Рома

50-летний Роман Алексеевич Свирин бодрствовал. Его обычно все называли Ромой, поэтому и я буду. Он обнял себя руками, придерживая за рукава прочную пятнистую куртку, лежащую у него на плечах и защищающую его от острого ветра. Он стоял на балконе и испытывал чувство проданности будущего. Сегодня ему могло бы быть очень хорошо, так как снаружи свистело и колыхалось могущество зимнего вечера. Сегодня он бы мог покурить и поесть, посмотреть на метель, уснуть, а позже вывалиться в новый, хрустящий, свежий день. Но это было бы осуществлено с некоторыми условиями. Одним из них была бы свобода Ромы не чувствовать столь сильной тоски и не вариться в супе из воздержания, декорированном убогостью и патологией. Ну а вторым был бы шанс проснуться в кругу лишь любимых людей. В кругу сладких телевизоров, говорящих голосами престарелых актёров и певиц, в кругу солдатиков и манекенов, в кругу мамы, няни, любимых девиц и воображаемого сына, которого Рома мог бы назвать Яшей.
На деле же, мужчина видел толпы тех, кого ненавидел. Вон там, за остановкой, сидела пожилая женщина. Её он ненавидел за эту стрижку, бывшую популярной в семидесятых. А вот там, около грузовика, стоял дед с вывернутыми наизнанку карманами. Его Рома ненавидел за то, что тот загораживал след на снегу. А Рома любил смотреть в следы, ведь чем ниже опущены его глаза и чем сильнее они липнут к какой-то детали, тем спокойнее у него на душе. Это был магнетизм неодушевлённости. Подиум для сухих листьев, комодов, ботинок и небес. То состояние, когда ты отдаёшь себя в пользование какой-то машине, когда уничтожаешь свою душу и разум. В таком состоянии ты даже можешь выудить прочь из своего пуза требуху и положить ее на жертвенник в обмен на покрывало покоя и неучастия. Роме хотелось разодрать свою оболочку прямо сейчас, только бы не чувствовать зловещее приближение солнца и обязанности играть в социальную желательность и вообще мириться с жизнью. Мужчина свесился с балкона, держась лишь на локтевых сгибах, вдавленных в пластмассу, отделяющую равновесие от хаоса, падение от статичности, бытие от небытия. В общем-то, бытие это Рому не интересовало, и даже угнетало, но он с благосклонностью воспринимал её проявления, когда дело касалось плотских радостей. В остальном, он был поклонником и носителем смерти. Именно о ней он думал сейчас, на балконе. О ней он думал, когда понимал, что влюблён в зимний пейзаж. Она его разочаровывала, когда он гадал, во сколько ему завтра встать и кого придётся повстречать. И только смерть была темой, которая не клонила Рому в сон.
"Русская тоска" - думал он, глядя вниз. "Русская родина, русская смерть." - добавлял он почти вслух, глядя чуть вдаль.
Сегодня - лучшее время, чтобы почувствовать прилив сил, ведь сегодня метель, и сегодня можно не смотреть в постоянные лица. Умом это понимал и Рома, но внутри он ощущал борьбу с врагом всего свободного, врагом всего чистого и окрылённого - современной жизнью. Мужчина скинул с себя куртку, вынул из пачки сигарету, поджёг, сделал затяжку, с силой оттопырил свой глаз и вдавил сигарету туда, в тёплую глазную Вселенную.
Слёзы брызнули. Рома скорчился так, что мышцы шеи безумно заболели, и казалось, даже повредились. Он дал себе право на слёзы и на этот вечер. Он плакал и смотрел вдаль. Русская смерть и русская родина полыхали лыбами перед русским, алкоголизированным, больным и реинкарнированным божком уныния - Ромой, Романом Алексеевичем, Ромулом, Ромочкой.
Эхх, столько вариаций обращения к человеку! Столько вариаций выразиться. Последние годы с Ромой никто не разговаривал, ведь его недалёкая чёрно-серая сестра уехала в Петербург, а розовая, как полотенце, мама отметила последний день рождения, 74-й. Больше у Ромы никого не было. Он кашлянул. Он знал, каким будет завтра. Он знал, что его арест - вопрос времени. Его унижение - не вопрос, а толстая, пахучая точка. Нет, даже точище...
