Строки из далекого прошлого

      
Несколько лет назад ко мне обратилась жительница районного центра Светлана Павловна Степаненко, долгое время проживавшая в селе Гришковском. Она предложила мне познакомиться с творением своего земляка Александра Семеновича Наливайко. Живет, а может быть уже — жил, он на Украине. Связь с ним давно потеряна. Но осталась небольшая, напечатанная на печатной машине книга с воспоминаниями и стихами о Гришковском, о дорогих и близких людях. О любви к своей малой родине, память о которой он пронес через долгие годы.
Стихи у бывшего селянина в общем-то несовершенные, но такие душевные, зачастую, сквозящие пронзительной болью об ушедшем прошлом, о недоданной любви самым родным и близким людям. Меня особенно привлекли несколько строк из стихотворения «Отчий дом». Они могут служить своеобразным эпиграфом к самиздатовскому произведению.
Край мой любимый — степные просторы,
Как ты прекрасен в июльскую пору!
Желтым ковром золотятся поля,
Буйной листвой шелестят тополя.
Дремлет под тенью безбрежных садов,
Под многоцветьем созревших плодов,
Сердцу безмерно родное село,
Где мое трудное детство прошло.


                Исповедь матери

Воспоминания матери автора,  окончившей всего четыре класса, привлекают внимание своей искренностью, подробным описанием быта хуторян (селом Гишковское стало уже спустя не одно десятилетие после Великой Отечественой войны, в июле 1966 года, вобрав в себя ближние малые хутора). Ни она, ни ее супруг, в своем повествовании не указывают, к какому сословию относились их семьи. Скорее всего, к казачьему. Но прожив большую часть жизни в советское время, когда о казачьих корнях люди боялись  даже подумать, не то что говорить, а тем более, писать, они обошли больную тему без каких бы-то ни было уточнений.
Агафья Илларионовна Наливайко (в девичестве Жарко) подробно пишет о своей семье:
-Мои родители: отец Жарко Илларион Иванович (из бедной крестьянской семьи) и мать — Жарко (Соловьянова) Александра Семеновна (из зажиточной крестьянской семьи). Начали они совместную жизнь в 1899 году, будучи ранее женатыми, имея  по двое детей от первого брака. Совместно они еще родили 11 детей. Два мальчика умерли маленькими, а один — в 12 лет в 1910 году. Врачей тогда не было, а бабки давили ему гланды (завалки), пока он и скончался. Мама за ним очень плакала. Он хорошо учился и мы долго хранили его школьные тетрадки.
До советской власти наша семья жила на арендованной у пана Дудки земле (примерно в одном километре от колхозной МТФ в сторону Старовеличковской. Там у нас стояла плохонькая хатка. Но был и участок собственной земли — маме в приданое ее отец подарил пять десятин.
Жили мы большой и дружной семьей, но очень бедно. Помню, что в доме был стол самодельный, лавочки метра по два. От двери у стенки забиты колья, на них доски для сидения. Деревянная кровать с досками вместо сетки — у родителей. Для детей — полок (четыре кола с дощатым настилом). Полы были земляные. Их смазывали свежим коровьим навозом с глиной.
Занавески на окна вырезали из газет.Если удавалось купить для этого папиросной бумаги, то это были уже богатые занавески.
Мы, самые маленькие, вчетвером спали на русской печи: рядно постелим и рядном укроемся. Спалось очень сладко потому, что мы с малых лет много работали, пасли скот. Я с семи лет нянчила младших детей. Старшие ребята пахали землю, а младшие — погоняли лошадей. Зимой мы мяли ногами прядиво (коноплю), расскубали шерсть при свете керасиновой лампы.
Топили печь соломой и кирпичом, который лепили летом из конского и коровьего навоза.Сухими  они горели медленно и в хате долго было тепло. Дровами топили только тогда, когда пекли бублики. Дрова негде, да и не за что было купить, вот и берегли их.
Перед Пасхой ходили за девять километров в церковь говеть.И стар и мал шли босиком по степи, берегли обувь — чувяки. Обували их только перед самой церковью. Впрочем, летом все ходили босиком  не только на работу, но и на гулянку (взрослые по вечерам).
