Демьянова уха

…А, было это ребята, давным-давно, на излёте девяностых, может быть немножечко позже, но будем считать, что именно тогда, мало ли чего…Тем более, это не в нашем районе было, а в соседнем, - с учётом размеров, - это всё равно, что в другой стране… - принялся рассказывать первый, задумчиво растягивая губы в ухмылке.
- Вот это точно! - страна тогда другая была. – заполнил паузу второй.
- Лучше, или хуже? – спросил третий.
Они лежали на берегу моря, простелив между собой и крупными, серыми окатышами, кто что смог. У кого на что хватило фантазии. Игорь Петрович оказался самым предусмотрительным, - он лежал на старом, еще советском надувном матраце, длинном и узком как пионерка в переходном к комсомолии возрасте.
Борис и Женя устроились неудобно, то и дело поправляли под собою измятые куртки и ватные одеяла, матерясь и отбрасывая давившие в рёбра голыши. Странным образом, вместо выброшенных появлялись новые и принимались досаждать человеческим телесам.
- Так вы до дна морского прокопаете! – ехидно улыбался Игорь Петрович. – А я вам говорил! К рыбалке, нужно ответственно подходить. Готовится. Рыбалка требует сноровки, снастей и снаряжения, особенно в суровых природных условиях. Это вам не на пруду с удочкой, - забросил ведро варёной кукурузы на прикормку, и пяль глаза на поплавок. А вы водки взяли, и думаете справились? Закуски, - и то в обрез. Подход у вас такой… как у малых детей: папа про всё помнит, папа – выручит. Кто бы про папу подумал? То-то… А вот папа до всего сам, своей тупой башкой допер. Присматриваться нужно, к опытным товарищам.
- Обязательно, - согласился Женя. – Чтобы больше остальных не выпили. За вами – глаз да глаз. На то вы, и опытные.
- Может, лодку накачать? Да на неё завалиться? – предложил практичный Борис.
- Накачай. – согласился Игорь Петрович. – Только смотри чтоб костром не прожгло. Как рыбу ловить будешь?
Боря хмыкнул и потёр тыльной стороной ладони нос.
Они подъехали на уазике, тарахтящем и затроившем на перевале, к Усть-Омутинской косе под вечер, надеясь утром, по тихому морю, завести на резиновой лодке блочок с грузом, и от него закинуть в море длинный шнур с прикрепленной сетью, преграждающей поход лососей для дальнейшего икромёта. Конечно не для всех. Хоть какая-то часть должна угодить в невидимые ячеи. Для груза взяли старый мешок, который нужно было заполнить камнями. Перед поездкой Игорь Петрович звонил в гидрометеослужбу, - там у него имелись добрые знакомства, и погода, ничего – обещала благоприятствовать! Только - только пошла горбуша, осторожно еще пронюхивали опресненную воду устьев рек гонцы кеты. Море спокойно накатывало на темнеющую полосу прибоя, шурша мелкой галькой. Хребтину и пологий скат каменистого берега завалило грудами плавника, пахло гниющими водорослями, морскими звёздами и медузами. С моря дул ветер, не давая посадки пронзающим пространство, время и бренную плоть комарам. Северное море жило своей древней жизнью в огромной впадине на теле Земли. Не то чтобы самое северное, но конечно, - «одно из». Вдали сгрудились таинственные сопки, и каждая пролетавшая чайка давала знать о себе криком обиженной кошки. Горел костер, и первая поллитровка уже чувствовала опустошенность, и знала о неминуемой обреченности. Еще немного, и её место займет другая, преисполненная многими смыслами и оберегаемая как важное, правительственное лицо. Залапанную грязными руками и уже ушедшую на покой, отложат в сторонку, чтобы после не забыть отвезти на кладбище всего ненужного.
- Да что там закуска, Петрович? Рыбки наловим, ухи наварим, брюшков нажарим, икру засолим, - я и тузлук с собой взял. А в уху –укроп! – весело и напористо говорил Борис.
- И от дохлого осла уши. Для навара. Рыба завтра будет, - если поймаем. – ответил Игорь Петрович, нарезая на доске толстое сало с окостеневшей шкуркой и репчатый лук, с шуршащей, крошащейся шелухой. Луковица, еще питавшая надежды и имевшая возможность к возрождению, их утратила окончательно, выпуская на убийственном разрезе белесую слезу; сало молчало египетской пирамидой, наползая и громоздясь бледно-розовыми пластинами, подчиняясь движению ножевой стали. Хлеб наломали кусками, и в силу давнего, темного чувства, что взирало вовне из доисторической пещеры, Женя проткнул острой палочкой хлеб с салом и держал его у края костра. Руке становилось жарко, и он её отдергивал, и вытянув губы, обдувал кисть.
- Пойди в машине верхонки возьми, в дверце. – предложил Игорь Петрович. – И, прут сырой срежь.
- Да так пойдет. – махнул свободной рукой Женя, и в это время палка вспыхнула. Сало озарилось вспышкой более яркого огня от сгорающего жира, а хлеб – обуглился. Женя вскочил и пытаясь гасить пламя, взмахнул факелом. Хлеб и сало слетели на камни, перемешанные с песком и древесным мусором.
- А-а.. чтоб тебя!.. –воскликнул в сердцах Женя, и забросил дымившуюся палку в сторону моря.
Солнце быстро заходило за каменную стену далёких гор. Стало заметно прохладней, но не темней. Белая ночь натянула над притихшей землей полупрозрачную плёнку раздавленного рыбьего пузыря.
- Ну, давайте, братие, по единой… - заговорил Игорь Петрович подражая некоему духовному лицу. – Да возрадуемся, - не пьянства ради, здоровья для! И не чайными ложками лекарство нам сие от пагубы всякой, но чайными кружками.
Они выпили и закусили. Женя так и не пошел за рукавицами и сырым таловым прутом, который бы точно не загорелся. Наплыло и затопило всё вокруг какое-то совместно рожденное - «хорошо!», а затем незримо появилась и наползла двоюродная его сестра – задумчивая лень. Хотелось лежать у костра не шевелясь, смотреть на изменчивое пламя, на плывущее, растертое по серому небу облако и слушать однообразную мелодию прибоя. Женя вытащил за ещё не принадлежащий огню край тлеющую головню и, морщась, быстро подкурил от неё сигарету. Игорю Петровичу и Борису чуждо вдыхание табачного дыма.
- Это… - прервал молчание Борис. – про что говорили то?
- Когда? – полусонно спросил Женя. Дорога его утомила, - он вёл машину, - а теперь, выпив и закусив, он почувствовал, как устал.
- Сам спрашивал, - когда лучше было? Забыл?
- Ага! – оживился Женя, и тут же нашел ответ: - До нас, и, - после будет. К чему такие вопросы? И так всё ясно.
- Не… погоди… - махнул рукой Борис, изображая полубатерфляй, заодно отгоняя комара, - Петрович, за байку очередную принялся, из своей героического прошлого, а ты и спросил…
- Ребята, я баек не рассказываю, -даже словечко мне это не нравится. Я настаиваю на том, что это сермяжная быль, и её, как в песне, - не смыть ни водкой, ни мылом с на-а-аших душ…- пытался пропеть концовку куплета Игорь Петрович. – Чего сидим? Кого ждём? Вы на рыбалку приехали? Или где?
Отвинтили пробку на новой бутылке, и её вскрытое горлышко донорски забулькало над широкими металлическими кружками прозрачной будоражащей кровью.
- Вот за что тару такую люблю – не бьётся, стоит прочно, и главное, не промажешь в неё. – сказал Женя. - Ну, так что там? С былиной богатырской? Тридцать лет и три года просидел Петрович по всяким кабинетам, занимался полной, как теперь кажется, ерундой, калдырил, умничал, а тут – трах, бах! – пенсия на носу. И целая куча вопросов: и вставать нужно, уходить за ворота, и прирос за эти годы.
