Сублимация

СУБЛИМАЦИЯ

 

День не заладился у Савушкина с самого утра. Вначале не захотела заводиться машина, пришлось выкручивать свечи, очищать их от нагара, зачищать контакты прерывателя и регулировать зажигание, а после, когда его старая «девятка», наконец, завелась, он был вынужден подняться в свою квартиру, чтобы отмыть руки, где и столкнулся с женой, вернувшейся с ночной смены.

Не ответив на его приветствие, она усталым и бесцветным голосом отчитывала дочь за невымытую посуду, горой пролежавшую в мойке целые сутки. Дочь, уставившись в монитор, что-то пожёвывая и сосредоточенно стуча по клавишам, лениво огрызалась.

Когда Савушкин, вымыв руки, зашёл на кухню выпить кофе, жена, закурив, перекинулась на него. Тема была излюбленной: «в этом доме никогда не было хозяина». Она зудела о подтекающем кране, о выключателе в прихожей, работающем через раз, о не работающей конфорке на электроплите. При этом, как обычно, она приводила ему в пример известных в стране людей: артистов, композиторов, политиков, которые дома делают всё сами, несмотря на свою знаменитость и занятость. Примеры эти она черпала из телевизионных передач.

Савушкин пил кофе и не возражал жене, с тоской думая о том, что за этой «увертюрой» должна была зазвучать «патетическая мемуарная симфония». Так и случилось. Воспоминания жены всегда были избирательны: вспоминала она только всё негативное из их долгой и корявой супружеской жизни. Заканчивались эти мемуары слезами и всегдашним резюме, что он загубил её жизнь и что нужно было слушать мать, которая сразу раскусила его.

Дочь, бросив короткое и злое: «Блин, достали!», ; хлопнув дверью, ушла в институт. Зная, что лучше помалкивать, потому что любое его возражение тут же вызовет у жены лавину новых обвинений в его адрес и новый всплеск негативных эмоций, Савушкин, улучив момент, когда она на миг умолкла и занялась мытьём посуды, тихо вышел в прихожую, оделся и выскользнул из квартиры.

В лифте он ехал с Натальей, соседкой с верхнего этажа. Пять лет назад её муж милиционер погиб. Вдова жила одна и воспитывала десятилетнюю дочь. Савушкин поздоровался с ней, она ответила на его приветствие коротким кивком головы и отвернулась, дальше они ехали молча.

Савушкин смотрел в грязный пол лифта, а соседка в дверь, будто видела там что-то очень интересное. Он успел заметить, что она сильно постарела, одета для середины весны очень тепло, а сапоги у неё стоптанные, со сбитыми носами.

Ещё недавно, встречаясь, они с удовольствием говорили о разных пустяках: Наталья была человеком весёлым и общительным, но год назад их отношения разладились. Произошло это, когда её дочь попала в больницу и потребовались деньги на срочную операцию. Она прибежала к ним, зарёванная, просить денег взаймы, предлагала в залог какие-то колечки, серьги, цепочки, пыталась встать на колени.

Савушкин денег не дал, хотя они у него в тот момент были: он прилично заработал на демонтаже нескольких коммунальных квартир, выкупленных одним денежным мешком. Работа была тяжелой. Снимали старый паркет, двери, сбивали кафель, штукатурку и лепку, спиливали батареи, ломали старинные камины, таскали всё это вниз руками: лифта в доме не было. Заплатил воротила долларами и без обмана.

К долларам Савушкин испытывал трепетно-нежные чувства и старался без нужды их не менять на рубли. Помявшись, он сказал Наталье, что денег у него нет, мол, перебивается случайными заработками, а живут они сейчас на смешную зарплату его жены медсестры. Соседка вышла от него, опустив голову, не попрощавшись. С тех пор они не разговаривали.

