Где ты, Писо?

Старые рассказы o наших питомцах, которых уже с нами нет.
Продолжение. Начало – рассказы «Белка», «Матильда», «А вдруг ответит», «Хоги».


А до Хоги, если идти в хронологическом порядке вспять, у нас жила Писо (ударение на «о», и «п» произносится глухо, как английское «р»). Но это было еще в прошлой жизни, как говорят иммигранты, до приезда в Канаду. Писо нашли на улице. Вернее, она нашла нас. Пошла за нами, и мы ничего не могли с этим поделать. На вид ей было месяцев пять–шесть, не больше. Это была самая обыкновенная полосатая кошечка. Настолько обыкновенная, что и назвать-то ее по-другому не приходило в голову. «Писо» по-армянски то же, что «кися».

Надо сказать, что появление в доме Писо, вернее, ее вхождение в семью, совпало с довольно сложным периодом в жизни нашей семьи, как и в целом, всего армянского народа, более того, всего советского народа. Распад Союза, блокада Армении со стороны Азербайджана и Турции, энергетический кризис, война в Арцахе... Вдобавок ко всему, нас вытурили из нашей квартиры. Вообще-то, квартира была не наша, а деверя, который вместе с семьей жил у родителей в трехкомнатной квартире, где, кстати, были прописаны мы. Потом свекровь с невесткой сильно повздорили, дело дошло до больших скандалов, в результате деверь, плюнув на трехкомнатную, попросил, вернее, потребовал, чтобы мы освободили его однокомнатную, так как им с родителями стало невыносимо жить. И мы переехали в дом моей бабушки, которая скончалась за год до этого.

Бабушка занимала две комнаты во втором этаже старого двухэтажного дома, построенного в давние времена из черного туфа, стоявшего в маленьком переулке в центре города и не имевшего никаких удобств. Но мы решили, что лучше жить без удобств и без родни, чем и с тем и с другим – для всех спокойнее. В доме не было воды, отопления, газовой плиты, ванной комнаты и туалета. Воду носили со двора в ведрах. У бабушки был большой таз для купания, но она предпочитала ходить в баню. Еду готовили на керосинках. Кухня была общей и выходила на деревянный балкон. Зимой в ней было холодно и керосинки заносили в комнаты. Вход в комнаты был через общий коридор, который выходил на балкон, куда вела со двора деревянная лестница. Туалет в виде будки находился за оградой, куда вела тропинка. Зимой бабушка топила дровами печь.

Но если бабушка жила в таких условиях, дожив до 86-ти лет, рассуждали мы, то и мы как-нибудь проживем два-три года, пока построят кооперативный дом, где мы были записаны на квартиру. Забегая вперед, скажу, что его так и не построили, кооператив распался. Да что кооператив – распалась вся страна!

Переехав в бабушкин дом с тремя детьми (восемь, семь и два года), мы сразу поняли, как хорошо была приспособлена бабушка к жизни в экстремальных условиях и как совершенно не приспособлены мы. Хотя бабушкин дом был для меня самым любимым домом на свете, но одно дело забежать туда на два часика, наслаждаясь его уютом и бабушкиным ореховым вареньем, а другое – жить в нем.

Именно в этот непростой для нас период адаптации и пришла к нам Писо. Я, хоть и любительница кошек, была против ее вхождения в дом, где и без кошки (с ее будущим неизбежным потомством) на меня навалилась куча проблем. На другой же день, пока старшие были в школе, а младшая в садике, я втолкнула ее в авоську и унесла подальше от дома, оставив ее в одном из дворов, рядом с мусоркой. Домой шла, оглядываясь и проверяя, не идет ли за мной, – вроде, нет, но под вечер она все же пришла, отыскала как-то дорогу. На второй день я унесла ее еще дальше. И она снова вернулась! Поднялась по лестнице на балкон, где я развешивала белье, и легла у моих ног с явной целью завоевать мое расположение. Она смотрела на меня прищуренными глазами, перекатываясь с боку на бок, как бы говоря: посмотри, какая я хорошая! Я, не удержавшись, погладила ее, oна сразу заурчала. И я пошла за колбасой...

