продув уши, я услышал:
-Запрещено, с-сук, тут эта сетью, с-сук?- начал и закончил он своё обращение ко мне. Согласование членов предложения в роде, числе и падеже исключалось а приори. От Лимона я слышал, что после семилетки, он пошел на курсы механизаторов (но закончил ли?), а нынешней осенью призывается на воинскую службу (как и я), если, конечно, раньше не привлечется по какой-нибудь мелкой статейке УК, каковая у них в роду передавалась по наследству, как яловые сапоги.
-Здорово, Витек! Как жизнь молодая?- я сделал вид, что не понял сути его претензии и постарался светской болтовней увести в сторону нестабильный эфир его сознания.- Слушай, Витёк, осенью, я слышал, провожать тебя будем. Ты в какие войска-то приписан?
-Я чё, с-сук, неясно?- Не поддавшись на хитрость, он явно нацелился на конфликт и пёр буром. Сами-то деревенские регулярно баловали на Наре и сетями, и шашками, и наметками, но очень ревновали свою речку к нам, городским пижонам.- Сымай, с-сук, сетку, с-сук!
Исключая возможный диспут и сознавая свою силу, он привычно ловил испуг в глазах очередной жертвы. Я тоже оставил надежду на компромисс и уже не мог дождаться спешащего на выручку Сашка: густой тростник у меня за спиной скрипел, и чавкала тина. Не тратя времени на поиски удобного выхода, пачкаясь в сапропеле, Сашок продрался к нам, и Сипатый, поздно поняв, кого он проглядел в зарослях, начал угодливо лыбиться и протягивать Сашку руку, но тот, молчаливый и сосредоточенный, перекинув за спину болтающуюся на груди финку, поскользнувшись на тине (от чего сделался ниже ростом, а в плечах - шире), тяжело дыша, подступил к Сипатому нос к носу и, игнорируя протянутую руку дружбы и не щадя самолюбия, толканул последнего в грудки:
-Ну-ка, сдриснул быстро,- переводя дыхание, ласково попросил Сашок, на что Витек, едва устоявший на ногах, пытаясь выглядеть добровольным капитулянтом, примиряюще осклабился и развернулся уходить. Однако Сашок не уговорился на мировую и ногой, испачканной в донной жиже, ещё наддал Витьку по сраке. Приложился с оттяжкой, как пенальтист, хотя футбол не уважал,- он уважал бильярд в залах Парка Горького, где ему случалось так же пробить ногой по яйцам пришлой борзоте. А Сипатый будто и не обиделся на испачканный комбинезон, не огрызнулся на будущий синяк на жопе,- но стал с миной искреннего непонимания, поспешно покидать место унижения. Поджига выжидательно смотрел ему в спину, надеясь на какую-нибудь с его стороны дерзость, и морщился, потирая ладонью область мечевидного отростка - его опять беспокоила язва. Напоследок, вдогонку, он крикнул:
-Эй, дрочила, ещё раз там увижу, ноги выдерну!- он, в запальчивости, оговорился и вместо "здесь" сказал "там".(Потом уже я понял, что сказано было правильно). Выждав ещё несколько секунд, он, с мучительной гримасой, пустил вязкую слюну себе под ноги и кивнул на неподвижно несущиеся в мутной воде белые поплавки:
-Лешик, там у дна все равно полощет. Айда, снова нырять...
После окончательной постановки грузил (тупо и до изнеможения), выбравшись усталыми на берег, не надевая штанов и рубашек, отмахиваясь ими от комарья, мы помчались к разведённому вдалеке дымному костру - Григорий Серафимович, предвидя вечернее нашествие этих полчищ, заранее накидал в огонь травы. На бегу Поджига скрученными шмотками чувствительно огрел меня по хребтине, как я его недавно - по шраму от заточки: "Ну ты, "Спасение на водах!"- крикнул он мне, и я нисколько не обиделся, памятуя, что едва не утопил товарища. Всё-таки Сашек классный чувак! Хотя и недалекий.
Когда, холодные и мокрые, мы прибежали в лагерь, то сразу встали под дым и начали одеваться. Закатные сумерки окружали нас уютной изолированностью, но ниже по течению, под косогором, слабо искрился ещё чей-то приблудный костерок, бывший нам, браконьерам, весьма некстати. К нему у нас тут же возник законный интерес, но получить разъяснение было не от кого: предводитель, по непонятной причине, нас не встречал.
-А где же костровой?- стуча зубами, поинтересовался я, застегивая штаны на мокрых плавках: оголяться и отжиматься мы не стали.
Прыгая на одной ноге и стараясь попасть другой, такой же нечистой, в сухую штанину, Поджига проигнорировал мой вопрос и безо всякой преамбулы, заговорил о другом:
-Мы на Шаболовке, этой весной, одну голубку часа два гоняли. Чубатую аккерманку. Так и не приманили. -И почему же?- из вежливости я выразил заинтересованность.
-Две стаи подняли. Уже, кажется, выдохлась, крыло еле держит, а всё-таки не села на подставу.
-И как же объяснить?
-Верная оказалась,- Сашок цыкнул слюной через отсутствующий зуб.- И молодец, что не села: приблудам одна дорога - на Птичий рынок,- резюмировал он и снова цыкнул. А я, в который раз, подумал, что в больших дозах его общество интеллектуальным барышням должно быть невыносимо скучным.
Спортивный баул Поджиги и наши с дядькой Григорием рюкзаки отсутствовали. Сам Серафимыч отсутствовал тоже, но, по тюканью топорика на взгорке, мы смекнули, что предводитель хлопочет по хозяйству: заготавливает на ночь дрова. Однако, где же наша поклажа с теплыми вещами и провизией? Порыскав в зарослях крапивы, почти случайно мы наткнулись на наше имущество, упрятанное дядькой Григорием в самой непролазной густоте: предосторожность весьма нелишняя, учитывая незваных соседей в двухстах метрах ниже по течению. Два рюкзака, спортивная сумка и кинутый поверх пиджак Григория Серафимовича грудились в душном лабиринте, исхоженном коровами и «заминированном» их же лепешками.
Теперь скотину прогоняли берегом регулярно, а я помнил крапивные джунгли покрывающие всю луговину, и только стёжки рыбаков к местам ужения, изрезывали её, как древоточцы кору. Жгущая Терра Инкогнито, которую мы, пацаны, прикатывая сюда на великах, неистово секли деревянными мечами. Помню эти сражения с воображаемым Злом, сопряженные с опасностью заработать нешуточные волдыри. И посейчас во сне вижу подкошенную стену валящейся на меня крапивы,- мстящей мне, испачканному её зеленой кровью... В длительных сечах мы обязательно награждались ожогами на потных телах, но некоторые пацаны,- отнюдь не трусы, а лихие рубаки,- уезжали назад без единого покраснения. Этот парадокс наводил на мысль о возможности сепаратного соглашения с царством Флоры, полной одушевленного молчания. Одних её чад хотелось обнять, других - миновать стороной. В объятья просились дубы и березы, посылающие из шелестящих крон мудрые наставления; сочувствие вызывали барышни-черемухи, молча сносящие приставания всех проходящих мимо, а в неприятных знакомцах с гадким запахом (как изо рта) числились папоротники: обоняние помогает в выборе симпатии: так бесстыдные и манящие ароматы могут иметь серьезные последствия. Знавал я одного отрока, коего на солнечном припёке, в углу дощатого забора, подстерегали две субретки с легкомысленным душком похоти и тлена: таволга и бузина, они-то и воспитали его мечтателем и поэтом.
Итак, мы с Поджигой начали выкладывать пожитки. В качестве покрывала (она же подстилка) мать свернула мне клетчатое шерстяное одеяльце, память детских лет моей сестренки. У Поджиги в том же качестве фигурировал видавший виды армейский бушлат. За ним он достал серый свитер (не в нем ли он схлопотал заточку?); а я вынул ветровку на «молнии». И, разумеется, у каждого из нас имелся набор туриста: миска, ложка и жестяная кружка. Ручки у наших кружек были обмотаны изоляционной лентой, чтобы не жечь пальцев, если надумаем чифирить, чего я, разумеется, желал бы избежать, но чего не исключал. Понимая, с какими бывалыми ночевщиками иду на дело, я, для солидности, поискал в инструментах отца матерчатую изоляцию, но в его запасах таковой не оказалось, и теперь яркая синяя лента на моей кружке, да и сама она,- чистенькая, из нижнего ящика буфета,- выдавала свою девственность.
Раскатав свёрнутый бушлат, Сашок окликнул меня и предложил полюбоваться на пятерку газетных кульков, напоминающих снаряды небольшого калибра, смирно лежащих рядышком. При виде их меня заранее замутило. Удивления я не выказал: знал же прекрасно, на что сдавал деньгу. (Бабаня время от времени награждала меня суммой, от которой я ещё не умел быстро избавляться. Копил, на что сам не знал, а тут - калужская водяра,- что может быть милее сердцу внука!) За этим продуктом Сашек и гонял вчера на мопеде в сельпо. Развернув один кулек, он обнажил криво отлитую бутылку мутного стекла и утвердил её на газете. Рядом сразу образовались кусок вареной колбасы и полбуханки черняшки. Эти яства Сашок крупно покромсал финкой.
-На первую закусь,- пояснил он, и меня от предчувствия скорых возлияний замутило. На счастье из дыма костра выступил Григорий Серафимович с топориком в одной руке и толстой корягой в другой. Швырнув корягу к костру и оглядев наши приготовления, он категорически возразил:
-Ни-ни, ребятки. Сначала дровами запасемся. Там уже поленница наготовлена, возле дота. Какие-то подонки прямо на купол насрали. Поймаю - убью.
Поджига жалостливо скривил рожу:
-Старый, мне необходимо изжогу погасить. Брюхо требует.
-Александер, бляха муха!- Серафимыч выкатил на него зенки,- цветом один в один с калужской стеклотарой,- и поманил ладошкой.- Подъём! Я повторять не стану.
Поджига, выпятив горло как гусь, демонстративно рыгнул несварением своего больного желудка, но подчинился. Мы сделали пять ходок. Натаскали большую кучу рубленых сучьев и не менее высокую копну лапника - постелить на ночевку. Лапник носил я, и теперь у меня вся спина, даже под рубашкой, была в иголках. И после всех работ Серафимыч позволил Сашку снять «бескозырку» с распакованной бутылки; тот плеснул в кружки всем на два пальца, но, учитывая ширину кружек, вышло, что в бутылке осталась только половина. Заглянув в свой "бокал" и нюхнув содержимого, я сталвыпивать дружно со всеми, но на середине процесса меня посетило недоумение: калужская водка не оказалась крепкой, но оказалась как будто разбавленной каким-то нефтепродуктом. Порциюя дотянул и понял по выражению лиц собутыльников, что они тоже рассчитывали на другое качество.
-Не проверял, что там за кодла?- нюхая колбасу на бутерброде и рыгая керосином, Поджига кивнул на соседствующий костер, откуда долетали девичьи визги и басистый смех, иногда переходящие в дурные вопли.- Сходить что ли, прогнать их?
-Да сиди, ты,- привыкший к задиристости напарника отмахнулся дядька Григорий.
-А кого побаиваться?
-Шуму наделаешь, обалдуй. Я специально собаку не взял: чтоб тихо. А там думаешь что - там малолетки нерестятся. Давеча Витек Сипатый туда потопал. Чудной он всё-таки,- Серафимыч изобразил пальцем у виска нечто неопределенное и, разлив из бутылки остатки, откатив её сапогом, резюмировал:- Одну, стало быть, прикончили.
Сам он калужскую водку ничем не закусил, но, соорудив толстый бутерброд с двойной колбасой, заставил меня принять его.
-Может, всё-таки шугануть?- снова предложил Сашек: веселье соседней компания явно лишало его покоя.
-Да оставь их. Сами уберутся,- Серафимыч продул "беломорину" и потянулся к костру за угольком. Долго выбирал подходящий, наконец прикурил.
Я вспомнил отца, который смеется, что на одну пачку «Беломора» уходит два коробка спичек. Ещё он шутит, что папиросы вдвое полезнее сигарет, потому что вдвое короче. Наскоро прожевав кусок двухпалубного бутерброда, я достал пачку забугорных сигарет, чтобы курить со всеми. В пачке осталось четыре штуки. В тот период своей жизни я заявлял, что лучше "Честера" сигарет нет. Если б от старшего кузена, не вылезающего из загранок, мне тогда перепадал «Кент» или «Мальборо», я превозносил бы их, но случай свел с «Честером» - его я и славил. Молодые идиоты, вроде вашего покорного слуги, поклонялись всему иностранному, в музыке - Битлам и Роллингам. Слава богу, те и другие оказались гениями. Их новые диски в складчину мы доставали у фарцы и, ловя на слух не более десяти английских слов, изображали что балдеем. Справедливости ради надо признать, что эти виниловые самоучители многих подвигли к серьезному углублению в инглиш. Но горько сознавать, что не менее самозабвенно мы поклонялись и кумирам ложным, я лично - одной недостойной блуднице...
От выкуренной сигареты стало ещё поганее во рту, она не перебила бензиновую отрыжку, но я докурил до фильтра и, поймав кайф, молча слушал Сашка и Григория Серафимовича, вспоминающих прежние свои походы с ночевкой. Спустя менее получаса ностальгической беседы, они, вопросительно посмотрев друг на друга, почали вторую бутылку. Я выпил с ними, и алкоголь взял меня уже серьезно: я не то чтобы заметно опьянел, но потерял концентрацию и проглядел когда дядька Григорий стал извлекать содержимое из своей котомки. Это гениальное народное изобретение, ещё когда я его увидел в траве у калиточки, поразило меня своей лаконичностью: простой мешок и простая верёвка, двумя концами привязанная к двум нижним углам и затяжной петлей хватающая горловину. Такой вот народный шедевр. Сидор, он сидор и есть. Сколько с ним протопали наши мужички и наши солдатики...
А дядька Григорий выложил из него деревянную поварёшку, моток проволоки и котелок - в благородной патине прежних костров. Из котелка же вывалил картошку, лук, крупу в кулечке, лаврушку, петрушку и прочее.
-Ха-ха, старый! Значит, всё-таки картофельный суп,- по-видимому, давно дожидаясь этого момента, Поджига пересел поближе.- Сам же, старый, доказывал, что настоящая уха варится исключительно на перловке.
-Александер!- осёк его Серафимыч,- картохи я ложу для сытности. Её и не заметишь, но за чутка её необходимо. А то, давай, сам стряпай! Я на себе не настаиваю!
-Умолкаю, старый, умолкаю. Делай, как знаешь.
-Вот и замолкните, Ваше Величество. А то, давай, поварешку в зубы и сам стряпай,- Серафимыч был заметно обижен: его пытались уличить в непрофессионализме! Он хмурил брови, раскладывая вокруг себя припасы, и всё крутил морщинистой шеей, и всё бухтел: "Знаток, вишь..."
-Ну извини ты меня, дядь Гриш, давай лучше, пожалуйста, водки выпьем,- поняв, что полез не в свое дело, Поджига заглядывал Серафимычу в лицо.- Ну давай, ещё втащим?
-Не время,- отрезал тот, продолжая копаться в сидоре. Последней из вместительного мешка появилась столовая клеенка в диагональную полоску.
-Григорий Сидорович,- роняя изо рта крошки бутерброда, очень глупо оговорился я,- Этот мешочек, он у вас с войны?
-Из сарая он, паренек,- Григорий Серафимович, ещё обижаясь на напарника и имея потребность отвести душу разговором, оставил без внимания мою оговорку.- Тётка Тамара рюкзак мой в порошке замочила - вот и пришлось у ней мешок позаимствовать. Поднимайся, паренек, каган свяжем,- но, вглядевшись в меня, Серафимыч передумал и мигнул Сашку.
Я так и не въехал, к чему относилась просьба Серафимыча, но поднялся Сашек и подхватил с земли заготовленные рогатины. Развел их туда-сюда, верха соединил в треногу и начал опутывать проволокой, при этом поглядывая на меня. Полученную конструкцию он отставил в сторону, а Серафимыч, подкармливая костёр, кинул в него охапку сучьев. Затем переглянулся с Сашком, и они оба снова посмотрели на меня. Я отчасти понимал причину их взглядов, но считая себя непьяным, отвечал им улыбкой.
Покончив с треногой, Поджига сел на бушлат и закурил, а Серафимыч перешел к обустройству личного ложа. Наперво надел фуфайку с высоким воротом, затем, сняв с кучи лапника (которого я нанёс из леса) сколько посчитал нужным, соорудил из него высокий матрас, сверху бросил сидор, а пиджак - в изголовье. После содеянного он уселся на содеянное, попружинил пятой точкой, умертвил на грязном пальце налитого комара и глубокомысленно изрёк: "Ну-с, снимай бурнус".
Поджига, следивший за его действиями, одобрительно похлопал в ладоши:
-Блеск! Теперь, думаю, дядь Гриш, обмоем твое новоселье?- он поднял с клеенки мою недопитую кружку и предъявил её как аргумент.- Составим компанию молодому. По чуть-чуть.
-А я думаю, пора вам, ребятки, сеточку проверить.
-А я думаю, в самый раз вмазать.
-Ничего, прогуляйтесь,- Григорий Серафимович выразительно кивнул Поджиге на мою захмелевшую персону, безучастно пребывающую в ступоре, но, перехватив его жест, я почесался под рубашкой, где на тело налипли иголки, чем попытался предстать в их глазах захмелевшим лишь слегка: дескать разум молодого всё четко фиксирует и как никогда ясен. Святая невозвратная юность! В те благословенные годы ясность мысли никогда не оставляла вашего покорного слугу! Почему же теперь всё происходит с точностью до наоборот: головной мозг отключается и не мешает спинному совершать безответственные поступки? А что при этом мелет поганый язык - вообще не хочется помнить.
-Идите ребятушки, а то мне ещё надо хороший огонь делать,- и, как бы окончательно простившись с нами, дядька Григорий завозился у вороха разнокалиберных сучьев, приготовляясь тюкать крупные на мелкие.
Услышав приказ, я резво поднялся, стараясь не покачнуться, а Сашок поглядел костровому в спину. Потеряв надежду вмазать, он начал, не спеша, расстёгивать рубашку, а мне бросил: "Ты не снимай, я на берег покидаю. Будешь собирать. Только вот, во что? Эй, старый, а ну, обеспечь тарой". Последняя фраза у него получилась в рифму и он покосился на меня, ища одобрения, а дядька Григорий уже протягивал спрошенное:
-Выдаю личный теткитамаркин ридикюль.
Я уже привык, что у предводителя, чего не спроси - все тут же оказывается под рукой. Так и сейчас: нам были вручены сложенная вчетверо хозяйственная сумка с павлинами и краткие указания.
-Слухайте дальше, рыбачки хреновы: тащите всё подряд, окромя лягушек. Чем больше голов, тем уха крепче. Ну и всё. И шли бы уже, бляха муха...
Когда мы с Поджигой отдалились от костра, оказалось что вечер уже накрыл и луговину, и косогоры, и всю окрестность. Солнце зашло, и над головами писклявыми демонами носились летучие мыши. Благостный воздух, недвижный но чувственный, легкими касаниями подтверждал наличие трансцендентного в душе и в мире. Спустя восемь месяцев, странно легко стерпевшись с радикальной переменой в своей жизни, обвыкшись с флотским бытиём, я пришлю Деду строчки, писаные под фонарями и липами Якорной площади преподобного города-героя. И Дед их не забракует - редкая удача.
В Е Ч Е Р
Отовсюду взирает недреманный глаз,
Отовсюду доходит неведомый глас,
Веет ветер живой, естества не тая,
И не знает душа, что сейчас не твоя.
И бездумно таращишь неищущий взгляд,
И прохожих шаги словно шлепанье карт,
И не ведаешь, чей потревожил досуг,
Всё хозяина нет - где-то бродит вокруг.
Лишь покорные тени лежат на песке,
На ограде, скамье, сигарете в руке...
Постигаешь тогда, что предложен Ответ,
Но душа молода, и Вопроса в ней нет.
"... теперь о твоих дополнительных материалах, которые ты представил достаточно полно: "Вечер", "Диалог", "Ипохондрия", и которые мне, в некоторых случаях, пришлось разбирать, как исследователю - наследие Пушкина или Михаила Светлова,- в зачаточном виде. Небольшая "Ипохондрия" в стиле Владислава Ходасевича производит определенно гадкое впечатление, и не потому, что это умело написано, а потому, что это гадко само по себе. Если это тренировка, то брось такую тренировку, если это наехало на тебя от одиночества, то постарайся избавиться от одиночества. Ты молод, не глуп, у тебя вся жизнь впереди. Поэтому, избави тебя Бог малодушничать! Далее, "Диалог". Ты и воображаемый партнер всё никак не соберетесь писать. Жалею, что шутки ради, предложил тебе последовать совету Гоголя. Ты и последовал, но, к сожалению, бесталанно. Приходится ответить вашими же с партнером словами: "Ну и черт с вами, не пишите". А из "Вечера", вероятно, что-то получится, но слишком он растворяется во всем остальном, так что пока ничего не скажешь.
На время летнего сезона, который продлится до 1 сентября, будет разумнее направлять свои письма на Радужную. Не путай адреса. Чтобы выйти из затруднения, если конверт с обратным адресом уже брошен, обратись к мнемонике: бутылка водки стоит 2 р. 87 к., адрес Самарского: дом 28, кв.7. Если тебе, как человеку непьющему, трудно запомнить эту шпаргалку, то запомни общее правило: в Москве, как и во многих других городах, нечетные номера расположены на левой стороне улиц, удаляющихся от центра по направлению к заставам; на бульварном кольце, Садовой и всем улицам, идущим по дугам, отсчет идет по часовой стрелке, т.е. нечетные номера обращены к периферии, четные к центру; наш дом стоит по правой стороне, значит номер его четный. В Ленинграде Вильнюсе и некоторых других городах четные номера расположены на левой стороне.
Сегодня стоит замечательный день, Ярко светит солнце. Очень жаль, что сегодня приходится уезжать на целую неделю Марине с Настенькой для очередной прививки. А на смену ей придется уехать Люсе с Димой. Марина опустит это письмо".
Г л а в а В О С Ь М А Я
Он оказался на гражданке не минувшей осенью, а лишь ранней весной уже этого года: ноябрьская демобилизация срочников на северо-западных рубежах Отчизны тормознулась министерством обороны, и полетели к черту четыре месяца, до зарезу необходимые для подготовки на факультет журналистики. Эти "украденные" месяцы морально его подкосили: он перестал отвечать на письма, забросил рифмоплётство и от тупой тоски не вылезал из штрафных нарядов. Хуже всего: самоподготовку для поступления в приличный вуз забросил тоже, а из неприличных оставались два педа, но и те могли оказаться ему, потерявшему кураж, уже не по зубам, даже приходи он на экзамены по форме №3. Ближайшее будущее рисовалась заведомо провальным, как двоечнику, обреченному остаться на второй год. Тогда и написалась "Ипохондрия", произведшая на Деда "определенно гадкое впечатление":
Чайки крик в ночном окне,
как прелюдия безумья,
и не нужно полнолунья,
чтоб кошмар приснился мне.