Когда лифт остановился, Наталья, чуть ли не бегом выскочила в подъезд и так же быстро выбежала из него. Савушкин, провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру соседки и чувствуя подступающее раздражение, пошёл к своей машине. У машины он выругался: заднее колесо машины было спущено. Поругиваясь, он заменил колесо, обтёр руки и выехал со двора с напрочь испортившимся настроением.

На автобусной остановке голосовал хорошо одетый молодой человек с портфелем в руке. Савушкин никогда не брезговал подзаработать и остановился. Парню нужно было до метро, это было по пути, и платил он сто рублей. Кивком головы Савушкин пригласил его садиться и тут же попросил оплатить проезд.

Молодой человек не отказался, охотно достал бумажник. Сдачу с пятитысячной купюры Савушкин дать не мог: у него в наличии было две с половиной тысячи, ещё несколько десяток и полтинник.

Пассажир спокойно сказал, что разменяет деньги у метро и расплатится. От таких «штучек» Савушкин всегда напрягался. Совсем недавно он дал сдачу с тысячи рублей одному молодому человеку с чистыми невинными глазами, полновесными кровными рублями, а тысяча оказалась фальшивой.

Рядом с метро его пассажир попросил остановиться у торгового павильона со словами: «Я мигом». Закурив, Савушкин ждал минут пять. С нехорошим предчувствием он зашёл в магазин, где сразу понял, что его вежливый пассажир со своей неразменной купюрой уже далеко отсюда. Павильон был в виде буквы Г и обе части его соединялись общим коридором; с другой стороны была ещё одна дверь, которая выходила на улицу, пересекавшую проспект. Из машины Савушкин не мог видеть своего пассажира, смывающегося через вторую дверь.

«Кинул», — озлобленно прошипел он. Подойдя к своей машине, он зачем-то пнул колесо ногой, и лишь затем сел за руль. Вместо первой передачи он с расстройства включил третью. Машина резко дёрнулась и заглохла. Задние машины нервно засигналили. «Да, сейчас, сейчас, уроды», — проговорил Савушкин, трогаясь.

Проезжая рядом с метро он увидел Наталью. Рядом со входом в станцию она в оранжевом жилете торговала лотерейными билетами.

— Тоже мне принцесса! — пробурчал он. ; Морду воротит. Обиделась на всю оставшуюся жизнь. Ну, не занял я ей денег. Наверное, не только я один ей отказал, когда она бегала, деньги собирала, а обижается только на меня. Сама-то, вон, не уборщицей работает, торговлей занята, а это живые деньги.

Думая так, он безжалостно зачеркнул в блокноте, хранящемся в голове, причину, по которой соседка просила у него денег, но в тёмных глухих подвалах памяти вдруг ожила запись, сделанная пять лет назад, когда муж соседки ещё был жив, заставив его заёрзать в кресле и покраснеть.

Тогда он въехал в дорогущую иномарку. Это была не подстава. Ехал он быстро, притормозил опрометчиво, забыв про гололёд, его закрутило и кинуло в сторону. При встрече с акулой у салаки шансов спастись почти никогда не бывает. В машине были ребята из акульего племени. У него забрали права и дали время до утра. Отдать нужно было три тысячи долларов, и над Савушкиным грозно нависло часто употребляемое тогда слово «счётчик». Он собирал деньки по сусекам, а Наталья одна из первых принесла ему двести долларов…

Первая пробка образовалась перед переездом у станции Новая Деревня. Переезд долго не открывался. Машина Савушкина стояла напротив места дуэли Пушкина. Ему хорошо была видна и стела, установленная на этом месте, люди, гуляющие в парке, и множество мамочек с колясками.

Неожиданно ему подумалось, что он уже тысячу раз проезжал мимо этого знаменательного места и ни разу не сходил туда. Он закурил. Потекли воспоминания о том, как раньше он с женой, а потом и с дочерью, облазили все достопримечательности города. Воскресные дни стали временем посещения музеев, ездили в Павловск, Стрельну, Гатчину, Павловск, Кронштадт, белыми ночами ходили смотреть открытие мостов, катались по Неве, зимой ездили на Ладожское озеро, летом загорали на Заливе, ходили на футбол, концерты, в театры и на выставки.

