На ночном перроне
Продавали боль –
Девять граммов пачка
И впридачу соль.
Я купила десять,
Чтобы про запас,
В очереди долгой
Протолкавшись час.
Опоздав на поезд,
Потеряв вагон,
Перепутав город,
Позабыв перрон.
Ольга Арефьева
Пазл одиннадцатый
- Симона Евгеньевна! Я в Вашем распоряжении.
Надя Малоксианова стоит перед нею – руки по швам, лицо отстраненно-спокойное. В синих глазах ее – полное и абсолютное отчуждение. На бирюзовой рубашке, спереди, следы брызг. Девочка посетила «пикантное заведение» и вымыла руки.
Да, тем самым она только что исполнила очередной пункт Регламента. Исполнила со своей стороны. И она, воспитанница, готова к продолжению.
Ход за нею, за Симоной. За стороной «Структуры». Той самой, которую, судя по всему, эта девочка так… ненавидит.
Не суть. Суть в том, что следующее действие известно, логично и понятно. Но Симона, отчего-то, тянет паузу. Для того чтобы успокоиться. Ибо предыдущая часть ее общения с этой странной девочкой не сложилась. От слова «совсем».
Жаль. Очень жаль.
А ведь Симона так хотела получить этот маленький приз-триумф, победу над этой девочкой - одержанную путем полного ее, воспитанницы, разоружения и капитуляции. В этическом и психологическом смыслах.
Не вышло. И вот сейчас… Симона ощущает свой проигрыш как очень резкий и совершенно неожиданный щелчок по своему самолюбию.
Н-да…
Бредятинка бредовая,
Бежит-бежит бегом!
Очередная игра слов от Веры Плотницкой, подруги-юмористки. Вспомнилась, однако.
Ладно, что уж там… Харэ тянуть кота за хвост!
- Снимай рубашку!
Симона отдала это распоряжение нейтральным тоном – не грубо, не резко, но твердо. Девочка ожидаемо вздрогнула, замялась и только через пару секунд завела руки - за спину, накрест – медленно, как будто во сне. И, наконец-то, стянула с себя последнее одеяние, оставшись обнаженной.
Воспитанница так и замерла неловко, с бирюзовой рубашкой в руках.
Растерялась. Бывает.
- Выверни ее, положи на стол, - подсказала ей Симона. И добавила одно слово:
- Аккуратно!
- Да-да… Простите…
Воспитанница шагнула к столу и дрожащими руками, неловко, попыталась сложить свое одеяние так, как было ей указано.
Получилось… не очень. В принципе, можно было придраться и потребовать выполнить этот пункт Регламента еще раз… а, возможно, даже, не один…
Но Симона так поступать не стала.
- Положи на стол, пожалуйста! – распорядилась она. И девочка, вздохнув, исполнила это ее приказание.
Она честно попыталась разложить сложенное хоть как-то ровно – на поверхности слова. Замешкалась и вопросительно посмотрела на свою воспитательницу.
Симона кивнула, дескать, все хорошо, я не придираюсь, можешь оставить все это так, как есть. Благодарный и виноватый взгляд воспитанницы был ей ответом.
Надежда повернулась к ней лицом, на секунду прикрылась – правой рукой заслонила грудь, левой прикрыла лонный треугольник. Потом все же решилась и, выпрямившись, встала по стойке «смирно».
Слишком напряженно. Нехорошо, конечно же… Но куда деваться…
Симона вздохнула.
- Идем, - просто сказала она. Коротко и негромким голосом. А после поманила ее рукой.
Надя, естественно, быстро шагнула – скорее даже подскочила - к ней.
- Симона Евгеньевна! Вы ведь не сердитесь… не обижаетесь на меня? Простите меня, ради Бога! Я не хотела Вас обидеть… Правда, не хотела!
Симона от услышанного просто остолбенела. Кажется, сейчас это странная девочка растерялась, испугалась и утратила остатки той самой иронии, на которой она все время держалась. Неожиданно… однако, очень даже вовремя! И, разумеется, этот ее порыв нужно немедленно использовать.
Конечно же, можно было вдоволь поиздеваться над нею - дескать, что, мол, струхнула, противница «Структуры»? Но это было бы низко и подло. Девчонке сейчас будет больно… Очень больно. Вполне достаточно для ее вразумления. Так что…
Сейчас для Симоны имеет смысл самоутверждаться отнюдь не за счет унижения воспитанницы, а вовсе иначе. А вдруг?
- Надя… Я остаюсь твоим другом, - неожиданно заявила Симона.
Она снова поймала девчонку на контакт – в смысле, «глаза в глаза». И ни улыбки теперь на лице Старшей, ни даже нотки иронии в глазах. Да, взгляд у Симоны сейчас серьезный и доверительный. Почти. В том смысле, что он выражает сложное настроение, своего рода эмоциональное послание. Словами его можно обозначить примерно так:
«Я тебе верю. Я не настаиваю на взаимности. Но буду рада, если ты начнешь… попробуешь мне доверять. Хотя бы понемножку».
Это послание Симона как бы помещает в свое сердце – то самое сердце, которое эта девочка умудрилась потрогать несколько ранее! – и пытается сказать эти самые слова через него, адресуя их воспитаннице.
Надя светлеет лицом. Кажется, она готова поверить.
Жаль… Очень жаль… Безумно жаль, что это понимание, со стороны Симоны, не освобождает девчонку от наказания. И все же оно гарантирует ей отсутствие «добавки» за все ее сегодняшние «выкрутасы в предбаннике».
Между прочим, имеет смысл выразить это все еще и словесным способом.
- Я прощаю тебе все дурные слова, которые ты здесь успела наговорить при мне, - расщедрилась Симона. – Я тебе их припоминать не стану. И никто не станет. Никогда! – подчеркнула она.
- Спасибо! – Надя прошептала это самое слово и покраснела.
Да, сейчас она чувствует себя крайне неловко – как будто она сейчас и в самом деле струсила, изменила той самой идее неприятия «Структуры» и борьбы с нею. Однако нельзя сейчас акцентировать внимание девочки именно на этом моменте. Именно сейчас необходимо удержать это ее желание общаться. Хотя бы попытаться это сделать.
Конечно же, боль произведет своего рода перезагрузку. Ее отношение ко всему происходящему в корне изменится. И не в лучшую сторону. Но вдруг эта странная девочка все-таки запомнит, что Симона вела себя с нею честно и даже как-то по-доброму? Ну… в общем и в целом…
Симона берет воспитанницу за руку. Надя не сопротивляется, но снова ощутимо вздрагивает, когда молодая женщина прикладывает свою карточку-пропуск к электронному замку двери, которая ведет в другую часть экзекуторской – ту, где, собственно, все и произойдет. И…
Снова слышится этот самый преувеличенно громкий щелчок, сопровождающий отмыкание замка!
Симона сейчас просто готова была оптом придушить всех этих местных идиотов – спецов по воспитательным психологическим воздействиям, трижды дери их всех чОрд и мать его чОрдовка! Звук этот… действительно бьет по напряженным нервам обнаженной воспитанницы. И не только воспитанницы.
Поэтому Симона, распахнув дверь, первой сделала шаг через порог и втянула за собой перепуганную девчонку. В смысле, втащила ее туда, внутрь. А после этого, отступив на шаг назад, закрыла за собою дверь с этой стороны – отрезав им обеим всякий и всяческий выход обратно, вне завершения запланированной процедуры. Этот гребаный замок не преминул еще раз щелкнуть – кажется, даже громче прежнего. От этого пакостного звука девчонку буквально передернуло. Симона уже готова была извиняться перед нею за этот самый перебор в ее, Надежды, моральных страданиях. И это было… более чем странно – просто прежде такая мысль Симоне даже в голову прийти не могла! Впрочем, от идеи извиняться по этому поводу она сразу же отказалась – ей показалось, что все это прозвучит как минимум издевательски, и только усугубит ситуацию. Лучше уж промолчать.
Здесь, в «исполнительской» части помещения, все было организовано вокруг центрального элемента меблировки – места для размещения объекта экзекуции. Это место, на сленге специалистов соответствующего профиля деятельности, именовалось «снаряд». Изготавливали его из обычной хирургической кушетки, со светлой «псевдокожанной» обивкой, путем незначительного апгрейда. И применяли в точности так же, как и тогда… прежде.
Да, в этом помещении, обставленном стандартным образом и способом, все для Симоны было обычно и привычно – в том смысле, что за годы, прошедшие со времен ее первой работы «на длинную дистанцию», основной «снаряд» - в смысле, мебель для укладывания провинившихся девчонок - нисколько не изменился. Ну и, разумеется, здесь же присутствовали и сами инструменты, предназначенные для высекания на их задницах красных полос, с сукровицей и даже с кровью - без этих атрибутов серьезности физического воздействия на реципиенток «экстраординарное» сечение не обходится! – длинные прутья в специальной высокой емкости, скрывавшей их на три четверти. Сей сосуд с рассолом те, кто посвящен в «болевые искусства», иногда называют «розгохранилищем». И его содержимое, те самые прутья… Уж они-то не меняются столетиями, если не более. Как говорится, стабильность применения и предсказуемость результатов – показатели эффективности.
Однако… Что это?
