Моя родословная. Дед Михал. Продолжение

       Первый вариант гибели деда из-за досок с немецкого эшелона, подорванного партизанами возле станции Бастуны, я пересказал со слов отца: таким, каким услышал от него в детстве. Он же, наверняка, пересказал мне его со слов матери – бабы Лены. Но, как совсем неожиданно и, я уверен, совсем не случайно стало известно мне спустя более сорока лет со времён того давнего батиного рассказа, – оказалась жива и совершенно другая версия гибели деда. И вот именно этот вариант представляется мне гораздо более убедительным и похожим на правду.
 
       И вот как это неожиданно выяснилось.
       Летом 2019-го я снова побывал на родине. Будучи в гостях у своего дважды двоюродного дядьки и давнего друга-охотника Ивана Дайлидко: "в миру" – "Вани", "дяди Вани", - родного племянника моей "бабы Лены" по отцовской линии и одновременно - "деда Владэка" - по материнской (о них, надеюсь, расскажу позднее), – лет семь как вышедшего на пенсию и проживающего в родительском доме в своей родной деревне Берёзна, - я неожиданно узнал от него некоторые весьма важные подробности гибели деда Михала; да и не только.

       По счастью, в это же время в их практически заброшенной деревне чудом обреталась их давняя уличная соседка, временно гостевавшая в это лето в своём отчем доме у родного своего племянника - сына её старшего брата, давно почившего вечным сном, - Валерия Клышейко.
 
       Звали её Вандой Клышейко, и была она на день нашего знакомства восьмидевятилетней пожилой женщиной: - 1930-го года рождения. Однако, не ведая точной даты рождения, столь почтенного возраста дать ей было никак нельзя. Благодаря усвоенным с детства благим привычкам поведения повседневной жизни, которых она придерживалась всегда, а также замечательной генетике по части её персонального долгожительства, более семидесяти девяти-восьмидесяти двух лет, на вид, дать ей было никак нельзя. Она ещё сама привычно-легко готовила пищу в русской печи. Сама убиралась по дому и вкруг него. Рано утром и на закате дня ежедневно, кроме воскресений, "корпалась" в огороде.

       Ваня первый, - ещё до моего приезда, - как-то разговорившись с ней на улице, стал расспрашивать эту женщину "аб колішнем" (о прежнем, когда-то бывшем) житьи-бытьи её "соседей" - своих самых близких родственников-небожителей: дедов, прадедов, которых она либо хорошо знала, либо могла знать и которых, Слава Богу, по-соседски, превосходно ещё помнила.

       В том числе узнал Ваня и кое-какие подробности о моих близких предках: бабе Лене и её муже - моём деде Михале, но очень хотел, чтобы я лично всё от неё услышал. И вот я приехал, наконец, и вот что от живой "сведкі даўнішняга жыцця" (свидетеля давнишней жизни) довелось мне в тот раз услыхать.
 
       Моя "баба Лена", как выяснилось, была крёстной матерью этой самой Ванды Клышейко. Их семьи издавна дружили и близко общались между собой, поскольку жили всего через один дом и земельный участок общих соседей - Козловских. Так что,
будучи ребёнком, а затем, - и девочкой-подростком, - Ванда очень хорошо запомнила внешний облик, и некоторые черты характера моего деда Михала.
 
