Танго Кафа

   Рабство и Танец. Страх и Любовь. Неволя и Родина.
                Художественно-историческая повесть.

   Лето. Июль. 16-й век. Крым. Кафа – Феодосия.

   Древние улочки извилистым потоком, словно ручьи, сбегают с горбатой горы Тепе-Оба. Этот хребет, как старый порванный башмак с оголёнными грязными пальцами, лежит себе в стороне от Крымской гряды и безнадёжно сползает в море своим толстым мысом.
   Бродячие толпы грозовых туч чёрными шапками пытались зацепиться за отрог, чтобы пролить на Кафу спасительные от парящей жары капли влаги, но не могли перевалиться через защитный купол Богом данной и покатились далее по небосклону в сторону Боспора Киммерийского, невидимого нашему оку за дымчатым окоёмом голубой дали.

   Рынок рабов Кан.
   Невольники весь солнечный день простояли полуобнажённые под палящим зноем на Чумке в Карантине после обмывания в бассейне карболкой. Их сковали цепями по десять человек, словно стайки гусей, так удобно было торговать татарам живым товаром.
   Всё напрочь выжжено южным солнцем, улыбается одно только море. К вечеру из-за гор опять стали выплывать спасительницы тучи, чёрные, щекастые, набитые влагой, будто знали, что на земле нужна их помощь.
Вчера два загона татар, обременённые богатой добычей, вернулись из набега на Московию, Червонную Русь и Волынь и привезли очередную партию рабов на самый большой невольничий рынок средневековья в Европе. Благодаря удобному порту, большой крепости, в Кафе яблоку негде было упасть. Рабов здесь бывало, преимущественно славян, порой в несколько раз больше, чем населения всей Тавриды.
 
   Кафский рынок Кан, многоязыкий и многоликий, гудел, как улей в летний день.
Молодые холопы теснились отдельно от женщин, стариков и детей. Один из двух светло-русых парней, бегло поглядывая то на бородатых охранников, то на женскую сторону, шепнул второму:
; Братец, бежать надо пока не продали нас, как скотину, ; и кивнул на невольниц. ; Да прихватить бы вон ту черноокую дивчину.
– Экий ты шустрец, как ерихонишься! А сказывай, Богдан, как через евонную стену нам перемахнуть? – удивлённо раскрыл голубые глаза второй. – Вон на, сажен пять будет. Да ров две дюжины аршин, да зоркий басурман с ятаганом. Не, опасно. Поймают, колесуют, разорвут. И красотку нашу не пожалеют. Орда дикая, одним словом.
Богдан посмотрел на явный испуг младшего братца, на девушку, которой на вид было около пятнадцати годков.
– Давай-ка, Тишка, её внимание привлечём нашим танцем. Будем вместе незаметно для охраны двигаться. Она должна оценить нас!
Они стали ритмично извиваться и делать па-шаги.

   Красавица и остальные пленники повернулись в сторону танцующих, наблюдая за пластикой их движений. Странно как-то: горе, а они веселятся. Но, глядя на красоту, в босоногом строю начали оживать мертвенно-потухшие глаза, голоса, жесты. Красивый танец давал ростки живого даже в безнадежном положении раба. Все на минуту забыли, где они находились. Стража, почуяв неладное, засуетилась.
– Всем заткнуться, – гаркнул суровый бородач со шрамом через всю щеку и наотмашь полоснул парней кнутом. – Вам, жеребцам, повезло, ещё живы. А раньше бы мы вас в шурпу нарезали по кусочку. Га-га-га-аа!
И так смачно заржал, что этот животный смех подхватили вокруг все без исключения охранники.
«Были людоеды, стали людоловы, – вспыхнула у Богдана мысль. – И так несладко, и эдак. Рабство – это хуже каторги, даже мысли находятся за решёткой». Вспыхнула и погасла.

    Танец рабов.
   Вдруг тучное небо прорвало. На головы сетью упал холодный ливень с крупным градом. Всех рабов быстро загнали под один навес: дорогой товар надо сохранять до продажи. Сильный молодой раб стоил более 100 рублей серебром, в то время как корову в Москве можно было купить за 60 копеек.
   Братья изловчились и вплотную оказались рядом с красавицей. Она им была рада, улыбалась. Тонкая одежда на ней намокла и подчёркивала стройную фигуру, девичью упругую грудь, покатые бёдра. Она дрожала, но от неё исходило тепло. Как и все, она без стеснения сбросила мокрую одежду, оставшись в набедренной повязке, и принялась выкручивать.
– Вы всегда танцуете, когда вам лихо? – с озоринкой в глазах спросила девушка.
– Только когда чую любовь, - серьезно ответил Богдан.
– А когда ты её чуешь?
– Когда танцую и предо мной прекрасная дивчина. А в танце я передаю своё чувство. Как тебя зовут? – он разглядел у неё одну косу волос и спросил: – Такая красавица, а до сих пор не сватана?
– Я Настя. Дочь священника из Подолья. Замуж батько не велит, да мамка не пускает, им нужна, – быстро ответила девушка и обратилась к ним. – А вас как кличут?
– Ага, значит – Настусенька. Я Богдан, а это Тихон, мой брат, – бойко отвечал парень. – Мы из Московии. Не смогли отбить чернь, их тьма-тьмущая.
Помолчали. Парни не могли оторвать взгляда от её искрящихся глаз. Настя продолжала дрожать.
– Холодно, – тихо сказала она.
– А давайте танцевать все вместе – шеренга на шеренгу, так мы согреемся быстрее! – предложил Тишка, глядя в чёрные глаза светлой дивчины.