Вспоминая ту жизнь, он с тоской думал о том, как круто изменилась и заспешила она под уклон, о силе неумолимой инерции времени, не дающей притормозить, остановиться, о том, что друзей распылило, жена постарела и отдалилась, дочь ; оторва; всех удовольствий телевизор, а иногда бутылка пива после тяжёлого дня. Даже дни рождения теперь превратились в тяжёлую повинность, когда уже в начале праздника хотелось, чтобы всё это поскорей закончилось.

Просвистела электричка, переезд открыли, зашустрили ловкачи на иномарках, вклиниваясь слева и справа. Не доехав несколько метров до переезда, опять пришлось остановиться: переезд закрылся. Только минут через десять тронулись, после того, как проехал товарный состав. После переезда поехали живее.

За мостом Савушкин свернул на Песочную Набережную и полз в пробке до Тучкова моста. Длиннющая кишка машин была похожа на автомобильную стоянку, которую на тросе тянут по шоссе тягачи.

В автомобильных пробках есть несомненная польза, особенно, когда едешь один. Может быть, это тот самый положительный момент человеческого одиночества, который так иногда бывает нужен человеку. Жизнь в такие минуты будто замедляется. Изменить ситуацию ты не можешь, вынужден вместе со всеми медленно двигаться вперед и тут тебе может представиться реальная и чудесная возможность остаться, наконец, одному, погрузиться в те мысли, которые в вечной суете огромного мегаполиса ты вынужден гнать от себя.

Савушкин опять подумал о своей соседке. Ярко вспомнил день, когда она пришла за деньгами, и какое отчаяние было во всём её виде. Он поморщился. От жены он знал, что с дочкой у соседки всё сладилось, операция была успешной, девочка ходит в школу, да он и сам видел, как она лихо гоняет по микрорайону на роликах.

«Могла бы уже и не дуться, всё же обошлось», — пробормотал он, и тут произошло нечто, что стало медленно приводить его в полную деструкцию. На него из невидимого мешка посыпались камни, камешки и булыжники. Они падали с тупым звуком на голову непрерывным потоком, и от каждого попадания он вздрагивал, бледнел, поёживался и слабел. Увернуться от них возможности никакой не было. Нельзя было крикнуть: «Эй, память, прекрати, — я не хочу этого слышать», камни падали и падали из чёрной пустоты прошедшей жизни, в которой ничего нельзя было уже изменить.

 

Первое воспоминание о том, как дрянно и безобразно он кутил, когда его жена была в роддоме, заставило его нервно заёрзать в кресле, он почувствовал, как краснеют уши. Вслед за этим давним случаем пришёл ещё более давний: вспомнились ему издевательства армейских «стариков», которым он ни разу не дал отпор и сам, став старослужащим, поступал так же, как поступали с ним. Пришло и коробящее воспоминание из далёкого детства, как он школьником, когда его посылали за молоком или хлебом, зажимал сдачу, врал, что потерял деньги. Ему совсем стало плохо, когда вспомнил, что уже два года не проведывал могилы матери и отца. С дрожью подумал он о том, как часто он думает плохо о людях и даже о своей дочери и жене. Пришло воспоминание из застойных советских времён, заставившее его нервно дёрнуться и тяжко вздохнуть. Он тогда работал на фабрике и на собрании проголосовал за увольнение отличного, умного человека, с которым был в хороших дружеских отношениях. Преступление его было в том, что он говорил начальству в лицо правду. Не все были за его увольнение, но он, стыдливо опустив голову, проголосовал с основной бесхребетной массой. Вспомнилось, как однажды пассажир забыл у него в машине телефон и после названивал ему целый день с просьбой вернуть его, так как в нём были очень важные для него номера, а он продал этот телефон в скупку — тогда они стоили немало. Дышалось ему сейчас тяжело, разболелась голова, а перед глазами встала девушка-дурнушка, хромоножка Инна, кладовщица фабрики. Она была влюблена в него, а он водил её за нос, говорил ей ласковые слова, делая вид, что она ему нравится, сам же, глумливо хохоча, рассказывал друзьями о своём гнусном флирте, за что схлопотал от одного из них пощёчину и не ответил ему. Вспомнил он, как вчера прошёл, опустив голову, мимо двух худосочных мерзавцев, которые издевались над молоденькой девахой, толкая её друг другу и не давая ей уйти, вспомнил как…