Надежда опять, судорожно вздрогнув-охнув, прикрылась, с ужасом глядя…
Ах, да… ее смущает и пугает окно. Здесь оно почему-то не зашторено. Наверняка, просто поленились это сделать после проветривания. От которого, в принципе, можно было и вовсе отказаться – система кондиционирования, поддерживавшая оптимальную температуру и свежесть, здесь функционировала безупречно. Но некоторые предпочитают, время от времени, открывать сложно устроенное «непробиваемое» окно, пользуясь своей карточкой-пропуском. И вот… позабыли. Бывает.
И кажется это окно просто… каким-то затененным. Конструкция у него такова. Специфика.
Выходит это самое окно, кстати, тоже на задний двор. Также как и окно той самой палаты, из которой Симона забирала девчонку, В смысле, забирала для того, чтобы привести ее сюда.
И вот там, между хозяйственных построек, кажется, прошел сейчас какой-то человек… Был и нету его. А девчонка уже вся в испуге от того, что он мог увидеть ее… в таком вот виде.
Ну что тут сказать… Не везет девчонке сегодня, моральный прессинг у нее нынче много выше среднего. Хотелось бы компенсировать его смягчением собственно болевой части предстоящего… Но не факт, что такое все-таки получится.
Симона быстро прошла к этому самому грешному окну. Дернула за шнур и роликовая штора скатилась-упала вниз, прямо на подоконник.
Девочка шумно выдохнула и снова встала по стойке «смирно», перестав прикрываться.
- Извини, - воспитательница употребила слово, доселе немыслимое для общения с провинившейся в этом самом помещении. – Я должна была тебя предупредить. Здесь… односторонние стекла. Ты можешь видеть все, что творится там, на улице. А вот снаружи, поверь мне, ничего не видно и даже… не слышно! Те работники, которые, иной раз, трудятся там, на заднем дворе, они совершенно не в курсе того, что в это же самое время может происходить… здесь. Не волнуйся, Надя, - сочувственно добавила она, - тебя никто не видел. Все в порядке.
Девочка кивнула, но видно было, что она все еще чувствует себя крайне неловко от такого… недоразумения. Тогда Симона решила продолжить свои увещевания.
- Видишь, я зашторила окно, - сказала она. – Что бы здесь теперь не происходило, никто из тех, кто находится снаружи, никогда об этом не узнает. Ничего не бойся, твоя стыдливость вовсе не будет потревожена излишним вниманием. Это я тебе могу твердо обещать.
- Спасибо… - переведя дух, произнесла воспитанница – причем, каким-то окончательно потерянным тоном голоса своего.
Как интересно…
Симона решила обыграть расклад, и для продолжения функционального общения с девочкой выбрала вовсе не командный голос приказного тембра, а все же доверительно-серьезные интонации. Ей показалось, что именно такой вариант оптимально подойдет к этой, мягко говоря, странной ситуации. Этот тон вроде бы сработал. Имеет смысл придерживаться его и впредь. Просто потому, что сейчас их общение переходит в иную стадию… где нервы воспитанницы будут подвергнуты испытаниям не только эмоционального, но и, увы, болевого плана – причем, весьма и весьма!
- Располагайся, - Симона позволила себе взглянуть на девочку эдак серьезно и даже с капелькой сочувствия на лице.
- В… смысле?
Девочка, кажется, снова надумала пугаться. В принципе, есть чего. Но ее нынешние эмоции – вполне объяснимые и понятные! – не должны создавать помех той, кто привела ее сюда. Впрочем, ничего страшного и даже неожиданного. Купировать такие проблемы, возникающие по ходу «экстраординарного наказания», это часть работы воспитательницы.
- Ложись, - все тем же самым тоном поясняет Симона. – Сюда, на кушетку.
Девочка переводит свой взгляд с лица воспитательницы на то самое место, где ей, так сказать, предстоит сейчас возлечь. Да, это хирургическая кушетка. Медицинский предмет, приспособленный под несколько… иные цели применения. Обычная конструкция. Подъемное изголовье переведено в положение «горизонталь». Высота отстроена… Нет, вовсе не оптимальным образом. Но это дело поправимое.
Ну, так что же ее так… смущает или удивляет? Что привлекло ее внимание?
Ага, кажется, воспитанница смотрит сейчас на систему привязных ремней. Да, это единственный серьезный «апгрейд» этого предмета по сравнению с исходником. И эта часть «снаряда» выглядит, пожалуй, достаточно эффектно – особенно для той, кто не имела понятия о том, что и как здесь происходит. Несколько черных ремней, гибких и мягких, предназначенных для вариативной фиксации тела реципиентки, смотрятся контрастно к светлому фону остального «снаряда». Возможно, такое решение покажется кому-то эстетически спорным, однако тех, кто его придумал, интересовали не общие вопросы стилистики, а вполне конкретный функционал этого самого… изделия. И он здесь присутствует, в полной мере. Симона это точно знает.
Пауза визуальных впечатлений несколько затянулась, поэтому Симона решила внести ясность в «подвисшую» ситуацию. Обогнув кушетку, она шагнула к воспитаннице и взяла ее за руку. Совсем не грубо, мягко.
- Надя! – обратилась она к ней. – С тобою все в порядке? Может быть, голова кружится? Или…
Воспитательница коротко кивнула в сторону двери – той самой, в которую они сюда вошли. Прозрачный намек, дескать, может быть, имеет смысл снова посетить… известное заведение?
Намек был понят, и реакция на него оказалась… вполне ожидаемая. Девочка вмиг покраснела и сразу же отрицательно замотала головою, дескать, нет-нет, все нормально. В том смысле, что не стоит возвращаться именно туда…
В ответ Симона сделала внятный-понятный жест, который можно было истолковать исключительно в одном смысле – мол, как хочешь, была бы честь предложена! Ну… или как-то в этом роде содержания и общей тональности возможных разъяснений. Про «честь», конечно же, это просто так, для красного словца и очень даже условно. И, естественно, не вслух.
Вслух же Симона не стала говорить ничего. Она снова указала на кушетку. Надя несмело шагнула в этом направлении и даже затронула рукой псевдокожаную поверхность «снаряда». Сразу же отдернула руку свою, как будто обожглась, и посмотрела на воспитательницу как-то умоляюще.
Симона вздохнула и отрицательно покачала головою.
Можно было бы пристыдить девчонку за робость - по сути, затоптать ее достоинство насмешками и издевками по этому поводу… Можно было просто лишить ее всех и всяческих иллюзий по поводу возможных послаблений методом, который с успехом применяли некоторые
коллеги Симоны. Сей вариант быстрого обозначения главенства в таких неопределенных ситуациях, изящно именовали «Раз, два-с, по мордА-с!» - название говорило о его, метода, сути прямо, точно и недвусмысленно.
Но… зачем?
Симона никогда не делает глупостей. Особенно, если еще остается надежда на благоразумие Надежды – pardonne-moi, за дурного фасона каламбуры! На то, что она сумеет принять то, что будет сейчас исполнено над нею, и принять это все именно от рук Симоны. Это важно.
Есть надежда на то, что потом состоится разговор, который позволит вернуться к предложению, озвученному для девочки несколько ранее…
Но это уж как повезет. Вот прямо сейчас ей нечего предложить провинившейся воспитаннице, приговоренной и доставленной к месту исполнения приговора. Кроме, может быть… надежды.
Надежды на то, что все это закончится… через некоторое время.
Смешно, да? Надежда для Надежды… Еще один каламбурчик в стиле твоей подруги. Еще один и снова грустный.
Что поделать, такой вот… повод для шуток юмора. А каков повод – таков и юмор, адекватный ситуации. Увы и ах…
Говорят, в прежние времена, когда «Структура» только-только начинала свое существование, системы видеоконтроля еще не существовало. Тогда еще никто не контролировал проведение самой процедуры, а итоговые материалы экзекуции «на длинную дистанцию» сводились к фотоотчету и акту медика. Судя по «ветеринарным рассказам» госпожи Бельдюковой, тогдашние функционеры позволяли себе лишнее, откровенно измываясь над своими жертвами. Но Симона сейчас бы охотно распространила тот, прежний порядок на этот конкретный случай. Нет, отнюдь не для жестокого истязания провинившейся. А совсем наоборот, для смягчения ситуации. Симона нашла бы слова и интонации для вразумления этой странной девчонки.
Однако такие вещи можно делать сугубо наедине. А здесь и сейчас… Только кажется, что их двое. На самом деле, это касается лишь физических тел, локализованных здесь, в экзекуторской. Смело добавляем сюда четыре глаза видеокамер, фиксирующих с разных точек процедуру производимого здесь телесного наказания. Дальний план, средний план и отдельно, крупным планом, лицо экзекуцируемой. И, конечно же, подробно фиксирующих то самое место приложения усилий экзекутора. Итого четыре глаза плюс сверху ко всем непосредственно присутствующим. Своего рода, пригляд за их, так сказать, «воспитательным взаимодействием болевого рода».
Отчего-то именно сегодня они, эти самые лишние глаза, сильно напрягают саму воспитательницу.
Ах да… С той стороны электронно-проводной начинки этих самых передающих устройств, сейчас присутствуют еще два глаза – да еще каких! Сама «Железная Капа», собственной персоной, как она выразилась, «держит руку на пульсе», дистанционно и визуально. Выходит, что у нас присутствует здесь целых шесть глаз сверху, в компанию к их «экзекуционному междусобойчику». Присутствуют незримо, но раздражающе.
Кстати, а почему же ты сейчас так раздражена именно этим, в общем-то, стандартным фактором? Только ли от того, что тебе сейчас противно находиться под наблюдением той самой «ветеринарной твари» - вернее, средств слежения, которыми она, несмотря на свой преклонный возраст, оперирует более чем лихо?