   Медленно переступая, отбивая ритм сначала губами, затем цепями, два полунагих ряда синхронно двинулись друг к другу в объятия страсти. Однако они обнимали не за плечи, не за талию и не руками. Они обнимали чувствами, взглядами, всем своим существом и оставшимся теплом испуганной души.
   У них оставались лишь улыбка и свет в слегка потухших глазах, да красота мокрого крепкого тела и танцующих женских ножек.
   Каждая женщина почувствовала себя в тёплых объятиях тех, кто танцевал и наблюдал. В этих объятиях была тоска по оставленному на родине любимому, по матери, возможно, и по детям.
   На лицах волной пробегали танец гнева, танец тревог, танец страха, переходящие в танец страсти.
   Страсть достигала накала. Страх улетучивался. Позабыв про цепи, сковывающие движения, позабыв свою горькую ситуацию, танцующие отдались высоким чувствам, которые порождает красота танца. Танго рабов? Нет, – танец вне цепной клети. В танго не бывает ошибок – это жизнь, оступился, танцуешь дальше.
   Они как будто взлетели мысленно вверх, ощутив свободу в теле и душе. В цепном, но страстном танго, в этом линейном тандеме ведущих не было, их всех вела красота движений. Это была даже не страсть, а щемящая нежность. Нежность-тоска по тому, что было или могло быть, по тому, что не сбудется. А ещё мечта согреть и согреться. Каждый понимал, что дальше по жизни их будет вести нелёгкая судьба. Поэтому, отрываясь здесь, на невольничьем рынке, они танцевали как в последний раз.
Часть тепла этих минут они унесут с собой, оставив где-то в уголках своего наполненного горем сердца.

   …Знаешь ли ты, читатель, что такое горе?  Его переплыть – всё равно что море, его перейти – всё равно что пустыню. Это – когда на сердце лежит глыба с тонну, которая настолько тяжела, что нельзя уронить ни слезинки и ни издать стона. Когда ты раб, у тебя тугая петля на шее…

   Грустное веселье продолжалось, пока не закончился ливень. Вода с неба, как и началась, прервалась резко.
   Криком и нагайками злые стражники разогнали по углам этот «праздник» движений, прервав тем самым полёт их душ, спустив с небес на землю.
– С такой девкой развлечься и я не прочь, – рявкнул Чёрный шрам, притягивая к себе Настю за руку. – На этой красотке я за ночь меру вина заработаю у мурзы.
– Эй, шрам! – окликнул Богдан.
   А Тишка ловко присел на корточки сзади насильника. Богдан смело толкнул татарина так, что летела борода под общий хохот толпы. Чёрный шрам вскочил. В его руке блеснул палаш. С багровым страшным лицом он бросился было на братьев, но подоспевший сотник заорал:
– Назад. Эти двое с девкой самому хану выделены, не порть мне товар, а не то я тебе вторую щёку полосну.
Пришлось повиноваться запылившемуся воину. Стражник внезапно остановился, побледнел. Его шрам побагровел. Но он успел шепнуть светловолосому: «Ежели задержишься ещё ночку, башку снесу. Тебе не жить!»
   Испуганная Настя успела поблагодарить смелого парня и шепнула, чтобы остерегался – татарин обиды не простит.

   Сортировка
С самого утра в крепости всех рабов рассортировали по национальности, возрасту, половому признаку и принадлежности к благородному семейству.
За хорошенькими девушками и детьми особенно смотрели узкоглазые хищники. Внимательно ухаживали, чтобы не захворали, не спали с лица, не потеряли красоты, словом, не подешевели бы. Их лучше кормили, укрывали от непогоды и солнца. На рынке они в самой большой цене.
Молодыми гребцами-колодниками укомплектовывали каторги – так называли вновь построенные военные суда-галеры. Всё имущество вёсельника – весло, подушка под зад и петля на уключину.
Вдоль стены из мраморовидного известняка сидела на соломе дюжина грудастых нахохленных кормилиц. Они, как будто наседки, которые свили себе помягче гнёзда, сидели и крутили толстой шеей, исподтишка наблюдая за расползающимися детьми. Мамки вскармливали грудью не только своего малыша, но ещё трёх-четырёх младенцев. Их будут готовить преданными янычарами для войска султана, а в Египте – мамлюками, насильно обратив в мусульманство.

