Огнённые годы 1942 прощание с Москвой без возврата

                Девиз книги: Без памяти нет ни преодоления, ни примирения...

Приближалась зима. Уже в начале ноября 1941 года отдельные падающие снежинки объявили о своем скором обрушении. Город был серым и неприглядным, и поскольку повсюду на заборах и стенах Москвы висели красочные плакаты с настойчивыми лозунгами и карикатурами на Гитлера и его армию, они, по крайней мере, придавали безнадежной, серой городской унылости что-то яркое.
 
Полным ходом шла эвакуация бюро, заводов и различных учреждений. То, что я изначально считал трусостью перед лицом врага, оказалось на самом деле мерой безопасности, тщательно подготовленной и выполненной в долгосрочной перспективе. В то время я не знал, что уже 24 июня 1941 года был создан Совет по эвакуации, задачей которого было передислоцировать промышленные предприятия, которым угрожал враг, в восточные районы страны, т.е. в Поволжье, на Урал, в Западную Сибирь, в Казахстан или в Среднюю Азию.
 
Все больше и больше людей покидали город. Вскоре мы с мамой остались единственными жителями Метростроевской No 46. В течение нескольких недель все наши соседи были эвакуированы из города, за исключением старой Евгении Людовиковны Титц, родившейся в Германии, высокообразованной дамы, которая десятилетиями жила почти нечеловеческим существованием в пристройке к квартире во дворе.
 
Вероятно, это было в начале ноября, когда тетя Ксаня неожиданно появилась у нас дома. Тетя Ксаня и дядя Всеволод Горохов были дальними родственниками нас по материнской линии. Поскольку дядя Сева был ранним инвалидом, тетя Саня должна была обеспечивать семью, и она годами боролась за выживание. Только в последние годы тетя Ксаня нашла надежную работу в только что основанном Московском военном училище младших офицеров артиллерийских войск. Теперь тетя Ханя сидела напротив нас, нервная, торопливая и серая.
 
«Я ужасно тороплюсь, у меня нет времени!» — сказала она маме. «Вы знаете ситуацию, мне не нужно говорить об этом ни слова...  Город потерян... Тот, кто останется здесь, подписывает себе смертный приговор!   ... Наше артиллерийское училище завтра эвакуируют...   от Казанского вокзала... где-то восточнее...  Мишу могу взять с собой в родственники.... Ему потом придется поступить в училище курсантом артиллерии...   Но это все же лучше, чем попасть в руки фашистов! Решать надо! Поезд припаркован на боковом пути на Казанском вокзале и отправляется пунктуально в 11 утра. Подумайте об этом хорошенько... У меня нет времени на дальнейшие объяснения... Я имею в виду хорошо. Прощай, Елена и прощай, Миша...  Не забудьте.... 11 часов». И тетя Ксаня снова ушла.
 
Решение далось мне очень непросто. С одной стороны, я был привязан к маме и не хотел оставлять ее в этот трудный час. С другой стороны, эвакуацию я по-прежнему считал трусостью, бегством от врага. Как ни странно, я по-прежнему не испытывал никакого страха перед наступающими немцами. Наоборот, я втайне хотел с ними познакомиться. Но я об этом не говорил.
 
Мама не согласилась. Для нее речь шла в первую очередь о моей безопасности. Она хотела держать меня подальше от линии фронта как можно дольше. Вот почему она утверждала обратное. «Тетя Ксаня права», — решила она. «Лучше, если ты присоединишься к семье Гороховых. В артиллерийском училище ты пока в безопасности. Теве придется проучиться в школе не менее года, прежде чем ты отправишься на фронт, а до тех пор здесь, в Москве, может произойти многое!»

Мама упаковала в рюкзак белье и одежду, а также всю еду, которая была в запасе в доме. Я не мог заснуть по ночам. Я не мог себе представить, как я могу оставить свою мать изо дня в день и провести остаток своей жизни с Гороховыми, с которыми у меня никогда не было интимных и близких отношений.