Тут ему стало так плохо, что он резко затормозил. Слева вынырнул серебристый мерседес, из окна высунулась стриженая голова и обложила его трехэтажной матерной конструкцией. Руки Савушкина тряслись, глаза застлали слёзы, он завернул в переулок и остановился.

Положив голову на руль, он обхватил её руками и горячо зашептал: «Мразь, какая же ты мразь, Савушкин! Что ты скажешь там? Что скажешь, когда встретишься с теми, кого надул, кого обидел, кому не подал руку, от кого отвернулся? Что матери с отцом скажешь? Как же безобразно и бездарно ты прожил свою жизнь, а её осталось всего-ничего!».

Он поднял голову. Его душили подступающие рыдания, дышать было тяжело, болело сердце. Судорожно вздохнув, он вытер мокрые глаза ладонью, сглотнул ком, подступивший к горлу, и, посмотрев в стекло невидящим взглядом, наконец увидел, что стоит у церковной ограды. Ощущая нервный озноб и неприятную давящую тяжесть в груди, он вышел из машины и пошёл к храму на ватных слабых ногах.

На паперти стояли попрошайки, по виду бомжи или опустившиеся алкоголики, но ему сейчас они показались разнесчастными и жалкими созданиями. Он дал им по десятке, они разом забормотали какие-то здравицы, невпопад крестясь опухшими разбитыми руками и кланяясь ему негнущимися спинами.

В полутьме и тишине храма его охватила необъяснимая робость. На цыпочках он прошёл к свечной лавке, купил несколько свечек и, узнав, где нужно их нужно ставить за упокой, побрёл в сумрачный угол. Со скорбным видом он остановился у выпиленной из фанеры фигуры Спасителя, распятого на кресте, перед которой стоял большой латунный поднос со множеством горящих свечей. Он долго смотрел на печальный лик Христа, пытаясь вспомнить какую-нибудь молитву, но не смог. Вздохнув, он перевёл взгляд на мирно потрескивающие свечи, зажёг одну из своих, вставил её в углубление на подносе и закрыл глаза.

Каялся он горячо и искренне, корил себя за совершённые им проступки, бичевал себя без жалости, жёстко и прямолинейно, и это доставляло ему странное необъяснимое удовлетворение. С раскаянием и любовью он обращался к своим покойным родителям, просил у них прощения, обещая непременно привести могилы в порядок, и впредь не забывать об обязанностях живых людей перед усопшими.

Он долго стоял с закрытыми глазами, а когда открыл их, увидел, что его свеча почти догорела. Тяжесть в груди исчезла, необыкновенная лёгкость и умиротворение охватили его, а в храме будто светлее стало.

После он поставил свечки у иконы Богородицы, Николая Угодника, Ксении Петербургской и Святого Георгия, поблагодарил своего покровителя за то, что он не отвернулся до сих опор от грешника.

Вышел он из церкви с ощущением сброшенного тяжкого душевного груза. У его машины стоял гаишник, рядом была припаркована его машина. Гаишник козырнув, представился невнятно и попросил документы. Мельком взглянув в права, он предложил ему пройти в машину. Савушкин недовольно последовал за ним. В машине гаишник достал протокол, приспособил его на планшетке и стал медленно писать, сопя и шевеля толстыми губами. Поёрзав в кресле, Савушкин спросил нетерпеливо:

— Командир, а в чём дело, собственно?

