Жемчужины

   Миха шёл к деду, сшибая палкой лес крапивы. Пыхтел, рубил с плеча, рычал:
— Так тебе! Гадюка рыжая — язык поганый! Глаза таращит! Ведьмачка! С гнилых болот жабонЯ пучеглазая! Ишь, строит, как своего.


   Босые ноги загрубели за лето, но ядрёная трава жгла огнём, впивалась кактусом. Мальчишка бубнил себе под нос:
— Ну и хорошо! Ну и пусть, —  безжалостно растирал пятками до сока ни в чём неповинную зелень. И снова входил в раж, вспоминая мачеху:
— Чтоб ты свой хвост покусала и сдохла, гадюка. Нашла телкА! — пацан яростно вгрызался в зелёную волну, — учителка треклятая! Так тебе! Получай, стервь! За ним сразу плотно смыкалось жгучее море, но он не замечал. Пусть! Разве это боль? Злоба внутри была крепче:
— Своих заведи, дура, и на верёвке их води перед людями!  И этот тоже: под её дуду пляшет. Бабий каблук. Давай — давай!


***
   Дед жил недалеко — огурцом докинуть. В два шага долететь по проселочной дороге. Но Мишка решил пройти задами огородов. Пар выпустить, а уж потом идти к дедуне.


   Деда Матвей не поощрял ни нытьё, ни жалобы, ни другую слабость. Морской волк в отставке.


    Покачала его жизнь на волнах. В молодости бороздил Африканские воды, бывал в Индии, Индонезии, Японии. Но это только так называлось "побывал":  на берег почти не сходили, не положено.


В последние годы службы  Матвея Ивановича забросили на Дальний Восток, в Охотское море. Ну, а пришло время, и списали вместе с его "Смелым".  Лет пятнадцать назад это было. Что делать? Поехал проведать сына. Зашёл в деревню, да так и остался: бросил якорь на берегу Амура, аккурат между двух сопок.


   Флотским друзьям с тёплых морей Матвей Иванович по телефону хрипел в трубку:
— Нет, ты меня в пехоту не записывай! Был морским волком, стал дальневосточным красным: буанзу, водятся здесь такие.
—...
— Да, моя "родня". Ни человек, ни жизнь за рыжий хвост не схватит. Седая шевелюра и правда отливала былым медным огоньком.


***
    Случай был в первую школьную осень Мишки: как-то ввалился он к деду чумазый, в рваной футболке, с расквашенной губой.


   Вечером после баньки он сидел рядом с дедом, пил липовый чай и признался, довольным голосом:
— Ванька берега попутал. Рыжим обозвал, ну я его по сопатке того, — двинул.
Дед рассмеялся:
— Тебя похвалили, а ты кулак об доброго человека зачем-то шлифанул.
Внучёк не ожидал такого поворота, и хлопал на деда широко открытыми глазами:
— Обозвал ведь.
— Не обозвал, правду сказал. А сильные что с правдой делают? Держат как награду: достойно, какая бы тяжёлая не была. А Ванька с тобой не тяжестью поделился, а радостью. — Дед замолчал, промокнул лоб полотенцем и стал слушать, как банная истома медленно бродит по телу.
— Какой радостью? — Мишка хотел понять, куда дед клонит.
— Мы — рыжие: особая порода. Приметные. Выделила нас жизнь. А почему? Потому что любит, — он провёл рукой по молодой солнечной макушке. — Вот Ванька твой это и увидел, что судьба фору тебе подогнала. Давай "краба" . Мальчишка протянул ладонь и внимательно слушал, примеряя новость на себя.
— Смотри. Обшили медью нас, как паруснику днище, — дед загнул мизинец, — это раз. —  А что это даёт? Посильнее других будем. Нас голыми руками не возьмешь, дерево такое не подточишь короедом, — загнул безымянный, —  два! Зараза никакая не пристанет, — моряк собирал уверенность внука в твёрдый кулак. — Ход супротив других намного лучше, — три. Мощнее мы, понимаешь? Такое судно заранее тактически выигрывает бой, — четыре! Нас издали видно, что мы — огонь! Вот жизнь людей вокруг и предупреждает, с кем они имеют дело, с какой силой, — это пять! Так что, не забывай про парусник внутри. И рогом шевели, кумекай: когда ставить стаксель, штормовой парус, а когда лучше убирать его и отдать плавучие якоря. Лови попутный ветер. За рифы Ванькины не цепляйся, своим курсом иди.
— А на другой руке расскажешь про рыжих?
— На другой руке ты мне сам расскажешь лет через двадцать. Понял?
— Понял.
— Ну вот и хорошо.