       С её слов, был он “чарнявы ладны мужчына: такі бойкі, жвавы, нават, - адважны” ("чернявый красивый мужчина: такой бойкий, шустрый, даже, – отважный"). На вопрос Вани: «А был он чем-то похож на своего внука-тёзку, что сидит рядом в Вами?..», – женщина, взглянув на меня и невольно подняв на уровень глаз правую ладонь: – то ли чтоб "заслониться от солнца", которое уже зашло за горизонт за её спиной, прислонённой к дому, то ли чтоб отмахнуться, как от назойливой мухи от подобного  сравнения, показавшегося ей нелепым: “Ой, не-е-е-е!.. Той быў красівейшы!.. Чарнявы такі, ладны!..” – разумеется, изрядно пожилой женщине было невдомёк, что "внук" на день встречи с ней лет как на восемь "перерос"-пережил своего деда, так уже давно по годам бывшего, некогда, её современником... И тем более было ей невдомёк, что в возрасте сорока восьми полных лет и "внучок" его выглядел значительно моложе себя нынешнего. И седых волос на голове было у него значительно меньше. И гуще они "лезли" оттуда. Да и морщинок на лице, особенно в уголках глаз, было в разЫ меньше. Да и всем своим внешним обликом был он куда "жвавее" (быстрее, шустрее), стройнее, и в целом - красивее себя нынешнего... Молодые ведь все, как правило, красивее пожилых!.. Лишь редкие люди, всю жизнь либо остаток жизни прожившие в гармонии с собой и с миром, до глубокой старости остаются "ладными" ликом и душой.
 
       Что касаемо до "адважнасці", то здесь, пожалуй, я соглашусь: мой родной дед наверняка мог дать весомую фору внуку, если вспомнить некоторые подробности его жизни. Но и это, по большому счёту, момент сугубо оценочной категории. Тут уж суть дела может касаться большей рассудительности "внука", его большей врождённой осторожности...

       ...“А как он погиб, вы помните?” – это был следующий - самый главный вопрос, прозвучавший из уст дяди Вани.
 
       “Чаму ж ня помню? Добра помню. Партызаны ўзарвалі нямецкі “шалон” з сольлю. А соль тады была за кошт золата. Дык вось, Міхал падбіў яшчэ некалькіх мужыкоў з навакольных вёсак паехаць да Бастунаў ноччу: набраць солі. Ну а немцы не далі - сьцераглі, пільнавалі. Стралялі нават! Ну і пазабівалі каторых... Яго не аднаго застрЭлілі. Былі там мужчыны і з Пашунцаў, з Крыніц… Ну і паўцякалі каторыя…”(Почему не помню? Хорошо помню. Партизаны взорвали немецкий эшелон с солью. А соль была тогда по цене золота. Так вот, Михал подбил ещё нескольких мужичин с ближних в округе деревень поехать к Бастунам ночью: набрать соли. Ну а немцы не дали! - стерегли, караулили... Стреляли даже!.. Ну и поубивали некоторых. Его не одного застрелили. Были там и с Пашунцев, и с Криниц мужчины... Ну и поубегали которые...).

       И вот тогда-то, после её рассказа, я наконец понял, почему мой "безрассудно"-отважный дед, как считал я про себя до этого момента, полез на рожон: прямо вражинам "в пасть”.
 
       Был он “хозяином” до мозга кости: и хозяйство имел немалое. По округе все считали его "богатым" (мне об этом мне и мама говорила). А ведь питались тогда исключительно натурпродуктами - тем, что выращивали на своей земле своими  руками, своими "горбами"-спинами.
 
       Заколов кабана, зарезав овцу, телёнка, прочую домашнюю живность, надо было как-то ухитряться сберегать мясо с салом на более продолжительные сроки. Бытовых холодильников с морозильниками тогда и в помине не было. Зимой, понятное дело, спасал "дедушка-мороз", холод. А приходила "красунья-весна", а за ней - жаркая теплынь-лето. В “камОре” (холодной кладовой), где даже летом всегда было заметно прохладнее, чем в кухне, в доме и на дворе, без доброй посыпки солью ни сало, ни мясо всё равно долго не пролежат. Вот почему так крайне нужна – просто жизненно необходима – была в домашнем хозяйстве соль.

       В “краме” (магазине, продуктовой лавке) было не докупиться: стоила она очень дорого. Да и лавки, в большинстве своём, были закрыты в те поры. Ведь большинство осёдлых евреев ещё с год тому, как были расстреляли по "уездам", местечкам, будучи пред тем согнаны в гетто. А тут, "под боком", - разбитый партизанами эшелон того самого “золотого” продукта: - валяется в откосе... Когда ещё соберут, и - кто?!.