- А это, Женя, всем предстоит, - тебе в том числе. Если до моих лет дотянешь. Я, вот слава Богу! – дожил, а у вас ребята, как сложится – не знаю. Душой кривить не стану. Помню, на юбилее у одного, шестьдесят лет отмечали, - столько здоровья пожелали, столько долгих лет, - кажись до второго пришествия дожить обязан. А он возьми, и на следующий год помре… Смертию смерть поправ. И нет вопросов. Их только у жизни полно. И все такие, неудобные. И никуда от них, - кроме как туда, - не уйти. Оно потихоньку так, потихонечку, незаметненько… Вот у старушки, спрашивают, - точняк, как ты, Женя, - выпил, выдыхая в рукав Игорь Петрович, и принялся повествовать «в лицах»:
 - Бабушка вы в какое время хорошо жили?
- Ой, сынки, при Сталине лучше всего!
- Да вы что, бабуля?! Тогда же коллективизация, репрессии, война! Голод, холод, разруха!
- Эх, - говорит, - смотрите как меня сейчас скрючило, и ни одна собака не подойдет понюхать. А при Сталине чуть нагнусь – сзади уже очередь! И юбку на голову заворачивают…
Так что ребята, сейчас самое ваше счастливое время: молодость, работа, хоть и дурная, но интересная, и ваши девочки еще молоды, как и вы. Пользуйтесь. Не успеете оглянуться, как любимой однокласснице за сорок, и она уже обычный, отжатый тёхан. И на сердце тоскливо, как на эшафоте. А когда –то, смотрел, голова кружилась, уснуть не мог, только о ней, кажется, и думал: о стройности гибких сочленений, о грудке, пронзающей физкультурную футболку, о каштановых локонах, о голубых глазах, и губах с милыми морщинками, не замазанными еще губной помадой, и оттого проживающих на её лице отдельную жизнь.
- Вот ты, Петрович, вогнал в ступор… А, жена, как же?.. – спросил Борис.
- А что, жена? Жена – это святое. Это другой этап большого пути. Она – половина твоя, - даже не выбранная тобой, а данная свыше. От неё уже не отвертеться, как бы не хотел. Если, конечно, тебе повезло. У неё умение стареть незаметно, вместе с тобой. Не нравится – посмотри в зеркало.
- Ну, так, а смысл какой? В этом, во всём? – спросил настороженно Борис. – Где-то читал - вообще нету.
- Это французкие извращенцы моду такую взяли. Было там пару человек, скучно видно жилось, вот они с тоски и придумали, что ни в чем смысла нет – помрешь, мол и всё, - будто не жил. А реальный, изначальный смысл он лежит на поверхности, как эта закуска – на доске. Сказано: плодитесь и размножайтесь. Вот в этом – основная идея, вот в этом и есть сокровенный смысл, - чтобы как можно дольше не пресёкся род людской на Земле. Вот эту рыбу взять? Какой смысл в том, что она стремится на нерест? Она, отметав икру и молоки – гибнет. Кажется, смысла нет. Но он есть. Продолжение рода. Сменяемость, обновление. А всё остальное, что придумало человечество, - это красивые обёртки, игры разума. Вот в чём смысл его наличия у людей – вот это уже вопрос! В нашем уме, умножающем скорбь – вся беда. И, всё же, если он есть, то значит есть и смысл. Это как с электричеством. Если, кто-то чего-то не видит, это не значит, что этого «чего-то» не существует. Но в основной своей массе люди проживают свою жизнь как эти рыбы, может быть чуть более разнообразнее. И способ размножения, несмотря на свою примитивность, у питающих молоком забавнее. О! эти чудные, приготовленные к наполнению живительной влагой чаши! О, этот благоухающий, розовый бутон, что заставляет естество моё обратится в разящее копьё и сойтись в неистовом, рычащем и стонущем столкновении.
- Ну, Петрович! – хохотала молодёжь.
- А что? Так оно и есть. Песнь песней царя Соломона. Кажется, так. Наврал, конечно. Представляете на каком уровне в нас заложена эта тяга? Я сам не представляю. Всё ведь на самом деле, кажется, просто. А вот когда доходишь до этого самого: - Щёлк! щёлк! мадемуазель, я влюблён, разрешите пригласить на тур вальса…
- Шатохин так говорил… – вспомнил Женя.
- А я на первенство в сложении этих слов в предложение – не претендую. Я как всякая порядочная сволочь перенимаю всё лучшее. И это, ко всему прочему, в целом мире помнят только ты, да я. Вон Борю взять, - и то не помнит кто это такой, тем более что сказал.
- Да как не помню? – спокойно возразил Борис. - Хорошо я Славчика помню. Болтал он конечно много, - вот этого уже, да... в голове не уместилось. Что там с ним, кстати, произошло?
- Мой приятель-художник прожил на земле мало лет… Вот всё как в песне. А вообще разошлись мы с ним давно, по одному, но наиболее фундаментальному вопросу. Я с ним последние годы не общался. Вот уж никогда не думал, что такое чудовище, - в хорошем смысле слова, - так легко укатится под горку.
- Здоровенный парняга был. – отметил невысокий, худощавый Женя.
- А что за разногласия-то? – задался вопросом Борис, повернув к Игорю Петровичу внимательное лицо.
- Да уже без разницы. На самом деле – такая ерунда. А тогда показалось – мир, если не перевернулся, то изменился не в лучшую сторону. Всё Боря, тему закрыли.
Борис покачал из стороны в сторону лысой головой и покряхтел, откашливаясь.
- В горле пересохло, Борямба? – спросил щурясь Женя.- Чё ты там всё вынюхиваешь, ты не в милиции работаешь?
- Сам знаешь - где. – махнул рукой тот. – Наливай... Давайте это… за жизнь. За рыбалку. За этот день, в который мы приехали на берег этого моря. Долго собирались, собирались, то –  одно, то – другое, и всё равно приехали.
- Согласен с Арамисом. – кивнул Игорь Петрович. – Такого дня больше не будет, но главное знаете, что?
Две пары глаз молчаливо и вопросительно уставились на него.
- Чтобы этот день запомнился. Чтобы он отличался от прочих. И тогда жизнь наполнится теми яркими моментами, что и есть по сути своей, те самые красивые её обёртки, но без них все поданные на прилавок вкусняшки слипаются в один бессмысленный ком в пыльной хозяйственной сумке.
Металлические кружки столкнулись с доселе неведомым чувством, будто слова произнесенные, и упорхнувшие невесть куда, напоследок поразили молниеносной энергией, и те ожили в людских руках, самолично принимая решения о силе ударов по своим эмалированным латам.
- Ну! – обратил на себя внимание Игорь Петрович приподнимаясь и, восторженно прохрипел: - Во имя добра! – Технику такого произношения он подглядел в одном фильме, из которого запомнилось только это нехитрое, но вместившее в себя целую Вселенную заклинание.
Он выпил, встал со своего пружинящего ложа, и принялся делать легкие повороты корпуса и небольшие наклоны.
- Петрович, ты себя береги! Чего ты подорвался? Йогой, что ли, решил заняться? – щурился Женя.
- Не-а… - зевнул на вдохе Игорь Петрович. – Пойду коня привяжу-у, сыпану овса, да дровец…и-э-э-х… прихвачу, - тут центрального отопления нет.
- Разомнись, разомнись. – покивал головой Борис. – Женя, это… палатку ставить будем?
- Да Борь, какая палатка! – возразил Женя. – И без неё тепло. Сейчас эту добьём, калачиками свернемся. До утра докемарим. Петрович, правильно говорю? – крикнул он в спину уходящему.
- Жекос! Пять баллов!
Игорь Петрович приволок небольшой, высушенный до серебряного звона обломок лиственницы с плоским корневищем.
- Мы листвяк стояка на угли поставим, и пусть тлеет. – отчего-то заговорил о своих действиях Игорь Петрович во множественном числе. - Медведей тут вроде не должно быть, но так, для дымовой завесы и обозначения территории.
