Черкесские этюды. Нафисат

               

Можно ли быть и умницей, и красавицей, и всеобщей любимицей, потому что добра, нежна, внимательна? Можно ли нравиться всем без исключения, быть примером  подражания для подруг и объектом грез для джигитов, каждый из которых готов совершить во имя тебя  подвиг? Можно ли быть и рукодельницей, и внимательной любящей дочерью,  да еще и прекрасной гармонисткой?  При том, что одно не исключает другое, сочетание всех этих качеств в одной юной девушке весьма сомнительно, и, по разумению, у такой особы сначала должно сильно печь и чесаться под лопатками, а потом должны прорезаться крылья и в итоге оказаться там, где положено, то есть в том месте, где квартируют ангелы.
   Однако пример Нафисат недвусмысленно являл собой зримый пример такого безукоризненного совершенства, а, чтобы тебе прощали твои совершенства, нужно быть совершенной в высшей степени. Дело было до войны, Нафисат исполнилось такое количество лет, когда можно было ее засватать, и потенциальные женихи, конечно же, не дремали, редкую неделю во дворе Нафисат не спешились всадники, прибывшие с почетным предложением породниться. Но родители, которые очень любили свою дочь, хотели, чтобы выбор сделала сама девушка, а та никак не торопилась покидать родной дом, ссылаясь на свою молодость и неопытность, и, никак не обижая сватов,  после множества комплиментов как в адрес  пославшего рода, так и их самих, сваты вынуждены были отбыть ни с чем.
    Правда, был еще старинный кавказский способ – умыкнуть Нафисат, но за ней стояли три брата и отец, с которыми потом пришлось бы вести настоящую войну всю оставшуюся жизнь, да и Нафисат себе цену знала и никогда бы не смирилась с вынужденным замужеством. Потом, к умыканию, как правило, прибегали влюбленные тогда, когда им мешала одна из сторон, или еще какая-то сила, то есть очень важно было заручиться согласием девушки.
   Со временем стало ясно: вряд ли  Нафисат когда-нибудь захочет создать свою семью, и вряд ли найдется тот, кто покорит ее сердце. Как ни странно, такой все же нашелся, и был это джигит из соседнего аула, которого Нафисат встретила на свадьбе близкой родственницы. Не сказать, что был он всех сильнее, всех краше, всех статней. Но кто знает тайны путей сердца, секреты внезапной искры, пробежавшей от взгляда к взгляду, кто ведает правилами мгновенно возникшего магнетизма, когда взор невольно ищет только одного человека, когда голос меняется в разговоре с ним, когда взаимное притяжение так сильно, что его невозможно скрыть при всем старании.
  А дальше все можно предугадать. Чтобы увидеть любимую хотя бы на мгновение, перекинуться парой слов в сумерках, издали полюбоваться ее походкой, когда красавица днем идет к роднику за водой, джигит стал в любой возможный день приезжать верхом на коне как бы к своему другу , который жил рядом с домом Нафисат. А если увидеть девушку не получалось, он просто гладил украдкой плетеный забор, за которым жила его возлюбленная, и передавал ей письма через соседа, потому что по почте писать письма и  послания незамужней девушке считалось дурным тоном.
   Настал момент, когда парень попросил официально руки Нафисат, и девушка откровенно призналась близким в своих чувствах, все было слажено, свадьбу назначили на осень, сразу после уборки урожая, как было заведено. Теперь влюбленные могли видеться чаще, но никак не наедине, Нафисат обязательно сопровождала кто-то из женщин, жених тоже брал компаньона, того самого соседа, которого звали Хажисмель. Поскольку этот персонаж  сыграет в дальнейшем немаловажную роль, немного расскажем о нем. Был он невысокого роста,  рыжеватый, что у черкесов совсем не ценилось, несколько субтильный и вовсе не лидер по характеру, о такой девушке, как Нафисат, он не посмел бы даже мечтать.
   Увы, свадьбе не суждено было состояться, как и многим другим свадьбам, видно, так решил создатель.В июне началась война, в первые месяцы забрали и любимого Нафисат, и ее троих братьев, и соседа Хажисмеля, да почти всех аульских парней. А потом великая беда пришла в семью, в течение двух месяцев пришли похоронки на двух братьев, затем и на жениха Нафисат. От горя и слез ослепла мать, заболел и скоропостижно скончался отец. Женщины, вместе с ними, конечно, Нафисат, работали в поле, помогали фронту как могли. Потом пришли оккупанты и стояли в ауле целых четыре месяца, именно в это время очнулась от теперь привычного оцепенения девушка. Теперь в ее голове была только одна  мысль – как бы отомстить проклятому врагу, даже обдумывала план, как  сжечь штаб немцев.
   Но сделать это было невозможно, немцы ушли, и Нафисат опять впала в полусон-полуявь, все делала по инерции, жизнь для нее потеряла  все вкусы, запахи, цвета, весь смысл.  В ее волосах появилась первая седина, а на лице, вокруг глаз, лучиками протянулись морщинки, но ей было все равно – для чего и для кого ей быть красивой? Почти в конце войны, за месяц до победы, вернулся Хажисмель, которого комиссовали по инвалидности – потерял правую руку. И, слава Аллаху, в мае приехал старший брат, который ушел на войну тридцатилетним отцом малолетних детей, а пришел в отчий дом седым ветераном.
