Читальный зал. поэмка. часть вторая, i-vii

                I

Cомкни глаза - и ты его увидишь,
Тот лабиринт, где ежечасно гибнешь
Среди дверей и лестниц винтовых,
Пещер и коридоров проходных.

Архипелаг библиотечный, сонный,
Полузаконный, полузапрещённый,
Доставшийся тебе по воле сил,
Которые ты лично не просил.

И жизнь твоя случайно стала долгом,
Чудовищем с библиотечных полок,
То страшным, то красивым, то незлым,
То мучающим чем-то неземным.

Писака никакой не видел цели.
Куда-то брёл. Вернее, был на мели.
И тратил годы, собственно, на то,
Чтоб пустоту открыть, мираж, ничто.

Похожи на туман самообманы.
Но как художественны все туманы!
Неощутимы и тем хороши.
Для сердца невесомы и души.

Одно с другим и с третьим без боязни
Легко запутать или перемазать
Любые краски в непонятный цвет,
В конце концов смешав всё в винегрет.

Но это так, безделица и мелочь.
Раздача угрызений за беспечность
В конечном счёте самому себе.
Не расслабляйся, мол, держи в уме!

А лучше, не залазай в лабиринт:
Кто меньше думает, тот крепче спит.

                II

Наверное, тогда был близок выход
На белый свет, февральским утром тихим
Московским, не похожим на денёк
Прозрений или написанья строк,

Опровергающих писанья всех великих,
Все истины и высоту всех пиков,
Нагромождённых из великих книг,
Которые постиг, но не достиг.

Здесь просится сравнение и образ
Удара, скажем, в солнечную область
Чего-то там сплетения в груди
(Нет, сам не опишу, чёрт подери!).

Бывает так поутру с нелюбимой,
Когда глаза откроешь через силу
И вдруг увидишь рядом не тот лоб,
Не те виски, не той причёски сноп.

Тогда пусты и ночь, и мысль о ночи.
Башки аккумулятор обесточен.
И ножка спутницы, что так была
Изящна и легка, вдруг тяжела.

Писать хотел о творчестве и муках,
А получилось вроде стыдной штуки
О белизне постели, не страниц,
О том, что вместо дога вышел шпиц.

Итак, четырнадцатым днём февральским
В год девятнадцатый (здесь за подсказку
Благодарю дневник и календарь)
Я в сумрачном лесу зажёг пожар.

Какой огонь был и какой был чад!
Я был убит? Да нет, скорее, рад!

                III

Теперь я знаю: детство – тихий ангел,
Хранящий нас в особенной бумаге,
Обёрнутыми много-много лет
До времени как дорогой секрет.

Но как бы ни был сорт бумаги редок,
Она однажды пропадёт со света.
Состарится и бедно захрустит,
Нас прежними уже не сохранит.

А ты живи и дальше жить готовься.
Всё претерпи и ничего не бойся.
Кури, коль куришь, выпей, если пьёшь.
Нашёл своё - и лучше не найдёшь.

Пусть будет твоя глупость самой глупой.
Мысль умная пусть будет самой умной.
Сегодня будет лучше, чем вчера.
День завтрашний сегодняшнего дня

В десятки, сотни, тыщи, миллионы
Раз будет лучше по тому закону,
Что новое законнее всегда
Былого, слепленного из старья.

Но нам любимы старые игрушки,
Дела, которые давно не нужны,
Воспоминанья о минувших днях,
Магнитофонах, роллингах, битлах.

Я сам застрял в пятиэтажке старой,
Как алкоголик в винном перегаре.
До леса не добравшийся грибник,
Плешивый рокер, молодой старик.

Ненужным став, я понял, что пропал,
Приняв за свой рудник читальный зал.
               
                IV

Решим, что было время перекура.
Строфу легко сдадим в макулатуру.
Не справившись, дал автор слабину.
Махнём рукою и простим ему.

Грех стихотворный февралю припишем.
Кануну предвесеннему, той крыше,
С которой вместе с каплями упасть
И миг паденья рифмой описать.

Наверно, воздух пах теплом и паром.
Возможно, грохотал грачиным граем.
И стебли женских ножек открывал
Нагие из-под юбок покрывал.

И вдруг стишок родился предсказаньем
Весенних снов, без смысла, без названья.
Как перезревший лопнувший нарыв,
Как третьим ухом пойманный мотив.