Женя тихо, но заливисто засмеялся: - Встояка! Нормальный вход, Петрович! Встретил Зоечку, на помоечке…
- Ага! Вы не глядите что заразная, глаза подбиты, ноги разные, всегда одета как уборщица, а мне –плевать! Мне – очень хочется…
Игорь Петрович принес из машины спальный мешок, подкачал ртом матрац, и разостлав на нем спальник, улёгся.
- Петрович! А чё там дальше то было… - сделал Боря заячью петлю на невидимом снегу.
- Где?! – всполошился тот.
- В начале девяностых. В соседнем районе.
- О! Скарлет, ты Йохансонн! Ну, Боря!.. Сейчас, вспомню. Кто на заливе?
- Жекос. – ответил Боря.
- Я убью тебя лодочник! Наливай… Да по чуть-чуть! не гони кобылиц…Для смазки мысли в гладкость слога…
Они молчаливо сомкнули кружки и выпили, уже как-то рутинно, без тостов и пожеланий.
- Это… может давайте чайку… Хотите? - предложил Борис. – Я пряники захватил.
- Вот, куркуль! – сказал улыбаясь опьяневший Женя. – Надо было сразу достать.
- А ты что, ими водку бы закусывал?
- А почему нет? Коньяк с тортом пьют. Почему мне не выпить водки с пряниками?
- Я тебе сейчас принесу, там в кульке и конфетки есть. – Боря склонен изображать дедушку Мороза, неожиданно достающего подарки.
Боря хлопнул дверцей и принес к костру пакет.
- Ого! Она мне еще колбасу положила, и шпроты… - доставал он содержимое, почёсывая голову.
- Петрович! –показывал пальцем довольный Женя. – Я тебе отвечаю, - куркуль патентованный!
- Сегодня точно не уснём, вы извините, нам осталось… - тот посмотрел на часы. - Всего лишь пять часов, - втроём!
До рассвета оставалось ровно столько. Или около того.
- Этот…как его?.. - задался вопросом Боря. - Маленький плот?
- Он самый. Так душевно пелось под гитару, когда-то… До слёз!
- Теперь, Игорь Петрович, не до песен. Теперь – проза жизни. – сказал Женя, самый младший по возрасту.
- Напрасно ты так. Не до маршей конечно, но я и сейчас чего-нибудь помурлыкать люблю. В минорной тональности. Боря, это Снегурочка тебе твоя положила?
- А кто ещё?.. - вздохнул притворно Борис, разводя руками и обозначая пустынное пространство.
- Зря рыбу на рыбалку взял. Говорят, примета...
- Это – не рыба. Видишь, Петрович, написано даже – шпроты. – Женя приподнял колечко и тянул его к себе, открывая консервную банку. - Прибалтийские! Какая там рыба?
В лиственнице принесенной Игорем Петровиче, в середине ствола за её жизнь образовалась полость, и огонь взялся прогрызать корни по центру, и запуская тонкий язык пламени, уже вылизывал дерево изнутри. Из отломленной части, как из трубы, потянулся лёгкий дымок. С моря нахлынул ветер, и продольная, искривленная трещина что протянулась по серой, узловатой плоти, озарилась пугающим, багровым отсветом. Будто там, внутри, была скрыта злая сила и, разбуженная, сгорая от лютой ярости, она пытается добраться до тех, кто снаружи, схватить, опутать пламенем и отгарцевать на них, павших и побежденных, свою дивную пляску смерти во славу Великого Огня, вечно бушующего в бездонных глубинах Земли.
- О, смотри как! – удивился Женя.
- Можно руки греть. – Игорь Петрович обхватил ладонями ствол. – Вот только сучками листвяга здорово стреляет. У меня, как-то, полкуртки так сгорело. Так что – посматривайте. Чтоб припекать не начало. А ну, дай и мне одну. – потянулся ложкой к овальной жестянке.
- Ты же говорил – примета! – ехидничал Женя.
- А теперь всё едино, - консерва Пандоры вскрыта. Если что, - всем расхлёбывать.
- Да нормально всё будет. – подключился Борис. – Уаза завтра подшаманим. Может ему свечи поменять?
Игорь Петрович пожал плечами.
- Завтра глянем. – подтвердил Женя.
- А, ничё, такая… - Игорь Петрович принюхивался к тёмному, маслянистому кусочку, лежащему на хлебной корочке. – Ароматная. Дымком с легонца попахивает.
- У нас тут уже всё попахивает, прокоптилось. – подтвердил Боря. – Ну, что? Давайте еще по одной, и чайком заполируем?
Вода в чайнике, стоящем на рдеющих углях кострища, уже принималась ворчливо осуждать рыбаков за такое к себе пренебрежение. Тогда вокруг чайника наложили хрусткого сушняка и он, в мгновение очутился в гнезде огня, словно тёмное железное яйцо, в котором очень быстро созревала жизнь неведомой сущности. Металлическая крышка заколготила выпуская что-то рвущееся, незримое в багровом отсверке огня, и Борис, подсунув под свёрнутую на бок ручку подходящую палку, вытащил посудину из костра и поставил на гальку. Из короткого носика потянулся охлаждаемый потоками воздуха пар, оттого и ставший заметным, белёсым.
Борис достал заварку: - Внутрь что ли, кидать?
- Боря, - сказал Женя. – Если ты заварника фарфорового не прихватил, то сыпани в кратер.
- Не-а, не прихватил! – хохотнул Борис и приподняв крышку, пересыпал заварку с ладони в парящее круглое отверстие. – Пусть минут пяток постоит, заварится… - по-хозяйски завершил действо.
- Пять минут… - протянул Игорь Петрович, и затем продолжил бодрее: - Пять минут, это много, или мало!
Женя захохотал: - У тебя там на все случаи жизни консервы… - и постучал себя по голове.
- Я, когда учился, - предмет уже и не помню как называется, - Елена Андреевна вела, - вот она говорила, что человек с самого детства, это чистая доска, что напишут на ней, то и будет. Табула раса.
- Чего? – спросил Борис.
- По латыни. Чистая доска, говорю.
- А-а?! – Борис широко открыл рот и почесал лысину за правым ухом. – Вот, комар, падлюга! А чё за Елена Андреевна? Не Русакова, случайно?
- Нет Борис, фамилия в голове вертится, но вспомнить не могу, а вот сама она до сих пор перед глазами, у той самой доски стоит. Крутая как виолончель. В белой блузочке. Ей тогда, наверное, лет тридцать было. Тёмные кудри до плеч, за очками - огромные, вишнёвые глаза и улыбка сверкает в белизне зубов до ушей… Знаете, типаж такой, затёртый в фильмах для скучающих мужчин: «Негодный мальчишка, ты не выучил урока – за это я отшлепаю тебя по попке!»
- Что, Петрович, смотришь иногда? – захохотал Женя.
- Иногда, в полглазика. – улыбнулся Игорь Петрович. - Теперь я точно знаю, что человек – это не доска, - к доске каждый подойти может, и прочитать что на ней написано. Человек – это поначалу маленькая котомочка, что растягивается в тёмную бродяжью сумку, и вот в неё-то, на пути своём он и складывает кусочки да объедочки. Снаружи никому не видать, а он знает - авось пригодятся! Чужой не ведает, а сам то, - учёт ведёшь. Понадобилось, - руку запустил, отыскал, вынул. Как фокусник: многоуважаемая публика! перед вами в первый и последний раз выступает, проездом из ниоткуда в никуда, артист, не отмеченный международными и даже отечественными конкурсами, уникальный кустарь-самоучка, - оп-па! И музыка, вот эта…Па-па-па-па, па-па-па-риба-пап-папа! Всё! Вогнали нас в бег по кругу. По иному и думать уже не умеем: если трактор – то железный, если конь – то иноходец, если мужик детей режет, значит маньяк…
- А кто ещё?! – спросил Борис. – Стрелять таких надо!