Писо осталась у нас и была с нами все то нелегкое время, которое нам довелось пережить. А пережить довелось немало. В магазинах постепенно исчезли продукты, на рынке сильно взлетели цены, за хлебом стояли огромные очереди. Мы, конечно, старались, чтобы у детей было все необходимое, урезывая себя, и при этом заметно похудели. Писо, тоже худая, проникшись общей заботой о пропитании, принесла однажды в зубах ворону, и положила ее у моих ног... Как же она удивилась (в глазах ее так и читалось недоумение), когда вместо благодарности за столь щедрый вклад, я ее строго отчитала, а дети, взяв в руки птицу и поняв, что ее уже не вернуть к жизни, отчаянно заорали на Писо, свою любимицу. Писо смущенно протрусила по комнате и, выпрыгнув в окно, ушла на весь день из дома. Больше таких ляпсусов она не допускала. Может и ловила где-то ворон, но в дом не таскала.

К нехватке продовольствия добавилась также нехватка электроэнергии. После страшного Спитакского землетрясения реактор атомной электростанции был заглушен, и вскоре начался сильнейший энергетический кризис, особенно обострившийся из-за войны в Арцахе и блокады Армении. Электричество поступало урывками, на два-три часа в день, затем на час, потом и вовсе сутками не было света. Вечерами идешь по улице, вокруг – тьма, и дома стоят черные, как в кошмарном сне.

Свет давали в виде исключения только в тот дом, где лежал покойник, в день похорон. И этот дом оживал, как в сказке, жизнь закипала в нем на всех этажах: купались, стирали, сушили, готовили, жарили, не отрываясь от телевизоров... Затем опять наступали «будни» с едой всухомятку, мраком и холодом. Блокада навалилась со всей тяжестью, без предупреждения, народ не успел подготовиться. Это потом уже появились в продаже керосинки «Алладины», завезенные из Ирана, хотя керосина тоже не хватало, доставали у перекупщиков.

В создавшихся, непривычных для городских жителей, условиях бабушкин дом с его печками и керосинками, как бы вросшими в интерьер со дня его основания, оказался наилучшим образом приспособленным к выживанию. Вместо бабушкиной железной печи мы поставили большую чугунную, которая топилась углем и долго удерживала тепло. Это была походная печь геологов. Ее привез нам на виллисе муж моей подруги, начальник геологического отдела. Он посоветовал обжечь ее со всех сторон, так как печь была новая, покрытая краской. Мы так и сделали, разведя во дворе большой костер. Дети скакали вокруг костра, бросая в него сухие ветки и листья, Писо предпочла уйти подальше.

С углем тоже нам повезло, удалось достать в большом количестве, на три зимы. Мы сложили его в мешках в старом бабушкином шкафу на балконе. И с керосином у нас не было проблем, покупали у нижних соседей, которые откуда-то его привозили и продавали всей округе по рублю за литр, а соседям по дому за 50 копеек. Но наводили тоску долгие темные вечера с оплывшей свечой на столе. И черный экран телевизора вызывал ностальгию по мексиканским фильмам, которые мы когда-то еще и охаивали, стараясь, однако, не пропустить серию...

К счастью, как это бывает в трудные времена, в ход пошла народная хитрость. Люди начали добывать электричество, подключаясь к трамвайным и троллейбусным линиям. Как это осуществлялось технически, не имею понятия, но в домах появился «левый» свет. При этом старались не высвечиваться, вместо люстры включали настольные лампы, окна занавешивали темной тканью, так как кража электричества каралась законом.

Постепенно все соседи по дому провели себе «левый» свет, даже Федя, одинокий мужчина, живший на втором этаже в соседней квартире и пьющий стабильно водку, как до, так и во время блокады. Он провел свет от электрического столба. Мы же оказались самыми неумелыми, что было весьма печально, особенно из-за детей, которые истосковались по мультам.