       Разумеется, план той изначально "провальной" операции по изъятию у фашистов "излишков" советской соли знали только проверенные, близкие по духу ему друзья-товарищи. Жёнам и детям, если что и сказали, то не более того, что донесли до меня ранние рассказы отца.
 
       Молодой жене, чтобы хоть как-то успокоить её чутко встревоженную душу, им было сказано, примерно, следующее: “...Паеду-ка з'езджу за ламачынай, што засталася ад эшалону. Усё роўна валяецца там – анікому не патрэбная...” (Поеду-ка-съезжу за ломотьём, что осталось от эшелона. Всё равно валяется там - никому не нужное...). Вот эти его слова навсегда и запомнились – врезались в память – молодой вдове. Она то же самое и детям своим пересказала.
 
       Таким образом выходит, что мой дед-жокей в очередной раз рискнул, поставив  на карту жизнь, и, к вящему горю родных-близких, - «обдёрнулся»... – Самая крупная ставка не сыграла. И хоть проиграл он тогда "ВСЁ", но и в «банке» на сей раз лежал не «пшик» какой-нибудь, а весьма приличный куш. По его понятиям, было зачем рисковать.
       Да ведь и привычен он был к риску, о чём говорит и его служба жокеем у "ясновельможного пана" в молодости, и беглая - хотя и верная - характеристика Ванды Клышейко, данная ему современницей: «…такі бойкі, жвавы, нават, – адважны».

               
                О слове, означающем нашу фамилию

       Чтобы хоть как-то, в меру скромных своих сил отблагодарить деда за всё то хорошее, да и любое, что дал он нам – его потомкам, ПОДАРИВ  ЖИЗНЬ, - несколько подробнее остановлюсь-ка я на слове, имени нарицательном, обозначающем в языках некоторых славянских народов нашу фамилию. Вернее, думаю, будет сказать так: - на слове-кличке, коим в незапамятные времена некогда нарекли нашего общего родового пращура - выходца, как почему-то сдаётся мне,- из "глубин" Великого Галицко-Волынского княжества, а именно, - Червоной Руси. 
      
       В детстве, лет до восьми, наверное, свою фамилию я никак эмоционально не воспринимал. Да и мало кто обращался ко мне с её помощью: всё больше обходились именем.
       Когда же пошёл в школу, ситуация кое в чём изменилась. Я довольно скоро почувствовал всю современную неблагозвучность моей фамилии, особенно, на фоне иных - абсолютно нейтральных по звучанию: "Болондь", например, или же сугубо "элитных", на мой взгляд, - звучавших "красиво": "Домжальский", например, или "Золотарский".

       Причём, почему-то, именно "тётеньки-докторши" в детской поликлинике, в кожном тубдиспансере, в прочих медицинских учреждениях, будучи поголовно "русскими", словно бы в издёвку, "неправильно" склоняли мою фамилию: "ХудобА" вместо привычного - "ХудОба".
       А вот "это самое" уже мне очень не нравилось, и я строгим тоном их поправлял.
       Когда же в шестом классе на уроке «беларускай мовы» я впервые узнал её «главное и решающее»  значение в белорусском языке, это было подобно удару грома среди ясного летнего дня.
       В тот раз мы проходили тему: “Дыялекты беларускай мовы”, и в учебнике был дан пример полесского, или южно-белорусского, диалекта со ссылкой на повесть Якуба Коласа «Дрыгва» ("Трясина"): “… Ці загнаў ты худобу ў хлеў?..” ("Загнал ли ты корову (скотину) в хлев?") – пыталася у кагосьці нейкая невядоая нам яшчэ цётка (спрашивала там у кого-то какая-то неизвестная нам ещё тогда тётка).
       Услыхав подобное, класс дружно «грохнул». Всем одноклассникам, как и мне, впервые стало известно такое необычное значение слова-имени лично моей фамилии. До того все думали, что это слово означает лишь крайнюю степень истощения, худосочность, вот только выражено это по-иному. И лишь значительно позже, из «Толкового словаря» Владимира Даля я узнал, что значение одного и того же слова в корне меняется в зависимости всего лишь от проставленного в нём ударения.
       И в том учебнике "па беларускай мове" оно было проставлено точно над буквой «о», - как всегда было привычно мне с ранних детских лет.
       Ну ладно: одноклассники раз посмеялись – и забыли. Но я не забыл. И забыть не мог, если бы даже очень захотел. Разве можно было забыть то внезапное, ранее неведомое и ничем незаслуженное ЛИЧНОЕ унижение-"оскорбление"?!.