Просканировав свое состояние и комплекс внутренних ощущений, Симона, к своему удивлению, осознала нечто странное. Ее выводит из себя сам факт того, что эта самая «дама-ветеринар» увидит теперь каждый оттенок страдальческих эмоций той девочки, которую ей, Симоне, сейчас придется разложить и привязать. Каждая слезинка на лице воспитанницы, каждое содрогание ее тела от хлесткого удара будет рассмотрено, как под микроскопом, той самой тварью, что наблюдает сейчас за происходящим оттуда, из комнаты дежурной по «Тупичку». Хорошо, хоть сама девчонка об этом понятия не имеет. Но ты-то знаешь… Ты знаешь все это…
Ну что же… Это знание придется сделать эзотерическим. В смысле, сокрыть его, это знание, от той самой воспитанницы, которая будет наказана тобой - в это самое время и в этом самом месте.
И так, на минуточку… Все твои симпатии к Надежде вовсе не отменяют твоей работы с нею на сегодня. В смысле, твоей с нею… «болевой работы». Так что…
В общем… столкнувшись с этой робостью воспитанницы – между прочим, вполне понятной! - Симона снова решила использовать вовсе не грубость – формально вполне законную! - а мягкую силу доверительного убеждения. Взгляд по линии «глаза в глаза» и перевод взгляда на то самое место, которое следует занять этой девочке. Той, которой не повезло родиться слишком честной и правдивой. И храброй…
Нет, не смогла, не сумела бы трусиха дать по морде той… твари! А то, что сейчас оробела… Это другое. Не ей, Симоне, осуждать эту девчонку.
И еще один короткий, чуть заметный кивок головы в том же самом направлении. Ну же, девочка моя! Не заставляй подталкивать тебя, в попытке преодолеть твою робость!
Она, наконец-то, решилась. Надя нагнулась, оперлась руками на светлую обивку кушетки и легла, сразу же сдвинув ножки, стыдливо прикрывая срамные места. Симона даже собиралась похвалить ее за это, но сообразила, что подобное выражение «административной» благодарности прозвучит, как минимум, слегка издевательски – если уж не оскорбительно. Лучше всего будет снова промолчать и перейти уже к делу.
А дело это предполагает уже непосредственный контакт с ее, Надежды, телом. В смысле, контакт с ним уже здесь, на «снаряде». Пока что обойдется без боли – просто фиксация тела ремнями, во исполнение очередного пункта Регламента, будь он неладен! Кстати, плюс этого самого «снаряда» в специально разработанной вариативности привязывания, достаточно удобной для весьма специфической «работы» экзекутора. Можно заставить реципиентку вытянуть руки вперед, и даже позволить ей хвататься пальчиками за край кушетки – некоторым так легче терпеть боль… Можно буквально поставить девочку спереди «на локти», заставив воспитанницу напрячь спину… и не только ее – по ходу сечения. А можно заставить провинившуюся опустить руки вниз и притянуть ее к снаряду, буквально распластав тело воспитанницы по поверхности кушетки.
Третий вариант самое оно для минимизации болевых ощущений… однако, при этом у привязанной девочки могут быть проблемы с дыханием… К тому же, в таком распластанном положении тела голова воспитанницы будет неизбежно повернута набок. Если лицом к тебе – станет стесняться, все равно отвернется, пускай и с трудом… А если вот так - от тебя – тогда ты не сможешь внятно контролировать ее реакции на… болевые раздражители. В общем, только первый вариант, и никак иначе.
- Надя, - сказала Симона, обдумав ситуацию и приняв нужное решение, - возьмись за дальний край снаря… кушетки! – поправилась она, мысленно чОрдыхнувшись по поводу своей непроизвольной ошибки. – Сожми его пальцами… крепко.
- А… зачем? – Надя откликнулась на ее требование вопросом… Впрочем, она тут же исполнила его. А это главное!
Ага! Так и есть! Надо подвинуть ее назад! Немного, самую малость, чтобы было удобнее… ей.
- Сдвинься… чуточку! – Симона аккуратно надавила на плечи воспитанницы, обозначив тем самым направление сдвига. Надя подчинилась, однако, судя по всему, понимания ситуации ей это вовсе не прибавило.
Впрочем, сейчас это было не принципиально. С разъяснениями можно было несколько погодить… или вообще оставить их в стороне. Просто потому, что предстояло нечто куда более важное.
Симона опустилась на одно колено в изголовье «снаряда» и взялась за ремень с левой стороны кушетки.
- Зачем? – Надя обозначила лицом своим неприязнь к этому… действию. – Не надо… этого. Пожалуйста!
- Прости, но так положено, - В отношении этой девочки и ее непростой ситуации, Симона бесконечно терпелива… При этом она не забывает о том, что соответствующий пункт Регламента действительно требует, в этой части, неукоснительного исполнения. – Тебе будет… очень больно. И лучше, если ты не станешь тратить свои силы на то, чтобы держаться на кушетке. А так ты… сможешь расслаблять тело между ударами. Поверь мне, это важно.
- Спасибо… за заботу, - Надя произнесла эти слова очень странным тоном голоса: смесь горечи, иронии и благодарности. Безумная смесь, от которой…
Больно. И очень хочется… заорать, в ярости – нет, вовсе не на эту девочку…
А… на кого?
Чтобы успокоиться, преодолеть очередной, внезапно возникший приступ раздражения, Симона взяла себе короткую паузу. Дыхательное упражнение дало определенный эффект. Даже два – странные вдохи-выдохи в специфическом ритме, которые исполнила молодая женщина, ее воспитанница восприняла как сдержанное проявление гнева по адресу себя любимой.
- Простите… - Надя вздрогнула – кажется, она уже сожалела о своих возражениях, поскольку добавила нечто логичное и… весьма обидное для воспитательницы:
- Не сердитесь на меня… пожалуйста!
Симона в ответ промолчала. Лучше воспользоваться этой ситуационной победой, чем тратить время на объяснения, суть которых озвучивать сейчас… нельзя-нельзя-нельзя!
Сдвинуть крепление ремня – оно там, снизу подвижное, на пазу, с колесиком-фиксатором! – в нужную позицию, застопорить его там. Далее, заставить реципиентку сдвинуть руки, подсунуть под них кончик ремня, завернуть его сверху, в обратном направлении и, заведя полосу в специальную пряжку, закрепить ее, для надежности, на «липучку». Эдакая… петля, на три дюйма выше запястий девочки. Потом зайти с правой стороны экзекуционного ложа и выполнить те же манипуляции с другой частью передней привязной системы, закрепив ремень вокруг рук воспитанницы чуточку выше, ближе к ее локоточкам – тем, на которые девочка сейчас чуточку опиралась. Теперь натяжение ремней уравновешено, и они держат «переднюю» часть тела реципиентки в среднем положении, как говорится, ни туда – ни сюда!
Да, все выполнено в точности так, как требуется по давно утвержденной схеме (см. Приложение 3 Регламента – мелькает в памяти воспитательницы сноска на соответствующей странице когда-то вызубренного текста), придраться не к чему!
Н-да… Какие странные мысли бродят сейчас у нее в голове…
Впрочем, то, что она слышит… это, в принципе, еще страннее.
- Я понимаю, Вы просто… выполняете свою работу, - тихо - будто стыдясь слов своих! – шепчет эта девочка… та, кого Симона не в силах защитить от жестокости – от ударов, которые будут сейчас обозначены на теле воспитанницы ее же, Симоны, руками! И продолжает:
– Вы… ни в чем не виноваты…
- Я… рада, что ты это понимаешь, - молодая женщина немыслимым усилием воли сдержала свои эмоции… излишние, особенно в этой непростой ситуации.
А потом… она продолжила свою работу – ту самую, о которой только что зашла речь – выполнила примерно те же действия, только с задней привязной системой, зафиксировав-опутав ноги воспитанницы, с двух сторон, от щиколоток и выше. И снова в среднее положение, в позиции «ноги вместе» - стыдливость девочки соблюла как надо – в смысле, в точности так, как она, Симона задумала и решила.
И… сразу же финал этой стадии подготовки реципиентки к наказанию – пристегивание девочки за пояс, широкой полосой - крепко и плотно, просто «внахлест» двумя полосами, снова на «липучках», скрипучих шершавых.
Ну, вот и все… Основные предписания Регламента по вопросам фиксации реципиентки исполнены. В точности и… без отступлений.
Хотя, нет. Симона позволила себе кое-что личное и лишнее – с точки зрения этих самых… административных предписаний. Она снова перешла в изголовье «снаряда». Еще раз встала на одно колено и проверила переднюю привязную систему. При этом молодая женщина коснулась рук девочки – аккуратно и многозначительно. И наклонилась к ней… чуточку ниже, чем это было объективно необходимо.
- Прости… - это слово она могла бы сопроводить очередным тоскливым вздохом – вполне искренним. Но, опять-таки, сумела удержать себя от… искреннего и личного.
И получила в ответ чуть слышное:
- Прости… простите...
Сказала ли девочка это… первое слово искренне - или же просто запнулась в нервном спазме, прервавшем голос на концовке этого слова, а потому решила повторить, чтобы ее не сочли невежливой! – молодая женщина уточнять не стала. Просто поднялась и прошла в сторону «розгохранилища – сиречь ёмкости, где помещались прутья, «замоченные» для этого самого… «болевого мероприятия».
