de omnibus dubitandum 32. 203

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ (1665-1667)

Глава 32.203. ЦАРИЦА! ЕЕ АРТАМОН ПОД ГОСУДАРЯ ПОДЛОЖИЛ…

    А Спафарий между тем пошел вкруговую, дивясь в который раз, как велик деревянный дворец — подарок невесте.

    Он миновал главные хоромы, где пировал царь Алексей со своими ближними. Артамон Сергеевич сидел по правую руку, что показалось ему необычным: то было место наследника — цесаревича Феодора. И, незаметно завернув за угол, оказался у особняком стоявшей светлицы с башенкой и флюгером в виде петуха. Тут был свой пир.

    Он тотчас узнал Софью Алексеевну, — третью дочь Алексея Михайловича, вокруг которой толпились Милославские. Никто не обратил на него внимания; распаленные выпитым, нетвердыми голосами они спорили о чем-то.

    — Царица! Ее Артамон под государя подложил. Теперь они заберут силу, — надрывался окольничий князь Иван Михайлович, осмелев и потеряв осторожность. Он был мертвецки пьян, и липкая слюна стекала с его губ прерывистой струйкой.

    — Не давай воли языку, а то урежут, — урезонивала его Софья. — Наш случай минул, нам ныне всем теснее сомкнуться надобно и политично действовать, дабы власть не упустить. Нас поболе будет, за нами, почитай, вся Дума. А Нарышкиных — горсть. — И она для наглядности растопырила пальцы правой руки. — Осторожней, тишком — большего добьемся.

    14-летняя Софья говорила веско, не повышая голоса, князь Иван и тот приумолк, слушая ее.

    — Пока новая царица не в силе, надо под нее втихую подкопы подводить.

    — Бабу ведаю, варит зелье! — завопил Иван. — Смертное то зелье…

    — Молчи, дурак! — брезгливо произнесла Софья. — Мы тебя тем зельем опоим, дабы язык не распускал.

    — Кирилла Полуэхтович, отец царицы, слаб. Не в нем сила: в Артамошке, — продолжала Софья. — Вот кого извести надобно.

    Она оглянулась и понизила голос. Спафарий оставался незамечен.

    — Сами знаете: дела наши плохи. Феодор не жилец на белом свете: ноги опухли, не держат, Иван и вовсе немощен, век поднять не может.

    — Головою ущербен, вот беда, — вмешался, дотоле не подававший голоса боярин князь Иван Андреевич.

    — Мужская ветвь Милославских угаснет, — многозначительно произнесла Софья. — Стало быть, надежда на нас, баб. Мы с князем Василием Васильевичем Голицыным (фантазиями немецких горе-историков - Л.С.) раскумекали все дело и найдем выход. Пока мы, Милославские, в большинстве, надобно действовать. Артамошка хитрые сети плетет, не ровен час, и обыграет нас. Глянь-ка, как он государя-то к себе приворожил. Ровно приворотное зелье какое-то варит да помаленьку капает.

    — Ясное дело — чернокнижник, — снова подал голос боярин Иван.

    — Его Гамильтониха секреты заморские противу нас выставляет. Ты, сестрица, держись Василья Васильевича, у него голова, что котел, варит.

    — Он с Матвеевым и с его Гамильтонихой в приязни, — буркнула Софья. — Оба они заморские обычаи блюдут. С гостями иноземными якшаются, не по-нашему балакают. Однако Василий весь наш человек.

    — Ты его к себе гни, — бормотнул нетвердо Иван.

    — Без тебя разберусь, дурак, — огрызнулась Софья.

    Порешили тайно собраться в хоромах князя Василья Голицына. А ныне разойтись по пирующим, дабы не привлекать внимания и не возбуждать подозрения.

    — Матвеев Артамошка в три глаза за нами зрит. — Иван окольничий продолжал свое. — Сбираться втайности.

    — Вот бы ему конец учинить, — мечтательно протянула Софья. — Место возле государя освободим, Илья Данилыч, отец наш, глядишь, опять займет его.

    — Болтай, — проворчал Иван боярин. — Он без стрельцов шагу не ступит. Государь мигом смекнет; чьих рук это дело. Нет, надо иное придумать, дабы та работа чиста была. Доищутся, пойдет сеча. Государь наш больно гневен, характерен.

    — А молодая царица за свово дядю осердится. Ее слово ныне закон. Нет, забижать нам, Милославским, Артамошку никак нельзя, — заключила Софья.

Фото. 18-летняя Наталья Кирилловна Нарышкина, молодая царица, стилизованное изображение

    Спафарий оставался невидим. Его скрыли сумерки и древо, за коим он укрылся. То, что он услышал, было важно, об этом должно уведомить Матвеева. Зреет заговор. Он еще не созрел, он еще в зародыше. Но густеть ему и густеть. По мере того, как власть мало-помалу ускользает от Милославских.

    Они пока сильны. Два немощных наследника подпирают их. Но ведь Федор, которого Алексей Михайлович громогласно объявил своим наследником, не жилец. Господь его приберет. А Иван…

    Он выждал, пока Милославские разойдутся, и только тогда почувствовал пробирающий его до костей мороз. Супротивники-то были все в шубах — собольих, медвежьих, сквозь них ни один мороз не укусит. А он все еще не успел обзавестись шубою на меху. Хоть Артамон Сергеич положил ему немалое содержание, но получить его — докука. Надобно исхитриться, а он, к сему не был приучен. Побрел, осторожно ступая, однако снег предательски скрипел под сапогами.

    Неожиданно его окликнули:

    — Кто тут шастает?

    Он узнал голос боярина Ивана.

    — Служивый, Никола.

    — Чей?

    — Боярина Одоевского, — брякнул он первое попавшееся имя, зная, впрочем, что кумовья.

    — Чего тебя черти носят?

    — Да вот послал боярин за кучером, а я в теми этой заблукался.

    — Ничего не слышал?

    — Где тут услышишь? — простовато отвечал Спафарий. — Орут пьяны песни.

    — Разговору какого?

    — Никак нет, разговору не было. Разве двое мужиков друг друга материли почем зря, а потом в драку полезли. Взялся я их разнимать да и получил свое по потылице.

    — Ну, то-то же, — пробурчал боярин. — А то бродят тут всякие слухачи да соглядатаи, кого заметишь — зови стражу.

    — Слушаюсь.

    Темные фигуры расползлись в стороны. Туда, где пылали костры, где продолжалось усталое веселье.

    Костров — огненное кольцо. К какому прибиться? Николай побрел наудачу, откуда слышались крики с подвываниями. Повезло — дьячий, приказный. Тут было много своих. Заметив его, загорланили:

    — Гречанин, сюды! Да ты никак трезвенный?

    — Не успел, — оправдывался Николай.

    Все были в меру пьяны — опасались спроса и мало-помалу потухали, как, впрочем, и костер, куда уже давно не подбрасывали дров. Веселье шло с утра, а день догорал. Люди притомились есть, пить и плясать.

    Снег окрест был разворошен и утоптан. Снежные сугробы, словно маленькие горки, обступили дворец, теряясь в темноте. Сколько их было? В иных, разметанных, храпели упившиеся. Время от времени их будили и волоком тащили в хоромы.