       Данный «пунктик» довольно долго преследовал меня по жизни. И, признаюсь честно, я продолжал стесняться собственной фамилии даже тогда, когда уже рассудком давно понимал, что стесняться там нечего; скорее, наоборот: такой фамилией должно и можно гордиться.
 
       Первая "реабилитация" лично для меня рокового слова произошла, когда я учился в девятом классе. Тогда я уже много читал, особенно русских классиков, - частенько прогуливая школу ради одного лишь художественного чтения.

       Как-то  в центральном книжном магазине, в его букинистическом отделе, я случайно наткнулся на “Украинско-русский этимологический словарь”. По наитию, открыл его на единственно интересовавшей меня странице с заглавной буквой “Ха”, и вскоре нашёл то единственно интересовавшее меня слово. "Ого!.." – там оно имело не одно, не два, а целых четыре значения! Перечислю по памяти, старательно сохраняя словарную орфографию, сокращения, пунктуацию: – всю особенную словарную “типографию”, одним словом.
       Итак, “ХудОба”: 1) - ж., - ед.: “корова”; 2) - ж., собир.: “скотина”, в знач.: "крупно-рогатый скот"; 3) - ж., множ.: “деньги”; ср., ед. - “золото”; 4) - ед., м.; ед.,ср.:“клад”; “богатство”.
 
       Первое моё впечатление после прочтения статьи оказалось двойственным. С одной стороны, всё те же “старые знакомые” с шестого класса: “корова”, ”скотина”. А с другой: – тут уж прибавилось кое-что совершенно новое: – “деньги”,” золото”,” клад”,” богатство”.
       Позднее я узнал и ещё о нескольких семантически близких значениях "моего любимого" - родного уху - слова: “имущество”, “собственность”. Связать же воедино    эти показавшиеся мне тогда едва ли не полярными, по значению, слова, встречающиеся именно в украинском языке, тогда ещё я не мог: не было для этого накоплено ни достаточных знаний, ни разностороннего жизненного опыта.
       Это пришло позднее.
 
       В следующий раз я столкнулся с прямо и однозначно ласкающей ухо, - да и не одно только ухо, – оригинальной звучностью моей фамилии в её исконном «южно-русском» (по Далю), а по-современному: – в западно-украинском этнографическом значении, когда служил срочную службу в доблестной советской армии. И служба эта по большей части проходила в самой западной точке Западной Украины, – километрах в четырнадцати от польской границы. Более всего впечатлила и запомнилась широкая распространенность там "её" потомственных носителей.
 
       Мы в тот день – в составе второго отделения второго взвода инженерно-сапёрной роты помогали «гражданским» строителям в ремонте «Бригадной» столовой. 
       Вручную замешивали известковый штукатурный раствор и большими глубокими носилками подносили его к рабочим местам штукатуров. Там содержимое носилок вываливали в глубокие бадьи, откуда мастера-штукатуры, споро черпая беловато-серую «жижу» ручными ковшами, скоро и ровно накидывали её на кирпичные стены; затем разравнивали поверхность стен деревянными правИлами и мастерками, а после, как подсохнет, окончательно выравнивали поверхность, заглаживая-затирая тёрками-полутёрами.
 