Гаишник, продолжая писать, сказал:

— Будто вы сами не знаете. Солидный человек, а так грубо нарушаете ПДД.

— И что же я такого нарушил? — дёрнулся Савушкин. — Здесь знака запрещающего останавливаться нет.

— Эт, точно, — гаишник ухмыльнулся. — Останавливаться здесь можно. Вот только въезжать сюда нельзя. «Кирпич» не заметили? Он же вот — за нами.

; Как же я его не заметил? — пропотев, удивился Савушкин. — Может, простишь, командир… рублей за пятьсот… клянусь, больше нет. С работы недавно уволили. Сам знаешь, кризис…

— У всех кризис, — ответил гаишник. — Данное нарушение не штрафами карается. Это лишение прав, понимаете?

— Ну, ладно, ладно, ты же видишь, что я не пацан, у меня стажу двадцать лет. Так мне хреново было, командир, не заметил я знака. Зашёл в церковь, понимаешь, плохо мне было.

— Это не по моей части, это к священнику, — гаишник перестал писать. — И что же вы предлагаете с вами делать, Георгий Иванович?

Он достал телефон, набрал на нём цифры и показал Савушкину — на экране высвечивалась цифра 5000.

— И это только из-за кризиса и с учётом вашего солидного водительского стажа. Вообще-то за это нарушение совсем другие цифры светят. Сами понимаете, изъятие прав дело для водителя очень обидное и хлопотное, — добавил он.

Савушкин высыпал все свои деньки на планшет гаишника, потряс пустым бумажником, показывая, что он пуст.

Гаишник, скосив глаза, глянул на деньги, немного подумал и, вернув ему документы, сказал казённым голосом:

— Будьте внимательны, Георгий Иванович. Старайтесь впредь не нарушать правила дорожного движения.

Савушкин, понурил голову и обиженно поджал губы. Чувствуя быстро нарастающую злобу, забыв, как горячо он только что каялся, покраснев от обиды и шепча: «Жирная свинья. Губошлёп. Нажрал харю за наш счет. Чтоб ты в первый столб въехал, паскуда», ; он пошёл к своей машине.

Объезжая храм, он увидел за оградой церкви попрошаек, устроивших пикник на траве сквера. На газете у них стояли две бутылки вина, пачка сока, несколько бутылок пива и какая-то закуска. Это были те самые люди, которым он подал недавно милостыню.

— Вот твари! — прошептал он. — Пристроились в тёплое местечко. У церкви пасутся сифилитики несчастные.

Настроение, с которым он вышел их храма, испарялось. С лицом, перекошенным от злобы и обиды, он выехал на оживлённый проспект и влился в плотный поток машин. Его часто обгоняли и подрезали дорогие автомобили, в которых сидели хорошо одетые люди с уверенными лицами. Савушкина всё теперь раздражало — и эти шикарные автомобили, и люди в них, пешеходы, прущие под колёса, яркие рекламные щиты на облупившихся фасадах зданий, осеннее солнце, ядовито бьющее в глаза, и, особенно, гаишники в нелепой мешковатой серой форме, торчащие на каждом углу.

На очередном перекрёстке рядом с его машиной остановился только что вымытый серебристый джип. Молодой водитель в белоснежной рубашке и клетчатом пиджаке, пожёвывая жвачку, говорил по телефону, лениво и сыто улыбаясь, ехал он без ремня безопасности.

«Сопляк. Рубашечку боится замарать. Таких гаишники точно не трогают. Этот из папенькиных сынков. А папаша, скорей всего, мироед, воротила какой, сволочь из новых. Я тут себя в великие грешники записал, поедом себя поедал, перед святыми себя наизнанку выворачивал, да что мои грехи по сравнению с грехами вот таких ублюдков? Эти с чистой совестью убьют и глазом не моргнут, и каяться не будут», ; злобно прошептал Савушкин дрожащими губами.