   Любил Мишка эти разговоры с дедом. После них любой шторм штилем становился, а детская душа шла попутным ветром на всех парусах.


***
   Отец и сын жили бобылями долго. Невестка померла в родах одиннадцать годков назад.  Мишку нянчили на пАру. Соседка Клава, мать многодетного семейства, помогла с мальчонкой, — выкормила вместе со своим девятым. И бегал теперь Миха упитанным розовощеким кабанчиком по деревне, как юнга на корабле: везде свой.


   И вот нагрянули перемены. В прошлом году из района прислали новую учительницу. Рыжеволосый командир в юбке сразу пришёлся по сердцу семье Фёдоровых. Людмила Борисовна смело заступила на семейную вахту. Никто особо не сопротивлялся "Лисёнку".  Никто, кроме Михи.


   Откуда ни возьмись, вместе с ней, пришёл контроль. "Вольный ветер поймали в клетку, — так чувствовал мальчишка. — Шаг не ступи без её ведома. И постоянно всё ей не так".


   Всё чаще внук ёршиком колючим сбегал ночевать к деду. Не задалось — не заладилось. Вот и сегодня нашла коса на камень.


   Мишка прорвался через заросли крапивы к тропе, что вела к озеру. Замахнулся и запульнул палку далеко, как мог. Скинул всё с себя и вошёл в воду, резко присел и поплыл размашисто. Только в озере почувствовал, как тело горит от крапивы. Полежал на спине, глядя как затихает вечернее солнце, унося и его злой пожар. Нырнул ещё несколько раз. Всё, теперь можно и к деду на глаза. Остыл.


***
   Дед ничего не спрашивал. Сидел на кухне у окна, очки торчали поверх седого чуба, сверкали тусклым биноклем. За ухом карандаш примостился. Матвей Иванович поглядывал на шахматы, над ходом кумекал.


   С другой стороны стола на доске остывала чугунная сковородка с островком аппетитной жареной картошки с салом и яичницей. Для Мишки. Выходит, ждал. Дед глянул мельком:
— Молоко достань. Плесни мне пол стакана.
Мишка ел и поглядывал, как дед вяжет шарф вслепую. Нитка тянула клубок, тот подпрыгивал в кастрюле на полу, — чтоб никуда не убежал без спросу.
— Деда, кроме тебя в деревне никто из мужиков не вяжет. Это ж девчачье дело.
— Глупость не морозь, — дед  ухмыльнулся, — те же узлы, только не морские, а сухопутные. Я ими дорогу на сушу вязал. Море — оно ведь терпение любит испытывать. А дело? Есть только одно женское дело — рожать. А остальное — человечье дело.


   Мишка вспомнил беременное пузо мачехи. Будто арбуз носит. А батя над ней квохчет. Вспомнил, нахмурился и отмахнулся.