- А если он, Боря, обычный детский хирург…
- Что? Съел Боря?! – захохотал Женя и замахал в его сторону указательным пальцем.
Борис махнул рукой, и вытянул её вперёд, ладонью обращенной к небесам: - Я тоже знаю… Это - эта, как её… вот слово гадское забыл… софистика, во!  Так - что угодно доказать можно, и всё на изнанку вывернуть.
- Тебе никто ничего не доказывает. Зачем? Живи своим умом, Женя – своим, а – я, своим. А вот осенью и посчитаем весь домашний приплод по головам. Математика – упрямая вещь. Но знаю я, что ты про это забудешь. А я – нет. И я обязательно посчитаю, но тебе не скажу.
- Это почему? – удивился Борис.
- А вдруг ты в чём-то прав окажешься?
- Ху-у… - выдохнул он. – Петрович, ну её к бесу! Хорош уже этой философией заниматься. Чё там было –то, в начале твоих девяностых?..
- На излёте. Это, кстати, и твои тоже. А было вот что… ты тогда, Боря, в школу ходил, а я уже трудился не покладая рук в областном управлении, в должности оперуполномоченного. Зимой из города перевёлся, а к лету уже себя зарекомендовал с положительной стороны. И начальство меня заметило. Осенью, - года ещё не прошло, - на должность старшего перевели. Но, - ещё лето… я ещё опер, и смотрю на всех с интересом и слушаю широко открытыми ушами. И тут приезжает к нам в подразделение старший опер из Раздольского райотдела, майор милиции Юрий Витальевич, с партийной кличкой Сингарелла. Лет на десять он меня старше. Старой, советской ещё школы ментяра. Такой, крутолобый, крутоплечий, с височками седыми, глаза хитрющие, но шустрый как веник. И говорил он так, - до середины дойдёт – уже и забываешь с чего Витальич начал. В дикции такой небольшой недочётец: - шу-шу-шу-шу. Как будто во рту у него что –то шуршит. А так случилось, что ещё по зиме, меня пару раз в этот район к нему в помощь направляли. Ну, может быть, раза три. Подразделение у нас было устроено недавно, и при этом - интересно: начальник и два зама числились в областном аппарате, и тут-же десяток сотрудников, в том числе и я, но мы уже как бы - при областном управлении, а все остальные - по райотделам разбросаны, вроде-бы как прикрепленные, а фактически там и числящиеся. Такой двойной шахер-махер - бухгалтерии с кадровой работой. Конфликты поэтому поначалу случались. Некоторые сотрудники с начальством райотдельским закусывались, - мы мол не у вас, мы – у них, а там, это вам не тут! И всё в таком духе. Ну, у начальства-то вариантов власть свою показать всяко-разно больше. И при чём – хитро, не обостряя, не нагнетая. То машину не дадут на мероприятие, то сотрудников в помощь, то документы заволокитят, не подписывают, а что ты один сделаешь? Хотя бы вдвоем нужно быть, - как в фильмах американских: «Привет, я твой новый напарник! Вери гуд, малыш, но с тех пор как погиб Гарри, я – работаю один. Окей, Джонни! Я не буду мозолить глаза – я прикрою твой зад!» Что-то типа того. А одному – точно, задница! Какой-бы ты ни был. Сами знаете, всякое бывает. А то ещё и следить начнут, - только выпил на рабочем месте, а начальник уже тут как тут, - с кадровичкой и ещё с каким-нибудь подпевалой из дежурной части. Разные сериалы прокручивались. Но в конце концов всё вроде притерлось, успокоилось. Вот только в трёх райотделах ребята несгибаемые оказались, в Горняцком, в Берёзовском, и Юрий Витальевич, в Раздольском. Ну ему, хлеще конечно, чем всем остальным, - неподалеку город, - он права и качал, и на работе не пил. Хитрый. С утра как положено появится, и фьють! – я, говорит, по мероприятиям своим, в области, мол, в курсе. И плюс ему ещё был, что он со всей шишкарней районной - в дёсна! Со всеми затёр, всюду вхож, и везде ему уважуха. Вывеску на дверях в кабинет соорудил, больше чем при входе в райотдел, - такой-то, сякой-то, регалии, и самое главное, всё это с обозначением принадлежности к областному управлению внутренних дел! А не к какому-то Раздольскому ро-ве-дэ. Вот так вот. И ко всему сказанному еще один нюансик: областное начальство к нему за икрой и рыбой обращалось. Он для вида поломается, но всегда подгонит. Со всех сторон обложился минными полями, - так просто не наедешь на него. Зубастая щука!
Значит, когда его шеф райотдельский обломит, он в город звонит: «Караул! Не дают работать! Пришлите скорую помощь.» Ну, меня как молодого, и отряжали. Плюс, водитель у нас свой, - тоже руки не лишние. А мне что? Мне интересно. Всё новое, всё необычное. Знал он много чего, а я, тогда, как губка впитывал. Это же опыт! И никогда не знаешь, где, что, в какой момент может потребоваться. Он в Хабаровске службу свою начинал. На железнодорожном вокзале. После армии остался. А потом, говорит, надоело, захотелось воды из горной реки и ухи из кижуча. В Хабаровске тоже, говорит, есть. Но не то. Второй свежести. Город большой, вокзал, - у вокзала памятник Ерофею Павловичу, движение, покоя никакого и всегда виноват, вот и перевелся обратно, на родину. Ну, я значит, приезжаю к нему: мутканет он тему свою, злодея нахватим, - он меня всегда писать усаживал. Писанины и тогда порядком хватало. И всё в рукопашную. Он говорит, - я и за понятыми сбегаю, и за водкой, - только ты, главное пиши! Подчерк, говорит, у тебя хороший. Конечно, хороший. Я же в армии писарем начинал, а потом – старшим. Карьерный рост - точняк как в ментовке. Вот я сяду важно у него в кабинете, на хозяйское место, протокольчики копирочкой проложу, дуну, плюну и пошел вензеля выводить не торопясь. Документировать преступную деятельность. И самое главное, я никуда поперек батьки не лез, вопросов дурацких не задавал, в чужом монастыре не умничал. И всё время его по имени-отчеству. Вижу, нравится ему это. Ну, так и снюхались. А потом, положняково, за успех безнадёжного дела! Хлоп! Хлоп! Я на него смотрю, и так искренне удивляюсь: «И как вы Юрий Витальевич, про эту преступную деятельность такую точную информацию получили? У вас тут, погляжу, - мышь не проскочит!» Примерно так. Он носом пошмыгает, - тоже привычка такая, говорит: «Держись за меня. Научу» А чему там учиться? – всё ясно как божий день. Но поначалу конечно, как будто в другом мире очутился, - в подводном. Всё так зыбко, неясно. И какие-то твари плавают, то ли рыбы, то ли – акулы. Разобрался я быстро. И жизнь так ярко разворачивалась! У него еще выражение было, он всегда с него начинал, любую тему: «Ну, вы что? Издеваетесь что ли?». Наедет поначалу, а потом вроде, и на санках с горки скатывается. Но все темы у него были, конечно, как под вот эту самую копирку. Как научился он, видимо в самом начале, так у него и шло, - по накатанной. Было, правда, одно интересное дельце, но это долго рассказывать, в сторону сверну опять, и будешь ты меня Боря, спрашивать, а что вон там, было-то, дальше? На излёте девяностых? И тогда, и в нулевые, и в десятые - столько каши заварилось, с ума сойти! Об одном жалею, - записывать нужно было скрупулёзно, для будущих мемуаров, в форме бесконечной справки-меморандум. А с другой стороны, сейчас думаю, и хорошо, что не писал, - так можно было подгореть! – мало ли что? под уголовное дело залетел как под колёса, а там обыск, - в записях этих ерунду бы какую-то вычитали: разглашение сведений, или ещё чего-нибудь? У нас же такие придумщики. Из любого дерьма конфету вылепят, сахаром посыпят, глазурью покроют, разрисуют, и в бумажку завернут с надписью – обвинительное заключение. Свой, не свой – рядом не стой! - шагай впереди – для ума посиди. Да и к чему оно, тогда мне было записывать? Хотя… Я на срочной, в армии всё в тетрадку записывал - дневник вёл. Возможность была. Кабинет свой имелся, под замком. Перед дембелем помню, сел, прочитал, - сам ужаснулся, аж мороз по коже пошёл, подумал, этого люди видеть не должны. Да ещё сказали, что могут вещи перед выходом из части обшмонать, или на кэ-пэ-пэ, при выезде из гарнизона. Нет ли техники на фотографиях, в дембельском альбоме, боевой. Думаю, да на хрен оно мне всё это надо? Домой как можно скорее, и песня в ушах звенит: «Самолёт поднимет нас над облаками – мы уволены в запас, мы едем к маме! Возвращаемся в свои места родные, - до свидания братаны, до свидания братаны, - будьте счастливы, друзья боевые!» Пошел, и дневник этот, в яму выгребную бросил, еще посмотрел ему вслед, - утонул. Если честно – жалко было. Но армия натренировала - не жалеть никого. Кроме себя. Я, к слову сказать, всё и так из той тетрадки помню. По крайней мере – основное. Понятно, какие-то подробности упущены, а в них, конечно, вот самый цимус и есть, самый сок. Филигранные детали. Именно на деталях все и сыпятся. Если память плохая. Я пока не жалуюсь. Так, про что это я?