Зелёный никак не загорался. Савушкин глянул вправо и приподнялся в кресле, вытаращив глаза: справа от него стоял новенький изумрудного цвета «Опель», за рулем сидел длинноволосый, не старый, с модной короткой бородкой священник в чёрной рясе. Он с благодушным выражением лица выбивал на руле пухлыми белыми пальцами какой-то ритм, видимо, в такт музыке. Словно почувствовав взгляд Савушкина, он повернулся к нему и улыбнулся. Лицо Савушкина сделалось кислым, он быстро отвернулся. Последние остатки раскаяния покидали его.

«На какие такие праведные, спрашивается, попик-толоконный лобик, себе такую тачку отхватил? На какие? Я вот вкалываю, вкалываю, а наскрести деньжат на приличную машину смогу ли? — спросил себя он и сам себе тут же ответил: — У них живые деньги. У кого крестины, кого обвенчать, а кого отпеть, кому машину, яхту или особняк освятить. Кто иконку купит, кто свечку, кто книжку — вот тебе и наварчик не хилый выйдет. С нищего копейку, попику — «Опель». Кругом, кругом, кругом дуриловка. Ишь, пальчиками поигрывает. А пальчики, пальчики-то! Недаром постоянно пишут в газетах об их «несчастной» жизни. Ни одного гвоздя в своей жизни не забил, дармоед, отпускатель грехов. Господа попы, гаишники, торгаши, депутаты и вся остальная сволочь, как бы вы жили без нас, без своих кормильцев, а?».

И тут в его голову закралось крамольное озарение. Произошло то, что происходит с некоторыми веществами при их нагревании, когда они из твёрдого состояния переходят в газообразное, минуя состояние жидкое. Научно это называется сублимацией.

«Но Бог-то, Бог, он за кого стоит? Да за них за всех и стоит! Всю эту сволочь он и любит со всеми святыми. За таких, как я, святые не заступаются, такие, с копеечной свечкой, им не интересны. Не тот клиент, не тот. Чего ж ты, мой заступник Георгий, не уберёг меня от гаишника, не проткнул его своим копьём? Не отогнал его от моей машины? Не внушил ему простить бедного человека? Я молился, каялся, из церкви, можно сказать, другим человеком вышел. А жирная харя гаишная подкатила, деньги отобрала и нет греха. Небось, в храмы ходит, благодарит святых за то, что такую работёнку ему Бог дал, народ бессовестно обувать. В небесной канцелярии не видели этого? Или у них обеденный перерыв был? — сработал процесс сублимации в его голове.

Сзади ему засигналили, заморгали фарами, и он с опозданием тронулся. Джип из левого ряда шустро вильнул и занял место впереди него, «Опель» священника обогнал его и свернул в переулок.

Савушкин перестроился в правый ряд. На лобовое стекло неожиданно упали капли зарождающегося дождя. Быстро стало темнеть, солнце закрыла невесть откуда налетевшая туча, в небе громыхнули, сталкиваясь, невидимые валуны, разорвала тучи ветвистая молния, дождь забарабанил по крыше сильнее и, наконец, полил бешено, как из ведра.

Савушкин свернул в боковую улицу. Старинное здание справа ремонтировали, оно было в лесах и накрыто зелёной сеткой. По тротуару были проложены деревянные мостки, а над ними был устроен навес для безопасности пешеходов. Под этим навесом стоял человек в белом костюме с кожаной папкой в руке. Он не решался идти дальше, видимо, решив переждать дождь под навесом. Перед ним простиралась огромная лужа, пучившаяся от мощных потоков дождя, стекающих с навеса.

Савушкин включил третью передачу, перегазовал, и сделал то, что ему подсказала злая, молнией сверкнувшая в голове идея. Он с разгона въехал в лужу, окатив человека в белом костюме грязной со строительным мусором и масляными пятнами водой, тот от неожиданности выронил папку.

Савушкин с рёвом пронёсся мимо. Взглянув в зеркало, он увидел, что человек стоит, разведя руки в стороны, и ошарашенно разглядывает себя. Савушкин переключил передачу.