   Картошку так вкусно только дед жарил. С молоком — песня. Миха доел и понёс сковородку с ложкой к раковине, буркнул, не поворачиваясь:
— Останусь?
— Оставайся.
— А расскажешь?
— Чего рассказывать-то?
— Про море. Как спас Иошито.
— Японца? Да что рассказывать-то? Нёс вахту после шторма. Ты же знаешь всё. Случайно его заметил. А капитан скомандовал: "Шлюпку за борт".
— И всё? Ты по-другому говорил.
Дед отложил вязание, задернул занавески и пошёл в сторону баталерки — кладовой. Вернулся с небольшим туеском, величиной с ладонь, и поставил на стол.
— Что это?
— Кисет японский.
Дед Матвей посмотрел на внука из-под кудлатых седых бровей:
— Только, чур, никому.
— Никому, — заговорщеским эхом повторил Мишка.
Дед открыл шкатулку и аккуратно вытряхнул на ладонь три камушка вытянутой формы. Они переливались: два были чёрно—зелёного цвета и ещё фиолетовый. Мишка завис над ладонью:
— Похожи на зубы большой рыбы. Что это?
— Почти угадал. Жемчуг.
— Нет. Жемчужины круглые, а это палочки, — возразил внук.
— Это самый дорогой жемчуг в мире: зубья "морского ушка". Сокровище.
— Чьё ушко?
— Моллюск такой. Держи.
Мишка взял перламутровые драгоценности и рассматривал их в свете лампы:
— Откуда они, деда?
— Иошито подарил. В благодарность за жизнь. Настоящий морской жемчуг. Дикий.
— А какой ещё бывает?
— Разный. Его теперь на фермах выращивают.
— Как дядя Паша — коров? — хохотнул мальчишка.
—  Нет. Прямо в море. Про это и хотел сказать: чтобы вышло что-то путнее из этой затеи, перво-наперво делают большие металлические клетки. Это самое главное. Иначе не видать никакой драгоценности.


   Миха слушал, не сводя глаз с морского чуда. Сколько лет дед хранил их, и ни разу не показывал. А тут... С чего бы это?
— Понимаешь, клетка нужна, чтобы защитить малышей от нападения осьминогов, морских звёзд и других врагов.
— А потом?
— А потом, когда они подрастут за год, им подселяют зернышко перламутра, которое очень мешает и не нравится. И возвращают в море. Они ворчат, возмущаются, пытаются выкинуть, прогнать его из своего дома, но ничего не выходит. А вот когда они смиряются, начинается самое чудо.


   Мишка внимательно слушал, а дед Матвей продолжал:
— "Морское ушко" начинает оборачивать шершавую песчинку самым ценным, что у него есть. Покрывает её перламутром слой за слоем. У них всё, как у людей: не каждый может принять новое. Да ещё сделать из помехи драгоценность. Треть неизбежно погибает.
— Почему?
— Из-за самолюбия, наверное. Говорю же, всё как у людей. Только сильные сердцем могут из неприятности сделать красоту. Зачем вечно страдать, что песчинку тебе подкинули? Пустое. Наверное, жизнь дана, чтобы каждый свою жемчужину вырастил, любую неприятность принял и в добро переиначил. Понял?
— Мишка молча кивнул.
Дед раскрыл кисет:
— Давай, положим на место. Придёт время, и ты подаришь невесте перстень с самой дорогой жемчужиной.
Мишка набычился:
— Не будет никакой невесты. Мне и так хорошо.
— Будет. Если, конечно, захочешь узнать, что такое любить не только себя... Пошли спать. Поздно уже.

***
   Миха лежал в темноте и смотрел, как танцуют за окном на ветру тени деревьев. Кожа горела крапивным пожаром.


   Сон подкрался, и замелькали перед глазами мокрый японец, еле живой, жемчужины, морские глубины, металлические клетки.

   В одной из них сидел Миха, в другой — папа со своей любимой лисичкой с огненным хвостом.

   Вдруг в клетку к Михе кинули арбуз и затолкали лису. Она превратилась в Людмилу Борисовну и строго посмотрела, достала указку. Он выскочил, за ним погнался осьминог, трогая противными щупальцами. И никто не мог его выручить: ни папа, ни мачеха, как ни старались.


   Внезапно появился дед и посмотрел на осьминога, как на цепного пса Полкана. Тот обмяк, уменьшился и стал ластиться к деду по-собачьи. Сделался совсем ручным.


   Потом долго плавали всей семьёй от клетки к клетке и набрали полную сковородку жемчуга. И счастливые пошли домой. Папа нёс арбуз, лиса вокруг бегала. Деда шёл рядом. Мишкина рука утопала в его горячей шершавой ладони. И на душе было прозрачно, светло и хорошо.