Холодильник тарахтит
бесноватыми речами,
я ему не отвечаю -
вмиг привяжется, бандит.
Черной кошкою - подушка,
липкой юшкой - простыня,
нету шансов у меня:
не зарежут, так придушат...
А когда матрос Северного флота наконец обрел долгожданную свободу, то сразу и сдулся: если находясь на Кильдине, можно было отговариваться невозможностью что-либо предпринимать из-за неопределенности сроков дембеля, то когда настала пора активно хлопотать, узнавать на какие подготовительные курсы уже опоздал, на какие ещё нет и гонять по указанным адресам, матросу Северного флота малодушно захотелось оказаться во вчерашнем дне, которого, увы, уже не существовало, а посему он валялся на диване, курил "Яву" с фильтром (Бог мой, что они курили на Кильдине!) и без конца ставил пластинки двухлетней давности. Мироощущение доармейской гражданской житуха, свято сберегаемое в памяти, не встретило его у порога, как старые шлепанцы, но куда-то задевалось и всё не находилось. Сначала апрельское, потом уже и майское солнце по полдня не выходило из квартиры, из распахнутого окна веялась ароматы забытой русской весны, школьные кореша звали побухать, но экс-матрос считал дембельские пьянки традицией плебейской и вежливо уклонялся. Конечно Юрку Филимонову и Ваньке он по приезде сразу доложился, но те не отзвонились, и он не стал навязываться, обидевшись, что друзья не примчались к нему наперегонки; а он стосковался по их интеллектуальному трепу. Но чего было ожидать, если сам не писал с ноября? Все же, смирив гордыню, он вторично напомнил о себе - те вторично поздравили его с дембелем, но немедленно схлестнуться снова помешали какие-то их неотложные дела, и пришлось понять: у всех давно свои дела и свои компании. Все же, упирая на права друга детства, он настоял на встрече, и они встретились. Поначалу Лешка намеревался кинуться к ним с объятьями, но в процессе выпивания портвейна поздравил себя с тем, что удержался: парни стали другими, и темы поднимали другие, выручали только общие дачные воспоминания. Под конец сиденья на холодной лавочке Гоголевского бульвара (дешево и сердито) и срывания пластиковых пробок с бутылок, он заметно окосел, потерял нить разговора и практически перестал в нем участвовать; зато студенты ртов не закрывали и пили как трофейные лошади на пожаре. Словом, обменяться мыслями толком не удалось, и остался в душе осадочек. Да ладно, подумал Лешка, куда спешить: скоро дача, там и наговоримся по-старому.
Потом он опять встретил школьную компашку, те зазвали с собой, и с того дня понеслось... Сначала было даже весело: всей кодлой либо роились у общяги работниц трамвайно-троллейбусного парка, проникая туда всевозможными путями, либо гоняли по всяким ДК, где полулегально лабАли самопровозглашенные рОковые гении, и Лешка участвовал в этих "митингах". Атмосфера там царила поприличнее, чем в трамвайно-троллейбусной общаге, но тоже так себе: весь вечер приходилось давиться вином, демонстрировать попсовую эрудицию, блевать в туалете и сосаться с духовно убогими меломанками, а по поздноте ещё провожать какую-нибудь из них до неблизкого дома, и со звенящими яйцами, не солоно хлебавши, возвращаться к себе на край географии. Бардачить на чьей-то хате не позволял сезон: отпуска у родичей ещё не начались, и собраться для интима было негде. И ещё такой деликатный нюанс: вращаясь в кругу студентов и вальяжных чувих, он ощущал себя чуваком не их колоды - недоучкой, но прекратить общаться и начать готовиться к поступлению в вуз всё медлил, находя оправдание своему бездействию: мол, глупо гробить прекрасную весну, понимая, что не готов к экзаменам и лучше пожертвовать и этим годом. Но вот осенью он пойдет на полугодичные курсы Мигая и уж тогда всецелостно отдастся подготовке. И почти забылось, как два месяца тому назад оглушенный негаданным освобождением, облепленный мартовской вьюгой, с дембельским чемоданчиком в матерчатой уставной перчатке он стоял на морвокзале Североморска и пытался заглянуть в будущее: с чего начнется у него широкая полоса везения?
Простившись с попутчиками-дембелями, с которыми гужевался полтора суток в вагоне-ресторане "Арктики", своим первым визитом, начавшимся пешей прогулкой от Ленинградского вокзала до Самарского переулка, он навестил Бабаню, зарыдавшую, едва увидевши долгожданного внука в бушлате и бескозырке через стеклянную дверь парадного. Забыв, куда крутится щеколда, она тыркала дверь и успела рассердиться и перестать плакать. После объятий и первых горестных слов, он пошел за Бабаней знакомым с детства коридором, удивляясь и радуясь надежной неизменности прежней обстановки. Вновь обретя запах книжных стеллажей, высоту потолков и трамвайные звоночки под окнами, внук подумал, что благодаря Самарскому вполне может считать свое детство "удавшимся" (выражение Набокова, аристократа и сноба, имевшего возможность охотиться на буйволов и львов, но всю жизнь гонявшегося исключительно за бабочками).
Бабаня неутешно горевала по кончине Деда и когда бы и кто бы не приходил к ней, начинала привычно недоумевать: почему Дед не оставил ни ей, ни семье места для поклонения, почему настоял развеять свой прах по ветру. Не хотел обременить? Боялся вежливого забвения? Уж, он то! Ослушаться его воли, конечно, не посмели, хотя для Бабани это было тягостно: она оставалась человеком традиции, тогда как Дед был склонен к оригинальничанию: ходил по лесу босиком, яблоки поглощал с косточками, клубнику - с цветоножками, а в 19-м году смеялся тухачевцам в лицо, когда те наставляли на него винтовки. И вот снова - у гробовой черты,- он опять имел какие-то свои соображения и не утратил воли. А для Бабани, сколь не предрешен был финал и сколь не очевидны были изнуряющие мучения безногого инвалида (невзирая на её самоотверженность),- утрата спутника долгой и счастливой жизни все равно стала неожиданна, и многое для неё навсегда потухло. Главного человека её жизни не стало, но остались пожилые дети, взрослые внуки и народившиеся правнуки. Её борьба окончилась, но она не позволяла ни себе и никому другому забыть святой памяти, постоянно сетуя: «Вот был бы Дед жив, он бы сейчас нам сказал то-то и то-то, о том-то и том-то». Мудрого патриарха большого семейного клана не хватало всем, а для младшего внука Дед остался единственным благосклонным наблюдателем его литературных устремлений - от других внук таился. А по поводу дедова желания быть развеянным по ветру, внук для себя понял, что, будучи потомственным почетным гражданином и навидавшись сталинских зверств, Дед не стал заявлять протеста по поводу "исчезновения" большого семейного участка на Ваганьковском кладбище: после Октябрьского переворота новые власти сровняли его с землей и "поселили" туда, своего кремлевского жидомасона - судя по фамилии.
"Здравствуй, бесценный. Ты, как видно, ничего не пишешь. Неужели забросил, как многое другое или это творческий кризис? Тогда воспользуйся советом Гоголя, возьми перо и пиши: "Я ничего не могу написать, я ничего не могу написать..." В конце концов надоест и начнешь писать путное. А у поэта, в особенности с философским складом ума, должно роиться в голове множество тем даже в такой обстановке, как твоя. Не греши зазнайством и ленью. Ведь очевидно, что Чайковский не собирался выбрасывать на рынок ежедневно по романсику или по арии, независимо от качества их. В собрании его сочинений ты найдешь большие пробелы в опусах, никогда не увидевших света. А есть такой писатель - Виктор Шкловский, написавший книгу "Поденщина"; и у И.Анненского, если задаться целью, отыщется с десяток стихотворений под названием "Бессонница"; Юрий Олеша написал прекрасную книгу "Ни дня без строчки". Ты же, презирая ремесленную работу, не создав ещё ничего вразумительного, сразу делаешь заявку на патентованного гения. Так дело не выйдет. Само ничего не придет, и, сидя в ожидании "промелька" (выражение И. Северянина), даже не луча, если его нет в душе, ничего не высидишь. И не вздумай причислять себя к "потерянному поколению" - это позерство и тебе не идет. Словом, не хандри. По-моему в Армии и во Флоте (претит писать "на Флоте") существуют литобъединения, которыми тебе не стоит пренебрегать...
Теперь о твоих племянниках. Димочке 9 августа исполнился год, а Настеньке 1 сентября стукнет десять месяцев. Дима ещё не ходит, но только потому, что отчаянный трус, впрочем, когда забывается, уверенно топчется на месте. Настенька не отстает от него в развитии и уже стоит, не держась руками ("дыбок"). Она отстает лишь от тебя (ты пошел феноменально быстро: день в день девяти месяцев, да ещё будучи мальчиком). Я сам намеревался объявить правнукам соцсоревнование в ходьбе, но до сих пор все складывается так, что расположения к прогулкам не возникает. Сижу на диване, на котором и сплю и дальше - никуда. Но вот завтра, бог даст, надену штаны, галстук, надушусь "Элладой" и отправлюсь на променад с костылями.
Р.S. Мне очень хотелось бы отказаться от того мнения, которое я составил после чтения рекомендованного тобой Анчарова, но боюсь, что вряд ли это возможно. Не жалей меня, и, может быть, своим непониманием я обедняю сам себя. Пиши все-таки. Каждый день ждем твоих писем, но давно их не было, вернее, они стали редки. Д.
Милый внУчек! С Дедом было совсем худо. Пришлось нам преждевременно вызывать врачей различных специальностей, начиная с невропатолога. Вторым был уролог. Он установил, что выскочила трубка. Когда именно - неизвестно. Хорошо, что она выскочила только частично, и моча продолжала поступать, но неприятности, тем не менее, происходили... только бы не было хуже, а уж сразу конец. Это мечта Деда и моя. Пиши же. Твоя баба Аня."
У принца было готово восьмистишие для очередной отсылки на Высокий суд, но он решил не отсылать:
"Родник и роща золотая" -
Пустой изношенный пиджак.
Листву ногами загребая,
Плетемся где-то кое-как.
Пускай на сапоге зеленом
Увижу прах своих отцов -
Зимы законом неуклонным,
Я с ними рядом лечь готов.
Наведываясь в Самарский, где не стало главного смотрителя книжного царства, внук ощущал себя школьником, потерявшим свою экскурсию, хотя и шаркал у высоких стеллажей, с которых его окликали давние знакомцы, в дедовых тапочках, навязанных ему Бабаней по праву преемства. Это внуку льстило, но беседовать о литературе, о творчестве, направлять круг чтения было уже некому. Приватные беседы, казавшиеся иногда докучными, теперь стали бы нужны как никогда, и пускай он сохранил дедовы наставления в письмах, они не могли заменить живого общения.
Угостившись чаем с терновым варением, внук вытягивал из поредевших шеренг (многое ушло по родне)старых подружек в цветастых переплетах (в работу шли бабанины платья), составлял из них стопку и увозил домой. Помня строжайший запрет читать лежа (во избежание деформации книжного блока), он все же позволял себе затаскивать одну-другую в постель, где и тискал их до утра. Потом спал до обеда. И так изо дня в день. Наконец мать придумала: «Поезжай-ка на дачу, посторожи нарциссы и тюльпаны, а то деревенская шпана лазает и грядки топчет; а бывает - и в домах нахулиганит».
Он накупил консервов, предки напомнили за каким столбиком фундамента лежат ключи и снабдили монетой. И вот, сойдя с подольского автобуса, одинокий путник направил стопы к с детства знакомой умирающей деревеньке, где продолжала обитать внучатая тетка Ваньки-Лимона. При удачном стечении обстоятельств, он намеревался окликнуть её через плетень и добыть Ванькин телефон: старую записную книжку он истерзал в припадке обиды: друзья после двух пьяных встреч пропали, у студентов насыщенная жизнь, до него ли? Самого же Ивана застать он не рассчитывал: будучи на сессии, тот должен был находиться в городе; да и по былым временам помнилось, что урбаниста, не пообещав ему общества дам и выпивку, в деревню не затащишь... Но вот, искомая тетка (ничуть не постаревшая, в той же своей кацавейке) мелькнула на задах и тут же скрылась в сарайке. Лешка засомневался: а вдруг его не вспомнит и придется продолжительно объясняться? Он постоял, покурил, кричать через участок постеснялся и отошел к родничку, где всё помнил, как вчера. Присел на трухлявую берёзу, заполонённую муравьиным царством и бездумно уставился в сухую землю. И эти снующие в траве муравьи, и эта знакомая береза, и эта белая земля встречали его забытым ласковым приветом. Ушло из жизни два года, а что стало нужным ещё, кроме этой земли, этой травы и этой дороги? Самое время определяться: нацелился в вуз - так иди на курсы; намерен заявить себя поэтом - так пробуй напечататься; главное - не хандри и перестань думать об этой твари: где она? что она?
Он поднялся и подошел к роднику. Не касаясь рубашкой истоптанной козами земли, упёрся ладонями в скользкие камни и припал к ледяной купели. Как и должно быть, заломило зубы, запах дна он тоже вспомнил, и на ум пришли сентиментальные мысли о возвращении блудного сына. Наконец встал, утерся рукавом, перешагнул родничок и ступил в лесную светотень.
Ещё почему он согласился на материно предложение посторожить цветы - понял из её телефонной болтовни с соседками-дачницами, что Юрок Филимонов пребывает там анахоретом, и если Лешке туда нагрянуть, то и состоятся те отложенные беседы обо всем не свете, и придут в порядок мысли, которые он думал-передумывал в северном затворе. И вот теперь, предвкушая, что уже скоро узрит непротивную рожу друга, Лешка почти смеялся. Эх, Юрок, Юрок! ведь толком и не поговорили тогда, а как хотелось! Помнишь наше попадание в Заразу и наше "попадание" в коровье дерьмо? Почему не писал? (Упрек некорректный: лишь только Лешка обосновался в Кронштадте, они тут же списались, но регулярная переписка не задалась по причине того, что, став студентом иняза (безусловная победа), Фил счел возможным взять в своих едких эпистоляциях менторский тон, и это тем более бесило, что, излагая вещи банальные, в целом он был прав.)
Письмо Фила:
"Ну, чё? Небось, по веревке в гальюн бегаешь, морекака сухопутная? Я тут размышлял об тебе, друг незабвенный: как бы донести до тебя необходимость высшего образования и поделил всё Человечество (чувствуешь масштаб моей заботы?) на ряд категорий, а именно: первая - это те, кто влачит существование без осмысления - запряженной пьяной улиткой от бутылки к бутылке. Вторая - улитки, требующие ещё и комфорта: эти движутся от черно-белого телека к телеку цветному. Третья категория - интеллигенты: воображают себя личностями и высокомерно пренебрегают панцирем, поэтому живы до первого пинка. А существует и четвертая, гордо показывающая фигу в кармане - шайка диссидентов. А надо всеми, батенька, восседает всевидящий кучер - отнюдь не чичиковский Селифан. Заранее пугать тебя не стану, носоветую занять социальное положение повыше и мудро помалкивать, поэтому начни хотя бы заучивать неправильные глаголы! Тот багаж знаний, который ты оставил перед воротами призывного пункта, ты уже не найдешь. У тебя, конечно, будут полгода на подготовку, но, не начав заниматься теперь же, ты вряд ли начнешь тогда. И ещё - видимо, в силу постоянного общения с военнослужащими,- твой язык изрядно огрубел, и без мата у тебя возникают трудности в передаче нюансов своего бытия. Весьма прискорбно, брат литератор! Ругательство предполагает точное попадание, матерная же пустая ругань уподобляется стрелам без оперения. Я помню показательный пример тому на сборах в Алабине. Один из наших курсантиков обложил ротного летёху трехэтажным, и тот даже глазом не моргнул. А другой чувак вдумчиво и в глаза ему, сказал: "а ты, паренек, оказывается, не умный совсем",- так этот смельчак едва не вылетел не только со сборов, но и с курса.
Теперь, что думаю по предложенной тобою теме: литература с большой буквы и литература с маленькой. Для меня тут всё ясно, как простая гамма. Не люблю водянистого штампа "известный писатель". Толстой Лев Николаевич (явление 19-го столетия!), он известный? Он даже не читаемый! Но он - гений. И не усматривай здесь противоречия! Ты, разумеется, видел картины Чюрлёниса. Его ещё не печатают на фантиках и поздравительных открытках, он не основоположник "изма", не француз. Иными словами, как выражается Анчаров, "не горчичка на сосиску". Тем не менее, и он гений! Покуда из кимберлитовой трубки ещё не добыли алмаза и не оценили его в соответствующих миллионах, это не значит, что его там нету. Главное - не шумное признание, но тихая реализация заложенного в творце потенциала. Считай сие моё высказывание задачей любой жизни. Гениально сформулировал академик Энгельгардт: "Творчество - это утоление инстинкта". Исчерпывающе верно! Помимо обывательских функций: испражняться, жрать-пить, обнимать женщину, у творца существует функция утолять творческий инстинкт, чем он втихаря и занимается; причем, ему достаточно быть известным своей жене и соседу, с которым выгуливает собак. Массовая культура - это для духовных калек, лишенных внутренней жизни. Согласись, чем произведение искусства тоньше, интеллектней, тем малочисленней аудитория.
Ну всё, моя светлая личность утомилась пишучи! А ты, сукин сын, доставай из под койки учебники, и перестань отвечать на мои письма северным безмолвием".
Филимонов прошел в иняз честным трудом: со школьных лет среди них троих - Ваньки, Лешки и Юрка - он отличался прагматизмом и волей: спорил, что в полночь сходит на край леса, и принесет оставленную на пне пачку сигарет - и принес; спорил, что влезет на высоченную елку и вынет из гнезда птенца ястреба (при этом отражал атаки взрослых птиц) - и сделал; поставил себе задачу вызубрить за лето неправильные глаголы - и преуспел. Вот и теперь, он затворился на фазенде и готовился к экстренным зачетам, позволяющим ему попасть в группу счастливчиков, улетающих во Францию по программе обмена учащимися. Словом, целенаправленно ковал карьеру мидовского референта, а то и полномочного посла. А Лешка, намечтавший себе образ модного поэта, покуда пожинает постыдное Ничего, и на упорство друга смотрит с завистью. После той пьянки втроем на Гоголевском бульваре, он позвал Фила увидеться ещё раз - тот легко согласился и предложил заодно глянуть в Повторного фильма "Шербургские зонтики", на французском. Но тут Лешка дал задний ход: дескать, язык забыл без остатка, а приглашение освежить остатки посчитал насмешкой и на встрече больше не настаивал. Но они таки встретились, и опять на Гоголевском, и надрались чище чем в предыдущий раз (с Ванькой) и чище чем в ту призывную для Лешки осень, когда над их Кремянкой, помнившей их и малыми детьми, и отроками (как помнила Москва-река Герцена с Огаревым), оба не скупились на похвальбу, но только теперь мечту свою Юрок вовсю осуществлял, а Лешка свою всё лелеял.
Осенним вечером над кручей,
в последних днях перед бедой,
я предложил, на всякий случай,
располовинить всё с тобой:
"Коль нам отрадна эта местность -
разрежем воздух на куски,
и я помчуся в неизвестность
предполагаемой тоски.
Условным скальпелем поделим
всей этой ночи окоём,
не отвлекаяся бездельем,
и по карманам рассуем:
обрыв сыпучий - мягче Детства,
под нами - речка Звездопада,
без лицемерного кокетства,
их тоже нам разрезать надо.
А наша девушка, послушай,
пускай гуляет целиком,
не будем брать греха не душу:
авось, сподобимся потом".
За будущность свою спокоен,
не замечал ты, что молчу,
брутальной нежности исполнен,
ладонью бил мне по плечу.
Смешна вечерняя бравада,
страшна неведомая муть,
и хоть улыбку делать надо,
невольно хочется зевнуть.
Наговорились про запас,
и Мирозданье разобрали,
и никогда мы не узнали,
как звезды поняли про нас.
Нагрянуть к Филимонову внезапно не получилась: тот увидел Лешку раньше - с крыши кухоньки, где поправлял трубу. Поскольку за весну они уже пару раз крепко напились, то теперь обошлось без мучительных пауз, случающихся при встрече со старой отмершей дружбой. Весь солнечный день, не жалея ног, они таскались по весенним душистым косогорам, ища и находя, старые пути, старые истории. В низинах ещё чавкало под ногами, и у обоих заломило в икроножных мышцах, поэтому решили навестить овраг с говорящим названием Зараза, после того как природа надежно подсохнет. И вот, после сегодняшней изнуряющей ходьбы и воспоминаний о старине, в зябких потёмках причалили они к калитке Филимоновых.
-Может, ещё кружок дадим?
-Нет, Лешка, пора мне. И так с тобой весь день к черту. Глаза слипаются, а ещё неправильные глаголы ждут.
-Зачем они теперь-то? Уж, как будто, пройденная наука.
-Никогда не лишне освежить.
-Не правильные они, эти глаголы. Так им и передай.
-Совсем не правильные, но их, помнишь, сколько?
-Наплевать и забыть. Пошли, ещё кружок дадим?
Лешка хотел улыбнуться, но отдумал: сегодня он по каждому поводу растягивал рот до ушей, так что в итоге треснула губаи приходилось слизывать кровь языком, сам не ожидал, что настолько расчувствуется, оказавшись в родных местах. Было так чудесно от блужданий, от болтовни, от русской природы, к которой наконец вернулся и которая так не похожа на ту - суровую, так и не ставшую родной. Сегодня все дарило поводом для улыбки.
Закурили по ещё одной. И хотя за день накурились до першения в горле, стали глубоко затягиваться и пускать светлый дым, слоящийся вокруг и не мешающий чуять запах отцветающей большой черемухи, подпирающей забор. С доисторического детства эта черемуха пребывала тут незыблемо и считалась членом филимоновской семьи. Юрок сплюнул горечь табака и кивнул:
-Отец велит вырубить её к матерям, вместе с порослью: участок стала затенять.
-Вырубишь?
-Пущай отцветёт напоследок.
Ещё постояли, пооглядывались по сторонам, словно поджидая кого, поизучали холодное небо, заметно теряющее густую весеннюю синеву и знакомый лес, в котором на восходящей луне хорошо выделялись верхушки елей. Лешка тоже сплюнул:
-Слушай, всё забываю спросить: чем у вас кончилось с той богатенькой? Ну помнишь, ты ещё её склеил на каких-то там танцульках: вся такая изысканная, от искусства без ума... Она в принципе ещё существует? Забыл, как её?
Непростительно небрежно Лешка коснулся ненужной темы: Филимонов тогда окучивал дочку декана, каковому процессу, вплоть до своего призыва, Лешка был и свидетелем и участником. Бывало, с утреннего открытия они втроем гоняли пыль по залам пушкинского музея, затем, не имея лишней копейки, пускали слюни, глядя на неукупимые раритеты модных буков, затем делали передых в какой-нибудь киношке, и заканчивали насыщенный день в кафе на Арбате, утоляя жажду белым сухим и умно беседуя. И вот Филимонов, на невинный вопрос, но тон которого пришелся ему не по душе, вдруг опустил голову и уставился себе под ноги:
-Она не КАК ЕЁ, а девушка, достойная всяческих похвал, и, кстати, моя невеста. И свел я знакомство с нею не на каких-то там танцульках и не в соломе за конюшней, а на вполне приличной дискотеке родного вуза.