В 1918 году погиб на войне мамин сын от первого брака, Левка. А в 1920 году наделили нам землю по гектару на едока. Но все равно легче жить не стало, ведь надо было покупать лошадей, инвентарь. Старший брат Иван построил кузницу. Сам делал бороны и плуги не только для семейных нужд, но и людям, подрабатывал.
Через год Иван и другой взрослый брат, Василий, женились. Сыграли им свадьбы. Но жили все равно все вместе до 1925 года (семьей в 25 человек, это вместе с детьми и женами братьев). Вместе обрабатывали землю. У нас было много овец. Рядна мы делали сами, а прясть сукно нанимали женщин-кустарей.
Питались тоже вместе. Младшие, я и три брата обедали за сырным - низеньким столиком. Все старшие — за большим столом и всего из двух черепянных мисок деревянными ложками. Аппетит был у всех отличный.
В 1923 году я пошла в школу. Занятия проходили по очереди в хатах хуторян. А хутор был разбросанным местечками по пять — десять хат. Стояли и хаты по одной. В школу весной и осенью ходили босиком, а зимой обували недоноски старших братьев и сестер.Приходилось на ноги наматывать много тряпок, чтобы большие башмаки не спадали.
Я ходила в школу, которая располагалась в доме пана Яковлева. Этот дом был весь в зелени, окруженный елями и розами, такого больше ни у кого на хуторе не было. Учителями у нас были Никита Моисеевич Бирюк и его жена Полина Вячеславовна. Они со своими детьми впятером жили в небольшой комнатке при школе.
В школе было две классные комнаты и большой зал. В одной комнате занимались первый и второй классы, в другой — третий и четвертый. В праздники к нам приходили ученики из всего хутора. Часто Никита Моисеевич сам вел уроки во всех классах одновременно, давая детям поочередно задания. Он был очень строгим, как мне казалось, и умным человеком. Ученики почти всегда сидели тихо, ведь на учительском столе лежала линейка. Когда учитель сердился на кого-то, то стучал линейкой по столу, а детей не бил. Только ставил баловавшихся в угол.
Когда умер Ленин, весть об этом к нам на хутор пришла только через несколько дней, потому что не было у нас ни радио, ни почты. Никита Моисеевич очень взволнованно много рассказывал нам  про умершего вождя. Мы плакали: боялись, что теперь закроют школу. Но учитель успокоил всех: «В стране много коммунистов и власть они завоевали навсегда».
Во втором классе, ка лучшую ученицу, меня приняли в  пионеры и повязали красный галстук. От большой радости я вихрем примчалась домой, но родители меня чуть не побили. Кричали: «Что ты хочешь стать антихристом? Отнеси и сдай  свой галстук». Мне пришлось это сделать, хотя и плакала от обиды и стыдно было.
Окончила я четвертый класс и больше меня родители в школу не пустили: пятый класс находился далеко, в станице. Никита Моисеевич не раз приходил к нам домой и уговаривал родителей отдать меня учиться дальше, потому что грамотным будет жить легче. Но отец был не умолим: «Девочке грамота ни к чему! Ей надо учиться прясть и шить». А я хотела учиться и четвертый класс окончила хорошо. Я часто плакала, глядя на идущих в школу детей. Никита Моисеевич Бирюк жил на хуторе до 1932 года, потом уехал в Усть-Лабинскую.                А его сын проживал у моего брата и рассказал, что перед войной Никиту Моисеевича арестовали и, где он — не известно.
В 1925 году братья Михаил и Василий отделились со своими семьями. Им построили хаты  рядом с отцовской, дали по две лошади и одной корове.
В 1929 году начали на хуторе строить новую жизнь.Все церковные и панские земли, не отданные крестьянам, обобществили. Для их обработки государство нанимало рабочих. Платили им поденно. Я тоже ходила на поденщину и жить стало легче.
В 1930 году отец первым записался в колхоз. Сдал туда весь инвентарь и шестерых лошадей. В 15 лет я уже работала, как взрослая. Жаткой (на лошадях) косили хлеб в валки, потом граблями и вилами собирали копны. У меня были грабли шириной метра в полтора. Два лета я тягала их на шлейке,  по настоящему впряженная.  Сначала в колхозе работали без выходных. На трудодни давали денег очень мало. Зато зерна — много. Два года в зерне недостатка не было. Мололи муку и сами пекли хлеб. Дома все держали свиней, овец, птицу.  Поэтому все это ценилось очень дешево.