Почти сразу же она вернулась обратно – правая рука ее была уже вооружена гибким прутом, одним из тех самых… припасенных. Встала на позицию для дальнейшей «работы» и прикинула высоту «снаряда» - нет, не подходит.
Ногу на педаль и несколько энергичных нажатий. Ну вот, теперь, как говорится, совсем другое дело. Высота оптимальна – как раз по Регламенту. Так, чтобы прут, познакомившись, так сказать, в процессе соприкосновения, с ближней «полужопицей» привязанной девочки, коснулся по инерции, «на перегиб», другой части ее же ягодиц – так сказать, противолежащей. Там, как раз, и обозначается самая эффектная часть протяженности воспаленной полосы-рубца, осаднения, которое обычно остается на коже после «правильного» хлеста-стежка, исполненного в точном соответствии с Регламентом. Поэтому, каждую «перемену» - в смысле, «десяток» ударов, после которых прут подлежал замене! – рекомендовалось делить надвое, исполняя сечение с двух противоположных друг другу позиций, по пять хлестов с каждой стороны. Просто, для равномерности распределения всех этих… эффектных следов.
Симона привычно-придирчиво осмотрела прут. Ну что же… Следует отдать должное «Железной Капе» - в этой части она дока, проверила все досконально! А может быть, она и сама же обработала орудия наказания, дополнительно и собственноручно. Во всяком случае, все и всяческие почки, сучки и прочие неровности были аккуратно срезаны очень острым ножом – не исключено, что и вправду, хирургическим скальпелем.
Да… все было выполнено очень даже функционально, придраться не к чему. Во сяком случае, по этой части.
Короткий взмах – по воздуху, «на холостую», просто стандартная проба на гибкость! – также не выявил никаких дефектов. Правда…
Свист прута, рассекающего воздух, вызвал на теле привязанной девочки нервную реакцию. Надя вся содрогнулась и рефлекторно сжала тело там… сзади и снизу. И Симона опять сдержала свой вздох.
Бедняжка Надя…
Впрочем… Довольно мешкать. Приступаем.
Контрольное касание прутом голой кожи там… ниже пояса, у привязанной. Не по Регламенту, просто… такова традиция. Обозначение для той, кому предстоит терпеть, что именно сейчас будет… больно. Девочки, имеющие опыт подобных… э-э-э… «болевых воздействий» - из рук самой Симоны - ну или других воспитательниц Учреждения, не суть! – обычно замирают и пытаются расслабить тело, памятуя былое. Естественно, Надя, ни разу не получавшая в своей жизни подобного наказания, все сделала ровно наоборот – сжала там, как раз на той самой… «области целевого воздействия», как говорится, «все, что можно и нельзя».
Не дело.
- Пожалуйста, расслабь тело, - произносит Симона, снова едва сдерживая себя, чтобы не ругнуться вслух – то ли на нее, то ли на себя, то ли… на все подряд.
Надя… она пытается исполнить ее требование. Симона внимательно наблюдает за этими ее попытками и взмахивает прутом
«по цели» только будучи уверена в том, что у девочки что-то получилось на эту самую тему возможного уменьшения страданий таким… пассивным образом и вне формальных послаблений от наказывающей стороны.
Свист вверх! – Вжик! – Шмяк!
Поперек молочно белых худеньких ягодиц привязанной девочки обозначена первая полоса. Прямо посередине. То, что называется «экватор» - на специфическом сленге тех, кого внутри «Структуры» посвящали в таинства реализации этих самых «болевых практик». От этой полосы принято выстраивать распределение полос… в смысле, следов на теле экзекуцируемой.
Прут вверх и в сторону. Теперь… не спешим.
Эта девочка… реагирует так же, как иные воспитанницы, подобные ей – из категории «гордячек». Ну что же, это было ожидаемо.
Многие воспитанницы, оказавшись под розгами, визжат-верещат в голос – прямо с самого первого стежка по их собственным «белым-нижним-мягким». И орут, не переставая, до самого конца экзекуции – буквально как резанные, перемежая свои вопли мольбами о пощаде.
Какие-то девчонки сразу же пускают слезу «на всхлип». И потом хлюпают-ноют всю дорогу, сопровождая каждый хлест монотонными «А-а-а…» Впрочем, к концу сечения они таки переходят на куда более громкие тона. И ревут, ревут, бессвязно и жалобно.
Есть и третья категория воспитанниц… в определенном смысле, самая сложная – ну, по части реакций на такую жесткую боль, особенно на «длинные дистанции». Эти пытаются держаться под лозой, с некоторым подобием достоинства. Во всяком случае, поначалу.
Да, такие терпят… сколько получится. А дальше… по-всякому бывало. «Длинная дистанция» она и есть… длинная. На самом деле и без кавычек.
Да, Надя реагирует на первый удар прута – первый удар в ее жизни! – вполне предсказуемо. Сдержанным вздохом, почти на грани стона – но только почти. Она явно ожидала боли… Но никак не могла представить себе, что она будет именно такой: резкой, жгучей и… саднящей на отходящем «послевкусии» удара.
Симона прекрасно помнит и теоретические и, увы, практические аспекты болевой динамики. И она вовсе не склонна преуменьшать для себя уровень страданий воспитанницы… особенно предстоящих ей. Дальше, как известно, все станет еще больнее – когда осаднение от хлестких касаний прутьев будет уже распределено уже по всей поверхности «области целевого применения». Мучительное жжение на коже станет общим фоном страдальческого рода, для новых, свежих молниеносных всплесков «линейно-протяженной» боли. Причем, никакого притупления ощущений по ходу экзекуции вовсе не будет - поскольку чувствительность раздраженной и осадненной кожи нисколько не снижается, а скорее наоборот. Так что умягчения страданий воспитанницы не предвидится. Все пойдет по нарастающей, увы и ах.
Прежде Симона всегда отстранялась от сопереживания тем воспитанницам, которых ей приходилось по тем или иным причинам наказывать. Ее личная эмпатия как бы вовсе не распространялась на такие «рабочие» моменты, которые она всегда предпочитала числить издержками профессии – неизбежными издержками, именно так это всегда ей виделось. Однако… не в этом случае. Сейчас молодая женщина чувствовала себя более чем неуверенно. Она даже не предполагала, что у нее может возникнуть подобное ощущение от, казалось бы, «привычной», чуть ли не обыденной работы воспитательницы – ведь проблема, на первый взгляд, только и исключительно в количественном аспекте, числе ударов, которые ей сейчас предстояло «отсчитать» провинившейся.
Но число ударов, увы, имеет принципиальное значение. И это именно значение мучительства – ибо такова специфика розог при наказании девочки «на длинную дистанцию».
А если это мучительство ты обязана сейчас проявить именно к той, кто стала тебе близкой – по неясным причинам, но ведь это именно и в точности так! – то… внутреннее ощущение дурноты от происходящего уже возникает и, увы, имеет перспективы только усилиться.
Плохо. Но… делать нечего. Регламент требует продолжать те самые… движения – жесткие и хлесткие. Так что…
Новый взмах. Свист-хлест и вздох воспитанницы, от нового соприкосновения с ее кожей жесткого и гибкого прута. И вторая полоса обозначена гораздо ниже первой – той, которая, кстати, уже сменила и цвет и форму. Сначала, в первые мгновения она казалась просто… высветлением на коже - от резкого соприкосновения с лозой - и сразу же потемнением от хлеста, которое быстро покраснело. Сейчас первая полоса уже ярко красная, а та, которая ниже, находится на подходе к ней, на протяженности всей этой странной и даже занятной трансформации цветности - от невнятной тени удара до яркого оттенка, обозначающего для экзекутора, что объект его жестких усилий уже почувствовал жжение. Что делать, таков обычный оттенок послевкусия розог! Своего рода, «фирменный знак»!
Да, это все выглядит более чем занятно… ну, если совсем абстрагироваться от того, что сей след… обозначает боль для привязанной, и если смотреть на это как бы совершеннейшим образом со стороны!
Да, эта девочка… Она выбрала для себя терпение. Не хочет сдаваться… вот так вот сразу, с самого начала. При ударе девчонка машинально сжимает пальцами край кушетки – в точности так, как ей изначально подсказала сама Симона! – в попытке отвлечь себя эти движением и… сдержаться, перетерпеть, выдержать с достоинством все, творимое над нею. В смысле, выдержать так, как она это самое «достоинство» видит для себя сейчас. Ну что же… Если ей так будет легче морально, то следует уважать ее, Надежды, выбор…
А это значит…
Третий удар! В тот самый момент… когда девочка обозначила телом своим явные признаки расслабления - ничтожная легальная поблажка, предмет гордости на сегодня, со стороны Симоны, как актора-мучителя, играющей эту… занятную роль в сегодняшнем «болевом спектакле». Драма имени комедии, можно так сказать…
Просто… драма – вот она, видна сразу! Ну а насчет оттенка комедии, так он был спрятан где-то там… внутри самой воспитательницы. Хорошо припрятан. И проявляется он этими самыми «выжидательными паузами». Правда, смешно здесь может быть только какому-нибудь особо циничному моралисту, который найдет в себе силы вдоволь поиздеваться над «благими намерениями» той, кто взяла в руки розги и весьма эффектно их сейчас… применяет.
Но это из серии… «Чем могу – помогу!». Увы, только этим. На этот раз…
Третья полоса обозначена гораздо выше двух предыдущих. Странно, что она сразу же проступила красным… Или это просто так кажется? Ведь сила хлеста была в этот самый раз ничуть не крепче предыдущих. Или это просто кровь у наказываемой разгоняется… В смысле, понемногу приливает к местам раздражения от ее, Симоны, ударов?