Предвидя следующие подобного рода вопросы, Филимонов сразу указал границу допустимого остроумия, дав понять, что его невеста не КАК ЕЁ, в отличии от дачных шлюшек, и Лешка, всю долгую полярную службу листавший горестные воспоминания, притворился, будто хамский намек про солому за конюшней прошел мимо его ушей, а когда услышал про девушку, достойную всяческих похвал, вежливо воодушевился:
-Ну, Фил, ты молодчина! И когда же чествовать будем?
-Как только так сразу,- неопределенно ответил Филимонов.- Сначала доучиться надо. А вот уж апосля женюсь и буду счастлив всю остальную жизнь. Коли стрелять, то уж без осечек. Учти себе на будущее.
-Непременно учту. Так мы договорились насчет Заразы? Через неделю подсохнет...
-Ох, не заводи по новой! Оревуар.- Филимонов махнул рукой и выщелкнул окурок - теряя искры, тот упал на дорогу. Калитка на пружине не успела хлопнуть второй раз, как, задевая плечами вишенный цвет, высокая фигура уже подходила к дому.
Хотя пора было идти разогревать голубцы и протапливать выстуженный за зиму ночлег, Лешка повернул вниз, к пруду. Две весны мечтал он о такой прогулке. Шаги неслышно ложились на мягкую землю, по узеньким сугробикам нарциссов узнавались дорожки необитаемых дач, ещё не прогретых надежным теплом, но с вымытыми полами, чистыми занавесками, уже готовыми принять на всё лето детвору с бабушками. Полная луна взошла выше и сделала всё белым. Высокие узколистые осокори у пруда, облитые её светом, казались сплошной стеной, а соловьи рычали как львы в кустах.
Проходя в задумчивости узкий проулок, он не сразу остановился, почувствовав плечом касание чего-то невесомого. Потом понял, что в него кинули ветку сирени, теперь лежащую у его ног. Он улыбнулся и поднял голову. За низким дощатым забором в халатике без рукавов стояла незнакомая темноволосая девушка, в руке она вертела ещё одну такую же ветку и сбивчиво что-то говорила, но слов было не разобрать. А девчонку он узнал сразу, была даже секунда, когда он подумал, что всегда держал её в памяти: ведь это несносная Машка, постоянно путавшаяся под ногами у старших и лезущая в чужие разговоры.
Темные стриженные волосы, пухлые губки и детская шейка с такими милыми ключицами, что не будь выразительных глаз вполне заменили бы зеркало души. Кисть руки, в которой девушка вертела свою ветку, была специфически дамского строения, а угловатые плечики дополняли очарование пола. По конституции видимого можно было не ошибиться, что скрытые забором ножки, слегка выгнутые коленочками назад такие же ровненькие и длинненькие, в гладкой прохладной коже.
-Кто это тут деревьями кидается?- удивленный дерзостью юного создания, он шагнул к забору.
-Здравия желаю, Лешик Батькович. Или не узнали?
-Вообще-то я Николаевич. А узнать тебя, конечно узнал. Рад встрече, Машенька.
-Где странствовали? Что видели?
-Военная тайна.
-Нет, правда, рассказали бы. Ты далеко идешь?
-Да вот, обозреваю пенаты.
-Проще - гуляешь.
-Вроде того.
Девушка улыбнулась чему-то, как будто не относящемуся к разговору, потом вдруг задумалась. Видно было, что этот пустой обмен фразами важен для неё.
-Значит, гуляете.
-Значит, гуляю.
-Пригласили бы девушку, а? Или не пригласишь?- она стала задевать его веткой по рубашке.- Слабо пригласить, а? Слабак, слабак...
И Лешка опешил. Даже, как-то оробел: Машка всегда была с чудинкой, и зная, что малолетке от силы пятнадцать, впору было спасаться бегством.
-На горшок и спать,- мстя за минутное замешательство, он хотел засмеяться, но тут же сморщился: повредилась подсохшая было губа.
-Ой, что это у вас с губой?
-Кровью истекаю. А детям все равно пора баиньки.
-Детям?- она засмеялась ему в тон, показывая ровные зубки.- Детям, говорите? А вот ваш приятель Филимонов так не считает...
-То есть,- Лешка не сразу понял смысл ею сказанного, но иголка зависти уже вошла, куда следует. "Интересно получается. Много же я тут у вас пропустил": подумал он.
-А вот и "то есть". В гости заходит. Чай пьём с баранками.
-Зачем?- совсем уже глупо спросил он.
-По делу, конечно. Ничего такого не подумайте, Лёшик Николаевич. Просто освежаем мой французский. Неправильные глаголы и вообще...
-Неправильные глаголы... Постой, так ты что - в институте?
-Боже, как вы удивились-то неподдельно! Да, студентка. Сейчас бы на втором была, если б не академка. А до того с дружком вашим вместе парляли на Метростроевской. Но он теперь преддипломник, во Францию вот летит. А я в академку ушла: папу зимой похоронила...
-Дела! А я думал, ты ещё в школе. А ты, оказывается, уже большая!
-Ещё какая! А ты думал, я три года в холодильнике лежала? Считать надо лучше, пехота.
-Вообще-то, морская авиация. А ты нахалка. Какой была, такой и осталась.
-Нахалка?
-Нахалка.
-Вот вам!- ветка сирени довольно чувствительно хлестнула его по лицу. Он не сразу открыл глаза и услышал:- Ой, извини меня, пожалуйста, ну, пожалуйста. Ну хороший, хороший,- она бросила ветку и стала гладить его ладонью по щеке, по рубашке, по плечу.- Ну простил? Простил?
Решительно, девчонка повергает его в недоумение. Ничего себе, девчонка! Но за такое обхождение, милая, полагается и ответ держать, и ты, сдается мне, знаешь об этом. "А в общем, оч-чень интересно получается",- опять подумал он, и теперь сказал так вслух. Но не сразу. Сначала он вплотную придвинулся к доскам забора, коснувшись кустов сирени, а рубашкой - локтей девушки. Сделалось очень близко. Так малознакомые люди не стоят в саду поздно вечером. И вот, произнося: "интересно получается", он, не спеша, стараясь смутить, повёл взгляд по её лицу, по щеке, по губам, по гладкому лбу, коснулся взглядом карих глаз, потом заглянул в них...
Там его дожидался огонь. Могучий жар, от которого лицо его загорелось, а в груди что-то мягкое упало и растеклось. "Попух!" - неторопливо и крупно, и как бы в теряющей сознание голове, поплыл какой-то плакат. В активном словаре у него такого слова раньше не было, но вот оно взялось и сказалось, и выразило то, чего раньше не было в душе его. Первым движением было смалодушничать, как-нибудь уйти от этого состязания взглядов, но девушка первая не выдержала напряжения. Глаза её запросили пощады, а полногубый беззащитный рот выговорил: "Леша, я тебя ждала... давай пройдемся. Хоть немножко... Пожалуйста..."
Когда Маша, пройдя в калитку, подошла к нему, следов недавнего волнения у обоих не было и в помине, а неведомо откуда взявшаяся легкость сроднила их в этот короткий миг на весь вечер, на всю жизнь, как это часто случается в юности и чего не случается никогда потом.
Она, и вправду, стала большой, повыше Лешки, что нисколько её не смущало: казалось, она многое, если не всё, предвидела заранее. Комары в начале мая ещё не залетали, но от вечерней прохлады Маша накинула телогрейку.
-Тебя не хватятся?- желая определенности, поинтересовался он.
-Сейчас только пол одиннадцатого,- она посмотрела на наручные часы - мужские, на черном ремешке с лишними дырочками для её узкой руки,- перехватив вопросительный взгляд, сказала: папина память.
-С мамой вдвоём теперь?
-Она с молодым мужем. Не знаешь, разве, новостей наших?
-А ты как?
-А я им не мешаю. Мы с бабушкой живём.- Она отвернула лицо и с ненатуральным смешком задала, видимо, наболевший вопрос.- А как у тебя с Лизкой? Письма были?
Он не сплоховал и небрежно фыркнул:
-Господи, ну и память у людей! Забыл как звать. Я и Фильке-то раз несколько всего писал, если не меньше. В общем: ни я - никому, ни мне - никто. Вакуум. А с Лизкой - это уже сто лет как не актуально.
Успокоенная его хитростью девушка сразу заметно повеселела и поменяла тему:
-Через три месяца вступительные экзамены. Пробовать будешь?
-В этом году - нет.
-А то я бы тебя подготовила. Я же знаю, ты лентяй.
-А ты не лентяй?
-Я - нет,- сказала она, и он поверил. Почему-то сразу понял, что так оно и есть.
-Ну а с Филькой, чем ещё занимаетесь? окромя французского?
-Окромя ничем.
-А намекала, что склоняет к чему-то...
-Во-первых, я говорила про чай с баранками, а во-вторых, поползновения, конечно, имели место, но, между нами девочками, он зануда каких поискать. Только, умоляю, это между нами!
Весьма приятно услышать такое от симпатичной девушки, напросившейся к тебе на свидание. Лешка всё больше одобрял свой спонтанный визит в родные места: кто же знал, что день сложится исключительно из положительных эмоций. И на закуску - совсем уж негаданная интрижка!
Шли некоторое время, не произнося ни слова, и он думал, далеко ли эта сопля готова зайти? И, если далеко, то как быть ему? Отношения с молодыми - чреваты, а Лешка был осторожным юношей. И ещё он думал, что много других девушек и молодых женщин будут льнуть к нему, красавчику. И это были тоже приятные мысли. У пруда с дремучей зарослью по берегам, вдали безмолвствующих дач, они встали у черёмухи, раскинувшей шатёр под серебряным лунным светом.
-Чувствуешь как пахнет!- Маша зажмурила глаза.
-Есть такое дело,- согласился он.
-А слабо на мне жениться?- она снова в упор смотрела ему в глаза, и он отшутился:
-Прям, так сразу?
-Тебе такой жены не найти. Я тебя любить буду.
-Маш...
-Ладно, не отвечай, все знаю. Погулять ещё хочешь. Ничего, я подожду.
-Ошибаешься,- солгал он.
-Не ошибаюсь. Я тебя изучила.
-Вот не знал!- засмеялся он, польщенный в душе, и тотчас сморщился: в который раз болезненно лопнула подсыхающая губа. Маша осторожно дотронулась до неё.
-Больно?
-Не больно,- он отвернул лицо, чувствуя, как начинает бухать сердце и что ничего уже не остановить. Вынул сигаретную пачку и машинально спросил:- Курить будешь?
-А давай!
Лешка выбил из пачки вторую сигарету и протянул ей:
-Ну, бери.
-Ну, давай,- она подошла вплотную. Лицо её было в лунной тени, что в глазах - не разобрать.- Ну?- игнорируя протянутую сигарету, она толкнула его в грудь, и он покорно прислонился к стволу черемухи.- Ну?
Он поцеловал её. Целоваться она умела. Долго и бесстыдно, сразу прижалась, сразу обмякла. Телогрейка спала с её плеч, и они сначала сели, а потом лёгли, и он потерял свои руки в складках её халатика, а нашел её прохладные ноги и горячий лобок, под которым бился ток жизни...
Много лет спустя, казалось сказкой про другого, что всё это было с ним. А тогда - вернувшись под утро в холодный, не протопленный дом, повалившись на королевский сенной тюфяк, он вздохнул: "Да, ситуация!", а мог бы сказать: "Да, жизнь! И я в ней счастлив. Впервые так по-дурацки счастлив."
Г Л А В А Д Е В Я Т А Я
Бессовестно проспав всё майское утро, он продрал глаза, натянул "олимпийку" с полосками и, откопав в ворохе дачной обувки ссохшиеся от времени кеды, бодрым шагом припустился к Филимонову - хвалиться. Тот сидел возле кухни и отбивал молотком штык садовой лопаты на торцом поставленном дубовом чурбаке. За годы, что они не видались, Юрок не столько вырос, что было бы уж слишком, сколько возмужал. Отросшие светло-русые кудри живописно вились вокруг чела, унаследованное от родителя адамово яблоко на крепкой шее, формой повторяло унаследованный от него же нос. В обращении с любым садовым инструментом движения Юрка были отточены и красивы, а когда за мелкой работой он нацеплял очки без оправы, то становился похожим на хрестоматийного сельского интеллигента - тем более в лице было много ума, а насупленные брови уже прицеливались к чему-то впереди, намечая путь для его мысли и упорства. Отмеряя силу удара, он рихтовал режущий край, и в рядом стоявшем ведре с грязной водой шли концентрические круги.
-Трудимся?- вместо приветствия Лешка ограничился вопросом и приземлился поодаль на такой же чурбак.
-Как пчелка. А ты что такой весёлый?
-А есть на то причина.
-Так поделись, может, и я порадуюсь.
-Да уж не знаю, как воспримешь. Представляешь, у тебя тут под боком клевая тёлка обитает. И, главное, скукой мается. Ты знал?
-Тёлка - это что?- нахмурился Филимонов.
-Ну, вроде бабы.
-Понятно. Дальше что?
-А вот и то самое. Как разошлись мы вчерася, так и решил я ещё прошвырнуться по родным пенатам...
-Не спится мальчику.
Лешка нетвердо помнил всех деталей ночного сумбура из объятий, признаний и дачных сплетен, поведанных ему скорее всего предвзято, поэтому не знал, всему ли давать веру. А Филимонов, между тем, отложил молоток, прищурился на проделанную работу, побултыхал штык в ведре, взял напильник и начал орудовать им.
-Да погоди звенеть, лучше дослушай. Иду, значит, гуляю, вдруг кто-то мне по плечу сиренью - хрясь. Гляжу, Машка, ну эта, ещё отец у них осенью погиб. Геолог.
-Ну, знаю.
-Стоим, значит, трепемся, ля-ля круглая земля...- прикидываясь залетным гостем, который не в курсе здешних реалий, Лешка наблюдал за разом поскучневшим другом,- ...и вдруг эта мадемуазель стала меня клеить! Натурально! Для начала предложила пройтись...
В Лешкины планы не входило выкладывать сразу всё случившееся ночью, но Филимонов и не торопил. Филимонов молчал.
-Уж мы ходили-ходили, трепались-трепались...
Подобно рыбаку, Лешка лишь по чуть-чуть потягивал леску, но не подсекал.
-...до утра глухоту из ног выколачивали. Ты себе не представляешь, столько узнал любопытного...
Филимонов молчал.
-...много всякого порассказала...
Филимонов молчал.
-В любви, между прочим, призналась. С детства, говорит, питает. Жениться на себе позвала, детей нарожать обещала. Дура. А такая нарочно залетит. Мне же это на фиг нужно. Вот и опасаюсь последствий, вот и думаю кому бы деваху сбагрить? Может, подскажешь - кому? Фил, ты чего молчишь?
Произнеся последнюю гадость, Лешка прекратил издевательство, но отнюдь не из жалости к другу - напротив, считал, что тот его заслужил как никто. А история тут такая: на заре туманной юности Филимонов перекадрил у него одну симпотную доярочку (они тогда гурьбой посещали деревенские посиделки), и после перекадрили торжества своего не скрывал. Дружба их устояла - доярка это семечки, но годом позже он совершил рецидив уже не прощаемый: как-то заявился к Лешке, когда тот, балансируя на стремянке, обирал антоновку и глумливо запел: "Эй, лопух, крепче стой на лесенке, не то враз сверзнешься. А пришел я к тебе каяться. И вот каюсь: вчера на сеновале за конюшней, принудила меня твоя симпатия сердечная, под названием Лизавета, к собачьему соитию,- Юрок кокетливо потупился.- А мне чего, молиться на неё, как ты? Правило тут одно: дают - бери, бьют - беги". Он именно так и выразился: "принудила к собачьему соитию". И Лешка тогда поклялся мстить, лишь представится случай, и вот Его Величество случай представился. И вот теперь, скотина, на собственной шкуре прочувствует, каково это - враз обрушить в человеке всё до самого дна. А как он помрачнел-то, преддипломник! А не сам ли объявлял вчера, что женится на достойной порядочной, и будет счастлив всю последующую жизнь? Шалишь, брат, вспомни Лизавету - земля она круглая. Ишь, как сопит-то, аж пятнами пошел... Кайф!
Наступившее молчание становилось нехорошим, наконец Филимонов, презирая себя за вопрос, с неестественным смешком выдавил:
-Ну, и чем у вас закончилась прогулка?
-А ты ещё не догадался?
-Поздравляю.
-Принимаю ваши поздравления, мистер преддипломник. А чегой-то вы так посмурнели?
-Во-первых, если обращаетесь ко мне, мистер двоечник, то лучше подойдет - месье; а во-вторых, со мной всё в полном порядке. Просто не выспался ни черта, а реферат этот чертов как стоял в плане неделю назад, так и не стронулся...
-Не путайтесь во лжи, месье: вчера вы говорили о неправильных глаголах.
Филимонов пропустил реплику мимо ушей.
-...а надо кончать его, да вот про лопату вспомнил. Ну не хочет, сука, работать, да ещё умудряется где-то камни находить, которые за двадцать-то лет, должны бы все повыбраться...
Спасаясь в пустословии, Филимонов ещё не понимал, что контужен услышанным, а Лешка пересел на ступеньку перед ведром и достал сигареты, на что Филимонов тут же отреагировал:
-Слушай, не дымил бы ты здесь! Башка со вчерашнего никакая!
-Ты, давай, не темни!
-На счёт чего это я темню?
-Этого самого! Не поделился с другом, что не глаголы ты с ней зубришь, а гоняешь чаи с баранками. Я ведь всё знаю,- Лешка усмехнулся, и тут Филимонов психанул уже со всей очевидностью:
-Давай, действуй! Может, счастье своё найдешь! Только вряд ли!
-Ничего я там не собираюсь искать. Успокойся.
-Спокоен, как весь китайский народ! Просто не хочу, чтоб ты ей голову морочил. Всё равно ловить тебе там нечего,- он упорно не хотел верить, что всё уже случилось.- Возни с малолетками, знаешь, сколько?
-Сколько?
-Много.
-Мне так не показалось. Скажи проще: завидуешь!
Филимонов, напрягая бицепс, поднял тяжелое ведро и выплеснул грязную воду под яблоню, подобрал брошенный напильник и, прихлопывая им по ладони, придрагивая ногой, склонился над сидящим на ступеньке другом и, глядя ему в лоб чужими глазами, стал излагать свою жизненную позицию, о которой его не спрашивали:
-Я завидую тем, да будет тебе ясно, кто уже сейчас готовит себе пропуск в большую интересную жизнь, кто тянет себя за уши,- ибо эти дальновидные люди понимают, что возможность наслаждаться днём сегодняшним дает уверенность в дне завтрашнем. Вот таким людям я завидую. И я дал себе слово, что добьюсь... А те, кто болтается как дерьмо в проруби и не идет дальше беспомощного рифмоплётства и пустой болтовни, пускай завидуют мне. Это я о тебе, неудачник! Это тебе прямая дорога в маргиналы.
Прозвучало это предельно жестко и персонально. После таких слов расстаются навсегда, но бедный Филимонов действительно нуждался в эмоциональном выплеске, чтобы притушить боль, которая уже вошла в его сердце и ещё займет своё место в его бессонницах. Он брякнул явно вгорячах и уже жалел о том, поэтому, идя ему на выручку, словно слова его были как бы не вполне им поняты, Лешка спросил: "И чего же ты дал себе слово добиться? Выкладывайте уж."
Филимонов, поняв, что его истерику великодушно простили и разговор теряет опасную остроту, потупил глаза, вздохнул и, загибая напильником грязные пальцы, стал уже нормальным тоном перечислять:
-В этой жизни, Лешка, всем нормальным людям нужны три книжки - диплом, партбилет и загранпаспорт.
-Поздравляю! Элементарный карьеризм.
-Не угадал! Элементарное желание приносить пользу своей стране на том поприще, которое человек для себя избрал.
-Приноси, сделай милость. Только горячиться так не надо.
-А я и не горячусь.
-Ты просто психуешь. Ведь уже было сказано: на хрен мне эта коза!
-Это тут ни при чем!
Как будущий дипломат, наученный, что надо всегда держать лицо, Юрок глубоко выдохнул и внешне почти успокоился. Опустился на ступеньку рядом и толканул Лешку плечом.
-Ладно, давай что ли сигарету.
Дымящие балканскими тютюнями с самолетом на пачке они сидели рядышком, и случившаяся сейчас ругань, каковые постоянно случались между ними с детства, их не разъединила; они оставались друзьями, и не взялось ещё ниоткуда то, чему нет названия, но что, порой, заставляет огибать и в жизни и на улице родного душой человека. Филимонов сидел, сложив на коленях длинные руки и уставившись в землю.
-Тяжко мне на сердце, Лешка.
-Из-за козы?
-Да не то. С учебой у меня непонятки: тему дипломную отжулили, мягко говоря. Я её лелеял, если не со школы, то с первого курса, точно. Мою тему забрали, а другой взамен облагодетельствовали - "Газета "Юманите" и рабочее движение пятидесятых". Намекнули, что такой темы достоин не всякий, но - поскольку вы кандидат - вы её достойны. Я, разумеется, гран мерси, разобьюсь, но доверие оказанное оправдаю. А куда денешься? А деваться мне, Лешка, некуда...
-А как та обзывается, которую лелеял?
-Да тебе-то зачем? Название тебе ничего не скажет. "Методология художественного перевода сленговых текстов". Устраивает?
-Мудрёно. И каким же манером отжулили?
-Классическим! Я просил свободную тему - мне разрешили, только, сказали, принеси ознакомиться. Знали, ведь, по курсовым работам, куда я копаю. Ну я вчерне реферат набросал, составил план с указанием источников, ну и подал научному руководителю. И, представь, сначала неделю гробовая тишина, а потом он заявляет: "Эта тема уже выдвинута на соискание ученой степени". И, главное, я-то знаю этого "выдвинУта" - племянничек его! А я, дурак, всё там расписал: от Дешана и Вийона до Бодлера и Рембо. Merde! Ну, ничего, зато у меня полгода Франции! Я за эти полгода материала нарою и на диплом и на диссер. Сразу буду докторскую бодать, а чего мелочиться! Подонки!- Филимонов глубоко выдохнул и улыбнулся, впервые за утро:
-Ты-то, двоечник, язык, говоришь, совсем забыл?
-О! начисто...- воздев ладони к небу, двоечник шутливо изобразил отчаяние.
-Всё так,- согласуясь со своими мыслями, покивал головой Филимонов.- Палку нам хорошую надо. Такую дубинку с гвоздиком.
-Ну уж с гвоздём-то?
-Надо-надо,- я этот инструмент хорошо себе представляю. Гвоздик такой кривенький, ржавенький, но чтобы в плоть не сильно углублялся. Язвительный, одним словом.
