Конец високосного года 29

Кадди взяла телефон так быстро, как будто ждала моего звонка с ним в руках.
-Ну, — спросил я, стараясь говорить небрежно, как человек, просто решивший дежурно поинтересоваться состоянием приболевшего коллеги. — Как там наш Буллит?
- Мы перевели его на ИВЛ. — голос Кадди сух, как песок. — Большой процент поражения легочной ткани. У нас уже организована красная зона, карантин. Мы закрыты даже на экстренный приём, так что если обратятся профильные, будут поступать в окружную и к тебе.
- Ну и ладно, мы готовы принять профильных, — говорю, лихорадочно соображая, готовы или нет. — Если сами не закроемся.
- Ты о чем-то умалчиваешь? — тут же цепляется она. — У тебя там тоже подтвержденная инфекция?
- У меня нет однозначного подтверждения — только сомнительные скрининги. И контакты.
- СкринингИ ? —безошибочно ухватывает она форму множественного числа.  Тауб? Айо? Кто-то из съёмочной группы? Ты их госпитализировал…
Это не вопрос, это агентурные данные.
- У тебя неправильная информация, — говорю. — Со съёмочной группой мы играем в реалити-шоу, вживление в быт больницы в качестве пациентов. Они снимают документальный проект о съёмках «Карьеры Билдинга», мы все — в роли прототипов, как и само «Двадцать девятое».
- Не темни.
- Хорошо, не буду темнить. Они практически здоровы. Но я их запер в изолятор, чтобы не путались под ногами. Потому что нам нужно провести серьёзную операцию одному из них – я для этого Варгу у тебя и отжал, причём и так, чтобы другие знали как можно меньше – у неё карьера на кону. Я вообще-то не за этим звоню. Ночью у нас умер больной из программы, не дождавшись повторной пересадки - полиорганная недостаточность на фоне пневмонии. Я хотел его вскрыть в твоём морге — из-за скрининга и из-за пневмонии. Но если у вас карантин…
- В морге карантина нет, привози, — помолчав, говорит она. — Только, пожалуйста, соблюдай все нормативы — у меня тут могут оказаться сотрудники Центра Контроля.
- Привезу в мешке, — соглашаюсь я. — И вскрывать будут наши, твоё только помещение. Ты знаешь, мы у себя приличный морг пока так и не завели.
- Думаешь, — позволяет она себе насмешку, — если не заводить у себя приличный морг, больные не будут умирать?
- С тех пор, как нас арендовал муниципалитет под свои программы, — говорю, — я в этом смысле палец о палец не ударю и ни копейки не вложу. Сё-Мин этим рулил, пусть он и дальше разруливает. А мне проще тебе заплатить.
- Вот кто бы спорил… — продолжает она веселиться. – Привози-привози, номер счёта ты знаешь.

Не успеваю повесить трубку, звонит Венди: мать Байкли разрешила вскрыть тело и составляет исковое заявление.
Кто бы сомневался!

Несколько минут назад я говорил с ней.
Она пришла, уже готовая к худшему — я по глазам видел, и когда я вышел навстречу и остановился молча, давая ей время догадаться, понять, ей минуты не понадобилось - и она сама спросила:
- Он…умер?
Трудное слово — даже для нас, врачей, родственникам оно вообще не дается, а тут она опередила меня и избавила от его произнесения.
- Да, миссис Байкли. Я соболезную. Ваш сын поступил к нам в очень плохом состоянии здоровья – вы знаете. Мы лечили его, чистили кровь, подавляли инфекцию, готовили к повторной пересадке, но он был слишком болен, и нам не хватило времени. У него рано утром остановилось сердце. Мы старались запустить его снова, мы боролись за его жизнь, но у нас не получилось. Простите.
Я говорю с паузами, давая ей время понять каждую фразу отдельно. Моя рука — на её, и она не отстраняется. Это хорошо. Это — контакт. И ещё одно — то, о чём она, скорее всего, пока не подумала, и о чём я должен сказать сейчас ещё, в довесок:
- Почка вашего другого сына не понадобится.
Эзопов язык. На самом деле я сказал сейчас «мы не будем ходатайствовать об освобождении вашего другого сына. Один ваш сын умер, и поэтому другой останется в тюрьме».
Она начинает плакать. И это тоже хорошо. Это лучше молчания. Но я ещё не закончил нашу взаимную экзекуцию. Время паузы.
- Вы хотите попрощаться? Я вас проведу.
Тело подготовлено: все трубки удалены, следы крови, пены и рвоты смыты – у нас с этим строго. Жалюзи Айо заблаговременно по моей просьбе закрыты — мне только его реплик не хватает, когда мать умершего будет проходить мимо. Но мы идём и мимо палат «за стеклом» тоже, и я вижу, что Орли стоит и смотрит на нас с глубоким пониманием происходящего в глазах, сейчас кажущихся особенно светлыми.
О смерти в больнице как-то узнают все. Это не афишируется, это даже скрывается, но это словно перелетает по воздуху. И заплаканная женщина в моём сопровождении там, куда посторонних обычно не пускают, может значить одно: она связана с этой смертью.