   Гавань.
А в это время в Феодосийском заливе на рейде качались в ожидании товара генуэзские галеры и каторги. В порту разгружались и загружались десятки турецких томбаз, греческих триер и барок, итальянских бригантин и каравелл, а также других судов более чем из двадцати стран. На них везли шелка, патоку, кожу, мех, ситец, сандаловое дерево. Суда охраняли наёмники, порой взятые из тех же пленников.
   В кафском порту загоревшие грузчики наспех наполнят товарами трюмы, стражники загонят на палубу пленников, затем нальются ветром паруса, и понесутся все эти суда в открытое море за окоём к новым берегам и странам.

   Османы и рабство.
После ослабления Византийской империи её наёмные армии из крестоносцев, затем варягов и тюркских… уступили Константинополь туркам-османам. В XV веке были присоединены османами огромные территории, в том числе земли Таврического Крыма.
Крымские татары, от распавшейся монгольской орды, продолжали заниматься набегами, так как больше ничего делать не умели. Но работорговля не была изобретением хана. Ею ранее занимались итальянцы, жившие в Судаке и Кафе. Крымчаки лишь отобрали у них данный промысел, придав ему иные масштабы. Если султан приказывал всем ему подвластным улусам поставлять в Турцию рабов, гребцов на галеры и каторги, то крымский хан пошёл дальше: он продавал не только мужиков, но и всех подряд.

   Как это ни парадоксально, но рабство в средневековье было явлением прогрессивным, так как оно пришло на смену каннибализму, имеющему место в ряде стран. Поэтому с изобретением плуга, орудий труда из железа и развитием скотоводства появилась возможность прокормить не только свой род, но и захваченных пленников, к тому же им можно было поручить наиболее трудную работу. Рабство сменило крепостничество – новое состояние несвободных, прикреплённых к земле крестьян.
   В Европе из рабов ценились славяне как хорошие земледельцы, скотоводы и работники по хозяйству. А для Крымского ханства невольники – основная статья дохода и вывоза. На полуострове рабы продавались и покупались, ими платили долги и делали подарки. Раб считался говорящим орудием труда и оставался собственной вещью хозяина. В Стамбуле не было ни одного зажиточного двора, в котором не было бы рабов: от учителя и актёра до чернорабочего.

   Чапуны (набеги).
Ханские генералы – мурзы готовились тщательно к чапунам. В поход татары брали по два коня, казаны, вяленую конину. Дикий азарт охотников сидел веками в генах узкоглазых степных пиратов. Лишь страх и насилие слетали с одичалых копыт мамайцев, разгоняя тишину мирного труда славянских пахарей.
– Под Москвою нам быть не с руки, — тихо говорил младший мурза, гладя гриву своего коня. – Князь Московский поручил казакам стеречь кордон.
– Русь – очень большой и лакомый кусочек, просто лукум, – поучал старый мурза молодого, облизываясь и мотая ус. – У рус князья –дураки, меж собой не ладят, а в городах так мало народу, что взять наскоком – раз плюнуть.
Крымцы больше всего боялись казаков: это сильное, чубатое, быстро перемещающееся войско сражалось бесстрашно.
– А крови это много стоит? – насторожился младший мурза.
– Без крови и зуб не падёт, – не унимался опытный. – А ведь на то и голова тебе, какой зуб у Москвы вырвешь...

   Делилась конная стая на два загона. Шли тихо. А перед самым селением с гиканьем и свистом бросались лавой на спящие избы, проходили огнём и палашом. Уводили всех в плен. Кто сопротивлялся, с теми расправлялись жестоко. Дикое поле с целью захвата рабов сидело в головах татар со времён Чингисхана. Охотники за людьми со многим полоном возвращались восвояси.
Русские города в то время были малонаселённые, сильно разбросанные, поэтому князья не успевали объединяться в одну силу от врагов.
Братья помнили, как огромная чёрная туча закрыла солнце. Как с неба сыпались стрелы, а на земле – ненасытная мерзкая пучина захватывала всё живое в полон, жадно поглощая кровь невинных.