Они рассмеялись и то дружеское расположение, которое когда охватывает, ищет немедленного испытания, заиграло в крови, опьянило. И испытание не заставило себя ждать,- по садовой дорожке, в междурядье голой ещё смородины, шла к ним Маша. На ней был голубой сарафан, на ногах - белые носочки и спортивные тапочки. На локте болтался полиэтиленовый пакет, и в нём, кроме чего-то свёрнутого, была, видимо, книжка, выпирающая углом. Когда она подошла ближе, Лешку словно ударили: девушка была не в себе. То есть, она не сошла с ума, но то, что она делала и, главное, как,- сильно смутило его. А она просто ему улыбалась. Персонально. Ничего вокруг не замечая. Подошла, стоит и улыбается.
-Здравствуй,- холодно приветствовал он её, стараясь привести в чувство и косясь на Филимонова.
-Ой, я не поздоровалась,- спохватилась Маша и прыснула в ладошку. Она повернулась к Филимонову, который, пачкая себе пальцы, тушил в земле окурок.
-Здравствуй, Юра.
-Здравствуй, Маша.
-Сегодня опять "этот чертов реферат про рабочее движение, которого не было"?
-А куда мне, Маш, деваться? Не всякая птичка прочирикает на такую архиважнейшую тему. Ты посоветуй, куда мне деваться?
-После обеда зайду посмотреть. Можно?
-Всегда, пожалуйста. В любое время дня и ночи к вашим услугам. А ты что, куда-то собралась?
-Да мы вчера с матросом Северного флота договорились на речку сходить. Он обещал, что утром зайдет...
-А...- протянул Юрок и взглянул на друга - тот показал ему вытаращенные глаза: не обещал он ничего, но тут жевспомнил, что, действительно, обещал, но как-то не вполне определенно. И сейчас представил: как Маша утром собиралась, как поджидала его, как не дождавшись, пошла искать: сначала к нему, потом сюда, к Филимонову, и что Филимонов это тоже себе представляет и удивляется Лешкиному свинству.
-Ну, что ж, друзья, не смею задерживать,- Филимонов встал и, отдуваясь, похлопал себя по ребрам.- Приятного, как говорится, времени препровождения.
Лешка захотел немедленно объясниться с другом, но друг отводил глаза.
-Никуда я с ней не пойду!
-Да почему ж, сходите.
-Не пойду и баста!- Лешка ловил взгляд Филимонова, но тщетно. Тогда он отыскал в сутолоке своей разгорающейся злобы Машины прекрасные глаза и заорал в них.- Не пойду! Поняла!
-Поняла,- чуть слышно сказала Маша,- не кричи на меня, пожалуйста,- она закрыла лицо ладонями и заплакала. Повернулась и тихо пошла, задевая висящим на локте пакетом голые, в пробивающихся почках, побеги смородины.
Филимонов, топая по ступенькам всем весом, скрылся на кухне и чем-то там загремел, а когда вновьвозник на пороге, казалось, был удивлен, что Лешка всё ещё здесь.
-Ты ещё здесь, матрос Северного флота?
-Выгоняешь?
-Пожалуй, вернусь к реферату. А ты бы догнал девушку. Да извинился бы. Не стоило уж так... Она же человек...
-Ну, спасибо!
Ведь очевидно, что "так" получилось как раз из-за него, Филимонова: Лешка не променял его на бабу, а тот ещё упрекает! Некоторое время молчали, потом Лешка решительным тоном подвел черту:
-Слушай, в общем, я устраняюсь, а ты действуй как знаешь. Уводить не стану.
-Вот и не просёк ты ничего, матросик Северного флота. В том и дело, что она не тёлка. Такую не уведешь. Это тебе не Лизка или Милка!- Филимонов повернулся было уйти на кухню, но передумал.- У девчонки и так забот выше крыши: с матерью не знается, подрабатывает где-то машинисткой. На одну бабкину пенсию не разживешься. Дачу вот отцовскую продают...
-А что, собственно, произошло? Я её что, укусил?
Лешке стало обидно за свои выстраданные страдания, которые Филимонов теперь помянул в том смысле, что "это тебе не Лизка или Милка". А что Лизка? Все Лизкой попользовались, и все теперь презирают, а вот Машка почему-то святая и не ****ь! Кстати, нетронутой не оказалась. А теперь этот хрен длинный настаивает, что я её чем-то обидел. Причем, жестоко.
-Так что, прикажешь, молиться на неё, как ты? Дают - бери, бьют - беги! Разве не так?
-Проехали,- отрезал Филимонов.- Так куда двинешь?
-От вас, шизанутых, подальше!
И Лешка направился к калитке. На ходу поймал ветку смородины, содрал с неё почки и отправил в рот. За двухлетнее отсутствие в средней полосе вкус этот был им забыт, и теперь, вкупе со многим другим, напомнил о возвращении. Сейчас это главная радость, а остальное как-нибудь само устаканится.
На скрещении проулков, которого было не миновать, понурившись стояла Маша. Это была засада, совсем как вчера. Он немного трусил её упрямства, её возможного вмешательства в его планы на беззаботную жизнь, но, чувствуя вину за сегодняшнее скотское поведение и за вчерашнюю любовь, которой, кстати, не домогался, он решил загладить инцидент и расстаться друзьями. Он остановился перед девушкой, засунув руки в дырявые карманы "олимпийки", и носком кеда чуть тронул пакет, который она держала за ручки перед собой.
-Эй, человек...
Маша посмотрела на него исподлобья заплаканными глазами, и такими молящими, такими родными, что живи потом две жизни, ищи, проси, покупай - не найдешь, не выпросишь, не купишь. Это может сниться потом, может чудиться где-то, но никогда уже не будет. А будет только память в сердце, память в сердце, память в сердце.
-Ты пойдешь на речкуили не пойдешь? Так и скажи,- она наморщила нос, и Лешка испугался, что она опять расплачется.
-Ну пойдём, горе ты моё,- вспомнив финт из детства, он крутанулся на резиновых пятках кед, добытых утром под лестницей.- Видала, чего ещё могу?
-Видала,- Маша почти улыбнулась.
-Так куда? На речку?
-Давай, сначала на пруд. Я там платок оставила...
-На пруд, так на пруд. Желание дамы для меня - закон,- Лешка возвел её в статус дамы, и она, дурочка, опять улыбнулась...
Спустя несколько месяцев, осенью, он зашел к Маше на городскую квартиру, что случалось в последнее время не часто. Сам он уже трудился в отделе писем одной столичной газеты (протекцию составила Ванькина мамахен), уже погрузился в добросовестный ребяческий разврат студенческой Москвы, уже крутил любовь с одной шлюхой из гадюшника на Арбате, попрекал её ****ством, а шлюха злилась и мстила, как у них, у шлюх, заведено. После очередного выяснения отношений он и припёрся к Маше, желая получить сочувствие: ведь Маша мучилась любовью к нему, поэтому могла проникнуться его страданиями по этой шлюхе.
Маша, бледненькая, причесанная, несмотря на солнечную погоду тепло одетая, сидела за круглым столом, покрытым бордовой скатертью. Молчала. А он был погружен в свою обиду и хотел выговориться, но Маша слушала рассеянно, почти невежливо. На столе лежали методические пособия, и стояла фарфоровая супница с яблоками.
-Занимаешься?
-Занимаюсь.
-Как успехи?
-Хорошо успехи.
Красные яблоки источали сильный, знакомый с детства запах.
-Все собрали?
-В последний раз... Угощайся.
Так сидели и молчали. И вдруг Лешка прозрел, что перед ним находится чужой человек и другим никогда не был. Он сухо простился и пошел в прихожую. Отворив дверь, Маша повернулась к нему:
-Послушайте, матрос Северного флота, если вамсо мной было хоть иногда хорошо, то, я вас прошу, в знак благодарности, забудьте меня и никогда не вспоминайте, а то я могу почувствовать... Тебе всё легко, а мне всё время больно...
-Лады. Пропал без вести - считать убитым.
И он ушел, и никогда не узнал, что накануне она выписалась из больницы.
Г Л А В А Д Е С Я Т А Я
По всей Наре стоял плеск мощных хвостов. Я еле сдерживал восторг. Хотелось орать, вопить, материться. Ожидание радостного события раздирало меня, оно же блестело в глазах Поджиги, снисходительно улыбающегося на мои взвизги. Буквально через считанные минуты мы станем проверять, что за два предыдущих часа, пока мы пили нефтяную водку, залетело в нашу сеточку! В рыбалке сетью самое клевое - вот эти сто метров на подходе к ней.
Но у белеющих в камышах пенопластовых поплавков, перегораживающих протоку, рыба почти не играла. Поджига успокоил меня, сказав, что это нормально: в путанку набилась трава, рыба её видит и не идет, а вот освободим ячейки от водорослей - и попрет. Крупняк снимем утром, а сейчас повынимаем мелочевку на уху. Тихонько от холода матерясь, Поджига зашёл в воду и, приподнимая верхний леер, начал обследовать низы, освобождая от водорослей сетевые мешки, называемые карманами. Вот он что-то разглядел в темной воде у себя под ногами, присел по шею и, запрокинув лицо к мелкозвездному небу, стал осторожно копаться в путанке. Вот он распрямился, крикнул: "Уклейка!",- и в синем воздухе белой ласточкой сверкнула первая рыбёшка. Я, как услужливый фокстерьер, кинулся разыскивать её в траве, а в спину мне уже летела следующая...
На глубине Поджига заныривать поостерегся (чтобы ненароком не запутаться) но и из того что я уже набрал получалась четверть теткитамаркиной кошелки; всё мелочевка: десяток верхоплавок, три ельца, столько же плотвичек да голавлик. Я подумал, что по количеству голов, наверное, достаточно: кашевар наказал кроме лягушек брать всё подряд.
-Довольно, вылезай,- крикнул я Поджиге, а он не услышал: шмонал в путанке у того берега. Но через какое-то время отозвался:
-Тут крупняк. Ща, возьму пару хвостов.
Заплетаясь ногами в водорослях, при этом теряя равновесие, хотя сам же говорил, что крупняк снимем утром, Поджига кое-чем соблазнился уже сейчас. За неимением куда сунуть крупняк, совал его себе в плавки. Назад он плыл, пригребая одной рукой, а второй держал стягивающий шнурок у плавок. На берег выкарабкался перемазанный илом и облепленный тиной; из непомерно раздувшихся японских плавок вывалил двух голавлей и одного жереха.
-То что нужно,- похвалил себя Поджига.- А что у тебя?
-Глядите, пожалуйста,- я раздвинул края сумки.
-Ништяк. Теперь иди к Григорию и потрошите. А я на озерцо - обмоюсь,- он снял ножны с финкой со своей шеи и надел на мою. Я удержался разглядывать финку при хозяине и с мокрым ремешком на шее и сумкой в руке отправился в темноту.
"Озерцом" мы называли речную заводь, круглую как тарелка. Деревенские говорили, что образовалась она от авиабомбы. За спиной я услыхал, как Поджига плюхнулся в воду и замолотил руками. А я шел на огонь костра и увидал впереди силуэт неподвижного человека в светлой рубашке, держащего у бедра что-то объемное: это Серафимыч с котелком вышел встречать нас на полдороге. Он заглянул в мою сумку, увидал сверху трех чубаков и повёл меня к месту, где в свете костра мы присели у воды чистить улов.
-А Их Величество где же?
-Грязь смывает.
Расположившись на притоптанном пятачке я извлек из ножен сашкину финку. Полотно клинка было светлым, как из нержавейки, но своей приятной тяжестью такую мысль отвергало: я с детства имел возможность копаться у отца в ящике со всякими железяками, и в металле разбирался.
-Дядь Гриш, не пойму, из чего? Рессора что ли? А почему белая?
Григорий Серафимович краем глаза давно следил за мной.
-Дай-ка сюда финкарь,- он внимательно осмотрел наборную рукоятку, ухмыльнулся чему-то, положил нож себе на ладонь, подкинул и как-то ловко прокрутил в пальцах: я всегда подозревал за ним уголовные замашки, но таких номеров не видел даже в кино.- Толковая самоделка, похоже - легированная сталь. В колонии ярославской подобные игрушки изготовляют...
-Вы там были?- покоренный жонглерским фокусом я, неподумавши, сморозил глупость: ведь спрашивать как спросил я - западло. А пуще нельзя спрашивать "за что сидел", потому что человек, во-первых, не сидит, а отбывает и, во-вторых, не "за что", а по статье такой-то. В общем, ляпнул неподумавши. Григорий Серафимович простил мне мою молодость и, отвечая на бестактное любопытство, туманно пояснил:
-Машины мы там гоняли...
Финку он мне не вернул: самому пришлась по руке, зато вознамерился всучить мне свой кухонный кинжал; потом и это передумал:
-Кури, агроном, сам управлюсь,- и принялся вырезать жабры и выдавливать внутренности большим грязным пальцем; а когда скоблил бока, чешуйки отлетали салютом, и при этом он ещё поучал:- если рыба только из воды, то чешуя в момент прочь, а чуть полежит полчасика и всё - приклеилась.
Тихо, себе под нос, он затянул диковатую песенку: "Точили мы колёса, колёса вышли косо, а мастер говорит, что это - брак..."
Работал Серафимыч вроде бы неспеша, но управился быстро, помощник ему не требовался. Он достал из кармана кусок марли, накидал в неё потрошеную мелочевку и поместил в котелок; а голавлей, жереха, и крупных ельцов порезал на порционные куски и завернул в лопух. Финку понюхал, насухо вытер о штаны, снова понюхал и вручил мне.
-Зря он ножны мочит,- высказался он о нерадивом хозяине финки,- ржавчиной пойдёт.
-Не пойдёт!
Я вздрогнул от неожиданности: сзади стоял улыбающийся Сашок, и как давно он там образовался мы не прочухали. Я сам, особенно, если это касалось девчачьих шептаний, любил подкрасться со спины и напугать - поэтому ничего криминального в действиях Сашка не усмотрел. Зато усмотрел дядька Григорий: он-то был не пацан, чтобы терпеть несмешные приколы. Смерив забавника недобрым взглядом, он пожевал беззубым ртом, встал и хотел пройти мимо, но Сашек, поняв что схамил и желая сгладить свою выходку, заступил Григорию Серафимовичу дорогу и пустился в многословные объяснения:
-Ножны разнимаются, дядь Гриш, вот гляди как,- но дядь Гриш оттолкнул негодника, и Сашек, не осмеливаясь повторить маневр с заступом, продолжал шестерить сбоку.- Смотри сюда, дядь Гриш, вот ось вращения...
-Смерть шпионам!- не желая ничего слушать, буркнул Григорий Серафимович и, вырвав у меня из рук котелок, сунул им в живот Поджиге.- Воды набери, Маугли! Верни сюда марлю!
Меня вообще удивляло, что Григорий Серафимович почти не сквернословит: не матюкнулся даже, обнаружив за спинойнаушника. Приняв котелок, Поджига послушно направился к журчащему на склоне родничку - местные пастухи приняли его струю в долбленый желоб, приподняли, и он одушевленно разговаривал в наступившей ночи. А с той стороны, откуда недавно доносилось чье-то веселье, к нам приближались четыре сигареты и тоже разговаривали. Они остановились недоходя нас, нарочно не вступив в свет костра, и я напрягся, узнав голоса. Я не пошел к ним здороваться, но, присев на корточки, рассматривал постеленную клеенку, на которой, в ожидании нашей рыбной лепты, Серафимыч накрыл стол: давешняя нарезанная закуска - черняшка и колбаса - были разложены на газете. Раскрытый кулек с крупнозернистой солью прижимала вторая половинка черняшки, тут же лежали хвостатая редиска и мохнатые огурчики, тут же - вязанка зеленого лучка, отдельно - кинза, и совсем отдельно - трехрожковой люстрой сияла мутным изумрудом бутылка калужской водки в обрамлении трех наших эмалированных "бокалов".
Поняв, кто в данную минуту находится за кругом света, и с кем треплется от родника подошедший Сашек, я испытал удовлетворение, от того в каком обществе и за каким делом застали меня мои бывшие товарищи. Пускай воочию убедятся, что я не нуждаюсь в сочувствии по поводу провала на экзаменах, как и в их компании. Для пущего куража я достал последнюю фирменную сигарету, прикурил от зажигалки с верблюдом на крышке и, с хрустом смяв пачку «Честера», бросил её в огонь, и стал пускать неровные кольца. Было бы досадно, если бы моя выразительная пантомима прошла впустую, а так и получалось: Сашек всецело завладел вниманием пришельцев и там все громко ржали; но тут Серафимыч недвусмысленно кашлянул и Сашек, вспомнив за каким делом был послан, но и не прощаясь с новопришедшими, подошел к дядьке и предъявил наполненный котелок:
-Нормалёк?
-Достаточно,- уже не сердясь на напарника, кивнул головой Серафимыч, и они вдвоем завозились у огня, ровнее устанавливая треногу. Выплескиваясь из котелка, вода тушила пламя, и Серафимыч вполголоса ругался, а новопришедшие всё стояли и всё не уходили, и всё вызывали Сашка на беседу, и при этом ржали. А мне неуютно, когда тебя бесцеремонно разглядывают и ржут. Четвертый их дружок (предположительно Сипатый) так и не приблизился к костру, но дымил поодаль; активно же себя вели только эти трое. Я их давно идентифицировал: Ванька, Милка и Лизавета. Меня они ни словом не окликнули, словно я не находился тут же перед их глазами, что было равносильно пощечине. Приходилось констатировать, что из участников того пикника с ночным купанием я один оказался персоной нон грата. Ну за что меня вычеркнули?
Григорий Серафимович спокойно выжидал, когда те уберутся по-хорошему, и я тоже их игнорировал, пуская дымные колечки. А вот Поджига - тот менжевался как проститутка: скалился им в темноту своей золотой фиксой и подавал какие-то знаки. Разумеется, звать посторонних к браконьерскому костру никто из нас и в мыслях не имел: завтра предстояло серьезное дело во главе с серьезным дядькой, а не пикник с шалавами. Если они заметят в воде поплавки, и болтанУт какой-нибудь из дачных кумушек, а те - всему свету, то прискачет рыбинспекция, сеть конфискует и наложит штраф. Недаром Григорий Серафимович у них на последней заметке.
Поджига, как пришел с озерца в плавках, так и гулял неодетым. Усевшись на бревно, он стал натягивать свои хоть и рваные, но настоящие американские джинсы, которые мог себе позволить, будучи мелкой фарцой. Он дурачился, поминутно терял равновесие и рисковал опрокинуться, а те - за кругом света - дружно гоготали, не понимая, что находятся некоторым образом в гостях. Девки без стеснения припускали матерком, и я, хотя сам был нетрезвый, понимал, что они такие же. Четвертый член их компании, так и не подошедший, пристроился на кротовой куче и курил, и огонек его сигареты рдел при затяжках.
Наконец, соблазненный непочатой бутылкой на нашей полосатой клеенке Ванька, подобно конферансье из кулис, вынырнул из темноты - поручкался с нашим атаманом и поприветствовал меня многозначительным подмигиванием. По довольной его роже было видно, что он находится в бодром настроении, и я догадывался о причине: он без "хвостов" сдал сессию, за что предки пообещали ему штатовские портки, и о чем он мне по телефону похвалился: я тогда заезжал в Москву для получения приписного свидетельства. После того телефонного звонка гад снова пропал, хотя гаду русским языком было сказано, что я сразу возвращусь на дачу, там и увидимся. Но истекла неделя, а заглянуть ко мне на чердак он так и не удосужился. Теперь-то наступила ясность (спасибо, Сашок просветил): Лиза после Тисы догуливала каникулы, Милка выслушивала её восторги, а Ванька крутился вокруг: ходил с ними по грибы, играл в карты и т.п.
Отвесив своё нижайшее Серафимычу, он послал мне вторичное подмигивание: ему не терпелось сообщить мне какую-то животрепещущую новость. Честно скажу, хороших новостей я ниоткуда не ждал и в Ваньке не нуждался. А вот дядя Гриша, напротив, поддался обаянию прохвоста:
-ЖизнЯ как песнЯ, голубок ты наш сизорылый. А коли уж подлетел, бляха муха, махни малька, да и уё по холодку.
Приветив Ваньку, Серафимыч показал, что благоволит ему и даже помнит, как того зовут; меня же он ещё ни разу не назвал по имени, только агрономом. Девахам он выпить не предложил, и они, тихо посмеиваясь, наблюдали за нами. "Какую б тебе посудинку придумать?": Серафимыч искал вокруг себя глазами, и Ванька кинулся за "посудинкой" в цветастую сумку, которую таскал сегодня за своими дамами. Я хотел, чтобы дамы вышли на свет: слышал только их смех, но умышленно занял позицию лицом к огню, к ним - спиной. Будучи всё лето на подозрении "за калитку", я самоустранился - ну и пускай лето проходит врозь! И оно проходило, а ситуация не менялась. Каждый вечер девки прогуливались перед моими окнами, хохотали; я же, выходя за забор, издали сопутствовал их шумной копании, убеждаясь, что без меня никому не скучно. И бесился! Если подойти юридически, у кого на меня какие улики? Неужели Милка, эта инфузория в туфлЯх, проболталась? но не могла же она раскрыть нашу общую тайну, ибо сама в ней по уши? Согласен, подлянку с калиткой воплотил лично я, но идея-то изначально не моя. И с июня месяца, войдя в роль незаслуженно обвиненного, я и занял позицию - ко всем спиной. Между тем Ванька, не заставив себя ждать, порывшись в чужой сумке (спутницы шептались на периферии), звякнув чем-то обо что-то, извлек лафитник, коими был укомплектован буфет его внучатой тетки, и пристроил его к нашим "бокалам". Торопя гостя, Серафимыч сразу набулькал ему всклянь, а нам - вполовину.
Огонь под котелком охватил все поленья, марлевый мешок с рыбьей мелочевкой делал круги по поверхности, уха начинала поддымливать. Я подсел к Ваньке и знаком попросил сигарету, готовясь наконец выслушать новость, он же - сунул мне пачку и всё. Я понял: в присутствии девок, он не раскроет рта. А те, наскучив сами себе пустым "бабьим щебетом", соизволили, наконец, выйти к костру - в купальниках и в накинутых на голые плечи полотенцах. По-девчоночьи хихикнув, сказали: "Здрасте", на что Серафимыч беззлобно пробурчал: "Забор покрасьте", прозвучавшее так смешно, что я, захохотав, выставил два больших пальца. Лиза вскинула было на меня глаза, но тут же их отвела, зато Милка длинно посмотрела в упор, стараясь послать какую-то мысль...
Серафимыч предложил барышням присесть на свою заплечную котомку, брошенную на лапник, и выпить-таки по маленькой дозе, на что те жеманно отказались, сказав, что не станут мешать водку с итальянским ликером, который недавно смаковали.
-Ну, за что?- вопросил Поджига, мизинцем подцепляя кружку и косясь в окружающую темень - казалось, он выглядывает кого-то.