Но однажды сосед, выпив водки, предложил нам подключиться к его линии. С условием, что мы не будем включать ничего, кроме телевизора и лампы, иначе из-за нагрузки полетит и наш и его свет в придачу. Мы, конечно, страшно обрадовались, обещав, что ничего такого не будет. Оставалось подвести к нашим комнатам провод. Через коридор это нельзя было сделать, т. к. электрик, проверявший счетчики, заметил бы подводку, надо было провести обходным путем, по боковой стене дома, куда выходило окно нашей спальни.

В общем, план был такой: я поднимаюсь на крышу одноэтажной нежилой пристройки, вплотную прилегавшей к боковой стене дома, Федя со своего балкона, расположенного на фасаде с краю, бросает мне провод, один конец которого цепляет к своей линии, другой я провожу через окно в нашу спальню. Почему я? Потому что у мужа сильная близорукость, и он наверняка свалился бы с крыши. Кроме того, Федя, напивавшийся по выходным, предпочитал заниматься делами в будние дни, а в дневные часы муж работал, я же работала через день на полставки. Была зима, это особенно осложняло дело. Но жить дальше без света было невыносимо.

И вот я в сапогах и куртке, замирая от страха, карабкаюсь вверх по заледенелым прутьям пожарной лестницы. Взобравшись на крышу, покрытую снегом, а местами и льдом, я поняла, какое опасное дело затеяла. Шаткий настил под ногами грозился рухнуть в любой момент, мне не за что было ухватиться, ноги скользили, голова кружилась, сердце колотилось. (Думаю, что к сугубо женским испытаниям – горящей избе и скачущему коню следует добавить старую обледенелую крышу). Мне удалось, однако, выжать улыбку, чтобы успокоить детей, сгрудившихся у окна и следивших за мной с тревогой.

И тут я увидела Писо. Она появилась откуда-то сбоку и сев рядом, стала облизывать лапки. Весь ее вид и само присутствие подействовали на меня успокоительно, я, взбодрившись, перестала трястись и осторожно ступая, стала медленно продвигаться к окну (пять минут показались мне вечностью), наконец я до него дотянулась и ухватилась за оконную решетку. Дети радостно замахали руками. Федя с проводом наготове стоял на своем балконе и ждал команды. «Бросай»! – крикнула я, одной рукой держась за решетку, другую вытянув в сторону Феди, до которого было метров десять. Федя бросил, но шнур не долетел из-за ветра. Бросил во второй раз – то же самое, и в третий – безуспешно. «Он слишком легкий, – крикнула я, – привяжи к концу что-нибудь, что у тебя под рукой!» Под рукой у него были только пустые бутылки. Тогда я велела детям принести свои игрушки. Дети принесли, и я выбрала резинового попугайчика, которого они просунули в окно (мне тогда в голову не пришло, что они могли просто отнести его Феде).
– Готов? – крикнула я.
– Бросай! – крикнул он.
Я бросила попугая, и Федя, к счастью, сумел его поймать и обмотав проводом, кинул мне обратно. Попугай, описав дугу в воздухе, упал к моим ногам. Развязав его, я продела провод в окно сквозь щель в раме – все, готово! Потом осторожно пробралась назад к лестнице и благополучно спустилась во двор. Писо, умница, все это время была рядом. В тот же день мы уже наслаждались телевизором, и я убрала ненавистные свечи в шкаф.

Если бы не отсутствие туалета и ванной комнаты, то можно сказать, у нас было довольно неплохо, а в плане отопления гораздо лучше, чем у жителей многоэтажек. Бабушкин оранжевый абажур, вышитые ею подушки на диване и Писо у печки выглядели уютно. По вечерам к нам приходили друзья и родственники, жившие неподалеку. У них в квартирах был такой холод, что вода замерзала в трубах, и в ледяные постели ложились, не раздеваясь, в жакетах и брюках. В домах, не приспособленных к печному отоплению, люди ставили железные печки, появившиеся на момент в продаже и быстро исчезнувшие. Но топить было нечем. Достать дрова было практически невозможно, жгли все что попало: газеты, старую одежду, книги. По ночам люди втайне рубили деревья в садах и скверах, давно исчезли скамейки, в подъездах городских зданий вскоре не осталось ни одной двери...