   Торги.
Настал день торгов. Братья старались не разлучаться и попасть к одному купцу. Но в душе надеялись на побег в ближайшие дни.
Чтобы подороже продать «живой товар», всех рабов хорошо накормили лепёшками и вяленой рыбой. Девушек нарядили в шелка, натёрли щёки косметиками. Настю подкрасили пурпуром и сурьмой, хотя она и без того выглядела красавицей.
На торгах оценщики громко выкрикивали, нахваливая свой товар, что, мол, у них самые сильные, самые красивые, не склонные к побегу, и всегда называли завышенную цену одного раба или всей десятки.
Заморские купцы осматривали рабов со всех сторон: заглядывали в рот, пересчитывая зубы, поднимали то руку, то ногу, чтобы увидеть сокровенные части тела и называли цену свою, уже меньшую.
Оценка рабов производилась в расчете на генуэзские аспры: стоили невольники от 40 до 600 аспров, что составляло около пятидесяти рублей серебром, и это ещё не предел.

   Утром к стенам града из Московии прискакал гонец с письмом от Великого князя. Он хотел выкупить своих дружинников – танцующих братьев – и написал цену – «сто пятьдесят». На что темник сказал, что такая малая сумма лишь за одного, и отправил Тихона к туркам.
После торгов Настю на целый день отвели с девушками в цитадель развлекать мурзу: они играли на арфе и танцевали.
А вечером их посадили на судно и увезли в гарем к султану.
Богдан остался в Крыму, ожидая выкупа. Он стоял привязанным к высокому каменному столбу. Стражник со шрамом заметил его и, памятуя над собой насмешку, коршуном кружился неподалёку, ожидая ночи.
Настя, проходя мимо Богдана, незаметно для других, взглядом пожелала удачи. Они переглянулись, быть может, в последний раз, но тепло, унося каждый с собой надежду.

   Казаки.
Тиха и темна наступала черноморская ночь. Как маятники, качались на волне в открытом море казацкие ладьи и галеры-чайки – большие парусные суда, в ожидании тёмной завесы суток. Атаман проверил подготовку чубатых воинов с вечера: заряжены ли мушкеты, фальконеты, взяты ли кремни и трут, навязали на палки пучки просмоленной пакли. Встреча дня с ночью будет жаркой.
Разведка доложила, что войско хана из города ушло в очередной чапун-загон.
– Панове, Кафу будем брать и с моря, и с гор, – обратился к братьям по оружию атаман. – Запорожцы, ищите слабое место у татар в их обороне. Ворота нам должны открыть изнутри наши люди.
Старые казаки, побывавшие здесь в неволе, знают эту холмистую местность и все улочки крепости, кроме цитадели. У атамана и некоторых других казаков теперь за стенами в неволе оказались их жёны, сыновья и дочери. Поэтому чубатые сечевики знают, зачем сюда пришли.

   Крепость Кафа.
Казаков ждала восьмиметровая стена с мощными зубчатыми башнями. В общей сложности их было около тридцати, причём каждая башня носила имя либо генуэзского консула, в правление которого ее строили, либо одного из пап римских.
Эти укрепления были двойными: внешняя стена и цитадель – сердцевина «скорлупы», где представители власти и знать подсчитывали свои барыши от торговли и хранили награбленные ценности. Помимо рабов, торговали рыбой. Чёрное море в то время было чрезвычайно богато морскими дарами, просто кишело рыбой и даже называлось по-татарски «Балык Тенизи», или «рыбное море».
Крепость имела форму амфитеатра, если представить, что бухта – его арена. При длине внешних стен в 5,5 километров крепость Кафа была самой крупной и неприступной в Европе. Слабым местом являлись ворота, а их насчитывалось с десяток.

   Штурм крепости Кафа.
В темноте чайки подходят совсем близко к берегу. Атаман нервно курит трубку и вглядывается в огоньки на горе. Огромные южные звёзды отражаются вместе с луной в море, образуя к берегу мерцающую дорожку.
Команды с чаек пересаживаются в быстрые лёгкие байдаки. Тихо и дружно загребают воду казацкие вёсла в них, не то, что на каторге.
Вот уже слышно, как прибой набрасывается на песчаный брег, с шумом и скрежетом волна отползает обратно. Ветер доносит запах лавра и цветущих олеандр.
У самого берега чубатые воины подбирают шаровары и прыгают в воду.

   Месть.
Ночь всегда расслабляет воина. Богдан стоял привязанным у камня и смотрел в ночное море, куда уплыли его брат и Настя. Одни огоньки удалялись вдаль, другие как-то странно приближались. Зоркий глаз разглядел, а слух не подвёл: что-то надвигалось неладное. Тревога змеёю вползла в сердце прикованного парня. Но в его ситуации что может быть ещё хуже?