Незадолго до 11:00 утра следующего дня я добрался до Казанского вокзала. Здесь мне все было так привычно, потому что отсюда я каждый год ездил на дачу в Первомайку. Лишь с трудом я нашел колею, на которой стоял длинный эшелон артиллерийского училища, состоявший сплошь из товарных вагонов. Вскоре я также обнаружил тетю Ксаню, которая в сопровождении высокопоставленного офицера стояла там и передавала инструкции в качестве секретаря и заботилась об организации.
 
«Вот, наконец-то» сказала она почти небрежно, «у меня нет на вас времени, но вы уже можете сесть в наш вагон. Он чуть дальше вперёд... Ты уже можешь его найти.. До скорой встречи!» Потом она снова сбежала, потому что ее позвали. Я прошел немного вперед и вскоре нашел вагон. Я увидел дядю Севу, который сидел там, подавленный и малодушный, как кусок страдания, машущий мне рукой, только намекая. Мне показалось, что ему совсем не нравится мое присутствие. Видел я и их сына Диму, так как он рассеянно вертел пухом бороды и, видимо, не осознавал происходящего вокруг.
 
И, наконец, я также обнаружил ее сына Шуру, который, в своей слишком большой артиллерийской форме, чувствовал сильное превосходство над мной, гражданским лицом, выгнул грудь и спросил меня с напыщенным превосходством, хочу ли я присоединиться к ним и знаю ли я, что моя прежняя умная жизнь закончилась и что законы артиллерийского училища теперь действительны.
 
Внезапно я почувствовал себя таким странным, таким ненужным с этим больным и внутренне болезненным дядей Севой, с предприимчивой тетей Ксаней, инвалидом Димой и высокомерной, надутой Шурой. «Мне здесь не место», — подумал я. «Я москвич и принадлежу городу. Я не трус и не уеду из города, если мне это не понадобится. Я останусь с мамой, будь что будет!

Раздалась команда: «В вагоны!» Тетя Ксаня бросилась между рельсами к своему вагону. «Ты все еще не вознесся!» — крикнула она, — «Давай, поторопись, давно пора!»  — Я не поеду, — сказал я, — я останусь в Москве! -Тетя Ксаня воздержалась от ответа. Она пробормотала себе под нос что-то похожее на «неблагодарный парень» и «это твоя вина». Раздался свисток, и поезд медленно тронулся с места, быстро набирая скорость и вскоре исчезнув из виду. Я поехал домой. Мама бросилась мне на шею.

«Я знала это! Я так и знала!» — повторяла она снова и снова. «Ты не трус, ты не бездельник! Ты никогда не бросишь меня и Москву! Теперь мы воссоединились, и поэтому мы хотим нести бремя войны вместе».

С тех пор моя мама сделала все возможное и исчерпала все возможности, чтобы спасти меня от призыва в армию. Она убеждала Алексея Даниловича предоставить мне работу, в которой я был бы незаменим написан. В течение нескольких недель я был размещен на оружейном заводе, где производились различные химические вещества. Но незаменимо писались только настоящие фабричные служащие, а не рабочие малярной бригады.

Падал снег, и наступили морозы, морозы, которые редко бывают такими сильными и стойкими. В течение нескольких месяцев у нас было ниже -25°. Снег скопился на улицах. Его никто не убирал. Наши запасы тепла были на исходе. Было почти невозможно получить хотя бы одну комнату в едва обжитом и полностью охлажденном доме, достаточно теплой.

И снова в дом пришел приказ осмотра. Мама бегала, сколько раз уже, в военкомат. Здесь она узнала, что для защиты города скоро будет создан своего рода  «фольксштурм». Эти люди должны были быть обучены ведению войны на лыжах. С этой целью среди подростковой молодежи искали лыжных инструкторов. Мама сразу записала меня на такой курс. Так я научился стрелять или метать ручные гранаты, прямо как в биатлоне. Я никогда не был хорошим лыжником, и у меня было только жалкое снаряжение. Я едва сдал экзамен на инструктора по лыжам для ведения боевых действий на лыжах с "ПОС" (посредственно), но меня отсрочили.