Вот сижу я как-то в столовой и режу лук для супа. На керосинке варятся кости. Детей дома нет, муж на работе. Писо трется спиной о ножку стула в надежде получить какой-нибудь хрящ или жилку. От лука слезятся глаза, сквозь слезы вижу в окне такую картину: два парня, быстро шагая вверх по склону в направлении пятиэтажного дома, стоявшего недалеко от нашего, несут в руках широкую доску, похожую на дверь. Во мне вспыхнуло недоброе подозрение. Недолго думая, я выскочила во двор и помчалась по снегу, как была, в тапках. Добежала до туалета, смотрю – так и есть: двери нет! (в то время только мы пользовались этим «удобством», соседи устроили в своих домах соответствующие приспособления). Я кинулась за ворами вдогонку. К счастью, они не успели втащить в дом свою добычу. Нагнав их у подъезда, я вцепилась в нее руками, заорав:
– Оставьте дверь, негодяи!
Они конечно не ожидали ничего такого и растерялись, но дверь не выпустили. Переведя дух, я объяснила, что это дверь туалета и я не дам ее утащить.
– Да этим туалетом никто не пользуется! – оправдывались они.
– Как это не пользуется?! Смотри, что выдумали! Мы пользуемся этим туалетом! – кричала я.
Надо сказать, что парни попались совестливые, нехотя, но все же вернули дверь и даже посадили на петли. В разгар «сражения» я краем глаза увидела Писо. Каким-то образом она всегда оказывалась рядом в трудную минуту...

А следующее событие и вовсе доказало, каким надежным и преданным другом была Писо. Иду я как-то по тропинке, ведущей на задний двор, к дому, и вижу: собаки, штук пять–шесть, стоят на пригорке метрах в трех от меня. В тo время много бездомных собак бродило в городе, нередко нападая на одиноких прохожих. Завидев меня, они начала лаять, весьма вызывающе, так что мне стало не по себе, я застыла, боясь сдвинуться с места. И тут вдруг Писо, откуда ни возьмись, примчалась и встала рядом со мной, лицом к стае, подавшись вперед и выгнув спину. Собаки, удивленные столь безрассудным ее поведением, на миг перестали лаять. Потом залились с новой силой. Но Писо не отступила! Тогда я, собравшись с духом и схатив с земли камень, другой рукой подхватила Писо, и мы благополучно добрались до дома. Вот какое у нее было храброе сердце!    

Внешне Писо ничем особенно не отличалась, oднако поклонников у нее было множество. Все дворовые коты усиленно ухаживали за ней. Но она отдавала предпочтение приходившему с улицы рыжему коту с довольно развязными манерами. Он часто ошивался вo дворе и ел из мисок, предназначенных дворовым котам, которых подкармливали соседи, надеясь, что они ловят у них в подвале мышей. А в последние дни перед родами рыжий почти не отходил от Писо, за что я его зауважала, хотя и не сильно жаловала, испытывая к нему нечто похожее на неприязнь тещи к зятю. Он особенно вырос в моих глазах, когда помог Писо войти в дом, чему я случайно оказалась свидетельницей. Он с силой толкнул полузакрытую дверь своим крепким плечом, пропустив Писо внутрь, а сам остался в коридоре. Это было в день родов, через час она родила у нас на диване в столовой.

Котят было трое: два рыжих, в папашу, третий – черно-белый, похожий на одного из дворовых котов, к которому Писо, видно, тоже была благосклонна (такое, говорят, у кошек случается). А рыжий кот, будучи галантным кавалером, оказался неважным отцом и вскоре слинял, предоставив Писо заботу о детях. Зато Писо была прекрасной мамашей. Она перетаскивала котят из одного укромного места в другое, кормила, ласкала и мыла их, отлучаясь ненадолго, чтобы поесть и привести себя в порядок.