   Он резко повернулся и взглядом упёрся в Чёрный шрам. Стражник стоял в шаге от него: подкрался сзади. Как ночь, были черны его глаза, мысли и щека. В руках были финка и заточенный прут, которыми тот начал размахивать, пытаясь поразить тело жертвы. Богдан, как маятник, прыгал из стороны в сторону, словно в диком танце, изворачивался от пляшущего острия металла. Танец жизни и смерти. Будучи привязанным, он бы так долго не продержался. Как вдруг нападающий неумело дёрнулся вперёд на жертву, осел и рухнул. Сзади него стоял с дубинкой какой-то казак в шароварах, но без оков.
– Изворотливый ты, хлопец, – молвил спаситель, разрезая верёвку подобранной финкой. – Нам такие, как ты, позарез сейчас сгодятся. Айда осаждать крепость. Меня Танцюра кличут. С моря помощь идёт. Держи прут.

   Темень непроглядная поглотила улицы града. Они подкрались к воротам и стали по одному вязать пьяных и сонных стражей, охраняющих вход в крепость. Если кто был покрепче и сопротивлялся, в ход шло холодное, но тихое оружие. Открылись ворота башен святого Константина и Антония, в которые тут же ворвались чубатые воины с широкими шароварами и закруглёнными шашками.

   Осада.
Тёмной южной ночкой от берега в крепость вливались всё новые и новые волны казацкого войска. Казалось, что Кафу уже взяли, но нет. Неприступной оказалась цитадель – крепость в центре крепости. Там засели полтысячи янычар и конные сипахи. С четырёх башен ударили, словно выдохнули долго спавшее огненное жало, турецкие пушки. Выстрелы разрывали темноту огненными языками хвостов от летящих в город снарядов. Центр превратился в вулкан, извергающий смертоносную лаву. Все двенадцать башен цитадели отбивались от бурных атак нападавших.
Атаман, чтобы сохранить жизнь своих подчиненных, изменил тактику и перешёл к осаде.
 
   Освободившийся от цепи Богдан в схватке раздобыл себе мушкет и турецкий палаш. Он легко влился в ряды казаков и рабов, яростно ринулся в бой. Возле обоза столкнулся со своим стражником-обидчиком. Полоснул его по второй щеке и выстрелил в гниду из мушкета.
   Когда наступление на цитадель захлебнулось, Богдан протиснулся ближе к атаману и слышал, о чём рассуждали старшины. Подошёл и предложил свой план: он знает, где слабое место в цитадельной стене, – там, где вытекают сточные воды.
– Батьку, дай мне худых, как глиста, хлопцев, и мы пролезем в эту щель, да и рванём порохом стену, – не унимался распалённый местью Богдан.
Тогда атаман предложил отвлекающую внимание турок атаку с другой стороны цитадели, пока подрывники переползут ров с другой и заложат заряд.
Ханова башня вздрогнула. Так вздрагивает застигнутый врасплох заяц. Мощный взрыв потряс город, сделав широкий проём в слабом, подмытом водами месте. Ринулся в проход засадный полк в последнюю жестокую, рукопашную схватку, не давая пощады и не давая опомниться врагу. Растерялись, дрогнули турки, боялись они казаков пуще неволи: дух боевой их улетучился, и сдались они на милость победителям.
Пала самая кровожадная, работорговая Кафа. Пылала и дымилась, как большой факел, некогда неприступная генуэзская крепость. Только однажды брали её у итальянцев хитрым обманом турки, подкупив предателей изнутри. А теперь вот удалось потешиться казачьему войску, но не грабить, а освобождать своих и чужих пленников, даруя им свободу.

   Невольники плакали от счастья. Ослабевшие от истязаний, они пытались пнуть или ударить и без того перепуганных басурман.
Разыскал атаман среди десятков тысяч невольников свою возлюбленную. Жена его любимая уже и не мечтала увидеть суженого, поэтому целовала, обнимала и не отходила от него ни на шаг, всё не верила в чудо избавления, так сильно страх сидел в ней.
Атаман подозвал к себе Богдана:
–  Ты что ли тот княжий молодик, за которого князь Василий просил? – поинтересовался полководец. – А где твой брат?
– В Туретчину угнали, с ним ещё девушка моя, - виновато отвечал бывший пленник.
– Тогда будем писать письмо турецкому султану, – подмигнул глава казаков и собрал в круг старшин.