       Свою работу делали они ловко да красиво, так что у нас даже не оставалось времени, чтобы не только вдоволь налюбоваться на скорость и качество их работы, но даже покурить-поболтать где-нибудь в сторонке не получалось.
 
       В какой-то момент кто-то из «годков» (ровесников по призыву) окликнул меня по фамилии. Мужики-штукатуры, как по команде, обернулись и внимательно посмотрели в мою сторону. Вскоре «старшой» – бригадир, наверное, – спросил у Сани Гапурбаева, оказавшегося рядом: «А кто у вас Худоба?»
       Саня кивнул на меня и что-то сказал при этом. «Позови-ка его», – попросил мужик. Я подошёл: «Чего надо?» Мужик с явным интересом посмотрел на меня и спросил: «Ты – Худоба?» – «Да!» – «А что ты тут делаешь?!.» – огорошил он меня до нелепого странным  вопросом. «Как что?! – Родине служу!» – с несколько раздражённо-презрительной, как показалось мне тогда же, иронической ноткой в голосе  ответил я "непонятливому" мужику.
       «Да ты что?!» – искренне удивился «бандерлог» (так, на нашем жаргоне, мы между собой часто называли местных взрослых мужиков: – схоронившихся, как показало время, до поры идейных потомков-продолжателей «недобитых бандеровцев». – Да у тебя тут родственников - тьма!.. Судья – Худоба! Прокурор – Худоба! Мэр – Худоба!.. А ты тут «грязь» носишь... Хочешь, мы завтра скажем, кому надо: – они тебя враз выкупят?» – «Да я не отсюдова… С Западной Белоруссии... Гродненской области», – слегка конфузясь, отвечаю ему. «Это ничего! – уверенно продолжил "старшой". – Они «своих» не бросают…» – «Да не-е.., не надо…», – говорю я ему не совсем уверенным тоном и отхожу в сторонку: – к своему корыту с носилками, искренне недоумевая: как это можно в реальности «выкупить солдата из армии»... А на дворе, между тем, всего лишь конец 1982 года. Прошло всего лишь месяца полтора, как "дядя Лёня" - Брежнев имеется в виду - “кеды в угол поставил”…
      
       В третий раз на моём веку ещё одна - и самая замечательная, пожалуй, «реабилитация» родовой «кликухи» пращура, перевоплотившейся, с течением лет, в фамилию целого "родового племени", случилась в июне 1985 г., когда я сдавал экзамен  по «Истории государства и права СССР» за первый курс "юрфака".
 
       Преподавателем была у нас, насколько правильно запомнил я "Ф.И.О.", – Эльза Петровна Сорокина: профессор, доктор исторических наук, ветеран ВОВ с обширной орденской планкой на груди тёмного жакета и, кажется, – чуть ли не Герой Советского Союза либо Кавалер "Ордена боевой Славы". Правда, за последнее, - за давностью лет, - сейчас не ручаюсь: мог чего-то и напутать. Пишу ведь исключительно по памяти...
       Словом, в общем и целом, человеком она была известным, прославленным на весь университет именно своими воинскими подвигами. Знали её все, и авторитет её, несмотря на преклонный возраст, был на то время чрезвычайно высоким, заслуженным.

       Так вот. Солнечным июньским утром захожу в аудиторию, где уже с полчаса, как принимает она экзамен у нашей группы. Захожу как положено: в приподнятом «боевом» настроении, всем своим видом стараясь сразу же расположить к себе экзаменатора. Всячески показываю, что экзамена "не боюсь", поскольку лекции-семинары её посещал регулярно, да и по "билетам" готовился добросовестно. Но, как ни крути, внутренне чуток мандражирую: экзамен - есть экзамен. Особенно, если от его результата зависит такое немаловажное обстоятельство, как: - будешь ты получать стипендию в следующем семестре, на втором курсе, или нет.

