Дозреть до Пушкина. О преподавании литературы

«Оно решительно ещё не дозрело до Пушкина, - писал в начале прошлого века В.В.Розанов о Министерстве народного просвещения. – Держась метода «всезнайства», оно пичкает учеников всех разрядов своими «образцами из всего понемножку», образцами из «Домостроя», образцами из Карамзина, «да не забыть бы хоть двух басен И.И.Дмитриева как предшественника Крылова»: и когда ученики дотаскиваются до Пушкина, то они до того бывают истомлены «предшествующим курсом», а вместе получили такое основательное отвращение к «попам Сильвестрам и Юрию Крижаничу» (всё область науки, а не педагогики), что присоединив мысленно Пушкина «тоже к Крижаничу», ограничиваются и из него «требуемыми образцами»…» 
В нынешних школьных программах по литературе нет Крижанича и «Домостроя», но отроков по-прежнему пичкают «образцами из всего понемножку». В памяти у «всезнаек» оседает определённый объём информации «из области литературы», некоторые даже знают, что Пушкин – это «наше всё», вот только знание это внешнее, не соотносимое ими с «реальными» ценностями.
В личности Пушкина воплотились те качества, которые определяют русскую самобытность. «…Видеть по-русски значит видеть сердцем», - так выразил её суть философ И.Ильин. Европеец привык сводить истину к отвлечённости – силлогизму и формуле, для русского истина – это икона, цельно-личностный образ. Истинно то, что прекрасно, а подлинная красота являет себя только в любви. Поэтому в отвлечённой истине, которая ради «объективности» должна быть очищена от всякого чувства, русскому может быть явлена лишь полуистина. Тем не менее, в нашей школе обучение ориентировано на отвлечённо-научный стиль: он имеет безусловный приоритет перед всеми другими стилями.
Любовь и рациональность – две вещи несовместные. Именно рационализация всех сторон жизни завела Запад в тот духовный тупик, из которого, кажется, нет и выхода. В давние времена всякое поползновение к подмене цельного образа истины-красоты безличностной отвлечённостью считалось у нас греховным отступлением от истинной веры. Наклонных к такой подмене «латинян» мы тогда называли еретиками. Теперь это слово непопулярно. Мы перестали отличать еретиков от нееретиков. Но наша особость, обусловленная православными корнями русской культуры, сохраняется. Можно называть это инерцией, но суть от этого не меняется: мы по-прежнему на глубине не склонны отделять истину от красоты, разъединять познание и поэзию. Это подтверждает сам русский язык: в нём научный стиль за три столетия внешне престижного бытования так и не стал органичным. Латинизмы и другие слова, заимствованные из европейских языков специально для этого стиля, по-прежнему табуируются в стиле художественном; они, за исключением тех случаев, когда в русском языке нет парных славянских синонимов, отторгаются официально-деловым и публицистическим стилями; их использование в повседневном разговорном общении маркирует говорящего как недостаточно культурного человека: над любителями «умных иностранных словечек» потешаются юмористы-сатирики. Существует некая незримая перегородка между научным стилем и общеупотребительными стилистическими пластами русского языка. «Социальный» - «общественный», «транспарентный» – «прозрачный», «апробировать» - «одобрять», «реализация» - «осуществление» - подобных синонимичных пар нет в языках европейских. Всякий язык противится парной синонимии как избыточному явлению. Однако же в языке русском она существует в огромных размерах. Ради чего мы терпим тысячи лишних слов? Почему парные синонимы не отмирают? Это происходит единственно потому, что язык не пускает латинизмы и прочие европеизмы туда, где их парность была бы обременительной, - в область народной общеупотребительной лексики. Язык не позволяет этим словам облечься в русский кафтан, он требует, чтобы они всегда были при немецком костюме и галстуке. Вне узкой сферы своего применения они воспринимаются культурными носителями русского языка как слишком холодные, а потому по отношению к интуиции полноты истины – маргинальные.
Если стиль неорганичен, то это значит, что он выражает неорганичные смыслы. Наша школа, по сути, навязывает детям уродство и пошлость под видом эталонной формы познания. Неудивительно, что с таким изуродованным «а-ля европеец» сознанием они оказываются неспособными постигнуть величие самобытного гения Пушкина, для них вся русская литературная классика - это архаика.
Заслуга Пушкина перед русской культурой состоит в том, что он, чутко уловив запрос времени, мощью своего поэтического таланта воскресил в русских людях интуицию нераздельности истины и любви-красоты. Потому-то он – «наше всё»: не просто поэт, а мудрец из мудрецов. В приобщении наших детей к пушкинской мудрости, без преувеличения, залог выживания Русской цивилизации. Тот же Розанов, к примеру, настаивал: творчество Пушкина должно стать отдельным школьным предметом. У нас же на Пушкина в старших классах выделяется «целых» 8 часов, да ещё 18 часов в 9 классе. Но проблема не только в том, что на Пушкина и других русских классиков отводится слишком мало часов учебного времени, ущербен, противоестествен для русской ментальности сам теоретический, «объективно-научный», подход к преподаванию литературы.