- Склероз, Петрович. – заразительно засмеялся Боря, и Женя неминуемо подхватил эту заразу.
- Ага! – добродушно подтвердил Игорь Петрович - Бывает – начну за одно, потом чуть завернул, и понесло как по льду в другую сторону. Ну, так на чём я остановился? В основном сюжете?
- Пьянку Сингарелла организовал, а ты – как обычно – на халяву в ней участвовал! – хохотнул Боря.
- А вот и нет! Проверочка! – засмеялся Игорь Петрович. – За нитью Ариадны нужно следить, а то не выберешься из лабиринта. Пили мы - зимой, а тогда уже лето было, - вот как сейчас, - и Юрий Витальевич прикатил из райотдела в контору, прямо с утра. И важно так, расхаживает. А, контора у нас смешная – такой точняк нигде не было! На последнем четвертом этаже. На первом – магазин, на втором – паспортисты, на третьем- пожарная инспекция, - ещё к нам относилась. Но каждая конторка – сама по себе. Дверь в нашу закрывалась на один висячий замок. На окнах даже решеток не имелось, я уже не говорю про сигнализацию. Двери в кабинеты – пнул и выбил. Однажды, кстати, так и случилось - начальник Стаканцевым Саней дверь вынес. Разногласия тоже возникли, по субординации… А, в кабинетах - документация секретная, деньги казённые, радиостанция стационарная и переносные, вещдоки изъятые, - два следователя при нас балластились, - ну и, дела значит, уголовные.
- Оружие? – хохотнул Женя.
- Врать не буду. Оружия табельного не хранилось. Главное, самое,
даже занюханный сторож это добро не караулил. Начальник попытался наладить дежурство, но не задалось, - нужно давать сутки отдыха. А работать потом кто будет? Пару раз тогда, помню, подежурил, на лавке поспал, и всё… съехали с темы. О, времечко было! И похрену всем! Хотя, даже генерал однажды приехал, походил, посмотрел, ткнул пальцем в картинку на двери «Наша радость от вашего посещения не знает границ!», но ничего, хохотнул, поугарал, - только его и видели! Он недолго у нас побыл, - первого генерала получил, и в Москву, – за вторым! Не помню, генерал-полковника дали ему, или нет? Но поперли точно, - в аэропорту, когда в Московском грохнуло. Ну, значит Витальич по кабинетам пробежался, меня увидел, и так тихонько, носом пошмыгал: «На рыбалку поедешь?» Я говорю, так кто отпустит?! А он, так брови поднял, с насмешкой: – «Ты что, издеваешься, что ли?»
Вызывает меня зам, Баркашевич, где-тот они одних годов с Витальичем: «Собирайся, поедем в Раздольский район, окажем практическую помощь нашему сотруднику», а лицо такое серьезное-серьезное, а в глазах уже вижу чертенята прыгают, ему самому сидеть в конторе не в кайф, и бухнуть у костра охота. Поехали. Сингарелла за рулём, - говорит, я вас потом домой привезу. А была пятница, по-моему. Точно. Я после той рыбалки, на следующий день домой поехал, на автобусе. Сошёл с него, неподалеку от дома, на улице Береговой тогда жили, - а день такой хороший, солнечный, иду, - еле ноги волочатся, и думаю: «Хорошо – суббота!»
Приехали в посёлок, и мимо райотдела, к дому частному завернули. Домик, конечно, так себе, - рухлядь. Главное – двор. Забор из досок в нахлёст, ворота широкие, вижу за забором кунг торчит, на «шишиге». Из дома корефан Витальича выходит, - Миша Косолапов, ага! Из песни слова не выкинешь, - и рад бы, не могу! Крепкий такой, - не Шатохин конечно, но около того, белобрысый, лицо у него такое хорошее, как у русского богатыря на картине, улыбчивое, тоже из наших - пенсионер мэ-ве-дэ. В охране, что ли, работал. Витальич на суете: - Где Миша удочки для рыбалки? Возьмём, и поедем.
Достают они с Мишей из сарая невод, и давай его в кунг запихивать. Поместился. Вижу, Баркашевича терзают сомнения: - Витальич, нас с этими удочками не накроют? – ему-то терять есть что, - должность не бей лежачего, и перспектива полковничьих звезд не сильно чтоб так вдалеке. А как раз стали пускать в рейды совместные группы – рыбнадзоры, омоновцы, пограничники, еще какие –то черти… Короче, чтоб друг на друга косились, взяток не брали, сами икру не добывали и были беспощадны к врагам биологических ресурсов родины. Их только миллиардер Кошкин черпать мог безнаказанно, тралами морскими, - бывший, кстати, комсомольский секретарь. Тоже была у меня с ним история, вернее с любовницей его. Указание поступило из центра, меня в исполнители назначили. Но это уже потом, - когда бульдозер наш на Арбате навернулся.
- Петрович, вот об этом поподробней! – прищурился Женя.
- Ага! Такая там подстава случилась – чуть из милиции не вылетел. Но проскочил. После расскажу… Ну, значит Баркашевич, заелозил, а Сингарелла ему, мол, не трусь Алексеич, ухи такой наварим – ты в жизни ещё такой не видел, а для страховки мы с собой Демьянчика возьмём.» Вижу Баркашевич в лице меняется, заулыбался, успокоился, говорит с одобрением, и даже с тайной завистью: «Ну, Юрий Витальевич, ты даёшь!», а Сингарелла только щурится на солнышке, да Косолапов похохатывает. Выгнали «шишигу», залезли в кунг, - а там уже и водяра, и закусон, и котел здоровенный для ухи, - полный боекомплект. Уазик во двор загнали, ворота закрыли. В кунге первый пузырь на четверых раскатали, и, - ша! Баркашевич мне говорит: «Вот это – организация мероприятия!», а я его спрашиваю: «Игорь Алексеевич, - тёзка он мой, - а, Демьянчик – это кто?» А он – «Ты что, не знаешь?» Не-а, говорю, первый раз слышу. «Это, - говорит, - Василий Демьянович Затирухин, - прокурор Раздольского района! Бессменный! Пять расстрельных дел в суде поддерживал…» О, как! И такая муть мне в голову под запев двигателя полезла: «Ну, думаю, мне то чё?! Главное шестым не стать. Мой номер в этом экипаже последний, - подсчитал, с учётом Демьянчика – пятый. Нормально, - думаю».