-За мир и дружбу,- спонтанно предложил я, первое пришедшее мне на ум, но секунду подумав, пожалел о своём тосте. За мир и дружбу кого с кем? Выходило так, что я позиционируя себя изгнанным из общества по недоразумению, прощаю изгнавших. Да и Ванька вяло отреагировал на мой призыв к миру и дружбе: неужто знает правду? Тем не менее он звякнулся с нашими кружками и хлопнул нашей водки, не сопроводив сие действие прибауткой. Водка по-прежнему отдавала бензином.
-Ну, за здоровье!- поддержал тост Серафимыч - среди нас единственный, пребывающий в неведение о бурлящих интригах.- И давай уже, Ванюша, уводи девчонок, а то путь не близкий, закоченеют...
-У вашего костра не закоченеем, Григорий Серафимович,- подлизалась к нему Милка.
-Уходим мы,- сказала Лизавета и поднялась, отряхивая с попы иголки.
-Может, проводить недалече?- поинтересовался Поджига, ловя её взгляд.
-Обойдёшься...- сквозь зубы и явно в продолжение к чему-то, чего мы не знали, был ответ.
-А может, все-таки?
-Не может,- отрезала Лиза и посмотрела вроде мою сторону, так странно, что я не понял, как этот взгляд расценить.
-И ты сиди,- приказала она Ваньке, подняв сумку с одеждой.
То, что прекрасный пол помыкает Ванькой было в порядке вещей, но что у Лизы с Поджигой - размолвка, явилось для меня неожиданностью. И раз такое дело, думал я, мне бы и рискнуть сейчас, но всё не решался, пока девки с полотенцами на шеях неспешно и грациозно, как две цапли, выходили из красного света костра в белый свет взошедшей луны. Переждав дефиле, Серафимыч поделился жизненным наблюдением:
-А знаешь, агроном, чем дольше живу, бляха муха, тем больше убеждаюсь: сколько баб - столько и жоп.
Мне ещё предстояло убедиться в верности этой аксиомы, но я уже знал, что услышав сальность, мужику надо заржать. Поджига заржал громче всех, посылая своё презрение ушедшим в темноту девчонкам; а я знал, что не забыть мне этой ночной рыбалки, и решил напоследок все-таки попытать счастья - ибо не почудилось же мне, что Лиза, отшив Сашка, тем самым посылает карт-бланш мне? Упустить такой шанс - после локти кусать. Я поднялся и незаметно попятился из круга света, образованного тремя нашими лежанками. На лёгкой ноге я побежал за удаляющимися нимфами и тихо позвал:
-Лиза! Лиза!
На мой призыв обернулись уже трое: в темноте к девушкам присоединился ещё один персонаж, о котором я забыл и думать - разумеется, Сипатый. Впечатление он производил отнюдь не агрессивное: понимал, дегенерат, что Сашек Поджига близок и скор на расправу. И пускай Сипатый в данный момент не опасен, но даже косвенное участие этого примата в моей жизни было невозможно. Впрочем, Милка пихнула его в спину, и он послушно пошел впереди неё в ночь. А Лиза посмотрела на меня скучными глазами и наморщила лоб, и я понял, что жестоко ошибся, поняв тот её взгляд. как приглашение.
-Ну, и?- спросила Лиза, скрестив на груди полотенце.
-Лизонька, ну пожалуйста! Ну пожалуйста!
-Что, "пожалуйста"? Сформулируй свою мысль, пьяный мальчик.
-Лизонька, мы теперь долго не увидимся! Ну, пожалуйста! Один разик только! Ну, что тебе стоит! Один разик!- я готов был упасть на колени.- Ну, что тебе стоит! Умоляю!
Лиза снова поморщилась, посмотрела куда-то в сторону и вздохнула:
-Я поняла тебя, Лешик... но ты какой-то жалкий... таким не дают.
-Сука!
-Врезать тебе,- она сделала шаг навстречу,- за все твои художества?
Я начал отступать назад к костру, зная, что не получится переубедить Лизу относительно "художеств". Оставалось позорно ретироваться. Моя попытка склонить девчонку отдаться призывнику заняла минуты, и рыбаки у костра наверное подумали, что я ходил отлить. В мое отсутствие они успели ещё выпить и закусить, и когда с беспечным видом я возник у костра, один Сашек скосил на меня внимательный прищур:
-Чего хотел от этих?
-Сигаретку стрельнуть вкусную.
-Не унижайся, бери, вон, "Яву". И не бегай ты за шалавами, сердце себе не рви.
Не ожидал я услышать от короля Поджиги столь тонкого наблюдения. Обозвав Лизку "сукой", я почти отвел душу за то, что она тогда подлезла под Филимонова, и их собачий коитус остался для обоих ни к чему не обязывающим перепихнином, я же, понимая это, завидовал Юрку. Как он мыльным пузырем заявился ко мне, расписывал нюансы их совокупления и в конце выдал: "А чё мне было делать? молиться на неё? Правило тут одно: дают - бери, бьют - беги". Не передать, как мне было погано! А сейчас удивило, что Поджига, сам же предлагавший шалавам себя в провожатые, мне за ними бегать не велит. И потом - эта его притча про верную голубку, которую приманивали, да не приманили? Из каких соображений он угостил меня этой басней? Он что, верность проповедует? Это Поджига-то?! Видать, не в курсе король, какое жестокое у меня сердце. Разливая водку, он сделал паузу над Ванькиным лафитником и все-таки плеснул в него две капли:
-Как бы ты нас не обпил.
-Уже ухожу.
Ванька, хлопнул, что ему плеснули, и, за неимением куда лафитник определить (сумки был лишен), вставил его себе в глазницу. Мы неоднократно видели этот номер в его исполнении и больше попрошайке не налили. Поняв, что халява кончилась, он, ритуально соединив ладони, послал дядьке Григорию и Сашку прощальное рукопожатие - те ответили тем же,- затем Ванька кивнул мне: дескать, отойдем, сообщу нечто интересное. Намек на животрепещущую новость делался им уже не раз, но после скандальной отповеди, полученной от Лизаветы, я ко всему потерял интерес. Однако, из вежливости поднялся.
Г Л А В А О Д И Н Н А Д Ц А Т А Я
Луна взошла полностью и осветила широкий берег. Девчонки никуда не делись: отойдя за кусты, они переоделись в сухое и курили. (Я раньше думал: если девица в открытую курит, то она и развратничает.) Обе стояли на том же удалении от костра, на котором я давеча настиг Лизавету со своей горячей мольбой; а возле них сидел на кротовой куче Сипатый и тоже курил: они дожидались Ивана, а тот приготовлялся изложить мне свою важную новость:
-Ты как, на биофак заочный не желаешь попробовать?
-А меня туда зовут?
-У Милкиной мамани железный блат в ленинском педе. Пед, конечно, не МГУ, но на худой конец сгодится. И потом, перестань уже от нас бегать!
Ванька сунул мне сигарету "БТ", от которой я нарочно оторвал зубами фильтр и выплюнул: представил, как Милка жаждет моих просьб и унижений! Дав огня спички, Иван махнул своей компашке, приобнял меня за плечи и подтолкнул обсудить условия "железного блата". Но я уперся: смирившись с ноябрьским уже недалеким призывом, я растерял последние моральные силы рассматривать какие бы то ни было варианты своего будущего.
-Слушай, даже если выгорит, то заочный всё равно не дает отсрочки от призыва. Так что свой ленинский пусть засунет себе куда хочет. А со мной всё решено: через две недели - призывная медкомиссия, а в ноябре - труба зовет...
-А тятя не хочет помочь с отсрочкой?
-Принципиально не собирается. Говорит, отслужишь как все. На дальних рубежах.
-Да, не фонтан; а труба она такая - точно позовет.
Зная цену вежливой неискренности, Ванька никогда никого не утешал - его же не утешали в отсутствии у него физической привлекательности, даже насмешничали. А когда подкатила юность с её соблазнами, то Иван не стал омрачать общего веселья припоминанием детских обид, что позволило всем дружно предаваться удовольствиям. За колечком сигаретного дыма, он пустил вдогонку плевок, копируя манеру Поджиги, и повторил: "Да, may darling, дела твои не фонтан. А какие мысли на после службы? Если снова в медицину, то не советую: телки ноне тащатся от гуманитариев. А ты у нас, вроде как поэт."
-Именно, что вроде как. В литинститут без печатных работ рыпаться бесполезно, как и к вам на редакторский. В Мориса Тореза я готов, но там - язык... Фил советует являться на экзамены строго в форме, при регалиях: напоминать приемной комиссии о положенных льготах. Безо всякого ложного стеснения.
-Так и не стесняйся, делай как советует этот жучила. Знаем суча...
Я с улыбкой подумал: интересно, в каких выражениях мои друзья обмывают мои косточки в моё отсутствие? Скривив шею, Ванька заглянул мне в лицо:
-Ты чего ухмыляешься?
-Да я про льготы. Ты вот подумай: дембельнусь я с пустой головой, какие льготы тут могут помочь? Лучше скажи, чего ко мне на чердак нос не кажешь? Всё эту неумную пасешь?
-Ум её, может, и невеликий, но, как сказал кто-то из великих: на ложе страсти ум стыдливости только мешает. Иван самостоятельно рожал афоризмы, преподнося их, как бы из авторитетных уст. Уверен, и про ум стыдливости он сочинил прямо тут.
-Так вы, сударь, прошли в дамки или как?
-Ну-тык.
Ответ был темен, но я изъявил радость:
-Изъявляю вам свою радость, сударь!
-Ну-тык,- сударь выпятил грудь, как под медаль.
-Поделитесь, как это вам удалось?
-Легко.
И тут меня осенило: это и есть та новость, о которой он жаждал сообщить, а вовсе не "железный блат" в ленинском педе! Ему просто не терпелось похвалиться! Но в любом случае Милка - сука: мне она динамо год крутила. Пока я её не бросил! Разумеется, Ваньке дала из мести.
-Она тебе дала из мести ко мне.
-А нет варианта, что из простой человеческой симпатии? Ведь симпатия, Лешик, как сказал другой великий, сродни кулинарии: если пришлась по вкусу первая ложка, то готовься опорожнить всю кастрюлю.
-Можно устать от твоей брехни! Ты вот скажи, зачем девок сюда приволок?
-Легко поясню. Мы когда за Амаретто в сельпо пришли, то Сашка там и встрели: он как раз водярой затоваривался. А зачем такое количество, мы сами догадались. Вот девки и придумали: айда, им рыбу попугаем. Ну и пришли...
-И про конкретное это место вы тоже сами догадались? Скажи честно, Сашок и велел сюда подойти?
Ванька возвел очи к небу: благородный человек обязан хранить чужие секреты, но мне и так всё стало ясно; я задал другой вопрос: "А зачем вы таскаете за собой дебила?"
-Вот клянусь чем хочешь, его не звали! Видать, по запаху находит. Когда в карты у Милки дулись, тут как-то и он образовался.Кстати, в подкидного дурня равных ему нету, кому хошь погоны повесит.
-Хочешь сказать, вы дефективного посадили с вами за карточный стол?
-Ну тык. В чайном домике. Сначала на поцелуйчики, потом на раздевание...
-На раздевание? Да ведь он - животное! И Поджига терпел?
-Он его и погнал в конце концов. Поначалу все пристойно в щечку чмокались, ну а когда...- Иван подул на меня табачным дымом,- Лизка, конечно, Сашка сама довела, когда взасос с Витьком... сам не понимаю зачем? Это не дело - парней стравливать. Можно и схлопотать. А ей как раз по воротам дерьмом опять мазанули. Кстати, не ты ли? И это уже второй раз.
-А когда первый?
-Да ещё в июне. И вот опять.
Я был ошарашен. Я Лизавете испачкал тогда только калитку и ко вторичному "надругательству", уже над воротами, был непричастен, но все-таки почувствовал на щеках горячую волну. Иван, вероятно, заметил.
-Так это ты, чтоль? А то Лизка не знает, на кого из вас думать.
-Из нас!? Да вы там посдурели, что ли! Ну когда этот первый раз был?
-Да сразу после голого купания. Я-то верю, что не ты, но Лизка...
-А кого ещё она подозревает? Может, Поджигу?
-Он-то каким боком? Но после второго случая, скажу тебе честно, вы Лизавету оба потеряли, и я бы теперь не возникал, если она с Витьком того... зум-зум.
Меня будто поленом по башке хватили: в выражении "зум-зум" я уловил гнусный подтекст. Когда меня предпочли Поджиге, я стерпел - как Его подданный; единичный трах с Филом, равным мне по социуму, я мог понять тоже, но унизиться до Сипатого? Сипатый и Лизавета! Я со злостью харкнул в сторону - слюна осталась на губе. Я её стер.
-Кстати, с нами ещё Машка хотела увязаться, да девки её прогнали.
-Какая Машка?
-Которая твоя. Которая с грязными коленками.
-Вы точно все с ума посходили! Она же - детский сад!
-Ничуть не очевидно! Юрок наш её пасёт помаленьку. С дальним, думаю, прицелом.
-Я сегодня от вас ото всех в ауте!
-А чего дикого? Бабы всякие сгодятся. От тринадцати и до сорока включительно.
Я сделал весёлые глаза, услышав Ванькино признание, но внутри содрогнулся. Конечно, он известный эпатажник, но надо и меру знать. До сорока включительно!
Я посмотрел на берега в тумане, на двух Ванькиных спутниц, из которых одна курила у воды, а вторая, тесно сблизившись с не имеющим себе равных в подкидного дурака Витьком Сипатым, махала нам рукой.
-Значит, у тебя с Милкой всё чики-пуки?
-У нас с ней всё зум-зум!- Иван сделал масленые глазки старого развратника, чем, бывало, до визга веселил девчонок.
-А зум-зум - это как?
-А это как двуручная пила, мой юный неопытный друг.
Иван держался уверенно, его фатовство выглядело убедительным, насчет Милки он не врёт. А перебирая информацию, на меня сейчас обрушившуюся, я сделал важное предположение - это Милка, нынешняя любовница Ваньки, действительного члена элитарного клуба, ворота Лизе измазала! Став присяжной ****ью, она возвысилась до нас, отомстила всем, и, главное, Лизавете, наконец, нагадила. Я-то считал, что девки замирились, ан нет. Яду у обоих ещё полно. Милку все за дуру держат, а она античная богиня мести. Причем, умная! Да и вообще, кругом все умные, я один в жопе. В сотый раз пожалел, что потеряю годы среди таких же неудачников, стану терпеть «дедовщину» и контактировать с социальным разрезом общества, о котором представление давно имею. Попадешь к сержанту вроде Сипатого - и удавишься. А другим везет: и в вузе учатся, и девчонок зум-зум, и по пиву ударяют, а меня труба зовёт. Писать никому не стану! Соболезнования будут неискренни, будет одно эгоистическое ликование, ужаса избежавших.
Письмо Фила
Здорово, Лешка! Слушай, перестань хныкать - это удел слабых натур! Найдешь и ты полезное применение своим неоформленным мечтам. Меня и самого очень многое интересует из того, за что не платят денег. Но времена сейчас не те, что раньше, когда гении мёрли по чердакам от недоедания и от нежелания погружаться в рутину повседневности. А сейчас к тебе придут серьёзные дяди и спросят: на что живёшь? И как миленький сразу начнешь трудиться, с голоду не сдохнешь. А пока определяйся с выбором факультета - лучше вечернего обучения - и раскрывай учебники. А на после дембеля сосватаю тебе пыльную работенку на книжном складе (не представляешь, какие сокровища будешь держать в руках!). Я там держу в руках одну мамзельку из отдела продаж. Она мне на днях своровала "Жизнь идиота" Акутагавы Рюноскэ, и в результате я перепахан и раздавлен, именно в такой последовательности. Акутагава - один из немногих, кого стоит выбрать в попутчики на всю жизнь. А мамзельку я выбрал на срок значительно более короткий. У неё сахарные косточки, горячий ротик и она иногда попискивает и похрюкивает, как резиновый пупсик в детском тазике.
Ещё другая работёнка для тебя (тоже пыльная) - в реставрационных мастерских Грабаря, естественно, в качестве разнорабочего. Зато духовно обогатишься. И не трать жар души на войну с замполитом! Вообрази, что ты в зАговоре против всех, не ершись позря - в противном случае до дембеля не выпустишь из рук ведро и тряпку. Мопассан где-то писал: "Меня здесь принимают за дурака, и это спасает". И тебе повезло, что переквалифицировался в повара и хлеборезы, но не проворуйся, помни: "буханка" не от слова "бухАть".
Из школы мы вынесли мало полезного: четыре действия арифметики, правила правописания и азы общей истории. А ребята со двора (какой-нибудь Сашек Поджига) ещё научили пить водку, курить, ругаться матом и тискать девчонок. Большинство этим ограничивается, но умный должен видеть и ставить возвышающую цель, которая, по достижении, станет базисом для достижения следующей. Чувствую, ты морщишься от назиданий, и я готов поговорим о приятном, а что может быть приятнее разговора о себе, приятнее только ябедничать. Так что же мне избрать? Отвлекать тебя от войны с замполитом, болтая о своих лекциях, зачётах, залётах и пролётах, или злословить по поводу отлично тебе известных дачных персонажей? Да ты и сам (отсутствуя уже два года!) способен верно угадать, что кто чем грешил, тот тем и усугубляет. Как говорится, для умного достаточно. А ты - умный, хотя и дурак. Помнишь, у Франсуа Вийона: "Я знаю всё, но только не себя,- а из личного самоанализа добавлю,- хотя о многом и подозреваю".
И прекрати не реагировать на мои послания...
Г Л А В А Д В Е Н А Д Ц А Т А Я (Д е н ь Ф л о т а)
Субботним утром, за четверть часа до общего построения на щебеночном плацу, Бодяга увидел дежурного кока, курившего у камбуза, и завел отвлеченный разговор, намекая, что вчерашний инцидент раз и навсегда надо похоронить на дне пролива. Начал так:
-А я гляжу, не кок ли чумичкин тут дымит... ничё, кури, кури... На сопке дембель твой вовсю семафорит, а ты мне нарушения делаешь. Короче, говорю серьезно: хочешь уйти не "под ёлочку" - прекращай дурить, и я вчерашнее забуду. Потерпи маленько: "на гражданке" ещё успеешь упиться. Кстати, помнишь, какой завтра у нас великий день?
-Вроде, воскресенье, товарищ капитан-лейтенант,- сухо отвечал дежурный кок, и Бодяга понял, что обида забудется не вдруг. Видя невежливое упрямство младшего личного состава, Бодяга заметно расстроился:
-Та-ак! Думаешь, Москаль, ты здесь самый умный? Думаешь, если из Москвы, значит можешь мне тут всякую бодягу грубить? ОкрабЕл? Вот сниму тебя с камбуза и пошлю пушку чистить: летом - в трюмАх будешь бодягу драить, а зимой - снаружи. Думаешь, хорошо тебе будет?
Имея от природы доброе сердце, командир Башенного дивизиона пугал Москаля как бы в шутку, надеясь склонить его к полюбовному забвению случившегося. У него к языку прилипло слово-паразит "бодяга", которое он совал куда придется, за что и получил соответствующее прозвище, имевшее хождение и среди его офицеров. Конечно, в глаза обращались к нему по Уставу: "Есть, тов.каплей! Слушаю, тов.каплей! Ежу понятно, тов.каплей!" А за глаза (хотя и уважительно) все его "бодяжили". Не позволял себе вольностей один замполит, и если упоминал Бодягу в третьем лице, то не иначе как "командиром": "Командир распорядился на вертолетной площадке круг освежить, завтра борт с Большой", или: "Командир велел ключи от бильярда сдавать дневальному", или: "Командир велел, чтоб на камбузе никаких посторонних!" Слова "бодяга" замполит не употреблял вовсе, а с личным составом был по-неумному строг, и его не любили. Бодяга же был нормальный дядька, но после вчерашнего ЧП камбуз на него заимел зуб. Москаль и его годки не простили Бодяге, что вчера после отбоя тот с мичманом Забородько вынес с камбуза сорокалитровый бидон браги. А за эту брагу старались всем хоз.взводом! Баталер, старшина второй статьи Тюрин, из личных запасов пожертвовал два новых тельника, на которые и выменяли у «партизан» полкило дрожжей. Кок-инструктор, по прозвищу Москаль, в купе с начпродом, хохлом первой статьи по фамилии Наглый, наэкономили восемь кило пиленого сахара. И весь июнь личный состав, сплоченный одной мечтою, спал и видел эту мечту, приуроченную к великому празднику. А тут такое дело...
На камбузе находилась цистерна питьевой воды, к которой, как к деревенскому колодцу, приходили с ведрами офицерские жены, но чаще - сами офицеры, по двое, чтобы унести тяжелый бидон. И вот вчера после отбоя, светлым Полярным днем, когда солнце, не упадая, ходит по сопкам, Москаль задержался на камбузе под предлогом разделки мороженого окуня, а на самом деле готовился сообща с единомышленниками разлить по бутылям бидон поспевшей бражки. В целях конспирации они принесли из Ленкомнаты шахматы и расставили на доске задачку из журнала. А за цистерной воды, чуть припахивая характерным душком, стоял тот самый бидон - старший матрос Ефим Рыбак со старшиной второй статьи Тюриным только что доставили его из кочегарки. Готовые к процедуре переливания, они откинули крышку бидона, отодрали присохший тельник, уплотнявший горловину, и по кружке оскоромились, сняв пробу с ядреной, шибающей в нос бормоты. Закурить на камбузе Москаль им не позволил.
По воинской учетной специальности Москаль, санинструктор с медкнижкой 35-го ВМОЛг им. Семашко Дважды краснознамённого Балтийского флота, будучи единовластным хозяином санчасти (полгода без врача-офицера), напозволял со своими годками много лишнего: они вскрыли опечатанные пломбами стартовые укладки со шприцами, жгутами, хлорэтилом и спиртом - спирт весь выпили, хлорэтил весь вынюхали, а все таблетки и порошки группы «Б» попринимали вовнутрь с кратным превышением дозировки. Четыре горчайшие облатки димедрола любого погружали в приятные пугающие глюки.
Ты опять меня пугаешь,
наползающая тень,
все пути мне заступаешь,
черной кошкой в черный день.
Но вот лафа заканчивалась: с Большой земли позвонили, что днями вертушкой закинут молодого врача - выпускника питерской академии - с молодой же супругой, медсестрой, и тогда необходимость в санинструкторе логически отпадет, и тогда Бодяга, уставший от его залетов, вдобавок науськанный замполитом, погонит Москаля с должности и пошлет "на говно", отчего последнему стало сильно тревожно. И уже неделю будущий бывший санинструктор стал ожидать прилета доктора, готовясь сдать ему санчасть с уцелевшими таблетками. А в кошмарных предчувствиях он видел себя драющим гальюн под жужжание мух и специфическую вонь, производимую большим количеством одинаково питающегося личного состава. И самое поганое - представлял себя отдающим воинское приветствие замполиту, повадившемуся ссать в матросском гальюне. Но тут (Его Величество Случай!) к санинструктору подкатил кок-инструктор со старшего призыва, и у них наметился взаимовыгодный карамболь...