Он был столь ясен, словно мной придуман.
В нём были вместе звёзды, солнца, луны.
Переплетались ветер, дождь и снег,
Ведя на разум мой безумств набег.

Был день на ночь похож, на вечер утро.
Словописанье было безрассудно.
За разум заходил послушный ум,
И тайны открывались наобум.

Неузнаванье стало узнаваньем,
Нехватка воздуха – иным дыханьем.
Я голым, не стыдясь, куда-то плыл,
Тепла не тратя и не тратя сил.

А за окном подмигивал февраль,
Метелицей со стёклами играл.

                V

Поэт обычно переходит к прозе,
Когда стихом не сыт и обесхозен.
Тогда берётся за роман Б.П.
Дописывать судьбе, стране, себе

Диагнозом от доктора Живаго
Беды причины на стопах бумаги.
В глазах – от соли резь и в горле ком,
Крик боли нерифмованным пером.

Но Бог насмешлив и лукава Муза.
Бедняжка проза стала мне обузой.
Её бумажный след съел монитор
И стихотворный сколотил забор.

Однако, были между досок щели,
Сквозь них я видел прозу еле-еле.
И как Том Сойер кистью малевал
Красоты, о которых сам не знал.

Конечно, и чужды, и несравнимы
Б.П. и мальчик, озорством голимый.
А мне, конечно, было невдомёк,
Что всё не просто так, что всё намёк.

Читальный зал колдует всех вошедших
Как оголтелых и с ума сошедших
Мальцов, девчат, подростков, жён, мужей
Доверчивою тайною своей.

Почти полвека я в читальном зале.
Кем только здесь меня не называли.
Глупцом, ленивцем, одержимым и
Рабом и жертвой буквы и строки.

Зато есть стол и лампы тёплый свет,
И откровение, что я – поэт!

                VI

Один мой друг, еврей-американец
(Точнее, русский, просто – иностранец),
Был записной с рождения рифмач,
Стиш оседлавший умник и хохмач.

Двадцатилетние, мы хорошо дружили,
Девчат кадрили, хипповали, пили.
И, не сговариваясь, оба мы
В литературу были влюблены.

Но каждый выбрал по себе подружку.
Одна стихом, другая прозой кружит.
Один завидовал другому чуть,
Но молодость важнее. В этом суть.

Мы съехались легко в моей квартире.
Из досок сбили длинный стол. И жили
Как в келье, рьяно Житие строча
Монахами и днём, и по ночам.

Писание трудом не называлось.
Нам знать, откуда вдохновенье бралось
Охоты не было. Само собой
Его влекло к нам, как к огню ночной

Кружащий и хлопочущий крылами
Рой насекомых, названных словами.
Жужжащих и стрекочущих стихи
И прозаические пустяки.

Мы жили, общий стол деля надвое.
Но между тем, деление другое
Нас уводило каждого в свой мир,
Чтоб оставаться в нём с собой самим.

Прощанье лёгкое. «- Бывай! - Пока!»
Два литератора. Два мотылька.

                VII

Сейчас он под Нью-Йорком, я в деревне
У Лобни под Москвой. Теперь мы редко
Общаемся. Нет темы для бесед.
Он - штатовский, я - русский домосед.

Однажды, мучимый изменой жанру,
Придав фейсбучной переписке жару,
Я с откровенностью его спросил:
«Мой стих внезапный – зов бесовских сил?

Шутливый кукиш своему призванью?
Костюма смена или раздеванье?
Прочти, не поленившись, мой роман.
Неплох он. Так зачем анжамбеман?»

Друг мне ответил из Америк сразу,
Не удивившись, не моргнувши глазом:
«Роман твой – пуст, стиш - время прорвало.
Считай, тебе, Серёга,  повезло!»

Вот всё, что было сказано поэтом
Прозаику. И сразу вслед за этим
Онегинской строкой я сел строчить
Неведомо кому и во всю прыть

Письмо-признанье ямбом и хореем
О чувствах, о тоске и о безделье,
О мелочах, что мнились весом мне
Подобными почти что всей Земле.

Любовь одна, но всё ж не одинока.
Ей можно мало, ну а нужно много.
Я оказался пленником любви
Двух ненасытниц, близких по крови.

Одним глаголом друг растолковал:
Меня – избрали, я - не выбирал.


                *   *   *


Продолжение следует.