В 1932 году был неурожай. Единоличники саботировали сдачу хлеба и их раскулачивали, судили(такова была официальная версия), но люди сопротивлялись, потому что надо было отдать государству все, а как выживать? 
Мои братья Иван и  Василий тоже были единоличниками. Их обложили большими, непосильными налогами. Василий бежал в Краснодар, а Ивана судили. Дали ему 10 лет тюрьмы. Отбыл он только один год и вернулся, вступил в колхоз. Его семья за это время сильно обеднела, ведь в доход государства забрали все, что было в хозяйстве.
Я в это время уже работала дояркой. Как это было тяжело! Доили руками по 20, а зимой по 30 коров. Ухаживали за коровами и сами возили сдавать молоко за километр от фермы. Я еще готовила обед пастухам и рабочим фермы. Хлеба не было. Варила борщ и кабачную кашу. Люди ели много, потому что без хлеба, по две миски каши съедали, сейчас в это даже не верится.
В 1933 году был страшный голод. Тому, кто вырабатывал норму, борща или супа (их заправляли мукой и подсолнечным маслом) давали погуще, а кто не вырабатывал, пожиже. Многие люди ходили на работу пухлыми от голода. Они и не зарабатывали густого супа. На то, что люди были пухлые и умирали от голода, никто не обращал внимания. Наш отец сторожевал у амбара и в валенках приносил  немного зерна (с полкило). Мы его мололи на ручной мельнице и пекли пляцки со щавелем и цветами акации. Мама нам делила поровну, а себе с отцом — поменьше. Коровы у нас не было, пропала. Я - то пила молоко на ферме прямо под коровой из ведра, но так, чтобы никто не видел. Уж больно строго было.
Все, в том числе и молодежь, ходили на работу в латаных платьях и кофтах. У мужчин были латки на спине, где пот проедал  ткань рубашки. Но как ни бедно мы жили, а песни пели весело. На гулянье идем — поем и с гулянья идем — поем. Так же на работу и с работы. Гуляли мы по хатам, кто пригласит. Я познакомилась с секретарем сельсовета. Он был комсомолец, а им запрещалось гулять по хатам, так как там были игры с поцелуями: в тупала, в почтальонов, грушу. Нас, молодых, приглашали в клуб, но мы гуляли по старинке. А в клуб ходили, когда привозили кино или комсомольцы ставили спектакль. Это было не чаще одного раза в месяц.Брат Саша работал конюхом. У него пала лошадь.Его хотели судить, но помог мой кавалер, выдал справку и брат сбежал в Краснодар.
Очень все бедовали, голодали до нового урожая 1934 года, когда осенью людям дали немного пшеницы. В 1934 году умерла Катя, самая старшая сестра по отцу. Брат Саша в этом году пошел в армию, брат Ефим — учиться в военное училище, а Филипп поехал учиться в Ростов.А еще 1 мая 1934 года я вышла замуж. На мою свадьбу зарезали одну курицу и купили один литр водки. Была одна родня. Цветы запрещено было надевать. Я была в розовом сатиновом платье и газовом шарфе с синими полосками. Жених был в стареньком костюмчике и новой голубой сатиновой рубашке. В приданое купили мне старый комод.  Родители с обеих сторон подарили нам по теленку, а гости - 35 рублей. На второй день после свадьбы мы со свекровью купили на руках за 30 рублей старую кровать с точеными ножками, без настила из досок (их подобрали дома). Подушки были в латаных наволочках, покрывало купили, едва живое, и года не прошло — порвалось.
Попала я в большую семью из восьми человек, я оказалась девятой. Была в хозяйстве одна корова. Все молоко, что от нее надаивали тут же и выпивали. Через месяц после свадьбы я сильно заболела малярией. Лечилась отварами разных трав. К тому времени у нас на хуторе появился врач. Он рекомендовал мне ложить холод и я застудила легкие. Думала помру. Поехала в Старовеличковскую, там был хороший врач, он меня вылечил.
На этом воспоминания обрывались. Что было дальше рассказать уже не кому.