Тем временем мамина музыкальная школа возобновила занятия в скромных масштабах. Я больше не ходил на работу, а посещал десятый класс три вечера в неделю в училище текстильной фабрики «Красный Октябрь». Каждое утро я ходил на лыжах в Парк Мандельштама, где пожилых мужчин, в основном рабочих, учили воевать на лыжах. Это было странное чувство, когда мне приходилось учить старших, бывалых мужчин в очень юном возрасте. Но это занятие спасло меня от призыва в армию.

Со временем мы смирились с налетами немецкой авиации. Наши оконные стекла были перекрещены бумажными лентами, чтобы они не разветвлялись во время взрывной волны. За окнами висели тяжелые шторы, которые не пропускали холод и не пропускали свет наружу. Однажды ночью в Парке Горького упала авиационная мина. Огромная взрывная волна сорвала оконные створки с крепления, но тяжелые шторы не дали им упасть и сломаться. Некоторые поврежденные окна мы заменили фанерными листами или картонными коробками. Температура в помещении была ниже 0°. Мы надели зимнюю одежду и перчатки и легли спать в полной одежде. Я пытался найти пушечную печку, я мог бы сломать дрова от какого-нибудь забора, но не смог найти. Поэтому мы продолжали мерзнуть.

Круг вокруг города все больше сужался. Можайск как пригород и станция электропоездов Нахорт и Красная Поляна пали. Шум боя был отчетливо слышен и днем. Враг держал Москву в своих объятиях с трех сторон. Судьба города, казалось, была решена к началу декабря – до тех пор, пока Красная Армия, усиленная испытанными зимой новыми войсками из Сибири, не нанесла в ночь с 5 на 6 декабря огромный контрудар и отбросила опустошенные и ослабленные немецкие части далеко назад, нанеся им большие потери впервые в молодой истории войны. Не только мы с мамой, но и все жители Москвы вздохнули с облегчением и вновь обрели уверенность в эффективности Красной Армии. Казалось, что первый позитивный поворот войны не за горами.

Борьба с голодом оказалась гораздо сложнее. Мои сладости с фабрики «Ротфронт» были поч ти все съедены. Кто-то рассказывал мне, что на бывших полях сражений под Можайском были заморожены и таким образом сохранены бесчисленные лошадиные туши. Все, что вам нужно сделать, это поехать туда, чтобы купить немного мяса. Я предложил маме отправиться в такую экспедицию, но она не была к этому готова. В конце концов, до недавнего времени это все еще была зона боевых действий, где все еще валялись оружие или мины, сказала она. Советские органы безопасности, конечно, неправильно поняли бы и предотвратили бы такую операцию по закупке мяса.

Однажды, когда я был особенно голоден, я вспомнил огромные поля белокочанной капусты недалеко от Новодевичьего монастыря, которые я видел осенью. Конечно, все кочаны давно должны были быть собраны, но нижние листья и стебли могли хотя бы все еще быть там, подумал я. Может быть, стоило бы пойти туда и выкопать листья. После долгих колебаний моя мама согласилась попробовать этот вид закупки продуктов питания. Я никогда не забуду тот день. Стоял мороз с почти 40° ниже нуля. Оконные стекла трамвая были покрыты толстым слоем льда. Земля замерзла под высоким снежным одеялом. Лишь с трудом я отыскал бывшее капустное поле. Липкими пальцами я тыкал лопатой в глубокий снег, изредка находил полусгнивший кочерыжок капусты или зеленый лист, который старательно запихивал в мешок, который привез с собой. Вскоре я понял провал своего поступка. Моя мать, совершенно замерзшая и нетерпеливая, уговаривала меня вернуться. Из принесенных с собой капустных отходов только очень малая часть могла быть использована для жидкого супа, который, тем не менее, пронизывающе пахнул гнилью. Остальное было гнилым и непригодным для использования.