К телу Байкли я не подхожу — даю возможность матери в последний раз побыть с ним наедине. Вместо этого заглядываю к Орли и Харту — мне нужно выждать время, чтобы заговорить о вскрытии, и здесь — лучший наблюдательный пункт.
- Мы слышали, когда у него шла реанимация, — говорит Харт, словно продолжая начатый разговор, а по сути, и правда продолжая, только вместо Орли – я ведь с ним говорил. Он сидит на своей кровати, в пижаме, и без очков, поэтому взгляд у него рассеянный и как бы подёрнут дымкой. — Она нас разбудила. Было не по себе. Мы, честно говоря, не думали, что нас разместят там, где это бывает.
- Это везде бывает, Леон. Здесь же больница. Потом, вам нужны были не больше, чем двухместные полубоксированные палаты, других таких у нас нет – только здесь.
- Ничего, это как раз правильно, — говорит Орли, не оставляя своего наблюдательного пункта у стекла. — Ещё вчера во всём этом, — он сделал неопределённый охватывающий палату жест, — для каждого из нас, кажется, был элемент игры, забавы. Не до всех сразу дошло, что то, про что мы снимаем кино - не кино. Наши умершие после команды «стоп» встают и отряхиваются. Но наши зрители должны верить, что они не встанут и не отряхнутся. В этом наша работа.
- А в этом, — я повторяю его жест, —наша. И ваша работа — снять хорошее кино о нашей. Я же правильно понимаю?
- Это его мать? – снова спрашивает Леон.
- Да.
- Надеюсь, он не единственный её ребёнок?
Я невольно улыбаюсь:
- О, нет!
- Мне кажется, это самое страшное: терять своего ребёнка, — говорит Орли, и я невольно вздрагиваю. Трое детей Орли совсем недавно погибли в автокатастрофе — одномоментно и страшно, так что кто-кто, а он знает, о чём говорит. Он, правда, редко с ними виделся, и, может быть, в какой-то мере это его и уберегло от тяжёлой депрессии, но я вижу, что с тех пор он переменился: утратил присущую ему от природы видимость лёгкости и как-то выцвел — больше седины, бледнее кожа, светлее глаза. И в бросаемых на него взглядах Харта нет-нет — да и мелькнет тревожность.
- Я – отец, - безошибочно прочитав мои мысли, говорит он. – Это всё равно не то. Матери чувствуют иначе. Знаете, мой отец был врачом.
- Да, я помню, вы говорили…
- Он много занимался репродукологией. Просто удивительно, как меняется воспритие женщины просто от факта её фертилности или инфертильности. Это базовый инстинкт, животный инстинкт – я понимаю, но он так преломился в сознании homo sapiens, что из животного ушел в самую высокодуховную сферу, по сути, зачастую сделался для женщины смыслом жизни. Отец рассказывал такие истории о борьбе женщин просто за возможность родить, каждая из которых достойна многотомника. Женщины отдавали последнее за возможность стать матерью – это ведь не дёшево. И когда мать теряет ребёнка, ей вполне может показаться, что она теряет всё. Как вы это выдерживаете, доктор Уилсон? Как можете говорить с ними? Просто сообщать о смерти сына матери — как это?
- Это — составная часть профессии врача, — говорю. — Я понимаю, что такое заявление звучит избито. Но это правда.
- Вот! — замечает Харт. — Бич должен это знать. Это тоже обязательно нужно показать зрителю. Джим, а Хаус это умеет? Наш Билдинг должен будет это уметь?
- Хаус это умеет. И это ещё не самое трудное. Сейчас будет труднее.
- О, я знаю! — Орли восклицает это, как догадливый ученик после вопроса учителя. — Органы на трансплантацию, да?
- Не в этом случае. Такой больной парень трансплантологов не заинтересует. Но вот вскрытие без разрешения родственников не провести.
- «Ваш сын умер, а теперь мы должны его разрезать и посмотреть, почему», так?
- Примерно так.
Я знаю, что Орли меня недолюбливает, ревнуя не то Хауса, не то Харта, но сейчас его взгляд очень дружелюбный, очень сочувственный.
- И вам это предстоит сейчас?
- Да
- Выжидаете подходящее мгновение и не отходите далеко, чтобы его не упустить?
- Жутко звучит, да?
Вместо Орли мне отвечает Харт, но по тону и сути слышу, что они синхронны.
- Жутко само по себе. Звучит нормально. Между прочим, большинство об этом даже не задумывается, об этой стороне работы врачей, я имею в виду.
- И ты совершенно прав, - снова говорит Орли. - Бича нужно натолкнуть на мысль коснуться этого аспекта. Мы, конечно, жизни не спасаем, но если кино только развлекает зрителя, мы просто не заслуживаем своих гонораров. Или ты не согласен?
- Нет, почему… -  Харт делает лёгкое, почти неуловимые движение. - А от чего он умер Джеймс?
- Ну, я не могу вам сказать. Это – врачебная тайна.
- Но это - то самое?
- Нет такой нозологической единицы "то самое", - говорю. – Не надо распускать слухи и сеять панику. Просто парень поступил со смутной надеждой на чудо, фактически умирать, что и проделал. Ничего неожиданного. Чуда не вышло.