Рома понимал, что завтра ему предстоит самый важный день. Он готовился к нему недели три. Он выбрал и купил недешёвый пиджак, притащил два старых стула к пустырю возле заброшенного и разрушенного дома, спрятал их (ну стулья) среди бетона и тряпья, отрастил короткую бородку и положил в нижний карман своих вместительных штанов выкидной нож.
Рома лёг спать. Перед погружением в сон он представлял, как расправится с первым прохожим, которому выпадет бремя приглянуться седеющему вершителю смрада. Рома восседал на кислородной подушке, которую ему предоставил сон. Он седел, но совершенно не желал уходить иссушенным и старым. Он хотел уйти по-волевому. А чтобы не скучать в официозной лодке Харона, он взял бы с собой компаньона. Брать красивого было бы бессмысленно - уж слишком сильна будет тоска по некоторым аспектам жизни. Брать молодого - глупо, ведь придётся вести монолог. Брать старого и сморщенного - противно, ведь в последнем пути важно успеть проглотить кусок глазного удовольствия. Вспомнив о глазах, Рома на секунды вылез из сна. Его глаз зудел от ожога сигаретой. Рома пригрозил ему тупым тычком пальцем и теперь уже крепко заснул.
На утро он был весел и решителен. Надел свой финальный костюм, подходящий для охоты. Охоты на города, охоты на тревогу.
Выходя на улицу, Рома сразу пошёл вперёд, потом левее, потом свернул и шёл прямо минут 6, выискивая невольника и готовясь посвятить его в свои компаньоны. Мужчина ориентировался хорошо и знал, куда надо будет свернуть, чтобы доставить его к тому самому пустырю. Наконец, он увидел в жиденькой толпе гражданина в очках, похожих на распятую ласточку. Ещё у него висела через плечо сумка, а на ней были незнакомые надписи из букв, которых ни один прохожий не мог разобрать. Рома аккуратно схватил гражданина за локоть, не доставив ему никого дискомфорта, но введя его в замешательство и лёгкий испуг. Он спросил, как зовут его избранника. После короткого знакомства было выяснено, что у них очень мало общих интересов, гражданина зовут Гоша, но при всей непохожести на Рому, он не против забавных игр, если они смогут купировать баланду дня.
Мужчины свернули в переулок и долго копались в организме знойного района, прежде чем нашли место, которое искали. Новоиспеченные знакомые уселись на стулья и остались в дали от толпы.
Ромиными губами говорил нож, сияющий в нижнем кармане где-то около колена. Верхние карманы на бедрах были заполнены витаминками с добавлением глюкозы. Ромины губы хотели бы стать ножом и летать над городом скуки, светиться в блаженных жестах, отдающих по какой-то неуловимой причине, запахом старого Рима. Великий дух Римской Империи, казалось, был заточен в спазмированном теле 50-и летнего решительно больного.
Ромины губы хотели поддаться глюкозе и навсегда остаться уязвлёнными этой белой стерильной непосредственностью.
Ромины губы кололи Гошу, который откровенно скучал и посматривал на высокие окончания домов. "Всё в мире стало антонимом цилиндра" - так говорил Рома. Что эти острые углы и дома, что эти кепки и собачьи причёски. Мир променял свой цилиндр и римский салют на кепку и гаденькие безволосые ручки. Гоше уже становилось не по себе, но Рома знал, как его успокоить. Он начинал рассказывать моменты из учебника мировой истории, что был благополучно усвоен им в десятом классе, в 1958-ом году. Просто чтобы убить время и не терять прощальное солнце. Вчера была метель - сейчас жара! Деревья в спелых листьях, парки благоухают, по ножкам стульев, стоящих друг напротив друга, ползут улитки. Вчера было плохо, а сейчас хорошо. Но Рома знал, что тонет во лжи. Завтра наступит зима, послезавтра будет ноябрь. А потом ещё раз выглянет голубизна неба и ретируется во тьму, вынуждая наволочку роминого тела топиться в бутылочном звоне и похмельных хвостах укороченных будней. Ну а возможно, и выходных, ведь на работе Рома не появлялся уже неделю. Гошины ладони сильно вспотели, это было видно даже издалека. Они - блестящие угри, подопечные солнца. Между двумя стульями повисла натянутая струна. Молчание. Тянучая нота. Молчание. Приоткрытые рты.