Дело было в начале апреля и ожидающих демобилизации шоферов и коков могли откомандировать "на целину" - ещё на полгода. Разумеется, переслуживать никто не собирался, боялись этого как неправомочного расстрела. Коки несли вахту через день и если бы один из них слёг с температурой, то его смог бы заменить только имеющий медицинский допуск к приготовлению пищи. А у санинструктора такой допуск ещё не истек. Могли по запросу закинуть кока с Большой, но поступило штормовое предупреждение и, полеты временно зарубили. А тем временем Москаль научил потенциального "целинника" имитировать гриппозное недомогание, для чего тереть луком нос, а с помощью кусочков рафинада, прокапанных раствором йода, добиваться устойчивой повышенной температуры. В итоге, проведя консилиум с прилетевшим-таки неопытным и опасливым молодым врачом, Бодяга поверил симулянту, отстранил его от готовки, а изгнанного из санчасти Москаля - назначил. За полсмены камбузные кочегары натаскали новоиспеченного кока варить кашу, тыкать ножом в картошку и статус непотопляемого сачка в лице Москаля был восстановлен - когда до дембеля остается полгода, служить уже не заставишь. Но и возвращение "на гражданку" после ставшей единственно-понятной, хоть и гнетущей жизни, представлялось ему диким: как это - оказаться дома? А дальше что? Писать московским друзьям он перестал: во-первых, надоело писать одно и то же, а во-вторых, друзья наперебой хвалились, как они изобретательно сдают сессионные хвосты, шляются по злачным местам столицы и предаются всяческим удовольствиям. До своего призыва "всяческим удовольствиям" Москаль не предавался, поэтому запретил себе завидовать. Его согревала не будущая граждаская житуха, а прошлая кронштадтская "учебка", и письма балтийских корешей действительно ласкали ему душу:
"Привет крабЕйшему!
Получил твоё письмо и вот сейчас на него отвечаю. Перво-наперво хочу ответить на твой вопрос о наших ребятах. Витька Янов служит санинструктором в Североморске-3 у авиаторов. Тоже совсем окрабЕл. На Новый Год он залетел крупно, одновременно со мной. Я в Североморске, а он в Североморске-3. В общем его патруль снял в квартире с бабы пьяного в тюльку. Отсидел он десять суток, и меня на две недели списали на Щук-озеро в тот же дом отдыха отдохнуть. Адатыньш служит на крейсере "Александр Невский", Новиченко и Политурщик служат на крейсере "Мурманск". Два раза встречал их сильно веселыми. Ещё и Аничева с Богдановым. Они служат на плавбазе "Тобол". Сейчас стоят в Росляково в заводе. Сигизмундрис Радиус (я думаю ты помнишь его приколы) служит в Сайда-Губе на ПКЗ. Уже имеет две "сопли". Архипыч служит на БПК "Кронштадт". Из Кронштадта опять на "Кронштадт"! Поздняков на "Бывалом". (Тоже БПК). Недавно встретил Мандрыку и Сатина. Они были целый месяц на стажировке в главном госпитале. Об остальных мне абсолютно ничего не известно. Вот так, братишка, парни служат.
У меня служба тоже так себе идет. Были залёты крупные, но ничего, пока держусь. Где я служу и чем занимаюсь тебе Колька Бровин наверное рассказал. Ну вот, краб, вроде и всё. Жму твою клешню.
Забыл добавить, Политурщик снова перешел на "Розовую воду". Пришли фотку если сможешь. Охота на тебя посмотреть. Давно уже тебя не видел. Пиши."
Наикрабейший Дрюня.
Процедура переливания бормоты приурочивалась к после отбоя, и начальства не ждали, но курить на камбузе Москаль все равно не разрешал. И правильно делал, потому что в тот самый момент, когда Тюрин и Рыбак взялись за ручки бидона, чтобы выволочь его из угла, крючок на входной двери заплясал, и в дверь застучали, как стучал один командир Башенного дивизиона, у которого две башни орудий главного калибра, вкопанные зэками в гранит острова на офигенные метры «у глубь», которые орудия регулярно смазываются и проворачиваются согласно орудийного устава. Итак, Бодяга с сундуком Забородько (романтики белых ночей), уже приняв на грудь, были выгнаны женами проветриться, а заодно принесть водички.
-Это что за бодяга тут?- удивился Бодяга.- Сходка РСДРП, и в скобках маленькая "бе"?
За Бодягой появился сундук, несший на загривке их персональный бидон. Белой краской на помятом боку стояло: «офиц. кубрик».
-Товарищ капитан-лейтенант, окуня мороженого разделываю,- доложил дежурный кок, прикидываясь трудолюбивым идиотом,- оттаявшего окуня сподручней было бы разделать утром.
-А эти, что у тебя делают?
Хохол первой статьи Наглый, интеллигентный малый с высшим образованием (за что и угодил в начпроды), нашелся сразу:
-Отпускал крУпы на завтра. Теперь следую в душевое отделение. Разрешите идти?
Наглый с перекинутым через шею полотенцем сделал движение ступить за порог, но временил. Он призывался после института - всего на год - и, не побыв салагой, сразу произвелся в годки. Заняв по должности офицерскую ставку, он часто имел своё мнение, и Бодяга, после нескольких публичных разногласий, стал сторониться его принципиальности.
-Добро. Следуй. А что, мичман, в душевую разве атмосферу ещё подают?- обратился Бодяга к сундуку.
-После отбоя разбора нет, и это так - остатки сыкают. Но можно пойти взглянуть...
-Добро. Взглянем. Ну а эти, чего у тебя тут?
«Ну а эти» были баталер Тюрин и Ефим Рыбак - раньше выволакивавшие бидон, а теперь вперившиеся в шахматную доску.
-Так мы Фишера на олимпиаду готовим,- взялся разъяснить Наглый, всё ещё стоявший в дверях и старающийся выручить друзей. В кубрике и койки их были рядом, и матросское ухо живо подметило юморное сочетание фамилий: Наглый - Рыбак - Тюрин.
-Мичман, а когда у нас на Большой олимпиада?- задал вопрос Бодяга, в то время как мичман, звучно поставив пустой бидон на кафельный пол и играя напором из бочки, прицеливался струёй в горловину.
-Так завтра и уточним.
-Добро. Уточним. А чем это тут воняет?- Бодяга наклонился к своему бидону, в который с белыми брызгами вбивалась мощная струя. Сундук тоже наклонился. Не получив результата, они нагнулись ещё ниже, чтобы нюхнуть кафельный пол; и перед налившимися кровью глазами командира Башенного дивизиона предстали необутые ноги стоявшего в дверях начпрода Наглого:
-А ты, кстати, чего не по форме, старшина первой статьи?- еле разогнулся Бодяга.- ОкрабЕл? Послать тебя пушку гладить?
Начпрод, пользуясь вечерним временем, был в неуставных тапочках, которые иметь негласно позволялось только крабЕйшим.
-Так следую в душевое отделение, товарищ капитан-лейтенант,- напомнил начпрод.
-А, ну-ну. Значит, атмосфера в душевой есть!- не обращаясь ни к кому, решил сам себе Бодяга, и всем стало понятно, что они с сундуком прилично подпертые.
-Да пока есть,- боясь подвести дежурного по душевой, успокоил начпрод.- Разрешите идти?
-Шагай, шагай! И вы все - отсюда! И шахматы свои заберите, капабланки.
Все тут же испарились, а Бодяга продолжал принюхиваться и бросать по углам взгляды: он с босоногого детства не курил и обоняние сохранил завидное.
-Санобработку когда делал?- в упор спросил он, оставшегося в одиночестве Москаля.
-Лизола нету, кончился,- предательски бледнея, промямлил бывший санинструктор.- Я доктору докладывал...
-А хлоркой разве нельзя?
-Так, с Нового Года не получали...
-Обещали этим бортОм,- вставил сундук,- ещё огнетушители на замену, ещё кранЫ в умывальную, ещё второй телевизор из ремонта... и ещё...
Бодяга крутнул шеей и его загривок под мичманкой пуще налился кровью. Он не понимал, за что вся эта бодяга обрушилась на него здесь, сейчас, на камбузе, когда он просто пришел за водой. Он ещё раз сопнУл носом, а вода в бидоне «офиц. кубрик» белой пеной сыпалась через горловину...
-Иди кури,- наконец разрешил он коку, и Москаль пулей вылетел с камбуза.
За углом курили, нервно тряслись и хохотали все ранее сбежавшие. А после бесконечного ожидания, стараясь не расплескать содержимого, из дверей камбуза степенно вышагнули двое в мичманках с сорокалитровой тяжестью и ровной семенящей походкой, как чайки над волнами, понеслись к двухэтажному офицерскому кубрику. Наглый-Рыбак-Тюрин и дежурный кок кинулись на камбуз, где возле водяной цистерны стоял бидон с белыми буквами «офиц. кубрик». От бидона с брагой, спрятанного в углу, осталась затычка из списанного тельника и пустое место. И до самого дембеля никаких санкций в отношение четырех лиц срочной службы не последовало: эти четыре лица службы срочной, равно как и два лица службы кадровой взаимно хранили обет молчания.
А беседа Бодяги с Москалем перед утренним построением продолжилась так:
-Так не вспомнил, какой у нас завтра праздник?
-Вспомнил, товарищ капитан-лейтенант! Завтра День Военно-Морского Флота!
-Добро. Вижу, хочешь на дембель вовремя уйти. Поэтому слушай сюда, кок-чумичкин. Праздник-то великий, а у личного состава всего три бодяги: перетягивание военно-морского каната, увольнение в тундру и макароны по-флотски. Отсюда твоя задача - заколоть средненького поросёнка и накрутить фарша на два лагуна макарон. Можешь взять дневального с его железякой, и кого ещё - решай сам. Паяльная лампа будет у мичмана, а луку нарвите побольше...
До вчерашней беспокойной ночи служба у Москаля стелилась - ровней не надо, да и утром в уныние никто из вчерашних заговорщиков не впал. Бражку, ясное дело, жалко, но существовала всем известная альтернатива - гарнизонная лавка, и потому луку следовало нарвать с учетом взятки продавщице. Дембель приближался, не взирая ни на что, предпраздничные военно-морские хлопоты (уже последние!) были хорошим отвлечением от привычной тоски. Личный состав писал письма, лазал по сопкам, рвал горстями голубику и марал сиреневым колером робу на коленках и на заду. А кто-то сидел в кубрике с книгой в руках или в Ленкомнате - перед телевизором, или гонял шары на бильярде. И были молодость, здоровье и хорошая погода: это ли не счастье? Незаходящее второй месяц солнце, нагревало верхние слои мелких тундровых луж до температуры парного молока, соблазняя неопытных салабонов зайти и поплескаться, покуда судорога не схватит каменными тисками за мослы и не преподаст урок осмотрительности. Немолчный ор чаек никем не замечался, тучи комарья относило слабым ветерком, а в горько-ледяной воде пролива между Большой землей и островом Кильдин, как утюг в подушке, растопырился на четырех якорях крейсер «Мурманск», украшаемый к завтрашнему празднику флажковой иллюминацией. И хотелось думать, что с палубы смотрит на приют Москаля его кронштадтский братишка, Политурщик. А в радиорубках - что на Башенном, что на "Мурманске" - гоняли одно и то же: "Растаял в далеком тумане Рыбачий, родимая наша земля...", так же как в Кронштадте из любой форточки можно было услышать:
Над Кронштадтом туман, в синей дымке дома,
А кругом тишина, тишина, да огни маяков.
Может быть, от того, что люблю одного,
Я в тревоге, я в тревоге за всех моряков...
И самое нужное в жизни:
А кому не понять, как любимого ждать,-
Спросят пусть, спросят пусть у подруг моряков...
Но не в тумане, а словно вчерашний день помнил Москаль своё самое первое увольнение в городе-герое, когда они с Политурщиком напились "Балтийской" водки. Сначала их, увольняющихся, построили на главной палубе (госпитальный коридор), и дежурный по УРСИ (учебная рота санинструкторов), майор медслужбы, в напутственном слове попытался на корню пресечь любые поползновения к недостойному поведению, убеждая, что за порогом госпиталя все они окажутся под недреманным оком офицеров гарнизона. После такого строгого внушения все уволенные как пионеры строем прошли до базухи, базового матросского клуба, в гардеробе сняли шинели, робко зашли в танцевальный зал и стали глядеть на церемонное вальсирование отутюженных моряков и первых красавиц города-героя. Салагам тут ничего не светило и они спустились в туалет покурить, застав там разгар безмолвной махаловки залетных тихоокеанцев с местными балтийцами. Махались старослужащие: все с лыками, один даже главстаршина. О причине конфликта можно было предположить традиционное: "из-за девчонки". Продолжать стоять и глазеть Москаль с Политурщиком посчитали неприличным, тем более по лестнице спускались дежурные с повязками. Надев шинели, они вышли на Макаровскую и огляделись. У всех магазинов торчали патрули, и, боясь зайти внутрь, матросы делали вид, что читают газеты на стендах. Облепили их, словно бабочки шелкопряда - тутовую рощу, и давили косяка на патрулей, а патрули - на них. Москаль с Политурщиком тоже заняли свои места в массовке, и стояли бы в ней до закрытия гастронома, если бы Политурщик не поймал штатского парня и не попросил купить винца и конфеток. Без лишних слов парень нырнул в магазин и через недолгое время вынес две "Аленки" и два пузыря водки: портвейн уже расхватали. От предложенной компании штатский парень не отказался, и теперь втроем они пошли искать, где бы употребить. Ничего лучшего не придумали, как проскользнуть за щиты, неремонтируемого кафедрального Никольского собора, в народе именуемого "Максимкой"; и там - среди кала, окурков, блевотины и презервативов - Москаль впервые в жизни пил водку из горлА. Выпил причитающуюся дозу в два передыха, как и собутыльники и, вроде как, не опозорился. После этого "застолья" Политурщик его зауважал на всё последующее пребывание в УРСИ. Сам-то он, уроженец карельской Лахденпохьи, с начала трудовой деятельности приобщенный к мебельному делу, успел продегустировать всякие напитки: и клей БФ, и "синенький" денатурат, и, разумеется, политуру...
Старший матрос Ефим Рыбак давил хоря всю свою службу: легально - ночью, и нелегально - когда удавалось. Общеизвестные шхеры: под нижней койкой за вонючими портянками или в сушилке за блохастыми унтами, он предоставлял салабонам. Сам же легендарный маэстро вкушал дембельский сон и за бюстом вождя в Ленкомнате, и за знаменем части у поста №1, и в свинарнике на отрубях, и в кочегарке на угле, и в тундре на ягеле. Под конец службы старший матрос Ефим Рыбак умудрялся впадать в сомнамбулическое состояние, когда писал письма, когда мазал маслом хлеб, когда на ГАЗ-69 бесстрашно мчал Бодягу по серпантину Кильдина и даже когда проводил сеанс одновременной игры в шахматы. Сегодня, пользуясь предпраздничной вседозволенностью и статусом личного водителя командира, примяв застеленную койку и не разувшись, он благостно сопел поверх одеяла, накрыв морду гюйсом и сладко постанывая от полуденного кошмара. Москаль потряс его за плечо:
-Ефим, вставай!
Старший матрос Рыбак не пробудился, но, повернувшись на голос, стянул с физиономии полосатый форменный воротник, и из очей его потекли чистые дембельские слёзы:
-Ты что, не видишь, сволочь, я спать хочу?
-Ефим, пошли свинью колоть. Бодяга велел.
-А ты сможешь?
-Я же санинструктор. Кого ещё возьмем?
-Наглого Тюрина.
Они остановились у тумбочки дневального. Матрос Ахмет Гайнутдинов писал маме в Казань.
-Гайка, пошли свинью колоть.
-Не пойду.
-Тогда штык давай. Бодяга велел.
-Какую свинью? Если ведьму, то пойду.
На фоне одуряющей скуки, радуясь неожиданному приключению, хохол первой статьи Наглый и старшина второй статьи Тюрин охотно записались в команчи и, вооружившись одним штыком и двумя камбузными ножами, племя направилось к сараю, в котором хрюшки укрывались зимой от пурги, летом от жары и откуда выбегали, когда дежурные по камбузу выносили пищевые отходы, а вынося, делали ставки - которая прибежит первой. При этом сами выносившие могли и пострадать, если мешкали перед несущейся дикой оравой: кабанчики в черной шерсти и выглядели как лесные вепри. На лето выводки уходили в сопки, где жрали ягоды, птичьи яйца и птенцов. Скопом могли загнать и песца, и олененка. Человека они сторонились, но одна большущая хрюшка, как из кинофильма «Свинарка и пастух», никому не уступала дороги. Бывало, в пургу, когда надо срочно добежать до гальюна, встретится эта ведьма на хлипких дощатых мосточках и нарочно боднёт тебя в тундровую болотную неизвестность, где провалишься хорошо по колено, а то и по яйца. А сама встанет над тобой и будет наслаждаться твоим страхом. А кого-то она, якобы, даже укусила, или это легенда? Если и существовал этот укушенный, то он давно дембельнулся. Но, удивительное дело, кого ни спроси: татарина, башкира, литовца (уж про Гоголя, молчу),- любой носитель любого эпоса однозначно с тобой согласится: с ведьмой надо кончать...
Путь в свинарник лежал через камбузную помойку, где происходила обычная кутерьма: крупные чайки гоняли крыс, кабанчики гоняли чаек, военно-морской пес Дембель заступался за подброшенного вертолётчиками черного котёнка, и налетевшим вооруженным индейцам никто из завсегдатаев помойки не обрадовался. Если ещё была надежда - сходу забить какого-нибудь подвернувшегося порося, то, оценив скорость улепетывания потенциальных кандидатов на макароны по-флотски, Москаль понял, что проще будет поймать в тундре северного оленя, и повел зондер-команду к свинячьей общаге.
Ещё на подходе к свинарнику команчи услышали мирное хрюканье, а в дверном проеме их встретил звенящий рой зеленых мух. Зажмурившись от непереносимой вони, они разглядели нескольких свинок, свиду как их ведьма, а не помня точно её рыла, решили забить любую примерно похожую. Но как осуществить? По-свойски подойти к полудикому животному весом втрое больше тебя и нанести разящий удар? Оказалось, что тореадоров среди них нету, даже парня из деревни ни одного. Стояли и нюхали. Тогда хохол первой статьи Наглый сказал: «Хлопцы, я знаю: надо сначала оглушить. Айда, за камнями». Все обрадовались, что появился командир, и покинули вонючий сарай, сменив его на тундровый контрастный пленер, по плечам и по шее обдувающий ледяным ветерком, а по макушке гвоздящий сорокоградусным пеклом.
Камней на Крайнем Севере, как нигде. Гранит и сланец. Если сланцевые блины лежат плашмя, то идти по ним, хоть и скользко, но можно, а если выперлись торчком - лучше поберечься. Штык дневального и камбузные ножи оставили у дверей, а выбрал каждый себе по пролетарскому булыжнику, и кучей вернулись. Стали продвигаться по проходу. Хозяева сарая взволновались: для них это был непонятный визит непонятной делегации, и, когда непонимание достигло предела, всё визжащее свинство бросилось на выход, то есть под ноги делегации. Личный состав, чтобы не быть затоптанным, как мог прилип к стенкам или к стропилам. Свиньи все выбежали, но одна продолжала хрюкать в темной глубине. Присмотрелись и точно: ведьма. Тогда личный состав поднял оброненные камни и изготовился ко второму раунду. А ведьма сама пошла на них в атаку, но угодила под жесточайшую бомбардировку. Показывая характер, она бортанула матроса Гайнутдинова в жидкий навоз, впечатала старшину второй статьи Тюрина в дверной косяк и, сильно охромевшая, обрела-таки свободу, но все равно была обречена. На тундровом вольном просторе на неё посыпались прицельные удары по голове, и она рухнула, но умирать не захотела. Требовалось ей помочь. Жалости никто не испытывал, каждый (мысленно) припоминал ей старые обиды. Тут уж пришлось и санинструктору блеснуть квалификацией. Он распорядился перевернуть её на спину, после чего умозрительно спроецировал на свинью картинку из анатомического атласа человека. Проекция плохо совпадала, и санинструктор подумал, что будь свинья хотя бы обезьяной, он бы сообразил, где у неё сердце, а так - ничего не получалось. Он ещё поразмышлял и наконец сказал матросу Гайнутдинову:
-Гайка, какой же ты татарин, если не знаешь, как свинью заколоть?
-Мне пора на тумбочку, а свинью я не кушаю,- дневальный был расстроен: раздевшись до трусов он застирывал в тундровой луже испачканную в навозе робу.
-Тогда тот же вопрос Наглому: "Наглый, какой же ты хохол, если..."
-Слушай, Пилюлькин, хорош трепаться! Я лично иду за паяльной лампой!
Начпрод встал и зашагал к офицерскому кубрику, поскальзываясь на сланцевых плитках, а если ступал мимо, то по щиколотку уходить сапогами в подтаявшую Вечную мерзлоту. Свинья дышала сипло, пуская каждый раз розовый пузырь и мелко дрожа задними копытами, а убийцы курили и предавались военно-морской травле: сколько порций макарон по-флотски им причитается за труды, и как скрытно доставить мешок лука в магазин, и как они устали ждать дембеля, и хвастались девчонками, ждущими их на гражданке. Москаля на гражданке не ждали, на душе он хранил синяк, а для травли "за баб" подругу себе не придумал. В данный момент его больше заботило, что полуубитую свинью надо приканчивать, поэтому он утвердил штык в середине туши и налег всем весом. Безо всякого сопротивления штык провалился по рукоятку, после чего санинструктор вытянул его с характерным чмоком и вручил дневальному Гайнутдинову, ожидавшему возвращения на тумбочку. Кровь потекла темная, венозная и не столь обильная, какая по понятиям санинструктора говорила бы о прекращении жизнедеятельности; но её вышло много. Личный состав молча наблюдал его действия, и все выкуривали уже по третьей сигарете, когда Наглый вернулся с паяльной лампой и быстро её раскочегарил.
Хрюшка была лысая и палилась легко, но только её захотели перевернуть, как она сама поднялась и, в дыму и копоти, бочком засеменила от своих мучителей, как вовсе не зарезанная, а личный состав задохнулся от ужаса, потому что она скакала прямо к Бодяге, замполиту и сундуку, которые в белоснежных рубашках (обнашивали к завтрашнему празднику), но ещё не в кителях и не при кортиках, выбирая где посуше ступить, продвигались к свинарнику с инспекцией. А тут под ноги командиру Башенного дивизиона орудий главного калибра о-ва Кильдин бросилась дымящаяся свинья и пала смертью героя, что капитан-лейтенанта и удивило и расстроило. Он сдержанно поиграл желваками:
-Чумичкин, у тебя что, мозги растаяли? Я же русским языком сказал: среднего по-ро-сен-ка. Среднего! Куда я теперь эту бодягу дену? Холодильника такого нету!
Ситуацию спас мичман Забородько:
-Летунам сбагрим. За спирт. Завтра утром вертушка будет.
-Добро! Чумичкин! Срочно разделывай! Максимально на отбивные и на фарш. Утренние каши на три дня отменяю. И луку не жалей...
