Воспоминание детства

                Воспоминание детства.


   Помню, когда был еще совсем-совсем маленьким, почти еще несмышленым, была у меня любимая плюшевая игрушка. Я ласково называл ее «Котоусик». Совсем небольшая, размером с только что подрастающего котенка. Точно не помню, как мне она досталась: купили ли просто так, без повода, подарили на день рождения или Новый год, а, может быть, (скорее всего) кто-то из уже взрослеющих детей свою старую, ставшую ему теперь совсем уже почти ненужную игрушку даром отдал. Только, надо сказать, что для меня тогда это было не что-то неживое, а как раз, напротив, какое-то самое родное и искренне любимое мной существо. Ложась спать, я прижимал ее к себе, говорил ей какие-то детские ласковые слова, от прилива внезапно нахлынувших чувств обнимал... Я считал тогда, что эта сделанная из плюша совсем незатейливая вещь, безусловно, воспринимаемая мною, как имеющая свое самоценное, самобытное уникальное бытие, «живая» в каком-то совсем уже потом, во взрослые годы совершенно непонятном неповторимом детском смысле, лучше всего понимает меня, более того, всецело мне предана и, конечно же, любит самой что ни на есть чистой и светлой, искренней и (если бы я знал тогда это слово, то, нет сомнения, что так бы и считал) какой-то даже по-своему жертвенной любовью.

   Уже потом, когда с течением неумолимого времени я немного подрос, родители уже принесли в дом настоящего, живого котенка... Но если та, плюшевая игрушка была вся затасканна, совсем внешне непривлекательна, с вытертой серой плюшевой шерсткой, что, впрочем, вовсе никак не влияло на мою искреннюю детскую любовь к ней и даже какое–то восторженное благоговение, то настоящий живой котенок, с роскошной, изысканно-красивой лоснящейся серой, с всевозможными геометрическими вкраплениями самых разнообразнейших оттенков темного окраской казался по сравнению с уже забытой на тот момент прежде любимой игрушкой истинным красавцем! Только он, к моему разочарованию, нисколько не оправдал моих детских, наивно-романтических ожиданий, потому что день ото дня только царапался и кусался и вовсе меня искренне не «любил».
 
   На мои жалобные сентенции родители, конечно, сказали: «Ты же сам просил живого котенка, так что не ной, а больше играй с ним!» Насколько сейчас помню, прожил он у нас совсем не долго, чуть менее года, а потом по упорно ходившим в нашем дворе слухам его забрали к себе безымянные соседи по микрорайону: их сыну, выглядел он чуть старше меня, этот наш котенок, вероятно, запал в душу, приглянулся своей игривостью и как бы бросающейся с первого взгляда в глаза яркой и грациозной красотой, и они, скорее всего, поддавшись соблазну, «выкрали» его на улице, когда он там безмятежно гулял. Надеюсь, что они окружили его несравненно большей заботой, чем в то, давно уже минувшее время мы...
 
  Потом у нас, правда совсем недолго, был еще рыжий огромных размеров кот. Пугливый и беспокойный,- судя по всему, ему в прошлой жизни у прежних хозяев не совсем сладко пришлось! Его бросили одного в дачном поселке осенью, когда все уезжают в город, и мы, чтобы спасти бедное животное от голодного и холодного одинокого умирания, взяли его к себе. Через год, гуляя на улице, он также куда-то бесследно пропал...

   Зато третья по счету домашняя любимица: грациозная кошечка изумительно черно-белой окраски была, действительно любима не по названию, а во всех самых разнообразных оттенках этого прекрасного смысла. Ее боготворили, ей восхищались! Это был для нас как будто бы хорошо ограненный нами самими чудесный бриллиант, своеобразный драгоценный камень-талисман нашей самой обычной семьи... Уже вполне осознанно зная, чем живое существо отличается от плюшевой игрушки, можно было этим гармоничным взаимодействием разумных взаимоотношений живого существа с живым существом ее окружить. Благо, было и время, и желание, и возможность...