Да и вздох воспитанницы прозвучал в этот раз несколько отчетливее, чем прежде. Возможно, Симоне это просто кажется, а возможно привязанной девчонке было и вправду несколько больнее.
Однако все это несущественно. Имеет значение только то, что эта самая девочка, спустя несколько секунд, сумела все же расслабить тело и… получила еще один стежок, чуточку ниже «экватора», но выше еще одной красной полосы – той, самой нижней. Можно сказать, что Симона теперь заполнила промежуток… между ними.
Ну, а несколько секунд позднее… Да, пришлось снова ожидать, пока привязанная девочка расслабит свое тело и будет готова - правда, ждать пришлось не так уж долго! Так вот, ее, Симоны резкий и жесткий взмах обозначил заполнение второго промежутка – того, что выше «экватора», ближе к верхней части ягодиц. Да… еще одна полоса, между прочим, обозначающая право девочки на короткую паузу между ударами.
Скромненький такой… приз. За терпение… Ну, или же, если сказать совсем уж откровенно, просто рабочая пауза, предусмотренная по плану «болевой работы».
Симона, не торопясь обошла кушетку со стороны изножья, встала на позицию справа и сразу же оценила визуально доступный результат. Промежуточный, поскольку это только половина хлестов первой «перемены».
На худеньких ягодицах Надежды было теперь обозначено ровно пять параллельных друг другу полос – красных, с преобладанием интенсивности оттенка на правой ягодице жертвы…
Ого! Кажется, Симона начала обозначать провинившуюся в таком вот… оттенке слов и смыслов, совершенно непривычном для ее обычного мышления по поводу этой части ее «болевой работы»! Надо же!
Но жертва – жертвой, а следует продолжать. Такова трудовая стезя воспитательницы, ничего здесь не поделаешь…
Проверка прута. Кончик уже разлохматился – да, он отскочил куда-то в сторону окна, соприкоснувшись с кожей воспитанницы при пятом взмахе. Но повреждения орудия наказания некритичны, на пять ударов еще точно сгодится, никакой необходимости в срочной замене нет.
Тогда продолжаем. Итак…
Симона взмахнула прутом, потом еще и еще раз – естественно, не забывая отслеживать нервные реакции экзекуцируемой и стараясь проявлять своеобразное милосердие, нанося удары в тот миг, когда девочка расслабляла свое тело, буквально ловя эти удачные моменты. Далее последовала пауза чуточку более продолжительная, чем предыдущие. И снова два удара – выполненных по тем же правилам условной доброжелательности, которых Симона решила придерживаться в этом конкретном случае.
Надо отдать должное привязанной девочке, она к концу первой «перемены» так и не проявила чрезмерно громких реакций на ту боль, которую воспитательница вынуждена была ей причинять. Так сказать, охи-вздохи, постепенно нарастающей громкости. Звучит цинично, но именно так им когда-то обозначали специфику поведения такой категории реципиенток на этой, начальной стадии экзекуции, проводимой «на длинную дистанцию». Да-да, сотрудницы «Структуры», связанные с «болевыми практиками» по-своему циничны, в оценках тех детей, в отношении которых приходится применять такие жесткие практики. Одно из проявлений профессионализма. Специфического, но какой уж есть…
К вопросу о профессионализме. Делаем ребенку подарок. Паузу в страданиях, протяженностью… ровно на время пешего путешествия в сторону емкости с заранее приготовленными розгами, для замены использованной лозы. Наверное, имело бы смысл прикрепить туда лэйбл-наклеечку с каким-нибудь забавным текстом – особого юмора, можно сказать, юмора на «розговую» тему, смысл которого доступен только тем, кто допущен к «болевым практикам». К примеру… «Розгохранилище». Ну, или же «Проверено “Железной Капой” - качество гарантировано!» Впрочем, увы, ничего подходящего – в смысле в этом… условно юмористическом роде! - сегодня как-то не нашлось. Так что просто оставляем рядом использованный экземпляр, из числа предметов «розгового хозяйства» - потом сотрудницы приберутся! – и, вооружившись новым прутом, возвращаемся обратно. Снова огибаем кушетку со стороны изножья и встаем на позицию с левой стороны от лежащей привязанной девочки.
А вот теперь – еще одна пауза, так, на поразмыслить и спланировать-прикинуть дальнейшие действия. Просто, сейчас начнется кое-что потяжелее. Работа лозой по «остаткам чистого», в смысле, по тем частям худеньких ягодиц этой девочки, которые еще не затронуты ударами. То есть выше – по направлению к спине, и ниже – к изножью. Выходя за пределы только что «вспаханного» - того самого условного «полосатого квадрата», который ты уже нарисовала… там. Потом будет работа уже внутри «вспаханного», так сказать, по остаткам «белого». Ну, а когда краснота внутри этого «рабочего поля» на коже воспитанницы станет почти сплошной… Тогда придется уже класть прут и по «красному». Вот там и начнется самая «жесть».
Можно, конечно же, часть назначенного девочке перенести ей на спину, однако…
Нет, не хотелось бы. Крайне желательно ограничиться одной «областью воздействия», самой безопасной для ее здоровья.
Впрочем, как пойдет. Не исключен и такой вариант – расширения ареала применения лозы. Спина и бедра – по этим местам воздействие, конечно же, тоже вполне допустимо. Особенно, если вероятность рассечения кожи на исходной «области воздействия» будет вполне очевидна. Не хотелось бы излишне кровавых «эффектов».
Эти мысли… Они своего рода внутренние рассуждения про «планов громадье». И минимизацию повреждений кожи воспитанницы - естественно (или же «противоестественно», это как посмотреть!), при сохранении всей полноты болевых ощущений для нее же, в точном соответствии с Регламентом. Все это хорошо, и даже, наверное, правильно… Но, увы, необходимо продолжать.
- Надя, ты готова? – Симона задает контрольный вопрос. Нет-нет, девочка не «плывет» от боли, не теряет сознание. Просто… рано еще. Но воспитательнице, почему-то, хочется услышать ее голос. И вовсе не в той интонации, которая слышится в акустически доступных ей реакциях воспитанницы на болевое воздействие.
- Д-да… - прерывистым голосом отзывается привязанная.
- Что-то не так? – Симона, нахмурившись, теребит прут – Тебе неудобно? Тяжело дышать?
Шаг ближе, и вот она уже встает на одно колено в изголовье кушетки, этим вниманием заставляя девочку повернуть к ней свое лицо.
Лучше бы Симона осталась там… на позиции, наблюдая ситуацию «сверху», а вовсе не лицом к лицу. Глядеть в заплаканные глаза той, кто тебе дорога, это, оказывается, очень больно…
- Все… в порядке, - девочка старается говорить спокойно. Кажется, она даже попыталась улыбнуться своей мучительнице! – Просто… больно…
- Сколько было ударов?
Вопрос стандартный, суть его – проверка того, как экзекуцируемая ориентируется в этом своеобразном «болевом» пространстве. Соображает ли, что именно происходит с нею и вокруг нее.
- Десять, - голос Нади звучит тихо, но отвечает она осмысленно. Значит, действительно, с нею пока что все в порядке. Не считая слез на щеках воспитанницы и красных следов у нее там… сзади.
- Все верно, десять. Первая «перемена», - произносит Симона и тут же поясняет сказанное:
- «Перемена» - это от того, что меняется розга. Один прут рассчитан на десять ударов. Потом пауза, во время которой ты можешь… обратиться ко мне.
Это… предложение. Если девочка захочет потянуть время, чтобы прийти в себя от очередной порции боли, она вправе им воспользоваться. Если сообразит. Или просто вспомнит о том, что такое право она теперь получила, непосредственно от тебя.
- Мне… ничего не нужно, - следует ожидаемый ответ. А потом добавление, чуть слышным голосом:
- Спасибо…
Сказав это, девочка отвернула лицо в другую сторону. И… очень хорошо, что она это сделала. Просто, Симона почувствовала острое желание оказаться… где-нибудь не здесь. Захотелось зажмуриться и ущипнуть себя, вдруг это все просто сон – такой странный и жестокий, полный несуразностей и бреда! Скорее всего, лицо ее при этом исказилось в гримасе ярости и раздражения на все… происходящее. И то, что девочка этого не увидела, было ой, как хорошо – приняла бы на свой счет, перепугалась бы… в очередной раз.
Симона поднялась и вернулась в позицию. Примерять прут к коже не стала – и так все точно! Просто взмахнула им и обозначила на теле своей жертвы очередную красную полосу…
Взмах! – Хлест! – Стон!
И снова…
Взмах! – Хлест! – Стон!
И снова… И снова… И снова…
Надо же… Уже половина второй перемены позади. Время переходить на другую сторону.
И снова… продолжение серии ударов, разукрашивающих кожу воспитанницы
красным и высекающих из ее груди стоны – все более отчетливые и громкие! Один… Другой… Третий…
В общем… Симона, кажется, входит в ритм этого странного процесса. Становится немного легче… выстегивать ягодицы этой несчастной. Возможно, ей удастся поставить блок на эмпатию - излишнюю и совершенно неуместную в этом раскладе. Во всяком случае, окончание второй «перемены» проходит для нее почти спокойно.