- А кто, интересно, распускает слухи и сеет панику? - слегка обиделся Харт. - Мы тут наоборот, изображаем золотых рыбок, как паиньки.
И я чуть улыбаюсь, потому что золотые рыбки - это и держащие язык за зубами, немые, как рыбы, и за стеклом, и с гонорарами в несколько раз выше наших – вот и золотые, и я знаю, что Харт именно всё это и имеет в виду.
Но мать Байкли как раз в этот момент отрывается от сына - я это вижу по отражению в стекле сестринского поста, и мне надо идти к ней, чтобы иными словами, но по сути, сказать то, о чём говорил Орли: "ваш сын умер а теперь мы должны его разрезать и посмотреть, почему».
Я всё сделал правильно, и она подаёт иск не потому, что я сделал что-то не так, и даже не потому, что подозревает, будто мы сделали что-то неправильно, а именно и только потому, что многодетная маргинальная семья обязательно подаёт иск при любом поводе его подать. Но всё-таки слышать от Венди об этом неприятно.
И Хаусу я тоже говорю об этом ровным спокойным голосом, стараясь не показать, что мне неприятно, но он это всё равно чувствует и изгибает бровь:
- А ты на письменную благодарность рассчитывал?
- Ты прекрасно знаешь, что я на иск как раз и рассчитывал, - говорю, -  и что это даже не проблема, потому что у нас на этот случай есть специальный адвокат по медицинским делам.
- Тогда чего же ты расстроился?
- Ну, а вообще смерть пациента - разве это весело?
- Смерть пациента - это нормально, - говорит. - Для тебя - уж точно Ты сам выбрал профиль.
 А я вдруг вспоминаю ту инсценировку, которую он мне устроил несколько лет назад, чтобы уговорить на химиотерапию, наняв статистов, изображающих якобы спасённых мною больных. Я тогда чуть было не повёлся, а разгадав его игру, чуть было не впал в депрессию.
Он тогда догнал меня на выходе, хотя из-за ноги ему это было непросто сделать
- Они просто не смогли приехать. На организацию нужно время, которого ты мне не оставил. Эти люди сыграли - да, но они сыграли реальных людей. Я навёл справки, обзвонил каждого. Проверь! - и сунул мне в руку свой телефон.
- Дешёвая подстава, -  сказал я
- Проверь. Подними архив, посмотри звонки - они все живы. Ты реально их спас, и то, что они о тебе думать забыли, хорошо, а не плохо.
И я тогда скривился и ушёл, но потом всё-таки проверил - и с удивлением убедился, что Хаус не соврал мне. Ну, то есть, соврал, конечно, но не во всём. Значит, что-то полезное я, всё-таки, видимо, делал. Не для Белла. Не для Байкли.
- Давай, - говорит. – Звони адвокату. И выкинь всё это из головы.
- И восемь сотен единиц лефлокса выкинуть?
- А это, - говорит, пристально глядя мне в глаза, - в первую очередь. Ты не хуже меня знаешь, что там было четыреста пятьдесят.
- Если вскрытие покажет токсическое поражение...
- Она разрешила вскрытие? - перебивает Хаус.
- Да.
- Ну так иди и вскрывай. И возьми с собой Мигеля.
 Вот тут уже я, не отвечая, просто смотрю ему в глаза.
- Победить или погибнуть, - говорит он. - Это всегда работает, хотя почти никогда не срабатывает. Парадокс, да? И ты всё равно не сможешь молчать, если окажется, что мы напортачили. Так что бери Мигеля – ему тоже бессонница ни к чему. Если вскрытие не покажет токсического поражения, пусть он точно об этом знает, а не гадает, сказали ли ему правду.
- Португалку тоже взять? – говорю вроде бы с насмешкой.
- Не надо, не тот случай. Ей бессонница не грозит.
Я вдруг вспоминаю:
- Хаус, Харт спросил, умеешь ли ты сообщать родственникам о смерти. Забавно, что он засомневался, да?
- Знаешь анекдот? – вдруг говорит Хаус. - У одного парня - контрактника погибли родные, пока он служил, и сержанту велели как-нибудь поделикатнее ему об этом сообщить…
- « Джон, дубина, а ты куда?»? Знаю. Не из самых смешных.
- Я умею сообщать родственникам о смерти, - говорит он, снова возвращаясь к разговору – а мне казалось, он уходит от него. - Но меня за это не благодарят, как благодарят тебя. Когда я был маленьким и болел, мать толкла мне горькие пилюли с вареньем…
- Она заботилась о тебе…
- Это неправильная забота, Уилсон. Пилюли нужно было глотать, не разжёвывая, толчёные с вареньем они не действуют.
- Действуют, просто слабее.
- И повреждая желудок…
- Как мне надоело, - говорю я в сердцах, - разгадывать твои идиотские метафоры…
- Были бы они идиотские, - говорит, - ты бы не злился и не подозревал, что твою Байкли стошнило иском от твоего варенья.
- Да ладно. Просто от горечи пилюли, - говорю.