Написание школьных учебников и пособий по литературе должно стать делом тех, кто сам обладает ярким художественным дарованием и способен являть своим словом приверженность пушкинской самобытности. Учителю литературы следует отказаться от позы высоколобого теоретика, он должен всегда быть готов принять на себя тот упрёк, которым Аглая у Достоевского уличает князя Льва Мышкина: «У вас нежности нет: одна правда, стало быть – несправедливо».
Желание совершенствоваться духовно может возникнуть у отрока только в свободном, опирающемся на его личный опыт диалоге с писателем; учитель и автор учебника должны быть лишь посредниками в установлении этого диалога. Ученика на уроках литературы нужно избавить от свинцовой тяжести объективно-научного теоретизирования. Критериями успешности изучения курса литературы должны выступать степень развития его творческой интуиции, искренность и глубина чувств, оригинальность мысли – всё то, что и определяет достоинства творческой личности. Никакие теоретические экзамены по литературе в принципе не нужны: ориентация на них отвлекает от непосредственного, трепетного переживания красоты. Единственной формой экзамена по литературе видится творческое сочинение. Как и в дореволюционной гимназии и в школе советской, у сочинения на литературную тему должен быть статус основного школьного выпускного экзамена.
Подражательство – удел слабых, сильные народы не копируют, а преображают опыт других народов на свой лад. К сожалению, в нашей элите изобилуют подражатели, им удалось сформировать некую параллельную мнимо европейскую псевдокультуру. Плачевное состояние нашей школы в большой степени их «заслуга». Нелегко сопротивляться этим, по выражению Тютчева, «паразитическим элементам», и неудивительно, что у многих талантливых педагогов опускаются руки. Мы напоминаем евангельского расслабленного. Любовное отношение к истине подменяется не требующей никакого труда над собой сентиментальностью. Фальшь сентиментальности отнимает у нас вдохновение, истина скрывается от нашего духовного взора – и соблазн облечь её в ризы «объективной научности», подражая внешней благопристойности европейца и даже, может быть, возомнив себя им, становится непреодолимым.
Уклонение в «объективно-научное» прожектёрство усугубляет в русских людях комплекс вторичности, вызывая презрение и порождая фобии по отношению к собственному народу. «Дозреть до Пушкина» - это значит преодолеть в себе этот ущербный «паразитизм». Но как его преодолеть в условиях господства западнической элиты? Как разорвать порочный замкнутый круг?
Всё чаще мы слышим: России не выжить без национальной идеи. При этом все ждут нового идеала от учёных-политтехнологов, то есть нам важно, чтобы наш идеал был сформулирован тем самым «паразитическим элементом», который и обрекает нас на культурное прозябание. Между тем у нас есть действующий идеал, он уже тысячу лет живёт в народном сознании в иконическом образе русского Небесного Иерусалима – Святой Руси, и никуда из него не уходил. Он помогал нам выжить в самые драматические периоды нашей истории, давал силы сопротивляться советской и нынешней «рыночной» смутам. Воплотившись в «Слове о законе и благодати» митрополита Иллариона, в проповеди Сергия Радонежского, в Киево-Печерском патерике, в сочинениях Епифания Премудрого и Ермолая-Еразма, в иконописных образах Феофана Грека, Андрея Рублёва и Дионисия, в «Слове о полку Игореве» и «Житии протопопа Аввакума Петрова», он обусловил величие русской культуры 19 столетия. Господь не попустил стать святорусскому идеалу экспонатом музея – чудесным образом он воскрес после века обезличивающих реформ в творческих интуициях ученика европейских «афеев», дав начало Русскому возрождению. Тот, кто внутри этого возрождения, не нуждается в политтехнологах: ему не нужно формулировать в виде куцой «научной идеологии» интуицию иконической истины.
Путь Пушкина – это путь стяжания евангельского дара любви. Любовь – именно дар, её нельзя «заклясть» теоретическими рассуждениями, она даруется Господом тем, кто беззаветно следует Его заповедям. Те, кто стремится уподобиться Богу-Любви, не верят в объективность без участия совести. Такому совестливому отношению к истине и должна учить наша школа. Не холодный рационалистический ум потребителя плодов научно-технического прогресса, а совесть должна быть самой высокой ценностью для наших детей, если мы хотим, чтобы они оставались русскими.