Ну что же, это, наверное, очень даже неплохо. Молча меняем прут и продолжаем…
Странный ритм ее «болевой работы» действительно позволяет чуточку отстраниться от сопереживания. Это… не ее Надя. Просто, некая условная реципиентка, реагирующая громкими вздохами-стонами на болевые воздействия воспитательного рода. Условное «тело», которое нужно обрабатывать лозой, высекая на нем все новые красные росчерки, расписывая кожу - как своего рода пергамент - этими занятными болевыми письменами. Есть в этом какая-то странная… эстетика сечения, непонятная никому, кроме тех, кто брал в руки прут и применял его по такому… специфическому назначению. Так почему бы не принять это как своего рода урок… рисования? В особом стиле, красным по белому?
Реакция экзекуцируемой пока что сдержанная. Это, откровенно говоря, странно, но… всякое бывает. Между прочим, именно ее терпение позволяет сейчас Симоне воспринимать происходящее, как говорится, «налегке». Какое-то время. Всю третью «перемену»…
Ого! А ведь очередная порция болевых эффектов уже и выдана! Быстро, почти незаметно… для той, кто исполняет этот странный ритуал реализации «воспитательного страдания» на теле пятнадцатилетней девчонки! И, кстати, исполняет его просто блестяще!
Во всяком случае, красные полосы пока еще не везде слились в рыхлое воспаленное пространство, вздувшееся специфическим покраснением. И следы ударов, нанесенных рукою Симоны, между собой почти не пересекаются. И крови нет, да!
В общем… грамотно сработано! Теперь продолжаем действовать согласно Регламенту. В смысле, организуем очередной «технологический перерыв».
Все как обычно. Замена прута. Неторопливое возвращение на исходную позицию слева от кушетки. А дальше…
В прошлый раз завершение «технологической паузы» обошлось без слов. Но это, в общем-то, неправильно. Нужно поддерживать с экзекуцируемой словесный контакт. Это объективно необходимо для контроля ее состояния, так что надо с нею поговорить сейчас… о происходящем. И все же…
Воспитательница тянет со стандартным моментом необходимого ситуационного общения. И вынуждена сама себе признаться в том, что боится вербального контакта со своей жертвой. Однако, это очередной пункт Регламента. Его тоже необходимо исполнять. Вопрос в том, как именно.
Между прочим, девочка держится молодцом. Уже выдано тридцать ударов, исполненных в точном соответствии со всеми требованиями – то есть, без послаблений! Целых три десятка! А она даже еще ни разу не вскрикнула! Терпит… просто безукоризненно. Однако есть ли в этом какой-то смысл?
Наверное, стоит словесно обозначить именно это. Кстати, девочка сейчас повернула лицо в ее, Симоны, сторону. Так что, самое время начинать этот самый разговор!
- Надя, ты пытаешься держаться… терпеть, - сказала Симона, констатируя факт. – Это… твое право. Но… Если ты дашь волю эмоциям и перестанешь сдерживать себя, то, возможно, тебе будет легче… выдержать это. Ты можешь кричать. Это не стыдно. Я… пойму.
Девочка… не ответила ничего. Она снова повернула лицо от нее, так, чтобы Симона не увидела ее слез.
Симона прикусила губу. Это была ошибка. Наверное, имело смысл просто промолчать и продолжить. Или высказать что-то нейтральное – ну, как в первый раз.
Однако, слово – не воробей. Вылетело и… обгадило – в точности, как это делает та самая птичка – мелкая и пакостная.
Стыдно.
И самое гнусное состоит в том, что единственный выход из такого противного расклада – это продолжать причинять боль этой девочке. Как будто Симона над нею сейчас издевалась…
А ведь хотела как лучше. И получила в итоге мерзость. Дрянь…
Но деваться некуда. Прут вверх и…
Свист! – Хлест! – Стон!
Снова… И снова…
И сразу же… с самого первого удара очередной «перемены» - уже четвертой по счету! – звук, которым эта девочка отреагировала на жесткое касание гибкого прута, стал иным… Смесь громкого стона – совсем другой интонации, чем прежде! – и еще слезного всхлипа на вдохе. Нечто, вроде «А… о-о-ох…» - впрочем, искаженное и протяжное звучание этого проявления детских эмоций воспроизвести было в принципе невозможно. А дальше…
Дальше было, как говорится, и четче и громче…
Такое можно услышать, наверное, всего один раз… за всю свою карьеру, за все время практик в «искусствах болевого рода, приложенных к воспитанию» - именно так когда-то обозначали инструкторы эту часть профессиональной подготовки у них на занятиях, давая курсантам более чем внятное самооправдание при реализации изученных ими «болевых методик» на практике… Повышая, при этом, их, курсантов, общую самооценку.
Так вот сейчас вся эта их тогдашняя грамотная работа, образно выражаясь, отправляется псу под хвост. Вся внешне выстроенная психологическая защита, оберегавшая Симону, наложенная на нее, как на функционера «Структуры», летит с нее к чОрдовой бабушке и прочим аццким сущностям, буквально отваливается клочьями, обнажая то, что было у нее там… внутри… и давно уже не работало. То, что болит… оно, это самое «нечто», ранее прикрытое от воздействий, становится чувствительным как содранная кожа… В точности, как та самая кожа, что подвергается сейчас «болевым воздействиям» у привязанной девчонки. И мелькает в голове – и не один раз! – эта самая мысль, безумная, бредовая, невозможная никогда прежде и адресованная себе любимой в самом саркастическом и издевательски-правдивом тоне:
«Сломала девчонку… Дрянь поганая! Язык без костей и голова без мозгов! Тупица… Дрянь безмозглая, вот ты кто!»
Забавно, что мысль эта мелькает-проносится в тех самых… пустых мозгах три раза подряд! На тридцать первом, тридцать втором и тридцать третьем взмахах.
И вот, на тридцать третьем ударе Надя все-таки сдалась и закричала. Вскрикнула как-то… резко, с обидой в голосе на саму себя - мол, не смогла, не сдержалась, не сдюжила… НЕ МОГУ!
Да… Тридцать третий твой удар по ее телу обозначил черту. Теперь некоторое время девчонка будет чувствовать себя униженной. До тех пор, пока нарастающая боль не вытеснит все мысли из ее головы, оставив там только один безмолвный вопрос, адресованный «в никуда» - то ли самой себе, то ли неопределенным силам, которые выше ее самой: «Когда же все это… кончится?»
Симона выждала чуточку более длинную паузу и… продолжила. А что ей было делать? Еще два удара… до перемены позиции, да…
А потом… Все было как-то глухо и невнятно. Симона стегала, Надя вскрикивала. И молодая женщина чувствовала к ней странную благодарность… За то, что она не оглянулась на нее… с укором, с обидой, возможно и с ненавистью к той, кто была источником боли. И полторы перемены до полусотни прошли в этом странном «подвешенном» состоянии неопределенности их взаимного отношения друг к другу…
Пятьдесят… Да, вот уже половина «длинной дистанции», можно сказать, пройдена. А это значит, что у привязанной девочки наметился своего рода «отдыхательный перерыв» Вполне легальный, между прочим – в смысле, прямо предусмотренный Регламентом.
Симона даже не стала подходить, просто отбросила очередной использованный прут в сторону прочих, лежавших возле той самой емкости для хранения приготовленных розог - надо сказать, отбросила его весьма своевременно, он уже порядком разлохматился! И после этого она шагнула в сторону кулера, стоявшего немного поодаль от двери. Налила воды в обычный пластиковый стаканчик – комнатной температуры, все как положено! Рядом, на этажерке, взяла и вскрыла пачку одноразовых платков, прихватила несколько себе в карман. Потом прошла к изголовью кушетки, свободной рукой отстегнула ремни передней привязной системы справа и слева, освободив руки воспитанницы – это было нетрудно, не то что… закреплять их правильным, в смысле, оптимальным образом! Встала на одно колено. Попыталась увернуться от ее взгляда, но… естественным образом, ничего не получилось. Тогда Симона поставила стаканчик на самый край кушетки – почти что в угол, но аккуратно, чтобы не разлить! – и только тогда заставила девочку приподняться на локти. И сразу же воспользовалась первым из бумажных носовых платков, взятых с этажерки. Промокнула ей глаза, отбросила его вниз – потом приберем! – и вынула второй.
- Сморкайся! – распорядилась она. И тут же заставила девчонку сделать то самое… действие по высвобождению от хлюпа в носу, в несколько приемов и почти удачно. Там… еще, конечно же, осталось, но теперь уже воспитанница могла перевести дыхание. Мокро-сопливый платок снова сбросила вниз – теперь не время мелочиться по поводу неряшливости происходящего, все одно, некрасиво! – и поднесла, наконец, стаканчик к губам страдалицы.
- Пей! – распорядилась Симона. И девочка судорожно глотнула воду. Неосторожно, да так, что сразу же поперхнулась и закашлялась. Пришлось даже похлопать ее по спине – аккуратно и осторожно, хотя там еще ни одного росчерка, красного и жгучего, оставлено не было! Приведя дыхание воспитанницы в порядок, воспитательница снова заставила ее принять несколько глотков воды, и для того, чтобы смягчить раздраженное криком горло, и для того, чтобы восстановить часть потерянной организмом жидкости. «Болевые действия» такого рода не слишком-то полезны для организма, это азы тех знаний, которые когда-то преподали Симоне. Поэтому, смягчить, таким образом, некоторые проявления возможной интоксикации, по ходу экзекуции имело смысл.