Ботаническим преимуществом Башенного дивизиона перед другими частями гарнизона являлась болотистая котловина, где укрывалась плантация кем-то когда-то посаженного лука, что в условиях Крайнего Севера трудно переоценить. Матросы, под командованием офицерских жен, наскребали где только возможно плодородной земли и сносили в мешках на грядки. Земля сразу тонула в топи, но усилия огородников с годами накапливались, лучок пёр и в матросской столовой зеленые витамины летом не переводились. А главное - перьевой лук всегда был желанной взяткой продавщицам гарнизонной лавки, под прилавком отпускавшим личному составу вместо бадаевских тянучек армянский коньяк или питьевой спирт. Водки в гарнизонную лавку по неясной причине не завозили, а коньячное удовольствие было дороговато: два матросских жалованья - пузырь армянского, плюс - пачка курева без фильтра.
После торжественного построения, на котором Бодяга зачитал поздравление Командующего флотом (а после и сам двинул пламенную речугу), четверо крабейших дембелей в белых форменках, в белоснежных бесках, выбрав в тундре местечко, где приятно разлечься на пружинистой подстилке из стелющейся по мерзлоте карельской березы, потягивали через соломинки душистый армянский коньячок. Травили за дембель, за макароны по-флотски, за баб. Кто-то сказал:
-В следующий раз возьмём у Бодяги карабин.
Ему возразили:
-Окстись, придурок. Следующего раза уже не будет.
Кружили чайки, ласково пекло солнышко последнего Полярного дня, а по узкому проливу, вдоль расцвеченного флажками крейсера «Мурманск», с убранными парусами, на дизелях, проходили два четырехмачтовых барка: «Крузенштерн» и «Товарищ». И из репродукторов отовсюду неслось: "Растаял в далеком тумане Рыбачий, родимая наша земля..."
«Здравствуй, любимый. Переписка наша с тобой вновь неожиданно прервалась, на этот раз из-за приступа болезни, выразившимся в затемнении речи (о прочих обострениях не говорю, так как на переписке они сами собой не сказались бы). Поэтому пишу тебе только сегодня, да и то, вероятно, в ограниченной дозе. Баба Ани следит, чтобы я не превысил дозволенный лимит. Сейчас она сидит рядышком и посылает тебе поцелуй. Желает бодрости и хорошего настроения, рекомендуя помнить, что время проходит быстро, а, по мнению Томаса Манна, оно идет и тем быстрее, чем жизнь и среда однообразнее. С этим можно не согласиться. По крайней мере, в лежачем положении я ощущаю не менее быстрое его течение чем раньше, в ходячем.
Итак, прошу не заводи разговор о нецелесообразности книжных посылок по причине невозможности их последующего сохранения. Для нас совершенно достаточно, что ты прочтешь книгу и надеемся, что, может быть, прочтет ещё кто-то. Рассматривай это не как опрометчивость, но как повторное приобщение к здоровой литературе. Ты, по-видимому, страшно одинок, а хорошее чтение тебя оградит от патологического писания про «черных кошек». Скинь с себя это!
Теперь: «Осквернитель праха». Читать его, правда, трудно. Ты не первый, бросающий его, толком не начав. Я советую, передохнув с недельку, осилить 25-26 первых страниц и дальше все пойдет, как по маслу и ты получишь удовольствие. Я очень советую тебе сделать так.
От папы, ночевавшего у нас вчера, мы узнали, что ты продолжаешь дислоцироваться там же, но в новом качестве. Я, между прочим, ошибался, думая, что бывал в твоем Североморске. На самом деле, я командировался в бывшем Молотовске, который находится недалеко от Архангельска. В Мурманске я тоже был десять лет тому назад. Он мне что-то не понравился. Зато там вкусные палтус и зубатка. Несомненно, ты в основном готовишь рыбные блюда. Ведь теперь ты военно-морской кок! Но, все же, странновато складывается твоя служба, не правда ли... По этому поводу мне вспомнилось, что когда я два года назад лежал в Первой Градской больнице, нас отвратительно кормили. И я подумал: «Вот молодая повариха, окончив техникум, стала кормить принципиально невкусно, потому что, чего же требовать от больницы. Всю жизнь она проработала кое-как и, даже у себя дома, готовя невкусно, уволилась на пенсию, так и не узнав радости труда. А потом я попал в больницу Долгопрудного. Антибиотики, которыми меня, ради пользы дела травили (тебе, как представителю мед.сан.службы это хорошо известно), разрушили аппетит. И все-таки, по прошествии некоторого времени, я стал ощущать вкус, а няню приносившую компот, даже прозвал «феей компота». В благодарной памяти я, евший чуть ли не насильно, сохраню кухонных работниц долгопрудненской больницы.
Для тебя поварская ипостась — только эпизод. Но как мне хотелось бы, чтобы и через много лет кто-нибудь отозвался о тебе: «А помните ли вы того симпатичного парнишку на Кильдине, который готовил нам незатейливо, но с душой?» Оставить часть своей души в совершенном деле - может статься лучше, полезнее и достойнее, нежели запечатлеть её в художественном произведении. Д.
Дорогой Алёшенька! Дед всё сокрушается, что у него вдруг начали появляться орфографические ошибки. Это у него-то, идеального грамотея! Но он, действительно, стал путать числа и имена: это всё следствие июньского "микроинсультика", как "забавно" выразился наш участковый врач. Вот, как будто, и все новости. Живем понемножку, а ты пиши помножку. Очень ждем твоих писем, хотя бы весточек. Твоя баба Аня.
Г л а в а Т Р И Н А Д Ц А Т А Я
Незваные гости отвалили. Топать до деревни в сгустившейся темени будет им и жутко, и весело. Даже выйдя из пионерского возраста, детские страхи какое-то время ещё сопровождают нас. Когда в школьные годы мы с Юрком Филимоновым весело проходили через ещё нетемный лес в ванькину деревню на танцульки, то возвращаясь ночью через тот же лес, заметно мандражировали; особенно, если рядом по чаще с треском ломились какие-то чудища. Умом мы понимали, что это банальные лоси, но сердце все-равно трепыхалось.
Я все-таки не понимал зачем Лизавета устроила свою гулянку в соседстве с нами. Ваньке я не поверил, что она хотела просто "рыбу попугать". Скорее, хотела предъявить Сипатого. Но кому? Кроме как Пождиге, больше некому. Во всяком случае, я в её раскладах вряд ли фигурировал. Таращась в огонь, я прокручивал недавнюю сцену, когда она назвала меня "пьяный мальчик". От жара лицо горело, уха в котле закипала, обдавая запахом тины, и я накрыл свою кружку ладонью, когда Поджига потянулся ко мне с четвертой бутылкой: на мой взгляд, он слишком частил, а у меня взбунтовалось чрево - спорадическими волнами тошнота подступала к горлу и я опасался, не дай бог, опозориться за общим столом.
-Агроном воздержится,- заметил мой жест Серафимыч.- И это правильно, дождись горячего.
Я кивнул и продолжил наблюдать готовку, Поджига порывался с комментариями, а кашевар лишь улыбался. Когда настал момент, он отвалил в сторону мощно горевшие поленья и выудил своим деревянным черпаком марлю с рыбьей мелочевкой; им же снял пену со всплывшей мелкой требухой.
-Подумал я...- сам себе сказал Серафимыч и, зачерпнув из кулька жменю перловки, словно дробью по воде, запустил её в котел, потом - ещё жменю, потом, заглянув в кулек, сыпанул остаток. Оценив усмиренную поверхность, закинул перца горошком, лаврушку листом, петрушку корешком и - под критическим взглядом Сашка - миску картохи «для сытности». Произведя закладку, он дождался клокотания и пустил соли. И сразу пошел дух! Под такой запах даже трезвенник просто обязан опростать пузырь калужской водки! Порционных голавлей и жереха, развернув лопух, Серафимыч тоже приготовил к отправке в котел. Следя за бурлением, он водил носом и глазами над паром и не выходил из раздумья.
-Гражданин начальник, я извиняюсь, вы что там сочиняете?- вежливо спросил Сашек, подмигивая мне и призывая в свидетели.
-Подай-ка куски...- игнорируя ехидство напарника, кашевар сделал знак мне. Ничего не смысля в кулинарии, я заранее был на его стороне, тем более восходящий над котлом аромат свидетельствовал в его пользу. Обеими руками я подал лист лопуха с порционными кусками, который тот обеими руками принял... и тут я обратил внимание на своё левое запястье - с руки пропали отцовские часы марки «Луч»!
Я не сказал, что носил не те часы, которые подарили мне с окончанием школы, а отцовы. Последнее время он сетовал, что стал плохо различать золотые стрелки и цифири на белом циферблате, и я предложил ему свой "зрячий" "Полет". Не долго думая, мы часиками махнулись и, не успев привыкнуть к "Полету", я сменил его на "Луч" - тяжелый и плоский, как боевая медаль, с центральной секундной стрелкой, на кожаном ремешке. Кроме эстетических достоинств "Луч" обладал исключительно верным ходом. И теперь его нет...
В легкой панике я принялся оглядывать всё вокруг. Поджига и Серафимыч мне помогали: поднимали вещи, переворачивали подстилки, но часы не находились. Я гнал от себя подлые мыслишки: не мог же на своих думать, избегая встречаться с ними взглядом. Была уже кромешная тьма, но я взял фонарик и довольно долго бродил у воды, пока Поджига не крикнул от костра:
-Лешка, не порть людям рыбалку. Иди выпей!
Я поплелся к огню, надеясь в компании получить утешение: шок дополнялся предчувствием неминуемых материных упреков и отцова взгляда. Страдая, я почти протрезвел - не мог себе простить, что так напился, что не помнил, когда перестал чувствовать их на руке...
В моё отсутствие артельщики сняли котелок и наполнили миски ухой с большими кусками рыбы, разлили четвертую бутылку и о чем-то тихо переговаривались, думаю, обо мне. Я сделал попытку улыбнуться, но получилось не очень; и они, поняв моё состояние, оживленно заговорили:
-Завтра найдутся, Лёшик. Сейчас лежат где-нибудь неподалеку и тоже улыбаются,- пошутил Григорий Серафимович. Он впервые назвал меня по имени, чего я не мог не оценить.
-Будем надеяться,- мужественно кивнул я в ответ и поднял свою кружку.
-Ну, и уже хватит об этом,- окончательно подвел черту Поджига.- Выпьем, наконец, за непойманную рыбу!
Я выпил сколько было в кружке и обратился к огненной ухе. До этого дня я настоящей ухи не пробовал и теперь всё, что слышал восторженного о похлебке на дымном костерке, полностью подтверждалось, уха явилась просто невыразимой.
Выпили ещё. Курили. Мой «Честер» со стартовым количеством пять штук, давно закончился, и я курил сашкину «Яву». Серафимыч попыхивал «Беломором», он, как и мой отец, именовал его «пшеничным». А почему, собственно, "пшеничный", я тогда не спросил, а теперь уже и не спросится...
-Стало быть, в институт тебя не взяли,- Серафимыч, я понял, вернулся к разговору, при начале которого я не присутствовал. Я тогда бродил у реки и, кстати сказать, радикально облегчил желудок, засунув два пальца в рот. После этой процедуры внутренности мои успокоились, и теперь организм принимал калужскую водяру, как божью росу.
-По конкурсу не прошел,- уточнил я и, удивительное дело, не ощутил в том прежней трагедии.
-Это как?
-Набрал трояков.
-Баллов он не добрал. Очков Лешке не хватило,- разъяснил Поджига.
-Хуже, когда перебор. Верно, агроном?- Серафимыч подтрунивал над моей бедой, на что я нисколько не был в претензии.
-Старый, не смеши людей: там нету перебора. Быть его не может!- Поджига иронии не просек, чему я не удивился.
-Рассказывать будешь!- Серафимыч не сдавался.- Перебор всюду существует. А на кого учиться хотел?
-На журналиста,- зачем-то соврал я (ведь поступал в медицинский), словно только сию секунду поняв, что моя склонность к естественным наукам останется в детстве, вместе с рогатками и удочками.
-На журналиста!- протянул Серафимыч.- Тогда вообще не жалей! Пустое занятие. А в армии - профессию получишь. Отец-то руля дает?
-Машина - это не моё,- сразу отказался я от предлагаемого варианта.- Железки меня не интересуют, дядь Гриш...
На самом деле мне стыдно было сесть за руль нашего старого "москвичонка", когда у всех соседей "жигули" да "волги", не говоря уж про Милкиного папашку, имевшего горбатый "фольксваген".
-Раз не интересует, то и не рыпайся,- согласился Серафимыч,- лишняя судимость. А что интересует? Сиськи, письки, папироськи?
-Лешка песни под гитару неплохие пишет,- заступился за меня Поджига. Я удивился: вряд ли он дал моему творчеству такую лестную оценку, опираясь на собственный вкус, не иначе, он кем-то был сориентирован. Неужели я оценён этим "кем-то" и ещё имею шансы?
-А ну, Лешик, стихи почитай,- толкнул меня Поджига.
-Ни в коем случае,- испугался Серафимыч.- «Тёркина» всё равно не переплюнешь.
-И не собираюсь.
-И правильно. А девушке писать будешь?
-Какой девушке?
-Не знаю какой. Давеча, которая твоя была?
-Никоторая.
-Ну и разумно. Ты им пока не доверяйся. Которая решила дождаться - дождется, у тебя разрешения не спросит, а уговаривать - бесполезное дело.
Серафимыч вдруг сам разлил всем водки, рОздал по кружке каждому, почерпнул своей деревянной мешалкой горячей юшки из котелка и изготовился к тосту.
-Ну, служивый, как говорится, если смерти, то мгновенной... А, главное, матери пиши и мечту не теряй. Мечта-то имеется?
-Имеется,- из вежливости успокоил я и тут же понял, что никакой мечты у меня не имеется, за исключением постоянного хотения влындить одной стерве.
-Тогда держись за мечту. Она может помочь,- не затягивая тоста, Серафимыч вкусно выпил водки и стал осторожно дуть в свой деревянный черпак.
"Может помочь!" Эта сука может только вынуть человеку сердце,-мысленно возразил я.- Ей даже наплевать, что я её презираю".
-Зачем вообще писать бабам?- хмыкнул Поджига.- Всё равно никто никого не ждёт. Я в Польше служил, так у меня там в каждом увольнении новая панёнка, и в каждой новой - старый триппер. И давали, сучки, только за злотые. Без резинок в город вообще не увольнялись.
-Натерпелся бедолага,- подмигнул мне Серафимыч, казавшийся раньше сердитым, едва знакомым, теперь же становившийся всё роднее.
Утолив интерес к ухе, выпивали потом исключительно "под курятину" и душевно беседовали. Постановили не размениваться на сон и бодрствовать до рассвета. Себе лежанки мы с Сашком обустроить поленились и восседали, скрестив ноги, подобно восточным владыкам. Я напился, стал впадать в дремоту, но не хотел потерять нить разговора, чтобы в паузе задать важный вопрос:
-Григорий Серафимович, а у вас мечта была? Когда шли на фронт?
-Сначала не было.
-У меня тоже нету.
-Тогда возьми мою.
-А какая ваша?
-Вернуться с руками и с ногами, и не стать шкурником.
-А она осуществима?
-Как и всякая - не в полной мере.
Поджига доверительно хлопнул меня по плечу:
-Слушай меня, Лешка, главное - не ссы. Кто ссыт - тот гибнет. Закон такой есть.
Ничего не скажешь, напутствие полезное, хотя плохо осуществимое: я же знаю про себя, что робкого десятка, проще - трусоват. Мама дорогая, как тревожно! Ещё часы папины посеял, и не спалить бы кеды, которые нацепил на рогульку. Последнее, что помнил - как кто-то с фонариком шаркает по траве, что-то ищет...
Г л а в а Ч Е Т Ы Р Н А Д Ц А Т А Я
Проснулся я не первым и сразу понял, что рядом кто-то лежит и что я накрыт с головой чем-то чужим; а рядом шебуршат в костре и курят. С детства люблю запах «Беломора». Вот костерок защёлкал, и я решил затаиться ещё на четверть часика, но тот, который шебуршил в костре, не позволил: раскашлялся в полную грудь, харкнул и придушенным голосом просипел:
-Поднимайтесь, ребятки, пора сеточку снимать.
Пождига рывком сел, локтем придавив мне голову, и потянулся за куревом к Серафимычу - сигареты Поджиги (с моей помощью) мы прикончили ночью.
-Бери-бери "пшеничного",- Серафимыч подкинул папиросную пачку зевающему Поджиге.- Кстати, как твоя язва, бульонцу не просит?
-Ещё не проснулась,- закончив зевать, Поджига перегнулся к огню, прикурил и кинул пачку назад.
-Может, юшки все ж хлебнешь?- снова предложил Серафимыч.- А то я котелок выливаю.
-Выливай... Вот курочку бы сожрал. А лучше - опохмелиться.
-Премию потом выпишу. Сначала дело.
Предстоящее дело мне категорически не улыбалось, а на непросохшие ледяные кеды я чуть не зарыдал, но раз авторитетные люди позвали в компанию, приходилось держать фасон. Они не должны во мне ошибиться! А сколько жизненного мудрого было переговорено ночью! Под конец я таки пустился в поэтическую декламацию. Сейчас за это было немного стыдно, хотя и помнил, что Серафимыч одобрял мои завывания; даже искренне удивлялся, что кроме "Теркина" есть ещё поэзия и поэты. А декламировал я моих с детства любимых Редиарда Киплинга и Франсуа Вийона...
Река густо парила, поверхность было не разглядеть, только в разрывах тумана проглядывали початки рогоза и береговые кусты. Мелко дрожа на утренней свежести, мы с Поджигой приближались к невидимой речке и сориентировались, только когда впереди нас поплюхались в воду лягушки. Зайдя по колени, стали ждать, кто из нас первый отважится присесть, а комары, суки, всюду пищали и садились. Предстояло проплыть по протоке, к излучине, где ставили сеть. Нечеткие воспоминания о ночном застолье и о возможно неадекватном своем поведении меня тревожили, и я спросил не напрямую:
-Любопытно, у нас что-нибудь осталось?
-Старый же сказал - премия.
-А откуда она возьмётся?
-Видать, где-то что-то заныкал.
-Ну, а как всё прошло? В целом.
-Да всё ништяк. Ты даже не блевал.
Лягушки, зацепившиеся за тину, наблюдали как двое в плавках: один босиком, а другой в рваных кедах, заходят в их реку. Эти двое знали по опыту, что если присесть в утреннюю воду, то станет, может быть, даже тепло, но они предпочитали зайти сначала по ляжки, потом по яйца, потом по грудь. В разрывах белесого тумана речная волна покачивала бутоны водяных лилий, уже начавших открывать свои розовые душистые прелести. Я вежливо поздоровался:
-С добрым утром, барышни.
Поджига, дрожа синими губами, не был столь деликатен:
-Впереть бы вам сейчас в тёпленький бутончик...
Экая образность, а я держал его за недоумка! Озвучив брутальную идею, Сашок обхватил себя за плечи и в драпри зыбкого тумана, начал царственно восходить на мшистый скользкий валун, с детства памятный всем падениями и ушибами. Но тут, откуда ни возьмись, разгоняя пелену испарений, над самой поверхностью пронеслась истошно кричащая птица, и Поджига сверзся в теплую гостеприимную глубину. Я же вспомнил некогда приснившееся двустишие без верха и низа, одна середка: «...и тут внезапно бешеным снарядом пронесся полоумный зиморОдок и так же сгинул непонятно где...». Утром я записал приснившиеся строки и понес их Деду на суд. Он прочитал, поглядел на меня и поставил диагноз: "Только не воображай, что это шестистопный дактиль. Сие не гекзаметр, а корявый ямб, усмешки гомерической достойный". Но я хранил надежду когда-нибудь пристроить своё псевдо-эпическое сновидение к месту. И вот ни к чему не прицепленные строчки с пролетом медно-синего зимородка, теперь дополненные падением помпезного Сашка, слепливались в живую мизансцену, требующую развития...
-Зараза!- ругнулся Сашек, двумя сильными взмахами выгреб на протоку и ленивым тюленем ушел ко дну, откуда вынырнул окончательно проснувшимся, мотнул кудрями, харкнул соплями и, пошевеливая голыми пятками, стал вяло продвигаться к излучине.
Я дрейфовал за ним в отяжеляющих меня кедах. Там где ставили путанку, мы её не нашли, пока сами в неё не влезли: течением её стащило с камней и притопило. Мы стали перебрасывать нанесенный ночью мусор за поплавки, но течение приносило новую порцию, и мы решили не мучиться, а вытягивать как есть. Отвалили оставшиеся по низу камни, и Сашок побрел к тому берегу отвязать крепёжный кол. За ночь вода спала и можно было стоять. Я взялся за поплавочный шнур и потащился к нашему берегу, увлекая следующего в натяг Сашка. Не помешала бы помощь ещё человека, но Серафимыч, подошедший берегом, уселся драить песком свой драгоценный котелок и улыбался, выглядывая что-то в воде у берега.
-Лешка,- окликнул он меня,- а я золотую рыбку поймал. Хочешь покажу?
Я уловил некий намек в этих словах, номне было не до разгадок. Я улыбнулся ему перекошенным от напряжения лицом и позволил себе не отвечать. А он, опёршись одной рукой о берег, другую запустил по локоть в воду:
-Так я не понял, будет мне магарыч или нет?- снова пристал он.
-Два будет, старый, если соизволишь помочь,- огрызнулся бурлак Сашок, упирающийся у меня за спиной.
И вдруг пронзило! Я забыл, что посеял часы "Луч", а тут мне их торжественно демонстрирует Серафимыч в поднятой руке. Только в детстве выпадают минуты полного счастья. Ребенком я себя не считал, но сейчас, в тумане утренней реки, счастье схватило меня в охапку, как сам я держал в охапке капроновую сеть с рыбой. Мало памятных вспышек озаряют человеческую жизнь и сопутствуют ей до старости.
-А когда остановились?- крикнулПоджига.
-Так они тикают!- с веселым удивлением доложил Серафимыч.- Запотели малость.
Как на демонстрации, Поджига исполнил троекратное "Ура!" и удивленным матом добавил:
-Ни хера себе механизм? Точно, Лешка, когда вчера мы сеть заводили, их в воду и стащило... Старый, может, уже начнешь подсоблять?
Серафимыч поставил котелок донцем вверх, пристроил на нем часы и полез в кусты отвязывать кол; а мы с Поджигой стояли с подсобранной сетью на головах, как вражеские парашютисты, дожидающиеся, когда партизаны отведут нас в штаб. В итоге мы сеть кое-как вытянули. Порой, не доезжая берега, завидная рыбина вываливалась из неё, но потери были не велики. Поджига и Серафимыч выпутывали улов и наполняли им сначала одни, потом вторые оставленные под это дело колготки. Оба специалиста казались в настроении. Никакой ихтиологической экзотики в путанку не залетело: голавли да плотва с ельцами, а вчерашний жерех оказался единственным. Поджига совал Серафимычу пескарей и уклеек: дескать, утятам не возьмёшь ли, на что тот отмахивался, а Поджига пожимал плечами и отбрасывал их в сторону. Мне он доверил выпутывать задохнувшихся лягушек. Ими он брезговал, даже, вроде, побаивался. Эту позорную слабость кумира многие наши девчонки находили романтической, поскольку кумир вешал им лапшу, как один сезон подрабатывал спасателем на Пироговском водохранилище; и с того лета дохлые лягушки на ощупь ассоциировались у него со жмуриками, которых приходилось доставать, и теперь в кошмарных снах те хватают кумира за пальцы. Слушая его россказни, я про себя усмехался: сам-то я с детства был на "ты" и с лягами, и с тритонами, и с прочей пресмыкающейся живностью.