   Сели за громадный стол писать письмо. Смеялись, шутили, радовались победе. Город неволи невольно приютил на время своего освободителя.
В это время один молодой мурза, воспользовавшись общей суматохой, незаметно скрылся в извилистых улицах города и вынырнул у ворот с жеребцом и бросился наутёк во весь опор. Некоторые казаки бросились было на перехват беглеца, но тот пришпорил коня и умчался, как вихрь, оставив за собою только клубы пыли.
– Уходить надобно, атаман, – забеспокоился хорунжий. – Приведёт басурман войско хАна, тогда нам ханА.
– Твоя правда, – засобирался атаман. – Дело сделано, пора до хаты возвертаться. Запорожцы, трубить сбор. Утром снимаемся с якоря вместе с полонёнными.
Ночью не спалось. Атаман взял себе в помощники смышлёного Богдана, вместе они проверили караул и составили план отхода.
– Возьмём с собой заложников – янычар и татар, – приказал утром атаман. – Неровен час, чего от татар можно ждать.
Некоторые есаулы начали возражать, мол, зачем лишний груз на судне. Но последовал разумный ответ, что ежели будет погоня, то легче будет договориться. На том и порешили и тронулись в обратный путь, домой.

   Прошло несколько лет.
Богатый интерьер гарема просто взорвал бедное воображение девушки из глухой местности небывалой роскошью величия империи. Золото и мозаика покрывали мраморные полы и стены внутри каждого зала огромного дворца Топкапы молодого султана. Насте было дико смотреть на окружающую роскошь. Она удивлялась всему: и украшениям, и дорогим подаркам молодого султана, таких она отродясь не видела. Она восхищалась красотой и это её покорило окончательно.
Поэтому, как ни сопротивлялась Настя местным, мусульманским обычаям, ей пришлось покориться. Она приняла мусульманство. Ей дали другое имя – Хюррем, что означало «весёлая, приносящая радость».
Тихон пока помогал во дворце по хозяйству. Он делал любую работу, лишь бы иногда видеть полюбившуюся ему девушку, такой яркой красоты. Тихон не заметил, будучи довольный своим положением, как стал вдвойне рабом, потому что не одно его тело, но и душа его тоже оказалась в рабстве у страсти.

   Султанство.
Султан Сулейман Великолепный в своём гареме имел около 170 наложниц. Главной женщиной султана была назначена почти ровесница ему двадцатипятилетняя Махи из Черкесии, другие наложницы должны были подчиняться ей.
   Однако молоденькая Настя – девушка чистой красоты и такая светлая  – быстро привлекла страстное внимание повелителя. После первой ночи, проведённой с Настей, султан подарил ей золотой перстень. Главная женщина султана стала ревновать её к хозяину. В женском гневе черкешенка оскорбила Хюррем и разодрала ей лицо, волосы и платье.
«Чтобы избежать издевательств, надо стать первой в делах наследника и любви», – решила Настя и принялась обдумывать план.

   Султан, узнав о случившемся, разгневался на Махи, и Хюррем назначил своей любимой наложницей. Тогда южная мстительница оговорила фаворитку, что, мол, та, изменяет владыке с русским красавцем. Султан, конечно, не поверил, но Тихона, на всякий случай, приказал сделать евнухом, а черкешенку выгнал из гарема.
Настя при встрече с Тишкой жалела земляка и приговаривала: «Ах ты, моя тёплая кровинушка с родного севера». Он ей нужен был ещё для разных дворцовых интриг. И проворный Тихон бесстрашно помогал избавляться от её врагов в окружении султана.

   Хюррем - Роксолана.
Хюррем была настолько энергичной и обаятельной, что вскоре стала единственной женой Сулеймана. Вскоре султан выпустил стрелу, где она пала, там и поставили свадебный шатёр. Пир лился горной рекой. Молодая, но умудрённая жизнью жена журчала, как звонкий ручей:
– Свети, свети всем, мой повелитель, а я всегда буду пылать рядом с тобой. Если не будешь гореть, как факел, кто же тогда рассеет мрак?
Через год Хюррем родила ему первого сына.
Она впервые в истории нарушила традиции того времени, став женой Султана и матерью его наследников. Ранее наложницу, родившую ребёнка, удаляли из гарема в далёкую провинцию, где та растила одного из сотни наследников, довольствуясь ролью матери.

   Настя при помощи Тихона устраивала маленькие праздники, приглашая музыкантов, певцов и танцоров. Молодым наложницам это нравилось, и они полюбили её, поддерживали и слушались главную среди них. А так как встреча с султаном им уже не светила, то они втихаря танцевали и встречались с евнухами.
Тихон тихо любил её и слепо жил, не имея даже надежды на взаимность. Настя ловила на себе его взоры, преданные, нежные, влюблённые.
У таких людей, как Настя, возможно, была искра божия, возможно, она обладала качествами великой женщины. Возможно?!

   Хюррем Хасеки-султан стала одной из самых влиятельных женщин в Османской империи. В Европе она была известна как Роксолана, потому что родом была с территории, называемой тогда Роксоланией.
Она родила султану шестерых детей, создала благотворительный фонд, на средства которого построили Аксарай, или абсолютно мирный женский базар имени Хасеки, в который входили мечеть, медресе, начальная школа, больницы и фонтан.
Также Хюррем воспользовалась своим положением, чтобы перенести гарем на территорию дворца. В результате произошла перестройка Топкапы – самая крупная с основания дворца, в котором в течение 400 лет находили обитель 25 османских султанов.