Занятно, многие даже не в курсе того, что болевая встряска организма частенько влечет за собой мощный «перетряс» обмена веществ и «выброс» адреналина и… прочего, что призвано смягчить ту самую мучительную боль. И вся эта «внутренняя химия» является, по сути, отравой – в тех количествах пропорциях, которые сейчас генерируются ее телом изнутри самоё себя, в попытке преодоления боли! Так что, по итогам экзекуции девчонке предстояло получить целый набор лекарств, купирующих такое возможное… самоотравление.
А сейчас… Симоне пришлось визуально оценить состояние реципиентки на предмет возможности продолжения «болевых действий». Цвет лица, цвет кожных покровов… там, сзади. Зрачки, способность реагировать на внешние раздражители, возможные нервные проявления спонтанно усиливающегося рода – опасная штука, несмотря на карикатурность и кажущуюся «искусственность» проявлений! Ну и прочее… что входит в обязанность экзекутора по сканированию возможных признаков, явно говорящих о недопустимости продолжения экзекуции.
Нет… Поводов прекратить, увы, не наблюдалось. И, кстати, видно это было не только Симоне… но и той самой «даме-ветеринару», которая – вот ведь, контролерка хренова! - в это же время следила за всеми теми же самыми проявлениями. Так что…
- Надя, как ты себя чувствуешь? – только и сумела выдавить из себя Симона.
Девочка посмотрела на нее таким взглядом… В нем смешалась досада, раздражение и обида… почти детская. В значении, «Я так в тебя верила, а ты…» Но воспитательница не смутилась и удержала зрительный контакт «глава в глаза».
- Пожалуйста, скажи словами, - потребовала та, кто исполняла в этом спектакле роль экзекутора. – Я хочу… услышать твой голос. Отвечай мне, не молчи.
Крайнюю фразу Симона произнесла дрогнувшим голосом. Нет, в принципе, это просто… очередной пункт требований, предусмотренный Регламентом – обязательный речевой контакт с реципиенткой, который должен прояснить окончательно степень ее готовности к продолжению. Но прозвучало все так… как прозвучало.
Однако степень горечи и обиды в глазах воспитанницы это никак не снизило.
- Я… в порядке… Вот только… больно… жжжет… там…
Голос девочки прозвучал уже не иронией, скорее уж, скепсисом, особого рода, да еще и в жуткой пропорции с разочарованием. Она не жаловалась, нет. Она информировала, дескать, «Вот посмотри, оцени… пойми ты, такая-сякая, это все… ВСЕ сделала ты… ТЫ!»
Симона… ожидала чего-то подобного. Да, сейчас именно она для этой девочки источник боли. И не факт, что по окончании всего этого… жуткого мероприятия, воспитанница сможет принять ее как нечто иное, более позитивное. С другой стороны…
Симона придвинулась ближе, перекрыв своей головой обзор для камеры, снимавшей крупным планом лицо Надежды. Почти вплотную, глядя на нее спокойно… Хотя цена этого спокойствия там, у нее самой, внутри, была, пожалуй, непомерно высока.
- Возненавидь меня, если тебе так будет легче! – даже не прошептала, обозначила губами, в расчете на то, что микрофон не сможет четко уловить звуки, едва проявленные, причем, скорее визуально, чем акустически. – Надя, ты имеешь право… Прошу!
- Не могу… - девочка… то ли сообразила, что следует отвечать столь же беззвучно, то ли просто… не хотела говорить лишнего той, кого имела полное право не только ненавидеть, но и презирать.
- Прости… - Симона снова произнесла это самое слово. А потом отодвинулась и произнесла отчетливо и громко:
- Надя! Ты слышишь меня?
- Да… - последовал негромкий ответ.
- Перерыв… заканчивается! – объявила Симона. И задала еще ряд вопросов, тоже контрольных и обязательных, согласно Регламенту:
- Как ты себя чувствуешь? Не тошнит? Голова не кружится?
Девочка вздохнула и промолчала.
- Ты… вообще меня слышишь? - Симона даже чуточку встревожилась. – Дать тебе еще воды?
- Не надо, - последовал вполне ожидаемый ответ. – Я же сказала… Я в порядке.
Надежда произнесла эти слова чуточку более твердым голосом. В нем уже звучало… скорее раздражение, чем отчаяние – хотя Симона предпочла бы услышать в ее словах искреннюю ненависть.
Однако нет. Воспитанница еще раз тяжело вздохнула и добавила одно только слово:
- Дотерплю…
- Хорошо, - откликнулась воспитательница. – Тогда… слушай меня. Внимательно слушай. Я… сейчас продолжу. Было пятьдесят. Ровно половина. Осталось еще… пять перемен розог. Будет больно… Еще больнее, чем раньше. Возможны и иные… нехорошие вещи. Если почувствуешь головокружение… тошноту… попробуй сказать мне, обозначить, что тебе нехорошо… словами. Пожалуйста!
Кажется, девочка… с трудом подавила всхлип. Н-да… напутствие прозвучало несколько жестоко – скорее даже на грани издевательства, если смотреть и слушать со стороны! Но ничего иного для этой ситуации сейчас Симона высказать, увы, не могла – особенно, учитывая весьма специфические глаза и уши на другом конце электронной системы слежения. Поэтому она… продолжила.
- Ты поняла меня? – задала она вопрос.
- Да, - Надя ответила словами. А потом посмотрела на нее…
Нет, не как на врага. Просто как на некое пустое место. Синие глаза воспитанницы, кажется, глядели сейчас сквозь ту, кто собиралась продолжить ее, Надежды, истязание.
Странный взгляд… Непривычно чувствовать себя такой… ничтожной.
Впрочем, если ей так легче… Пускай! Симона делает, что может. Прежде всего, для этой самой девочки, что лежит на кушетке…
Кстати, о кушетке. Симона привычными движениями снова притянула руки воспитанницы
к «псевдокожаной» плоскости черными ремнями передней привязной системы. Потом поднялась и… для начала прибралась за собой, собрала чистым одноразовым платком разбросанные бумажные «смятки», влажные и склизкие, засунула их все в использованный пластиковый стаканчик, а сам этот предмет, пройдя к урне-квакалке [урна с педалью, при помощи которой приоткрывается крышка], бросила, нажав педаль, в мусор.
Далее… все было как обычно. Короткое путешествие в сторону емкости с розгами, выбор прута. Возвращение на позицию с левой стороны от кушетки и… очередной взмах.
И крик… отчаянный, хотя и сдавленный… в безуспешной попытке перетерпеть. Ну а потом… Надя, действительно, перестала сдерживать себя. Тем более, удары пришлись по уже сеченному… Действительно больно, и без всяких извинений…
Один… Другой…
И на третьем взмахе твоем, то самое поле сечения – сиречь «квадрат» - вспаханное-перепаханное ярко- и темно-красным, да еще с синевою… дало, так сказать, плоды. Дало кровь, выступившую более чем откровенно, эдаким ярким пятном, прямо посередине более чем специфического потемнения.
Да, это было неизбежно. Хотелось, конечно же, обойтись без такой… яркости. Именно в этом конкретном случае.
Кровь всегда сопровождает работу экзекутора «на длинную дистанцию». Ты это знаешь. Так что, давай-ка, без удивлений на лице, плиз!
Симона и вправду сумела удержаться от удивления – тем более что на эту первую «просечку» Надя отреагировала точно так же, как и на предыдущий ее удар – очередным криком, чуточку сдержанным, так сказать, на последней фазе стыдливости за такие… громкие проявления собственных ее реакций на боль.
Те, кто знаком с применением розог понаслышке и чисто теоретически, считают, что подобные «кровавые проявления» сами по себе дают особый болевой эффект. Но ты-то знаешь, что это вранье досужих «антяллягентишек», ничего не смыслящих в тех самых искусствах, которым тебя когда-то обучали. Все, кто рассуждают о сечении и крови, как особом болевом признаке… просто неисправимые болтуны и фантазеры.
Да что там о них… Все ведь наглядно и достоверно – просто потому, что находится прямо перед тобою. Все дело в том, что к тому моменту, когда покажется кровь от сечения розгами – если они, конечно же, хорошо приготовлены, из гладких прутьев, и очищены от сучков и прочего… травмоопасного! – участок кожи, по которому ведется «болевая работа», уже представляет собою сплошную ссадину. Кровь приливает к поверхности кожи - сначала просто в область осаднения, создавая те самые… темные следы с мелкими точечными кровоизлияниями без выхода наружу. А потом… тонкий слой поверхностной части кожи все-таки обязательно где-то даст слабину. Разрыв… обычно не существенный – так, чуть-чуть! Но динамика воздействия прута просто выжмет яркую капельку. И ранка обозначит… условную «кровопотерю». Она суть невелика, но так уж получилось, что кровь это весьма и весьма яркий краситель… И в то же время, кровь это такой… пугающий маркер. Ее проявление безотказно действует на нервы досужей публики – которая порою осуждает такие… «болевые экзерсисы», и которую, по этой самой причине, не следует ставить в известность об этом… и многих других специфичных моментах проведения экзекуций.
Однако, сам по себе этот мелкий поверхностный разрыв особой боли экзекуцируемой не доставляет – просто на фоне всего… остального! Впрочем… можно ведь усугубить!
Если целенаправленно нанести удар по свежей «просечке», особым, специфически приготовленным прутом, то… можно причинить и резкую «точечную» боль, и при этом еще добиться разбрызгивания крови и усиления разрыва кожи. Это особая техника, ее еще обозначают термином «спецэффект» - и Симону учили работать в этой… «старой» манере. Хотя… даже если по такой «просечке» попасть обычной лозой, даже случайно, все-равно будет излишне… больно.