   Помню, совсем молодой она, наверное, в первый раз забралась на самый верх огромного тополя и с удивлением оглядывая сверху окрестности, вероятно, показавшиеся ей какими-то далекими, маленькими и поэтому уже совсем не внушающими никакого доверия, боялась спуститься, и случайный прохожий, молодой человек, вероятно, какой-то спортсмен, сжалившись над нашими с братом настойчивыми детскими причитаниями, совсем неожиданно как для нас, так и столпившихся рядом зевак и случайных прохожих как-то мастерски в мгновение ока залез на самый верх огромного дерева, и спустился уже вместе с душераздирающе мяукающей кошечкой, на тот момент всецело нашей королевой, а она от страха еще ко всему прочему его всего намочила с головы до ног... И он как-то смущенно, совершив свой подвиг, сразу же ушел, а мы только успели уже вдогонку ему нестройным хором прокричать под веселое и злорадное улюлюканье потешавшихся всем происходящим зевак : «Спасибо!..»

   И вот через некоторое время после этого случая я вдруг совсем неожиданно увидел, как в соседнем дворе специально обученные для этого люди отлавливали, как считалось тогда, ничейных, беспризорных кошек, чтобы, наверное – это передавалось из уст в уста, иногда даже каким-то тихим значительным «заговорщицким» шепотом - сделать потом из них ходовое тогда хозяйственное мыло...


   Рядом с огромным фургоном, почему-то с зарешеченными окнами, наверное, чтобы их не разбили любители домашних животных, по крайней мере мне очень это хотелось тогда сделать, прямо на земле расположили некое огромное подобие мышеловки с распахнутой дверцей... а в самом ее дальнем конце взрослый, выглядевший для меня тогда каким-то невыразимо недобрым, «угрожающим», дядечка точными, неторопливыми, даже какими-то, как показалось, меланхоличными, «растерянными», не уверенными что ли в своей правоте движениями длинных рук расположил большущий кусок мяса и так же неторопливо, с какой-то неохотой отошел. Встав неподалеку, он облокотился на дерево. Сделался как будто бы, каким-то зловеще-лицемерно   безучастным. Даже незаметным, словно застыл... Как мне тогда показалось, его недобрые, но явно имеющие свой какой-то тщательно продуманный им, основанный на предыдущем, возможно, удачном жизненном опыте план усилия не увенчаются успехом, к моей какой-то затаенной в глубине души радости так и останутся тщетны... Но через некоторое время неподалеку уже сидела боязливая стайка бездомных, хотя, возможно к ней присоединилась и какая-то трудно определимая часть домашних, кошек. И совсем неожиданно одна из них безумно отчаянно смелая, словно вырвавшись из-под власти сдерживающего ее до этого внутреннего «табу», заложенного в подсознание интуитивным чувством самосохранения запрета вперед, два раза быстро тронула лапкой пол этой неприятно-угрожающей длинной металлической клетки, - и сразу в каком-то паническом страхе ее отдернула, - словно обожглась; затем, повинуясь все тому же охватившему ее инстинкту безумного азарта, доводящего, наверное, до дрожи все ее существо, вбежала наполовину, - и сразу выбежала, опять испытывая страх, а после уже сделала, наверное, какой-то самый отчаянный в своей жизни рывок в никуда: туда, вглубь, за казавшимся ей вожделенным мясом, и когда уже полностью и безнадежно забежала, то дверца за ней сразу же и очень быстро громко захлопнулась. И двое худых дядечек с лицами-масками мертвецов, на которых невозможно было прочитать никаких живых чувств, спешно погрузили ее в огромный фургон и увезли. Не знаю, куда. Возможно, прямо на завод, на мыло. А остальные кошечки за какую-то долю мгновения сразу же в охватившем их паническом страхе, наверное, перед как-то инстинктивно, смутно ими ощущаемой безжалостной поставленной на конвейер жестокостью человека, от которого они ждали благодеяний, ласки по праву домашних любимиц, хоть и иллюзорно-потенциального, отторгнутых от этого вожделенного ими права своей невольной беспризорностью, жизнью в подвале, вмиг разбежались. И показалось, что вокруг вдруг наступила какая-то безрадостная и зловещая тишина, в которой еще много лет после этого словно бы пахло не имеющей запаха неотвратимой и подлой, как удар ножом исподтишка смертью...