Наступил январь 1942 года. Водопроводные трубы и канализация в доме на Метростроевской улице замерзли. Мы подошли к ведру и просто выбросили содержимое в угол во дворе. Вместо воды мы принесли снег.

После того, как немцы были разбиты перед Москвой и отброшены на сотни километров, после чего опасность для города теперь была предотвращена, необходимость в поднятии гражданских войск обороны для защиты города также была устранена. Моя работа в качестве тренера и, как следствие, незаменимость постепенно подходили к концу. Мама снова побежала к Алексею Даниловичу в надежде, что он сможет устроить меня на работу в «Броню», т.е. со справкой о незаменимости, но на этот раз прораб ненадолго появился. «Я не Бог. Я не всемогущ», — сказал он, позволив себе отрицать себя в течение нескольких дней. Я не руковожу оружейным заводом... Я больше ничего не могу сделать для вашего сына, дорогая Елена Константиновна, иначе я могу поставить под угрозу свое положение. Вы знаете, теперь это «Время военное», другие люди могут неправильно понять мою приверженность их сыну, вы должны это понять! должны это понять!»

Приняв участие в лыжных гонках еще дважды в феврале на десять и 15 км, я сам поехал в военно-призывной орган, где неожиданно познакомился с пожилым капитаном Красной Армии, который много лет назад обучал курсантов стрельбе из пневматической винтовки в нашем училище и проводил экзамены на так называемый знак обороны «Ворошиловский стрелок», который ыл весьма желан среди российской молодежи. Я описал ему свою просьбу.

«Я почти не вижу возможности для вас остаться в Москве, — сказал мне капитан, — и мне не нравится, что вы хотите избежать призыва, когда все молодые люди вашего года уже давно сражаются в Красной Армии, за свою Родину и Сталина. Я хотел бы предоставить вам выбор. В конце марта планируется собрать контингент для офицерской школы. Тогда придется уезжать из Москвы. В апреле, однако, начинается четырехмесячный курс противотанковой борьбы с базуками, гранатами, руцными гранатами и тому подобным. Это означает, что вы можете оставаться в городе до августа. После этого, однако, вы будете назнацены непосредственно на фронт. Теперь вы можете выбирать!»

Моя мама с хладнокровием перенесла это последнее сообщение: «Что должно произойти то грядет» сказала она грустно, «но на твоем месте я бы предпочла офицерскую школу, потому что после обучения ты не попадешь на фронт до весны 1943 года. Многое может произойти за это время... К тому времени Советская Армия, возможно, победила немцев». Я решил пойти в офицерскую школу.

вечером, ближе к концу февраля, раздался звонок в дверь. Снаружи стояла симпатичная, несколько пухленькая девушка с тугими белокурыми косами и застывшим красным носом, спрашивающая о моей матери. Это было симпатия с первого взгляда. Я пригласил незнакомку и сказал ей, что моей матери нет дома, но она скоро придет.

«Я Валентина Микедова» сказала девушка, «я хочу научиться играть на фортепиано и стать пианисткой. Мне порекомендовали вашу мать». Одно слово вело к другому. Из-за того, что я чувствовал себя таким одиноким, я пытался произвести впечатление на Валентину веселыми словами, шутками и искусственным оптимизмом - с успехом, как я вскоре понял. Вскоре моя мама вернулась и задумалась о прекрасном визите.

Валентина уже немного разбиралась в фортепиано. Она много звенела моей маме. И поскольку моя мама радовалась каждому новому ученику, она сказала «да» Валентине. «Девочка не бездарна и обладает хорошими способностями, — рассудила моя мама после того, как посетитель ушел, — но для того, чтобы стать хорошей пианисткой, ей все равно нужно много работать и учиться, и, прежде всего, избавиться от своего любительского поведения. Ей нужно солидное музыкальное образование, не возможность выступать на публике любой ценой».