 А тогда прокуратура была, - не то что сейчас. Следствие еще внутри: сама надзирала, сама дела возбуждала, сама сажала, и всем указания раздавала, - моща, короче! Это сейчас, уже так… никак. Следствие, забрали - название только что прокуратура. Шишига сильней зафырчала - поехали. Воздухан у нее - выше кунга, на морде – лебёдка, а в кунге чего только нет: и домкратище кондовый, и лопаты с топорами, бензопила, трос запасной - всё на месте, всё под рукой. Рабочая верблюжатина. Подъехали в центр, к пятиэтажке. Выходит из подъезда мужичок, - лет, мне тогда показалось, под шестьдесят. Пузатенький такой, в шляпе серенькой, раньше, - ещё до девяностых, - в таких на мавзолее стояли. А под мышкой у него собачонка, пригляделся, вроде спаниель, ушастая. Сингарелла в кунг перелез, - к нам с Баркашевичем. Миша – за рулём, рядом прокурор и собака. Рванули. Подъезжаем к реке. Встали. А там, - я в окошко глянул - мама родная! – воды как после потопа. Но молчу. Миша вонзил всё что можно, погазовал, и, попёрли мы! Мы прём, и вода прёт, - думал, если честно – утонем, машина дрожит, кажется – на запчасти развалится, а она, так наискосок, наискосок, ревёт и крадётся, ревёт и крадётся. Бух! В яму какую-то! Вода уже в кунге. Ноги задрали. Вцепились. И Баркашевич, тоже видать очканул, и вроде как в шутку: «Витальич! Не потонем?» Сингарелла кричит, плохо слышно: «Вы что, издеваетесь что ли?! Главно – не останавливаться!»  Чую, выползаем, вода схлынула. По лесу немного проехали, и на косе галечной остановились. С машины течёт! На той стороне сопка, невысокая, вдоль реки тянется как стена, - на вершине камень голый, - Сундук прозвали. И река в этом месте подобралась как-бы, успокоилась, плёс. А переезжали мы, оказывается по самому мелкому месту, по перекату. День солнечный, ветерок, чозения зелеными ветками помахивает, - будто комаров отгоняет. И запах из леса тёплый, густой, прямо обнимает тебя и за сердце, как старого приятеля, жмёт.
Сингарелла распоряжения отдает, всё бухло, харчи выволокли, костер на полянке разожгли. Столик раскладной, стульчики-креслица. Всё быстренько так, - нож у Витальича в руках так и сверкает: колбаса, сало, огурцы, помидоры, лук зеленый, - всё нарезал, разложил. Красота! Вторую уже на пятерых раскатали, а прокурор, надо сказать, уже «добрый» вышел, подконьяченный. А тут его вообще расправило. Он палочку какую-то нашел, кидает и собаку свою наускивает: - Бим, подай!
Вот, всё им подай! Сингарелла ко мне наклонился: «Тебе ответственное задание – охранять прокурора, собаку его и следить чтоб его тара никогда не просыхала! Ясно?», а сам глаза прищурил, ржёт.
         - Смотри, чтоб он на берег не попёрся. Пусть пьёт и собаку тренирует.
Тут он уже к прокурору:
- Василий Демьянович, мы тут рыбки немножко на уху поймаем?
Это он спрашивает, в то время, когда вылов запрещен.
- Да конечно поймайте! Как на реке, да без ухи. – Разрешение получено.
Про переезд русла нерестовой речки он вообще не спрашивал. Вот ещё, - ерунда какая! Но тоже, правда, наказуемая.
Вытащили невод. Накачали лодку резиновую. Сингарелла с Баркашевичем с берега конец травят, а Косолапов на резинке заплыл и невод сбрасывает. Выметали стену, и Косолапов к берегу погнал, веревку от другого конца выметывает.
  - Держи! – кричит Сингарелла Баркашевичу, а сам к Косолапову подскакивает, и давай они за верёвку вдвоем тянуть, вроде поначалу сеть шла, а потом – хрен! - встала.
Косолапов кричит: - Коряга что ли?!
Сингарелла: - Да ты что?! Издеваешься, что ли!! За машину крепи!
Тот на шишигу, задом сдаёт, два конца привязали, как смогли. И вперед пополз. К лесу.
- Потихоньку, ползи, ползи! – это Косолапову.
- Низа с верхами подтягивай! – это Баркашевичу.
И поволокли.
- Стой! Стой! – Косолапову орёт. Встала шишига. Косолапов из кабины выпрыгул:
- Витальич, а где Баркашевич?!
Тот оглянулся, - нету - кричит:
- Да хрен знает! Невод тяни! Низа, низа!..
Ну, а мне то всё слышно, я так, на бережок косяка давлю. И до меня добрались:
- Игорь! Помогай! – побежал. Давай тянуть. Мотня уже по мелководью волочится, а там – мать моя! – как серебро живое - рыбы!.. – Игорь Петрович машет рукой. –А Косолапов орёт: - Осётр влетел!
Гляжу среди рыбы здоровое что-то, темное извивается. Сингарелла: - Да ну нахрен! – орёт. Мотню подтаскиваем, а в ней – Баркашевич с одуревшими глазами. Вытащили. За ноги потрясли, да вперегиб – за живот. Первая помощь! Отплевался.
- Ты что, издеваешься, что ли?! Ты как туда попал?! – Сингарела и орёт, и смеётся.
- Да я… это… - Баркашевич трясётся как мокрый курёнок. - Дайте закурить… смотрю вы машиной поволокли, ну и едалом своим проторговал! Верёвкой ноги подсекло, упал, и сам не понял, как в сеть втянуло. Смотрю – под водой вроде, и рыба кругом! – заикаясь хохочет с пляшущей сигаретой в мокрых пальцах, она не тянется и тлеть не желает.
Пока гоготали как гуси, на косу выбежала собачка, мотню с рыбой обнюхивает, осторожно так, а за ней, гриб этот, мухомор-демьяныч, недрёманое око. Кучу эту увидел, рот раззявил:
- Юрий Витальевич, это что?!
- Да на ушицу закинули, а тут косяк влетел… Передохли уже… чего уже делать, выбрасывать что ли?..
Прокурор повернулся и обратно пошел. Ничего не сказал. Сингарела командует: - Самцов за борт, самок – в кунг. – Ну, и понеслось, сортируем. Рыба уже через порог ползёт обратно: - Миша! Доску ставь! – у них всё схвачено. Михайла доску широкую – хренакс, и отступление рыбное перекрыл: куда это ты, рыбка? в тебе же икорка!
Тут Сингарелла рыбу распотрошил, Миша икру отгрохотал, подсолил, целую миску белую. Дров в костёр я натаскал – взвейтесь огнями синие ночи! Баркашевич у стола отирается – нервы успокаивает. Всё у них шустро так, и главное – молча. Пока вода в котле закипала, - ещё пару пузырей раскатали: и прокурор подобрел, икрой закусывает, и Баркашевичу одежду выдали, хоть как оборванец, но в сухом.  А весело уже! – мать моя! Обсуждаем как «осетра» поймали. Прокурор – на своей волне, хряпнет и палочку бросает, но уже команд не подаёт, так уже, нечленораздельное что-то, но на ногах стоит, - советская закалка!
А тут и уха сварилась, - головню в ней потушили, и по мискам! Ну, и в правду, - если завтра такую сварим, - честь нам и хвала. Сингарелла миску прокурору подаёт:
- Василь Демьяныч, вот и ушица! Высший сорт!
А тот, бу-бу-бу и не ест, думаю, чего он бубнит, поближе подошел, а он:
- Не могу бо…больше… - конечно, икры налопался, - какая уха?
- Ну, как так-то? вы что издеваетесь, что ли? Василь Демьяныч, специально выехали на ушицу, а вы не кушаете? – это Сингарелла ласково-ласково так, баюкая, а прокурор-мухомор только глазами блым-блым, и отъехал в кресле. Храпит. - Ну, всё, наелся. Теперь на третий этаж понесем.
И мне говорит: - За собакой следи, чтоб её медведь не сожрал. – Смеётся.