   В Красном зале дворца, общая площадь которого – 120 метров квадратных, и поныне на полу лежит ковер Хасеки. Здесь долгое время проводились переговоры с послами разных стран и организовывались для них развлекательные мероприятия с танцами.
Богатейшие условия жизни навсегда вырвали из памяти у Роксоланы прошлое, воспоминания о родном доме. А что же наш брат?

   Тихон принял ислам и был исключён из невольников, получил свободу. Он мог бы вернуться на родину: рабам через пять лет давали свободу. Срок его рабству уже закончился. Однако любовь, пусть даже платоническая, не давала ему полного освобождения, он жил теперь в вечной клетке безумной страсти, жертвуя всем ради неё. Он любви  роковой в своей жизни впервые отведал тот яд, и от счастья раб иногда в подушку ночами плакал. Иногда он пел, согревая русскою песнею душу свою, комкая чужбины гнетущую тишину.
Во всех его снах – несбыточных миражей паутина да бескрайняя с родиной разлуки пустыня. О, Господи, не сбылось! Привиделось, приснилось, пронеслось!

   Письмо брату.
Через несколько лет Тихон написал письмо брату: «…Мне повезло быть рядом с Настей. Хоть она и султанша, но для меня остаётся той милой девушкой, которую мы с тобой полюбили тогда в Кафе. Я не знаю, жив ли ты. Но в жизни мне повезло больше, чем тебе. Раньше тебе везло больше: ты всегда был первым, а я в тени. Но сегодня я танцую с ней, а не ты. Я оказался ближе к нашей любви. Мы теперь как два далёких берега…»

   Султан большую часть своей жизни проводил в военных походах, а домашняя Хюррем сообщала ему обо всём, что происходило во дворце и империи. Она была главным политическим советником мужа. Тихон, как тень, следовал за ней.

   Однажды послы принесли Роксолане письмо из Руси, а та передала его Тихону, хотя ей было любопытно, что там пишет бывший возлюбленный своему брату о ней.
Богдан не стеснялся в выражениях: «Ты, брат, совсем там охр…л. Да и вообще ты мне больше не брат. Из-за бабы родину променял. Сдурел ты там совсем от кандалов раба и любви. Мы воюем с твоим султаном, и, если в бою ты будешь стоять у меня на пути, снесу тебе башку поганую и твоему султану тоже, а Настю вывезу, пущай здесь воинов рожает. Ежели это не сделаю я, то мой сын за всех отомстит. Предатель…»

   Тихона обожгло. Стало внутри горячо. Его слова сдавили душу сильнее, чем прежде. Письмо вернуло его в холод московских дворов, в детство…

   Новый янычар.
В султановом войске из-за захвата больших территорий стало не хватать воинов. Тогда он приказал мобилизовать всех свободных от дел мужчин. Призвали евнухов из гарема. Тихон вспомнил сон, который оказался в руку. Будто убегает он по коридору дворца со сходящимися перед ним стенами. Он ослаб духом, но ещё силён был телом.

   Тихон понимал, что жить так, как живёт он, как закрутила его в бараний рог судьба, нельзя. Вместе с братом тогда ещё, в юности, он осознавал, что счастье и заключается в самой жизни, такой загадочной, непредсказуемой, но не предательской к родине. Он всем своим существом знал, что человек сотворён для счастья, которое рождается от встреч с прекрасным, рождается в нём самом. Счастье в следовании за порывами души, и Тихон шёл за ним. Но судьба через рабство привела его совсем в другую страну, к другой вере. Он перестал быть её хозяином. Она – эта хозяйка – завела его в трясину, из которой уже нет пути домой, туда, где был он когда-то счастлив. Как долго в неволе мгновения тянутся. А что там грядёт? Что, в сердце истерзанном одна пустота и останется?
Как рассказывать о человеке-рабе, когда ты сам не побывал в его шкуре. Как поведать о чувствах, переполняющих душу в тот момент, когда небо целиком обрушилось на его потерянную голову?
Тихон понял, что из этого болота уже не выбраться ему живым. И он в сражениях искал смерти.