Но два сердца сошлись. Из-за симпатии с первого взгляда между мной и Валентиной возникла короткая, но сильная любовь. Микедовы, похоже, очень гордились тем, что у их дочери в качестве приятеля был сын учителя музыки, молодой человек из «лучших кругов», так сказать. Они жили в довольно большой комнате в огромной лачуге в Пролетарском районе южнее Замоскворечья, которая обеспечивала жильем одновременно не менее двадцати других семей. Когда я впервые навестил Валентину у нее дома, меня встретили почти как будущего зятя. На столе стояли маринованные огурцы, маринованные помидоры, квашеная капуста и кислая селедка, все деликатесы, о которых я мог только мечтать в последние месяцы, и даже бутылка водки. Этими редкими дарами Микедовы, вероятно, хотели подчеркнуть, что они считают меня не юношей, а человеком, которого нужно воспринимать всерьез. После короткого приветствия Микедовы осторожно удалились, чтобы мы с Валентиной не беспокоились. Валентина вполне сносно играла на гитаре и пела старинные песни на украинском языке своим колокольным чистым и приятным, но нетренированным голосом, что меня огорчало и напоминало о скором прощании с Москвой, с мамой и с Валентиной, моей последней московской «военной любовью».

Наступил март. Снег медленно таял, но все еще было зимнее холодно. В начале марта я получил свой последний приказ о призыве. «Вы должны явиться 25 марта на сборный пункт на Кропотинской улице номер такой-то. Волосы должны быть подстрижены». Пути назад не было. Время пришло! Первый, беззаботный этап моей жизни, моего детства, моей юности дома с мамой и вдали от каких-либо проблем и потрясений, теперь безвозвратно подходил к концу.

Я испытал неописуемо болезненное чувство, что меня оставили в одиноцестве и поставили на ноги. Несмотря на то, что обо мне заботились и баловали, я чувствовал себя едва ли способным управлять своей собственной жизнью, стоять на собственных ногах и взять судьбу впереди меня в свои руки. Я был слишком молод, слишком незрел, слишком по-детски и слишком неопытен для этого. И вот, из ощущения того, что меня оставили в одиночестве, я сделал что-то необдуманное, лишнее, даже опасное в это военное время. Я сделал то, чего никогда бы не сделал иначе: начал вести дневник... Этот дневник должен был стать кусочком дома, который я думал, что смогу взять с собой. Он должен напоминать мне об этом доме, ободрять меня и в то же время быть для меня помощью в трудные часы. То, что я глубоко ошибался, что этот дневник едва не стоил мне жизни, я должен был осознать только позже, когда было уже почти поздно.

25 марта 1942 года мама и Валентина сопровождали меня на сборный пункт. Валентина страдала (цто я тогда не знал), от малярии, и в тот день у нее только что случился приступ малярии, но она все равно пришла, несмотря на высокую температуру и недомогание. Из нашего района было призвано всего около 20 молодых людей. Я не знал никого из них. Под присмотром двух офицеров весь отряд в сопровождении матерей, невест и родственников поехал на трамвае в школу возле Комсомольской площади. Валентина уже ропрощалась раньше, потому что с трудом стояла на ногах. Мы впервые поцеловались на глазах у всех и не нашли ничего необычного. Моя мать была полна решимости сопровождать меня до конца. Но когда я приехал в школу, о которой идет речь, я вспомнил, что я забыл мой дневник дома. Видимо, сама судьба теперь дала мне возможность исправить допущенную ошибку, но ни мама, ни я этого намёка судьбы не поняли. Так что катастрофа пошла своим чередом.

«Я достану тебе твой дневник» сказала мама. «Я пойду домой так быстро, как только смогу, и принесу его тебе. Надеюсь, я встречусь с тобой здесь!» Мама коротко помахала мне рукой и скрылась за углом Комсомольской прощди. Это был последний раз, когда я видел свою мать. С этого момента я был предоставлен самому себе.   

Михаил Сергеевич Михайлов    
написано в Treporti/Италия с 3.6.1983 по 26.8.1983