Я подозвал, прикормил колбасой, глажу, - кобель довольный, - как хозяин. Спрашиваю: - А что? Тут и медведи есть?
- Ты что? Издеваешься что ли?! Да тут их – под каждым кустом! Нерестовая река… - выпили еще, он подумал-подумал, прокурора спящего осмотрел и черту подводит:
- Давайте тогда вот что, – Демьяныча в машину, да поехали… пока нас тут самих медведи не сожрали. - И подмигивает Косолапову. Тот ржёт:
- Правильно Витальич, поехали. Рыбу в четыре ножа перечистим, да баню протопим.
- Вот это, - говорит, - Миша – дело!
- Уху с собой брать?
- Миша, ты что? Издеваешься, что ли?! В костёр её, гаси, – берегите природу, мать! вашу!! – и только пар от той ухи повалил!
Речку назад перемахнули, - даже не заметил: прокурора уже в кунге придерживаем. Доволокли его домой, к двери приставили, я собачку на руках держу. Прокурорша дверь открыла, приняла под руки, - видать привычная, а собачку, я с рук, прямо в прихожую на пол:
- До свидания! – в один голос, так складно вышло, только что не помахали ей платочками и не смахнули слезу, - и вниз, к шишиге.
Заехали во двор, баню затопили, по рюмашке дернули, и давай мы эту рыбу пороть, - я в своей жизни столько никогда не видел, хоть по Северу с рождения толкусь, - по уши в рыбной всей этой хрени. С Баркашевича тоже толку мало оказалось, такой он тощий, выпил, и скособочило его. Да еще видать в неводе набарахтался, выхватил – вся жизнь перед глазами пронеслась. А может и нет, - я не спрашивал. Но к бане очухался... Мишкин сын подошел, привычный видать парень, помог…
Игорь Петрович замолчал, задумался: - Вот будто вчера… а посчитаешь, туда, в обратную сторону – с ума сойти можно!
- В бане хоть попарились? – Борис большой поклонник этого действа.
- Да, попарились. Баня, - не то что домишко, - отличная! - косолаповская берлога. Парилка, мойка, и комната отдыха – два дивана, стол, холодильник, телевизор, медвежья шкура на стене и картина на другой. – Я как раз напротив уселся, и время от времени на неё поглядываю, а она с каждой рюмкой всё настырнее оживает, - такая мадам на смятой постели, руки за головой, соски в зрачки мои вонзила и рогатка в разлёт. С высоким художественным чувством сработано! Всё думал: да на кого же она похожа?! И тут бац! – на Елену Андреевну, - только без очков, ну и всего остального. Чувствую – закипаю. И мысли эти гоню, про жену вспомнил, - как она там, думаю…
- Миша, - спрашиваю, - сам рисовал?
Смеётся: - Ага! Зэчёнок один освободился, талантливый, а поэтому состоял под административным надзором, - он их восемь лет тренировался малевать, аж руки устали!
Ржём, - за восемь лет не только руки устанут, но и фляга протечёт… Конечно, у каждого – свои иконы. А потом подумал, а вдруг он, бедолага этот, тоже учился тогда, со мной в одно время, и у него она преподавала, и занесло его не туда, и засел он там, а она в его голове засела, как и в моей, и думал он о ней, долго, долго, проходя свои университеты, и что-то такое пошло, пошло, поехало, и под укос… чувствую трясут меня как грушу.
- Алё, гараж! Ты что сюда спать приехал, или компанию поддерживать?! – хохот. Встал, не иду – ноги сами несут, в башке одурь, - а там, из парилки выходишь, резервуар с водой холодной. Прыгнул – аж душа в свод черепа толкнула! Отпустило, - всё думаю, хватит, выползаю, - Витальич, говорю, чайку у тебя нету…
- Да как нету? Остыл уже! – хохотнул Борис и поднялся.
- А ты, его, подогрей. – засмеялся и Женя.
Чайник поставили на угли, и отчего-то у Игоря Петровича больше никто ни о чём не спрашивал. Людей у задумчиво трещавшего костра прищемила тишина, и уже думалось о своём, и конечно в жизни каждого было то, что постучалось извне и что стоило входного билета в свой внутренний кинозал, открытый на короткое время белой северной ночью у вечно вздыхающего, безбрежного моря; и увиденное хотелось лелеять долго и медленно, - будто проводя ладонью по волосам любимой, соскальзывая, и возвращаясь вновь и вновь...
Игорь Петрович выпил горячего чая, замотался с головой в спальник, и пробубнил из него: - Утро – вечера мудренее!
Утро подкралось незаметно, - не щебетали воробьи, не ворковали горлинки, не кричали хрипатые петухи, - бездушно орали и кружились в небе сумасшедшие чайки. Весь мир вовсю купался в солнечном свете. Море спокойно било в берег, и высунув нос из дышавшего теплом спальника, Игорь Петрович заметил у берега две округлые тюленьи морды, блестевших бездонными, внимательными глазами. Значит рыба крадётся вдоль берега. Нужно срочно принимать меры.
- Эй, полундра! – попытался крикнуть, но голос осёкся.
Боря намотал на голову куртку и скорчился на голых камнях, - над ним с жадным любопытством вились комары. Жени в обозримом пространстве не наблюдалось.
Игорь Петрович поднялся, всё тело ныло, - матрац почти сдулся и утратил свои чудесные свойства. Он налил в кружку холодной воды из канистры, и сделал несколько жадных глотков.
- Ху-у! Боря вставай. Рыбачить будем, или домой поедем?
- Да будем… будем… комары падлы – всю ночь грызли. Как ветерок дует – нет их, как тишина, - они тут, как тут. Жекос хитрый, в машину смотался, сиденье разложил и дрыхнет.
- Боря, жене дома расскажешь, а я и так всё вижу. Давайте, чайку глотнем, - и за дело! Лодку качайте, камни в мешок, сеть посмотрите, а я пока костерок подживлю…
Лиственничный комель с остатками окаменевшей почвы и камешками в ней, ещё курился, и набегающий ветерок вздымал в воздух легчайший, как душа сгоревшего дерева, пепел.
Дверь машины открылась, и из её нутра показался взъерошенный Женя. Он откашливался, засовывая в губы сигарету, подкуривал на ходу. Он подошел к кострищу, присел и обхватив голову произнёс:
- Вот, бляха-муха! Боря, а где снасти твои?
- В машине, Женя. Мешок такой белый...
- Там куча мешков и все белые.
- В одном - лодка, а в другом, - с зеленой завязкой – сетка.
- Ну тогда вставай и неси, - у меня дальтонизм.
- Как же ты машину водишь? Дальтоник!
- Я только красный различаю. На светофоре он сверху, всё остальное по нисходящей.
- Вот ты Жекос, брехло! – смеётся Боря.
Женя улыбается, глаза – тонкие щелочки, комары и над ним потрудились изрядно.
Игорь Петрович сунул ноги в трубы болотных сапог, зашел в воду и стал умываться. Тюлени моментально исчезли.
- Эй, рыбачки! – крикнул, обернувшись к кострищу. – Предлагаю занырнуть. Как рукой снимает все похмельные и прочие синдромы.
- Да ну ты что, Петрович! Вода холодная.
- Вы как хотите, а я ближе к обеду окунусь. Как раз и солнышко сковородку нашу разогреет.
- Ну, ближе к обеду можно…
Игорь Петрович надел белую футболку, вытертую до белизны брезентовую куртку, натянул белые строительные перчатки, ожидавшие в кармане куртки ещё с весенней охоты, и с хрустом продавливая сырую гальку отправился собирать подходящий плавник, - не то чтобы толстый, но и не слишком тонкий.
Когда он пришел обратно, и принесенная охапка с грохотом рухнула возле серого кострища, то с удовлетворением увидел раскинутую на камнях помятую резину лодки, пружинящую дель рыболовной сети, и вывернутые на изнанку белые мешки.