Ну а я кормила, ласкала и мыла своих, правда, не так часто, как Писо (имею в виду купание), завидуя ей – облизала детей со всех сторон и готово! Купание в доме было нелегкой задачей. В баню пойти – еще сложнее. Только одна или две работали на весь город. Очередь занимали с вечера и стояли всю ночь. Мы однажды пошли в баню, до сих пор помню...

Простояв в очереди, попеременно сменяя друг друга, в целом десять часов, и добыв наконец талон, мы с мужем забрали детей и отправились мыться в указанное на талоне время. Но наша кабина была еще занята, пришлось ждать, пока освободится. Поэтому вместо положенного часа, у нас оставалось минут сорок. Я в темпе искупала девочек и только взялась за сына, как в дверь начали колотить и кричать, чтобы мы освободили номер, теперь их время мыться. Колотили так бешено, что казалось, еще немного, и толпа, взломав дверь, ворвется в номер. Я поняла, что нам с мужем уже не искупаться. Быстро намылив голову сыну, я крикнула мужу, чтобы он втолковал этим людям, что и мы ждали, пока номер освободится, и не вопили, как сумасшедшие. Муж встал у двери и попробовал их урезонить, чем вызвал еще большую ярость, особенно со стороны женщин, очевидно, представительниц трех поколений одной семьи, судя по голосам – дочка, мать и бабушка, которые орали, что он идиот, и они убьют нас, если мы сейчас же не выйдем.

Пока в таком плане велись переговоры, я быстро домыла сына, сказав мужу, чтобы приготовился к выходу. Но муж вдруг уперся, заявив, что не уйдет из бани, не помывшись, пусть хоть пожар начнется или землетрясение, и не обращая внимания на проклятия, посылаемые за дверью, содрал с себя все, оставшись в трусах, и в бешеном темпе обмылся, пока я сушила детям головы. Наконец все были готовы, и муж с грозным видом, выставив вперед кулаки, открыл дверь.

К нашему великому облегчению, никакой расправы не последовало, никто не собирался тратить на нас ни секунды драгоценного времени. Нас чуть не смело толпой, ворвавшейся в номер. Я, с ног до головы взмокшая, со слипшимися волосами, надела шапку, и мы вернулись домой.

Дома сидела Писо, как всегда чистенькая, и не спеша, умывалась – ох, мне бы так! – вздыхала я, зажигая керосинки, и притащила из коридора большой таз, а муж принес со двора воду в ведрах. Потом он с детьми гулял вокруг дома, пока я купалась. Вот так... Зато утром на пятиминутке я сидела мытая, ловя на себе завистливые взгляды коллег, ибо ново-искупавшаяся личность сразу бросалась в глаза на фоне давно-не-мывшихся своим осветленным лицом и пушистыми волосами.

Вот так все и жили: простой люд, интеллигенция, имущие, неимущие, известные и неизвестные граждане долгих три года. Особенно трудным был первый, потом приспособились... Врачи ходили по палатам в пальто и шапках, со свечами в руках. Больные, мобилизовав защитные силы организма, боролись с холодом и нехваткой лекарств, стараясь поскорее убраться домой. В школах сидели дети в пальто, шапках и варежках. Городской транспорт почти не действовал. Но функционировали операционные, куда подавался ток из аварийных движков, работавших на солярке. Оттуда же поступала энергия ко всем необходимым приборам. Термостат в баклаборатории работал почти круглосуточно.