-Ведер шесть будет,- прикинул Серафимыч,- да ещё эти...
Он все-таки пожадничал и не оставил мелочевку тухнуть на берегу, а собрал в свой котелок, доверив нам тащить колготки: Поджиге выпало нести темные, а мне - цвета телесного. Оправдавшую себя путанку мы растянули за концы и понакинули на лопухи - чтобы обтекала; после чего, надежно стянув колготки у талий, взвалили их промежностями себе на загривки и, схватившись одной рукой за тугой узел, другой - отгоняя атакующих слепней, облепленные ряской и чешуёй, двинулись к дымящему в двухстах метрах костру. А предводитель наш со своим драгоценным котелком и моими вновь обретенными часиками (я даже не подержал их в руках) топал рядом. Несомый нами улов вел себя неспокойно: трепыхался, кололся плавниками, и соки речной ихтиофауны текли по шее и спине. Поджига скосился на меня:
-Эх, забористый душок! Как из этой, ха-ха... Ты, Лешка, навсегда усвой: бабы они все одинаковые - две руки, две ноги, посредине дырка. А у некоторых там их две.
-Александер, не порть ребенка!
-Ребенок скоро с автоматом побежит. Мы, старый, другое поколение. На самом деле, Лешка, их три.
-Ну ты извращенец!
-Я как все.
Отатки моего целомудрия противились цинизму этой арифметики, но я улыбался, делая вид, что со сказанным согласен.
La dolce vita
Удерживая кнопку дверного звонка, вспоминая его трель, он понимал, что перебрал с вином, что разумней всего было бы ехать домой, но звонок звенел и приходилось соответствовать. Ещё в тачке он внушал себе, что может повернуть назад, но также понимал, что не сделает этого и (что всего поганей) предвидел мерзкий осадок от возобновления отношений. Однако, влекомый минутным капризом пьяной похоти, он персяна моторе через весь город к этой запертой двери.
Познакомились они на дежурстве ДНД, на каковое ежемесячно рекрутировалась издательская молодежь и где, после патрулирования пивных ларьков, в сквере возле районной "ментовки", всей дружиной они угощались портвешком и догадывали забытый кем-то сборник кроссвордов. С этой эрудиткой он вступил в состязание, предоставив прочим дружинникам заполнять клеточки. Следующим утром в отделе писем знакомство он закрепил. Второе впечатление, уже по трезвяку, не разочаровало: миловидна, по озорному вертлява и даже умна, а будучи чьей-то там дочкой, скоро возглавит отдел писем. Несмотря на внушаемую всем свою аристократичность, легенду подпорчивали её крупные руки и широкие лодыжки, поэтому как яйцеклетка для зачатия наследника она отбраковывалась; для прочего годилась. Продолжительного ухаживания не случилось - сошлись в тот же вечер на её однокомнатной хате, купленной родичами, чтобы дочке было где устраивать свою личную жизнь. Сами родичи калымили за кордоном по линии пропаганды нашего кино: склоняли конформистов к соцреализму. От тяжких трудов приобрели однокомнатный кооператив, в коем доча и устроила модный флэт со стерео-музоном, видаком, баром и бесшумным сексодромом в четверть комнатного пространства.
Первые полгода его все устраивало в этом гнездышке, где подруги её сначала активно кудахтали по всем углам, потом как-то скоропостижно перевелись, и где он ощущал себя альфа-самцом, поскольку ему внушили, что он бесподобен. Но понемногу ему становилось скучновато, а после эпопеи с абортом - и небезопасно: хотели окрутить, после чего решил закрыть тему. И сейчас, в такси, гадал: не погонят ли? Предварительно звонить не стал: уламывать по телефону обиженную тобойбабу - дело не быстрое. Выйдя из лифта, он подумал, что удачно бы сложилось, если бы открыли сразу и не пришлось бы вести переговоры через дверь. А ему и не открыли, хотя он уловил шажочки, замершие на коврике у порога. Похоже, Птица перестала ждать бесподобного любовника.
-Кто там?
-Я.
-Ты, что ли?
Узнала и теперь собирается с мыслями. Пускай соберётся... За дверью, обитой крикливыми восточными разводами, некоторое время происходило молчание, потом в замке раздумчиво оттянулась щеколда и сезам стал плавно отворяться.
-Птичка, сладенькая моя...
-Морду тебе набить, изменщик противный! Увижу ли когда трезвым!
-Я не пьяный, миленькая моя,- он потянул «молнию» на джинсах и сам постарался не услышать своей циничной поспешности.
-Крокодил ты, всё-таки. Павиан.
-Птица...
-Гнусный, вредный тип...
-Ну, Птичка!
-Что Птичка? Пусти, порвёшь...
-Птица, скорей...
-Павиан... павиан... павиан...
Как только страсть разрешилась, так и явилось предугаданное похмелье. Он не размыкал глаз, хотя знал, что дева ищет его взгляда. Щекой он чувствовал подушку с разбросанными волосами и ждал, когда можно будет закурить и сотворить очередную ложь. «Господи, помоги! Лиши стыда и совести. Дай выбраться отсюда, и больше я сюда не явлюсь. Никогда! Никогда!» В подобное положение часто ставил он себя. И не только на этой квартире, и не только с этой женщиной. Привычными стали для него ощущение личной подлости и ожидание заслуженного возмездия. А неужели бывает иначе: без угрызений и лжи? Разве только у примитивных донжуанов с генетическим отсутствием ума и совести...
Он перевернулся на спину, рассматривал потолок и обонял запах аэрозоли для подмышек, сопровождавший все их отношения. И хотел плакать. Но боялся. Дева молча курила и её молчание было тягостным, как будто она говорила те слова, которые не говорила никогда, но которые, он знал, у неё имелись. Ему было нестерпимо гадко и ложно. «Придется самому что-то говорить, ведь она так и будет лежать, молчать и пускать дым. Надо что-то спросить, чем-то поинтересоваться. Но что спросить, чем поинтересоваться? Мне противны её интонации, её рожа, её лапы. Господи! Господи!»
-Ну и, дорогой? О чем думаешь?
«Повесилась бы ты».
-Скажи честно, ты хоть кого-нибудь любил?
-К сожалению.
-Но всё равно, конечно, изменял...
-Ты полагаешь, изменяют тем же, чем любят?
-Для меня это так. И для всех нормальных людей, это так.
-Выходит, я бракованный.
-Ну, зачем ты такой?!
-Меня ****и воспитали, вот я и такой.
-Ты просто злой мальчик Кай.
-Не надо так грубо льстить.
-Ясно... Больше пока не будем?
-Что?
-Я спрашиваю, ты ещё будешь?
-Что?
-Ясно. Тогда я пошла в ванную.
-Ага.
-Я ушла. Захочешь поставить чайник - он на кухне.
-Ага.
Ушла, наконец. Пустила воду. Застучали по подзеркальной полке над раковиной её мерзкие флаконы: её аэрозоль для подмышек, её баночки, её кисточки... Покуда шел процесс подмывания, судьба выделяла ему короткое время подумать, но кроме отчаянности своего положения ничего на ум не приходило. Он облокотился на локоть: на полу - сбитая подушка, гэдээровский телефонный аппарат, штатовские сигареты, пепси-кола в высоком стакане с амурчиками. Как часто по этому телефону он звонил домой и сообщал, что ночевать не придёт. Отец говорил: "Позвони завтра", а если подходила мать - начинались ненужные расспросы. Так длилось до охлаждения чувств, его чувств. А потом уже Птица, вооружившись пепельницей, сигаретами, зажигалкой садилась к телефону плакать, курить, жаловаться на жизнь.
Он проинтуичил, что и сейчас начнется очередное выяснение отношений! Ну уж, нет! Он закурил, отпил шипучки из бокала, поднял подушку, подсунул её под спину, потянулся к телефону, но в этот момент щелкнула дверь ванной, распахнулась дверь и впорхнула хозяйка. Начала копаться в шифоньере - босая, халатик нараспашку, на него бросает веселые взгляды.
-Забыла, где у меня тут...
-Что-то потеряла?- он смирился с необходимостью говорить.
Достав из гардероба чистое полотенце (он мог поклясться, что в ванной есть другое!) и запахнув халатик, она подошла к широченному лежаку посреди комнаты, оперлась коленками, захохотала и повалилась на непревзойденного любовника. Чем не сладкая жизнь? Ликуй!
-Птица, у тебя ванна не перельется?
-Глупый, там же дырочка. Я принимаю душ. Холодный душ. Он мне теперь очень нужен.
«Начинается»,- всеми силами оттягивая надвигающийся разговор, он что-то промямлил и затянулся сигаретой. Пепельница стояла на полу и он, неудобно прижатый девой, сосредоточился на том, чтобы точно стряхнуть пепел.
-Вот так-то, дорогой,- она села на край тахты.- Дай мне покурить.
-Возьми целую.
-Целую не хочу.
Он отдал сигарету, потянулся за водой, и опять не получилось достать. Тогда она сама взяла бокал с крылатыми детишками, поднесла к губам, выдохнула дым и стала пить мелкими глоточками. Пить она не хотела, но пила, чтобы он смотрел на неё. Перестав, стала вытирать язычком губки, чтоб он видел, потом стакан все же отдала. А когда он напился и дождался возвращения сигареты, некоторое время она ещё пускала дым. Курить не хотела, но курила. А он смотрел. А она курила. А он смотрел. Наконец, отдала и сигарету. Дым попал ей в глаза и она стала морщиться. Опустила голову. Перед тем как заплакать, сделала строгое лицо.
-Ты, как хочешь, но больше так невозможно,- сказала она сквозь слёзы с соплями.
"Вот оно! Попал-таки на представление!"- представив дальнейшее, он мысленно взвыл, но вдруг его осенило и он подал спасительную реплику:
-Невозможно, говоришь? Не совсем так. Кое-что и в наших силах,- он придумал, как теперь поступит и стал спокоен.- Сходи в ванную. А после обо всем и поговорим. Я, собственно, за этим и приехал.
-Слушай, гад любимый, подоночек ненаглядный, мне только вчера это снилось!
Она поверила сразу: легче легкого обмануть страдающее сердце. Он положил руку ей на плечо.
-Иди, иди, лапа. Я пока чаем займусь.
-У меня конфеты есть! Я сейчас подам!
«Идиотка! Готова уже забегать, засуетиться"- но этого он ей не позволит.
-Слушай, не суетись! Ты шла в душ, вот и иди...
Надев трусы, одним коленом стоя на постели, другим - на полу, он выглядывал между ножек кровати второй тапочек. В былые времена эти тапочки считались его персональными, и он устраивал скандал, если кто-то их захватывал. А на тахте, случалось, спали вчетвером; и не только спали. Изучая пыльный пол со скомканными фантиками, монетами, шариковой ручкой, он мечтал, что когда разогнется, хозяйка квартиры испарится, но она была тут, кивая счастливым лицом: да, она идёт в душ, потому что она послушная девочка, а он нехороший мальчик - так долго мучил её, но всё равно он хороший, просто глупый. Её доверчивость становилась пыткой. Пришлось к ней подойти в одном тапочке, со жгущим пальцы окурком, поцеловать в глаза, в губы. Очень нежно.
-Иди, лапа. Мне ванна тоже нужна будет. Иди же, сладенькая моя...
И она ушла. А он, оставив дверь открытой и удостоверившись по шуму, что она встала под свой холодный душ, вернулся к тахте. Окурок он держал уже за фильтр и, подойдя к изголовью, с вытянутой руки, отпустил его точно в стакан. Подняв с пола белые носки, сунул их комом в карман синих вельветовых джинсов, потом надел сами джинсы; затягивая «молнию», уже втаптывал пятки в замшевые ботинки. Без носков задники заминались, но не было времени помогать пальцами; прокрался по коридору, стараясь не шуметь незавязанными шнурками. Щеколда замка оттянулась беззвучно...
В неосвещенном прохладном парадном, натягивая белые носки и шнуруя замшевые ботинки, он прислушивался к гулкой тишине лестничных пролетов, с удовлетворением отмечая, что двери парадного закрыты, и бабушки на лавочке не видят этой много подающей к размышлению сцены. Промчавшись под окнами, он вскочил в троллейбус, прошел к кассе, ничего в неё не опустил, оторвал билет, улыбнулся двум девушкам и сел от них через проход на незанятое сидение. По совести он был согласен, что за недавнее поведение достоин если не лютой смерти, то звонкой оплеухи, но стыдно не было - напротив, посетило ощущение перспективы, наполнившее его светом и холодом, какими осень наполняет желтый лес.
Г л а в а П Я Т Н А Д Ц А Т А Я
Когда мы с Поджигой, атакуемые безжалостными слепнями, чуть уже не бегом доперли капроновых "девчонок" до ещё курившегося костра, то свалили их прямо себе под ноги. Больше не напрягая нас, не попросив помощи, Серафимыч ухватился за узлы и поволок обе к роднику, где и пристроил. А мы, попыхивая папиросками (выпросили у него сразу целую пачку, чтобы не надоедать), взяли мешок под путанку и пошагали обратно к излучине (благо недалеко), сложить маленько обтекшую сеть (что она вряд ли успела) и ополоснуться от чешуи и вони.
-Как мне рыбий дух надоел, аж, тошнит и мутит,- пожаловался Сашек.
-Тебе бы соды принять: чайную ложку на стакан воды,- я был в курсе, чем гасит изжогу мой папуля.
-Стакан водки лучше.
Раздевшись до гола, мы промыли свои ноги-руки и остальные места, свернули путанку по возможности туже, затолкали её в мешок и понесли к костру, где застали ночной бивуак практически ликвидированным. Серафимыч палил последний мусор, в том числе наши лежаки, с искрами и треском улетавших к небесам, а я бродил по лагерю, собирая пожитки. Эмалированные бокалы, крепко подружившиеся ночью, оставались на клеёнке, и их пока не трогали. До меня стало доходить, что праздник кончился и, хотя усталость от недосыпа и ночных возлияний звала домой, стало грустно, как в пионерском лагере по окончании смены. Ничего не сказав, дядька Григорий пошел к роднику - я понял зачем,- но сам я пока не решил: стану ли участвовать. А он уже топал назад с плоской нычкой, о которого мы догадывались.
-Ледяная,- похвалился Серафимыч,- я её со вчера под струей держу.
Поджига заметно оживился, как воскрес:
-Слушай, старый, а я всё гадал, где ты её заныкал? Все камни в ручье попереворачивал.
-Да нужный, видать, не ковырнул. Держи баклагу.
В предчувствии выпивки Сашок становился оживленнее, а я содрогался. Плотнее сгрудив кружки, звонкнувшие в новорожденном утре подобно хрусталю, Серафимыч поплескал в них чего-то не совсем прозрачного.
-Уй, мне не надо,- с запозданием отказался я.
-Не принуждаем,- он пожал плечами, отчего мне сделалось неловко.
-Вот и доставай им часики со дна морского,- вздохнул Поджига и, сделав хлюпающий глоток (как чаю отхлебнул), замер, прислушиваясь к своей изжоге, рыгнул, сплюнул и уставился мимо меня на нашу красавицу Нару, которую я через два месяца унесу с собой сначала на Балтику, потом - на Севера. Но про меня Сашок не забыл:
-Вот и выручай их, а традиций не чтут...
Взглянув на кисть руки, на которой красовалась дорогая пропажа, я признал, что традицию соблюсти необходимо. Ремешок на папиных точнейших часах высох и явно попортился от ночи, проведенной, как изволил выразиться Поджига, на дне морском. Я придумал, что незаметно куплю похожий и заменю, а сам механизм отнесу на ремонт в хорошую мастерскую. (Десять лет я с ним мытарился по всем ремонтам, но прежний «кремлевский» ход так и не восстановился).
За два приема прикончив флакон самогонки, закусив вялыми огурцами (Поджига всё мечтал о курочке), стали делить улов. Мы с Поджигой приволокли от родника оба предмета дамского туалета и вылили на траву живую лужу. Рыбу быстро раскидали на мелкую, среднюю и крупняк. Дальнейший дележ осуществляется так: один участник коллективной рыбалки отворачивается, и его спрашивают: кому эту рыбку, кому эту и т.д., словом, игра в фанты. Мы, уставшие и приморенные выпитым, провели эту игру наскоро и без азарта. Свою мелочевку Серафимыч скрутил в отдельный чулок:
-Конечно, не дело, когда утятина рыбой воняет...
-Ты, главное, Тамаре сразу не показывай, сначала уткам предложи...
Сашок, обернув свою долю лопухами и отправив куль в спортивную сумку, при этом морщился и пытался рыгнуть: его не переставала беспокоить проснувшаяся язва.
-А помнишь, старый, как мы прошлой зимой ястреба в костре запекли. Мясо нежное, сочное, как у курицы...
-Все хищники вкусные,- согласился Серафимыч,- ибо плотью насыщаются.
Я приказал себе запомнить эту мудрость, но неудержимо морила дрёма. Солнце восходило и начинало припекать, и я знал, что неотменимо последнее усилие: дойти до дома и забраться на чердак, где меня ожидает счастье - блаженный запах книжных страниц. Перед призывом я спешил добить "Сагу о Форсайтах". Неужели Ирен никогда не простит Сомса? Костер погас, уничтожив последний мусор, но остались мои рваные кеды, которые, не долго думая, я сунул в целлофановый пакет (в котором их принёс) и запустил в ближайшую крапиву.
-Старый, ты видел? Молодой-то, оказывается, не из «зеленого патруля»,- затягивая на сумке "молнию", Сашок печально вздохнул.- Слушай, Лешка, если все начнем в родных местах гадить, то мировая катастрофа неизбежна. Я тебе отвечаю.
-Сгниют,- возразил я, а про себя подумал: от кого я такое слышу? От Поджиги! Не больно-то он озабочивался вопросами экологии, когда всё живое в Наре гранатами глушил? И уж какой непоправимый урон планете нанес я своими кедами?
-Сгниют, как миленькие,- упрямо повторил я.- Никуда не денутся.
Но Поджига не унялся.
-Продукция изготовленная на вулканизированной основе не гниёт, но разлагается хренову тучу лет. Чуть менее долговечна пленка формуемая из щелочных растворов ксантогената целлюлозы, именуемая целлофаном...
Мы с Серафимычем переглянулись. Заметив наше внимание, Сашок продолжил цитировать, надо думать, свою курсовую работу, за которую, надо думать, получил зачет. Похоже, он ею гордился. Через пару лет он, конечно, получит диплом химика-технолога, но много ли от таких сашков проку? Ни по каким статьям он не тянул на будущего толкового специалиста, я не подозревал за ним тяги к знаниям и вообще считал, что будущее Сашка - фарца, водяра да тёлки. Аура интеллигента вокруг него не сияла. Но прошло меньше суток, и он меня всё больше озадачивал: я припомнил, что при девчонках он по матери не выражался и пресекал мат других; сам на гитаре не бренчал, но когда запевали Галича или Визбора, не фальшиво подтягивал. Хулиган Поджига становился своим не в своей компании. Несомненный плюс "хрущевской оттепели" в том, что молодежь, даже приблатненная, заметно качнулась к культурке. А Сашок - московский студент, словом, удивляться не стоит. Тут подал голос Серафимыч:
-Не боись, агроном, сгниют твои кеды, бляха муха... лет через десяток. У нас на базе резина от «зилов» - и та в труху распадается...
Серафимыч взял от костра недогоревшую обугленную коряжину и разворотил ею кротовую кучу. Основательно расширив ход, он посовал в него ночные наши бутылки. Железное правило браконьера: хоронить улики. Меня опять кольнуло за выброшенные в крапиву кеды. А Серафимыч закончил с "похоронами", но последняя бутылка полностью не помещалась в кротовой норе, и он прибил её каблуком, резонно заключив: "Сдавать не понесем".
Мы с Сашком, уже собранные на выход, наблюдали действия Серафимыча, а он закурил, взвалил на плечо разбухший мешок с путанкой, распределил поудобнее вес и бросил Сашку: «На горке сменишь», после чего возглавил колонну. Дополнительно к своим вещам, мне досталось нести его сидор, а Сашку - его улов в теткитамаркиной сумке. До косогора скорым шагом мы успели дойти ещё по нежаркому солнцу, но уже на середине бесконечного подъема взошедшее светило дало жару в полную силу. Неба, с его цветом, не существовало, призраки облаков силились хоть недолго пожить, но чуть образовавшись, тут же истлевали белесоватым дымом, мутя эфир. Лишь семейство канюков посылало сверху гортанные клики. Чувствуя на теле пот, а в голове хмель, я пытался ускориться, дабы скорее попасть под сень дерев, но силы таяли. Одежда, бывшая кстати прохладной ночью, сейчас обременяла. Мечталось скатиться с косогора в прохладную Нару и обрести жабры. Серафимыч, измученный тяжелой ношей, которую мы с Поджигой малодушно позволяли ему переть, рухнул на колени и возопил сиплым шепотом:
-Желаете, бляха муха, чтобы я тут крылья склеил... посреди степей?- он свалил с плеча мокрую ношу, превратившуюся в кривую торпеду, и полез за куревом. Я упал рядом с ним на травянистую осыпь, а Поджига остался стоять, отрыгнул беспокоящие его перистальтические газы и протянул руку за папиросой; гильзу продул и стал излагать свой план на ближайшее будущее:
-В следующий раз возьмем вторую сеть...
До меня его слова доходили гулко, как из бочки: я потерял место действия. Солнце слепило отовсюду - и сверху и от речной глади - так что невозможно было ничего рассмотреть. Я думал, а возможно ли этот миллион бликов детализировать на снимке? Какую поставить экспозицию, какую диафрагму и не применить ли «голодное» проявление?
-В следующий раз, это когда?- очнулся я от этих мыслей.
-Говорю же: через выходные, на буднЯх: чтоб глаз поменьше. А сетку фартовую надо перевязывать. Я, старый, без тебя не начну, имей в виду,- Поджига вежливо подул на Серафимыча струйкой дыма.
-Это-то ясно, бляха муха,- подал голос шумно дышащий предводитель.
-Дьявол! А что ж я кеды-то выбросил,- только тут дошло до меня.
-Они тебя дождутся: опять на эту излучину пойдём. Ты-то, старый, согласен?
-А я что - я на пенсии. Как соберетесь, так и сходим.
Но мы не собрались и не сходили. Ни через неделю, ни через месяц, ни через тридцать лет. Никогда больше.
1980, 2024.
В следующий раз
© Copyright: Лесоруб, 2023
Свидетельство о публикации №223081100192
Свидетельство о публикации №223081100192
Рецензии