Борис и Женя сидели с задумчивыми лицами, странно бездеятельные.
- А чего не качаете? – кивнул Игорь Петрович в сторону лодки.
- Кажись, Игорь Петрович, - начал медленно Борис, - песец!
- Чего? Насос забыли? Или вёсла?
- Да нет. Это не забыли... Верёвку не можем найти, чтоб за блочок завести.
- Ну, и рыбка золотая с ней. Без блочка её растянем.
- Да как растянем? – чесал голову Борис. – Её даже к берегу нечем привязать. Её в море замотает, и всё.
- Ну да… Хорошо искали?
- А чего там искать? Она, падла, всегда в мешке, вместе с сеткой лежала. Папа наверно достал и на место не положил. И я не посмотрел. Или я её в новый мешок переложил, - бухта же здоровая, да забыл взять? – Борис уже сомневался во всём.
- Пойдем глянем. – предложил Игорь Петрович.
Новый осмотр не помог.
- Ну и, какие предложения?
- Да я вот думаю, в посёлок к Бобку сгонять, у него – точно есть. Возьмём, порыбачим, а после отдадим.
- Звони. Номер есть? – спросил Игорь Петрович.
- Есть. – Борис уже искал в мобильнике нужный контакт. – Номер есть. Только связи – нету!
- Вот задница! – протянул Женя. – Ехать – так и так. Полчаса туда, полчаса обратно.
- Если он дома. – сказал Игорь Петрович. Он поднял здоровенную гальку и размахнувшись, с силой запустил её в сторону моря. Норматив ГТО он не сдал. Булыжник рюхнулся у полосы прибоя.
- Да дома он. – уверил Боря. – Семь утра. Дрыхнет, паскуда! Я его как облупленного знаю.
- Ну тогда езжайте. Что поделаешь? Только просьба, - не долго.
- А ты что? С нами не поедешь?
- Нет. Я тут посижу, - пусть из меня пар выходит.
Едва машина с Борисом и Женей скрылась, Игорь Петрович достал бутылку водки, хрустнул жестянкой пробки, налил полкружки и тут же её проглотил. Водка оказалась холодной, с тонкой как удар стилета горечью. Он отломил от краковской колбасы, положенной женой Бориса, приблизительно треть, и с аппетитом принялся жевать. Нашел в другом пакете разломанный хлеб и брошенные в него остатки лука и сала. Затем он принялся складывать принесенные дрова к ещё дымившейся листвяге, подсовывая тонкие веточки, щепочки поближе к жару, и принялся дуть, что есть силы наполняя воздухом щеки. Полетели маленькие искорки, и на свободу рванулся маленький, весёлый огонёк. Веточки затрещали, и огонь всё разрастаясь, набираясь сил, принялся пожирать свою древесную пищу. Тогда он подошел к таловому кусту и ножом срезал крепкую, гладкую ветку, очистил от свивающейся под лезвием кожуры, заострил и стал поочередно нанизывать кусочки хлеба, колбасы, сала, и затем принялся вертеть над лижущим языком костра. Все очень быстро зарумянилось, и он убрал прут немного в сторону, где огня уже не было, а жар ещё окутывая пронзенную пищу, добирался медленно до самых её глубин.
Затем он убрал от костра свой шампур, прислонил к древесному обломку, и на гальку падали прозрачные, жирные капли. Игорь Петрович вылил всё что оставалось из чайника, и наполнив свежей водой, водрузил закопченную сталь на костер. Чайник отшипел водой попавшей на его металлические бока, и молчаливо задумался, погрузившись в глубь огня.
Игорь Петрович налил еще водки, но теперь едва закрывая дно кружки, выпил и раздавил её в полости рта, размазывая языком. Этот процесс отогнал все дурные мысли. Горячие кусочки, пахнущие подпаленной ивой, таяли во рту. Потом пил чай, смотрел на море и время текло медленно, как шар солнца катящийся на вершину незримого небесного холма. Ветер задул сильнее, начинался прилив, и со стороны моря к берегу приближались белые облака, гонимые серыми тучами, заслонившими горизонт с морем, и с изломом горной стены.
- Что-то синоптики, по ходу, напутали. – сказал он сам себе. Погода на северном море менялась быстро. От водки и чая его разморило. Ветер разогнался, и все комары спрятались кто в трухлявую древесину, кто в зелень редких, растущих на вершине косы, ивовых кустов. Он подкачал надувной матрац, постелил спальник и сбросив болотные сапоги улегся сверху, забросив руки за голову и раскинув ноги. Он неожиданно хохотнул и произнес: - Ишь, разлегся, как та, - на картине… От совокупности воспоминаний, места расположения, выпитого и съеденного, настроение улучшилось, и веревка эта, была уже совсем не нужна, как не была нужна эта самая рыба, пробирающаяся в прибрежной мути к кристальной реке с мелким галечным дном. Зачем её ловить? Ей и так не долго осталось! Она приплывет, разгребет хвостом на дне ямку, вымечет икру, подплывет самец, переполненный молоками, и уже исторгнувший их, он примется отгонять от этого родильного, и одновременно обеденного стола, стремительных и ловких гольцов. Затем у них вырастут горбы, и у еще живых начнёт отваливаться плоть, и их, снулых течение повлечёт обратно, в сторону моря из которого они пришли.
Погруженный в свои мысли Игорь Петрович уснул. Проснулся он от капель дождя барабанивших по его голове, и потекших холодным ручейком из-за правого уха на грудь. Он открыл глаза, небо затянуло. Костер погас. В море сыпались дробинки дождя. – Обложной! – сообщил сам себе Игорь Петрович, и в этом не было ничего хорошего, - небо способно причитать и плакать несколько дней. Наступило время обеда, а уехавшие за верёвкой так и не возвращались.
- Да куда их черти понесли?! – выругался Игорь Петрович, с удивлением осознавая, что уже разговаривает сам с собой на постоянной основе. Больше было не с кем. Нужно было спасаться от дождя, а водонепроницаемого плаща у него не имелось. Он вспомнил, что нечто подобное уже происходило с ним, лет, наверное, десять назад. Он как мог свернул спальник, и спрятал его под надувной матрац, затем подошел к валявшейся лодке, нашел в одном из мешков насос –«лягушку» и принялся накачивать лодку. Она довольно надулась, принимая вид плавучего судна, морщины на округлых боках разгладились и при простукивании она отзывалась тугим, утробным звоном. Игорь Петрович перетащил лодку к своему спальному месту и поставил её на бок в наклон, уперев для устойчивости о два принадлежащих лодке деревянных, складных весла. Небольшой фал прикрепленный к лодочному носу привязал к неподалеку торчащей, замытой в гальку старой коряге. Подкачал матрац, положил на него спальник, и улегся обозревать постепенный разгул стихии.
Ему вдруг показалось, что он остался один. Не именно сейчас, вот в этой совершенно дурацкой ситуации, а в каком-то более значительном смысле. И вдруг осознал, что на самом деле нет никаких смыслов, их прежнее понимание утрачено и кадры кинопленки с чьей–то чужой жизнью внезапно оплавились в проекторе. Неизвестное море утащило и вынесло к неведомому берегу с уныло бьющими волнами и плачущим небом над головой. Каменистый берег, вода, небо, слитое на горизонте с безбрежностью, и больше ничего, - если не считать отсыревшей одежды, и этого судёнышка, с пустотой, насильно загнанной внутрь. Вдруг пришло понимание, что никто уже не придет, на земле он остался совсем один. И может это была уже вовсе не Земля, а нечто не ведомое. Может он умер, и его тень совершила незаметный переход между мирами. Он с ужасающей ясностью понял, что за дождём завывающая пурга принесет обледеневший снег и примется до скончания веков оттирать наждачной шкуркой трепещущую душу в унылом, безучастном ко всему пургатории. Все вдруг перевернулось верх тормашками, и пришло отчётливое осознание, что это море льёт свои воды в бездонные хляби небес.