Роме надоело. Он выпил глоток тепла, встал, похлопал бесцветного Гошу по плечу и сделал вид, что намерен проводить его. Когда новый знакомый повернулся, Рома, кривясь от смеха, вытащил свой нож и всадил в спину "компаньона". Он кромсал его тело вдоль и поперёк, он повалил его и начал крутиться, словно пропеллер. Гоша умирал с лицом червяка, ведь не мог сказать и не мог быть быстрым. Он замедленно вдавливался в землю, подскакивал и облучал ромины морщинистые руки гудением. Нож испробовал все горизонты этого тела. Нож стал полностью красным. Снизу уже даже не шла энергия. Там была яркая несиметричная звезда, солёная кашица. Там было одно сухое гудение, тающее и проходящее. Оно краснело и серело, раздваиваясь и шелестя. Оно сгорало. Рома встал над трупом и выдержал паузу в полминуты. Затем он просто поднёс нож к своему горлу, прижал и молниеносно увёл вправо. Кровавый плевок в лицо бытия затмил свежую крапиву, растущую на пустыре. В глазах у Ромы потемнело, он оцепенел. Крапива стала вять, солнце тоже ушло. Земля похолодела и стоять на ней в летних ботинках стало невмоготу. Рома упал на колени и дополз до своего "кислородного трона" . Он взобрался на стул, на ножках которого не было ни одной улитки. Чувствуя тошно прорезывающуюся боль, Рома рассёк запястье сначала левой руки, а потом и правой. Он больше не смог держать нож. Пустырь и снег, внезапно сменивший траву упали в чёрный сырющий подвал. Рома свалился со стула и потерял сознание. Окоченевшие его ноги стали невесомы, руки разлетелись кто куда. Мозг лепетал голосом маленькой девочки и снеговиков-осповиков. Он постепенно покидал владельца. Внутренний туман стал гуталиновым, всё застыло. Годы начали свой ход. Они проходили. Успела устаканиться недвижимая покорность и покой.  Родина-смерть была далеко. Она была съедена и исторгнута под багровым забором. Темно-русые волосы Ромы, светлые волосы Гоши. Оба тела были равны. Они были одинаково чувственны, одинаково безмятежны. Они спали. И тогда стёрлись все границы. Границы сознания, добра и сострадания. Но и границы боли, несправедливости и тягот. Смерть-мама забрала своих сыновей из детского сада. Она уложила их в своей ватной груди и оставила там. Естественная, рассудительная. Без капли усталости и скорби. Мама освободила двух детей, чтобы сложить их крошечные гробы в свой огромный сундук около кровати. Тем она и прекрасна, эта мама, что нет на ней растяжек и жира. Нет и чрезмерной худобы. У нее не седеют волосы и не выпадают зубы. Она всегда честна. И ей не важно, честны ли её дети. Как и любая мать, она слепа. Но ей подвластен весь тот ужас, что стоит у живых людей за спиной. Стоит только дождаться её, как твое сердце сгниет, а мысли разом испарятся. Стоит только подождать, и она сама даст знак. Поможет найти себя и спасёт от холода. Как и любая мать, она слепа. Как и любая богиня - непостижима. Как и всё красивое и безусловное, она подарит всем нам объятия длиною в вечность, и ей не будет дела до того, кто мы, как тратили время, и что мы думали все эти жалкие годы, лишённые истинного сна.
Придём же на тот пустырь, придём же на могилу Ромы и Гоши - склонимся над их мясом и, опустив немытые головы, подумаем о Маме...