Однажды к нам в лабораторию пришла невысокая пожилая женщина в старой каракулевой шубе, неся за пазухой какой-то пакет, завернутый в теплый шарф. Это была Офелия Николаевна Дорунц, по всеобщему признанию, лучший бактериолог в республике, хотя и не имевшая громких чинов (и не стремившаяся к ним). А в пакете были пробирки с эталонными штаммами бактерий. Дело в том, что в ГИДУВ-е (государственный институт для усовершенствования врачей), где она в то время работала, были отключены все приборы и микробам грозила гибель, вот она и пришла к нам, чтобы их спасти. Мы поместили пробирки в термостат. Потом пили чай, сидя в маленькой комнатке, где стояли автоклав и сушильный шкаф, в котором мы разогрели для нашей гостьи лаваш. Она сказала, что до прихода к нам, два дня хранила пробирки дома, у керосинки, в спальне...

Так вот и продержались. И люди, и микроорганизмы.

Наконец, на четвертый год «свет забрезжил в конце тоннеля». Не «левый» свет, а законный. Сперва его давали на несколько часов, потом уже и на весь день, поскольку снова был пущен в ход атомный реактор. Дети подросли, оставаться в бабушкином доме без ванны и туалета было уже невозможно, и мы переехали к свекрови.

Мы долго думали, брать с собой Писо или нет. Конечно, все обожали Писо и не мыслили жизни без нее. Но нельзя было также представить ее в квартире на пятом этаже, где она, привыкшая к свободе, была бы вынуждена сидеть взаперти, не имея возможности уходить и приходить, когда ей захочется, гулять с котами, растить детей, ловить ворон... Словом, все, что являлось сутью ее кошачьей жизни, было бы невозможно в доме, где жила свекровь, которая, к тому же, не выносила кошек. И мы переехали без Писо...

Мы часто навещали ее, принося ей еду, звали ее, и она мчалась к нам со всех ног. А мы, радуясь ей, как радуются родной душе, ласкали ее, говоря, как по ней соскучились, и она, все понимая, зажмуривала глаза... Потом взлетала вверх по лестнице. Войдя в дом, она сначала обходила комнаты, подбегая к печке, дивану, буфету, утоляя свою тоску по дому. Потом начинала есть, время от времени поглядывая на нас, как бы желая убедиться, что мы пока здесь и никуда не уходим...

Расставание всегда было грустным. Писо медлила, надеясь что мы передумаем, и мы, скрепя сердце, ждали, пока она выйдет из комнаты. Потом спускались по лестнице, а она оставалась сидеть на балконе, повернувшись к нам спиной. Или начинала усиленно мыться, не глядя на нас, делая вид, что ей безразличен наш уход. Кошки умеют это делать, из гордости. Но обернувшись, мы встречали ее взгляд...

Однажды Писо прибежала к нам с маленьким котиком, наверное, сыном, не отстававшим от нее ни на шаг, но в дом с собой не пустила, и фыркнув на него, оставила ждать в коридоре. Видно, сочла бестактным явиться с ним в комнаты. Однако, быстро обежав их, вернулась к нему и облизав его со всех сторон в знак своей любви, вновь вошла в дом, и наше свидание продолжилось как обычно, но кусочек куриной ножки она унесла в зубах для сына...

Потом мы уехали в Канаду, а Писо осталась жить там же, у дома... Мы справлялись о ней у соседей, звоня им из Торонто. Они говорили, что часто видят Писо и с ней все в порядке. Через несколько лет дом снесли и начали строить на его месте высотку. До сих пор, кажется, строят. А Писо пропала. С тех пор, как не стало дома, ее больше не видели...

В прошлом году я наконец поехала в Ереван. Пошла к тому месту, где был бабушкин дом а теперь стояла недостроенная высотка. Вокруг – голый пустырь. Ничего не осталось: ни двора с тутовыми деревьями, ни соседних домишек, ни даже переулка, который вел к дому... Я позвала Писо. Вероятность ее появления, по всем понятиям, равнялась нулю, я звала ее, надеясь на чудо...

Мне и раньше случалось ждать ее подолгу, когда она забиралась в далекие дворы и закоулки, но в конце концов до нее долетал мой зов, и не было случая, чтобы она не примчалась ко мне, где бы ни находилась. 

Я звала ее долго, пока не охрипла... Где ты, Писо?