       Бодро поприветствовав преподавателя, протягиваю ей зачётку. Милая седая женщина, одетая как на парад Победы: с орденской планкой на груди, – принимает её в левую руку, правой указывая на разложенные перед ней в один ряд билеты. Дескать, не стесняйтесь, молодой человек, выбирайте, какой глянется... И тут же, прочитав мою фамилию, удивлённо вскидывает брови, морщиня "пергаментную" кожу лба, расширяя серые доброжелательные глаза: «Какая интересная фамилия!.. У Вас князей в роду, часом, не было?..»
      
       Если учесть, что на дворе стоял вполне ещё «советский социалистический» 1985-й год, а русская "Птица-Тройка": «Гласность - Перестройка - Ускорение» ещё даже не начинала «рыть копытами землю», чтобы годика через три-четыре начать и завершить свой бесславный забег в «светлое капиталлистическое завтра», можно легко понять мою мгновенную реакцию на «столь провокационный вопрос».
       Я с искренним глубоким чувством поспешил заверить гранд-даму от исторической науки, верного члена Коммунистической партии Советского Союза и заслуженную орденоносицу, что являюсь потомственным рабоче-крестьянским внуком и сыном, и ни о каких предках – потенциальных носителях «голубых кровей» - ни слыхом не слыхивал, ни видом не видывал.
       Гранд-дама от университетской науки лёгким невольным вздохом выразила своё сожаление: историческая "находка" не состоялась...
       Билет же, по счастью, оказался знакомым. Я сдал экзамен на отлично: - "степуха", можно сказать, уже была у меня в кармане.
 
       Покамест шёл экзамен, я вскоре позабыл о словах преподавателя. Но после того, как покинул аудиторию, невольно вспомнил и о них. Поразмыслив на досуге, честно признаюсь, слегка даже и возгордился малость, хотя, по большому счёту, было не о чём. Ничего реального предположение дамы-историка в себе не содержало. 
       Ведь если бы что-то реальное за её словами когда и было, то наверняка уж как-нибудь до сей поры как-то просачилось бы сквозь толщу времён: - и если не в письменной, то в устной истории рода. А раз так, то и нечего пустые грёзы лелеять! Мало ль в истории человечества людей и родОв-однофамильцев!?. Их всех - не перечесть!
 
       Однако же заданный авторитетным человеком - учёным-историком - неожиданный вопрос, да ещё с таким интересом в голосе и во взгляде, невольно наводил меня на нескромные мечтания, предположения, догадки. Тут же мне вспомнилась ещё и история из жизни моего деда-тёзки – бывшем панском жокее, о его отце, а моём прадедушке, который, со слов отца, – жил неподалёку от деревни деда Михала на отдельно стоявшем хуторе и тоже имел немалый участок земли: жил, по мнению соседей, весьма "богато". Да взять хотя бы «родовые замашки» самого моего родителя, с детских лет и всю свою жизнь любившего охоту не меньше, а, пожалуй, и больше, чем женщин да продолжительные дружеские попойки. Всегда стремившегося любую "грязную" и физически тяжёлую работу сделать руками прочих посторонний людей, легко расплатившись с ними за это любыми, доступными ему благами: будь то деньги, угощения, не поставленный в рабочем табеле кому-то прогул либо лишний, заработанный лично у него - "пана-начальника" - отгул. Недаром же "заслужил" он в детстве говорившую саму за себя кличку, – «Панок».
 
       Нет, положительно, что-то «такое-этакое» в далёкой, неведомой потомкам истории рода вполне могло быть и, более того, запросто имело место быть. И наша  профессор курса "истории государства и права", читанного нам в 1984-1985 на протяжении двух полугодий первого курса юрфака, наверняка что-то «такое-этакое» где-то читала, знала, коли так заинтересованно об этом спросила...
      
       Так что, копнув поглубже, приходишь к обоснованному выводу: нашей «неблагозвучной», на первый взгляд и в переводе с украинского, фамилией не только МОЖНО, но и ДОЛЖНО, вне всяких сомнений и прочих "экивоков", гордиться.