   Атака.
Их отборный полк из янычар, артиллерии и конницы стоял  против казаков из Руси. Одной из ярчайших особенностей этих суровых воинов был их арсенал, в первую очередь роскошные тесаки – ятаганы и британская пушка, которая не давала казакам приближаться к позиции врага. Тогда Тихон, никем не подозреваемый, подкрался с тыла у смертоносных ядрометателей и хладнокровно убил своим ятаганом безоружный расчёт грозного орудия.
   В чёрном месте на высотке, откуда извергались огненные языки, склоняя чубатых к земле, наступила тишина. Казаки воспользовались боевой паузой, спустили наперевес свои длинные пики, дружно гикнули и с яростным криком лихо ринулись штурмовать укреплённые турецкие позиции.
– Сечевики, покажь проклятым османам кузькину мать за порогами Днепра! – орал атаман, выкидывая саблю наголо. – Рысью а-ар-рш!
Казачья конница рванула на турецких сипахов, разрубая разноцветных противников острыми, как бритва, саблями. Казацкое войско гранитной стеной двинулось против янычарской пехоты: на поле брани в рубке смешались кони, люди, клубы пыли и дыма. Стрелы валили с неба пудами, как острый град, несущий смерть.

   Братья.
В этом кромешном бою Тихон глазами искал родное лицо: увидеть, покаяться, проститься. Он отдал бы жизнь, чтобы встретиться с братом лицом к лицу в этом открытом бою, пока не убили. И вдруг он разглядел его среди сотен пёстрых чубатых воинов и сразу ринулся наперерез, навстречу. Богдан среди нападавших узнал брата. Мелькнула залежавшаяся мысль: «У нас с ним старые счёты, убью гадёныша!» Но увидев, как в слезливых и радостных глазах Тишки блеснула наивная детская просьба: «Прости, брат!», оторопел и поддался нахлынувшим комком в горле мокрым чувствам. Вместо взмаха саблей руки беспомощно повисли. Братья спрыгнули с коней и среди разъярённой толпы разноверцев неожиданно стали обниматься. Богдан рвал с него неприятельскую одежду, приговаривая: «Скидывай, скидай, братуха, басурманьево!».

   Только на войне вдруг рождается самая сильная до сладких слёз любовь и самая сильная до убийства горькая ненависть.
   В этот момент проскакавший рядом казак подумал, что те двое дерутся между собой, выпустил из лука стрелу, помогая своему однополчанину. С малого расстояния остриё, посланное из родной сторонушки, пронзило тело Тихона, брызнув на лицо Богдана горячей кровью. Сникшее милое тело самого близкого человека, лишённое жизни, тяжёлым пудом обмякло в жарких объятьях Богдана. И только еле угасающая Тишкина улыбка как бы говорила: «Я теперь с тобой, брат! Я вернулся…»
Чубатые волны смыли турецкие берега Таврии, принеся свободу от рабства…




   Послесловие
Сегодня на месте бывшего невольничьего рынка Кан в Феодосии стоит в сквере детская площадка, которая заменила танцевальную в матросском саду, просуществовавшую здесь долго в послевоенное время. И вновь на этом месте были танцы – шеренги моряков вальсировали с девчонками, переехавшими целыми семействами сюда, на юг, с Нечерноземья по велению партии. Весёлые танцы для души в противовес рабскому состоянию грусти и печали, которое уже не помнит этот заросший несадовыми деревьями клочок многострадальной земли.

   В девятнадцатом веке следом за отменой крепостного права на территории сквера построили один из красивейших православных храмов в честь Александра Невского. Однако строился он на фундаменте, некогда стоявшей здесь, мечети, которая, в свою очередь, была построена на месте древнего христианского храма. Но уже в 1933 году был разрушен в борьбе с религией. А храм был архитектурно изысканным, несколько икон для него написал сам Айвазовский.
Неспокойное место – этот Морсад! Ничто не уживается, не живёт.
Посмотрев в небо, можно увидеть над парком множество кружащих, каркающих ворон: чувствуется еле уловимая связь времён. Когда очередной этап жизни будет съеден, птицы крошки подберут, а волна привычно будет бежать по морю, словно ничего и не бывало.
   В самой крепости около пятисот метров стен и три её башни не развалились от времени и людей. Генуэзцы свою безопасность строили на совесть, камни скрепляли особым яичным раствором. Оставшиеся «в живых» стены навечно будут помнить те три столетия рабства, те стоны и, как проблеск живого, светлого в судьбе, неожиданные для них танцы братьев-близнецов.
   Жизнь – это движение во всём! Когда красивое, плавное, а порой неожиданно печальное, с разными поворотами судьбы. Но все мы до боли стремимся к гармонии жизни с ритмами мелодии природы, звучащей внутри каждого живущего, танцующего и высекающей в людях красоту и любовь, которые обязательно перевернут и спасут этот мир от последствий многовекового рабства...

   Только лишь наши древние пращуры зорко следят за работой своих потомков, иногда ветлой наклоняясь с пригорка, а иногда незримой акварелью туманов вставая с лугов.