   Все дни Нафисат были похожи один на другой – работа в колхозе до изнеможения, уход за слепой матерью, многочисленные хлопоты по уходу за детьми брата, к тому же капризной невестке трудно угодить, да видно, судьба такая, быть остаток жизни в прислугах, ведь своего дома у нее нет, да и быть не может, как ей, незамужней, жить одной, это большой позор для семьи. Хажисмель работал бригадиром, после перенесенной контузии он еще стал  шепелявить, что было немного смешно, но женихом считался вполне солидным даже безрукий. Ведь мало кто из аульских ребят вернулся с войны, а за это время подросли новые невесты, все хотят жить своей семьей, иметь своих детей. Нафисат теперь не слыла красавицей, как прежде, взгляд ее потух, гармошку  она теперь вовсе не брала в руки, да и торжества старалась не посещать. Вдруг новость разнеслась по аулу – Хажисмель посватался к Нафисат, и она якобы дала согласие.
  Сочувственно перешептывались – а куда ей, бедной, деваться, выбор небольшой, либо всю жизнь прислуживать строптивой невестке и ее многочисленному семейству и не иметь никаких прав, либо попытаться создать собственную семью хоть с глухим, хоть со слепым, да мало ли с кем. Зато никто не будет ею помыкать, не будет она чувствовать вину за съеденный кусок хлеба. Видно, нелегко далось это решение Нафисат, говорят, когда она шила себе приданое, горькими слезами измочила все постельное и столовое белье.
  Зима сорок шестого была настолько лютой, что старожилы такой не помнили, и Хажисмель здорово замерз и простудился на собственной свадьбе, хотя, говорят, от счастья ног под собой не чуял. По черкесской традиции  свадьбу он пересиживал у родственников, к новобрачной приходил только ночевать, чтобы уйти с рассветом. То, что произошло на второй-третий день брака, он рассказал только в глубокой старости. Вот улеглись новобрачные , и простуженный, а, может, несколько отравившийся жених почувствовал вдруг некое шевеление, некое брожение, и, так сказать, напряжение, извините, в желудочно-кишечном тракте и решил чуточку ослабить известным способом излишнее газообразование , как  внезапно оказался в куче собственных экскрементов.
   Ладно бы он сам, в общем, ситуация, прямо скажем, не радостная. Если бы у меня под подушкой был пистолет, думал он, я, как солдат, должен был бы от срама и позора застрелиться. Но пистолета не было, и наш герой замер, не зная, как дальше быть. Нафисат же, как ни в чем ни бывало, встала,  будто обычное дело, вымыла полностью своего суженого-ряженого, благо в комнате была вода, помылась сама, перестелила постель и постирала испачканное, якобы сказав при этом, что теперь у них одна плоть, одна кровь и одна жизнь.
  Что было дальше? Вполне себе счастливая семейная жизнь при полном обожании мужем, которого Нафисат заставила окончить сначала сельхозтехникум, а потом и сельхозинститут , в итоге он стал председателем колхоза, и в этой должности, говорили, ничего не предпринимал, не посоветовавшись со своей мудрой женой. Нафисат теперь в поле не работала, к ней вернулась ее былая красота, она родила троих детей и занималась их воспитанием. Нашлись добрые люди, пожаловались куда надо, дескать, нас после родов сразу гонят в колхозное рабство, а холеная председателева жена с кучером раскатывает в собственное удовольствие, и прочее, и прочее.
   Как водится, в колхоз приехала комиссия партактива, которая была встречена подобающе, а за угощением и различные справки предъявили, мол, заняться прополкой огурцов на колхозном поле в знойный день  сестре погибших на фронте героев равнозначно убийству без всякого приговора. На том и уехали с чувством хорошо выполненного долга. Вскорости было общеколхозное собрание, на котором председатель  на родном языке отчитался перед многочисленной аудиторией об успехах колхоза, о видах на урожай и строительстве сельского клуба, потом вдруг перешел на русский, который он плоховато знал, и, путая «местов и падежов», поведал следующее.
  В колхозе, к сожалению, завелись некие троцкисты, которые пишут подметные письма, ругая советскую власть, которая якобы разрешает  о-о-очень больным женщинам лечиться дома. А он, фронтовик, который  перед решающим сражением  вступил в партию великого Сталина и потерял в том  бою руку, никогда не позволит в подведомственном ему колхозе чинить произвол. Поэтому он выполнит обязательно задание парткомиссии обкома, которая во всем разобралась, и сейчас обязательно выяснит имена этих самых троцкистов и определит их в места не столь отдаленные лет этак на десять. Стоит ли говорить, с каким вниманием его слушали колхозники, и что уже никто и никогда не потревожил гармонию семьи Нафисат и Хажисмеля…