Именно по этой самой причине, Симона следующий свой удар обозначает несколько в стороне. Увы и ах, мягкая поверхность, по которой ведется работа, именуемая в Регламенте как «область целевого воздействия», в динамике работает на сжатие-расслабление. И «просечка» снова выпускает некоторое количество «яркого» - такова специфика! При этом, место, с которым соприкоснулся прут, тоже отзывается очередным мелким поверхностным разрывом того же рода, что и предыдущий.
Симона делает короткую паузу. Проблема… имеет место быть. Сейчас она даже сумела отстраниться от восприятия крика девочки. Просто обратила внимание на то, что ситуация крайне сложная и почти что недопустимая.
Еще один взмах и… на теле экзекуцируемой снова закровило.
Симона прикусила губу. Она надеялась… не расширять «ареал применения лозы». Не вышло. И теперь…
Спина или бедра?
Спина этой худенькой девочки… наверняка окажется слишком уж чувствительной к таким воздействиям. Наверное, это будет… чрезмерно сурово.
Значит, остается единственный вариант. Добавить свежую порцию боли… ниже «болевого пятна», настеганного исходно и несколько ранее…
Обойти кушетку – пять лоз выдано, три из них «кровавые! – и наметить расклад. Да, все получится. Продолжаем.
Хлест! Надя вся дернулась от боли в непривычном месте и… не сдержавшись, издала отчаянный вопль. Симона даже поморщилась. На середине бедер девочки, на их задней части, обозначился второй уже по счету «экватор». Причем… кажется, он заалел почти что сразу же после жесткого удара – другая кожа, ничего здесь не поделать! И чувствительно, и… чревато излишне яркими следами – как бы и не кровавыми… в ближайшей перспективе совершения действий стегательного рода.
Воспитательница сделала паузу – просто, чтобы девочка успокоилась. Это… допустимо. Тем более, если есть шанс как-то… пообщаться.
Надя оглянулась на нее с выражением обиды и отчаяния на лице. И это понятно!
- Зачем… там? – тихо спросила она.
Кажется, девочке стыдно… от того, что она не сдержалась и позволила себе этот… чрезмерно яркий и громкий крик. И ей сейчас обидно от того, что источник ее боли сейчас позволила себе совершенно лишнее.
Но… увы, сегодня не ей решать.
- Так нужно, Надя, - отвечает Симона. – Я исполняю твое наказание, и я вправе действовать так, как сочту нужным. Смирись.
Тон ответа… не слишком жесткий, но твердый. И больше никаких пояснений – она все равно ничего толком не поймет, и еще напугается… бедняжка!
- Как хотите… - слышит Симона. И в голосе девочки слышно слишком много… болезненного. Для нее, для Старшей.
«Я… не хочу, - мыслит в ответ та, кто сегодня вынуждена ее истязать. – Но сейчас… иначе нельзя. Прости…»
Она не произносит этого вслух, а тихо шепчет эти слова изнутри самоё себя, в надежде на то, что Надежда все-таки ее услышит и поймет – зря, что ли эта странная девочка несколько минут тому назад коснулась ее, Симоны, сердца?
Надежда на Надежду. Излупцованную ею же до крови… Измученную и униженную происходящим истязанием. И что ей сейчас с того, что Симона говорит чистую правду и вполне искренне сожалеет о том, что она сейчас вынуждена делать с нею?
Симона позволяет себе еще одно мгновение передышки – да-да, она устраивает ее именно себе, а вовсе не этой несчастной девчонке! И снова наносит удар. Не смягчая. В точности по Регламенту. С тем же самым акустическим результатом-ответом со стороны воспитанницы – ну, может быть самую капельку тише, чем при обозначении «экватора». И свежая полоса наливается красным, по направлению ближе к коленям привязанной.
Девочка не только кричит и судорожно сжимает своими пальцами край кушетки, она дергает ногами, в попытке пересилить жгучую боль – естественно, всего лишь настолько, насколько ей позволяют сделать это судорожное движение крепкие привязные ремни! Теперь, после каждого вопля, она судорожно всхлипывает. И ее жалко, очень жалко. Но Регламент важнее. И Симона продолжает, благо до конца шестой «перемены» остается не так уж и много…
Перерыв был и необходимым, и крайне желанным. Опять-таки, именно для нее, для «верхней» стороны этого самого мероприятия, воспитательного и болевого. Интерес привязанной девочки и без того был вполне понятен. Но сейчас молодая женщина ощущала расклад чисто в стиле «Своя рубашка ближе к телу!» Старая поговорка, но циничная суть ее вполне подходит для обозначения того, что чувствовала сейчас воспитательница. И, кстати, время провести краткий самоанализ ситуации – ну, пока длится путешествие за очередным прутом.
В принципе, все в норме. Крики воспитанницы… достаточно стандартная реакция, ничего нового и оригинального. Кстати, девчонка продержалась в условно «безмолвном» режиме много дольше, чем можно было ожидать, это факт!
Слезы и сопли… Ну, куда же без них? Это тоже было ожидаемо и вполне логично. Ничего нового в этом, опять-таки, нет.
Кровь… Тоже обычный сопутствующий фактор. Да, можно было поработать на «первой площадке» еще пять ударов. Но излишне кровавить «рабочее поле» никакого смысла не было. Так что…
Переход на «дополнительную площадку» для размещения следов в стиле «красное с синим и жгучее», был обусловлен предыдущим пунктом. Это, в общем-то, целиком и полностью рационально. Да, место чувствительное. Девчонке больно… Но что поделаешь, это часть наказания. Экзекутор работает достаточно грамотно, объективно придраться не к чему.
И все же… неприятие того, что она обязана… вынуждена делать, нарастает у нее изнутри. Это еще не протест, и даже не подобие боли… Но явно предшествует и тому, и другому. Вот никогда бы не подумала, что такое в принципе возможно…
Надо держаться. Все эти симпатии-эмпатии побоку. За работу и без сожалений. Жалость… Вот уж она точно лишняя на этой стадии «воспитательной» работы. Прут в руке, а значит… продолжаем.
Свист! - Хлест! - Крик!... Всхлипы…
И снова… И снова…
Монотонный ритм жутких звуков, задаваемый женщиной экзекутором. Правда, паузы между ударами Симона понемногу все-таки удлиняет. Так правильнее. Так что, очередные две «перемены» продолжаются несколько дольше предыдущих. Так уж получилось.
Однако и эта часть экзекуции тоже подошла к своему концу. Время принимать меры по улучшению самочувствия реципиентки. Регламент не обязывает этого делать, однако право на подобные действия у Симоны есть. Имеет смысл им воспользоваться.
Снова поход «за водой и платками». Снова процедура частичного высвобождения привязанной воспитанницы – стоя в позиции «на одно колено». И снова все привычные действия вытирательно-сморкательного рода, в отношении ее лица. Все как обычно, ибо ничего другого воспитаннице ты пока что предложить не вправе. О чем и сожалеешь, искренне, но молча, не подавая виду. Лицо делаем серьезное, оттенок сочувствия имеет место быть, но так, в виде примеси пренебрежимо малой концентрации к основному нейтральному тону.
А что внутри у тебя… Знать ей не полагается. Блокируем все свои симпатии-эмпатии и оставляем на поверхности лишь только самую малость, просто для обеспечения минимального контакта с экзекуцируемой - чтобы не слиться с нею в жалостях по ее же поводу… не сдаться ей на милость. Ты «верхняя» сторона. Твое милосердие, на сию минуту времени, строго ситуационно, функционально и… опционально – в смысле, работает исключительно по твоему выбору в части объема, тональности и прочих его свойств. «Строго» - слово ключевое.
- Пей! – ты приказываешь этой истерзанной тобою девочке, заставляя ее подхватить стаканчик дрожащими руками и судорожно глотнуть воду на всхлипе.
Конечно же, она снова закашлялась. И даже пролила часть воды, нервно сжав гибкий пластик чуть сильнее, чем надобно. Но ты придержала эту одноразовую емкость, смахнула пролитое рукой на пол – не важно, что влага, это не имеет значения, поскольку за тобою все равно потом приберут! Кашель заменил собою истеричные всхлипы и, кажется, отвлек девочку от «самопожалейки», генерирующей изнутри провинившейся лишние слезы - тоже важно! Теперь можно было еще раз попытаться ее напоить, уже с более внятным результатом.
Пауза «на успокоиться». Кстати, прошла успешно. Ты все же… профессионал!
Осталось… немного настроить ее на «коду». Здесь есть свои… проблемы.
Девчонка может сейчас устроить тебе истерику - в стиле «Не хочу! Пожалейте!» Схватить тебя за руки и пытаться воспрепятствовать привязыванию. Тогда без пощечин уже не обойдешься, а тебе вовсе не хотелось бы такого… всякого и некрасивого, особенно под занавес этого самого «болевого действа».
А может наговорить тебе гадостей. Ну… просто от того, что отчаяние в ее мозгах уже зашкаливает. Возможно, напополам с ненавистью. Не факт, конечно же, но… и такое тоже возможно.
А еще…
Да мало ли чего может устроить девчонка, которая истерзана болью и унижением – между прочим, твоими руками истерзана, не забываем! Так что… имеет смысл купировать проблемы несколько заранее.
- Ты… слышишь меня? – Симона задает стандартный вопрос.
Почему… Ну, почему у нее сейчас дрогнул голос?
Адресат ее слов… она не говорит, просто кивает в ответ.
Синие глаза Надежды глядят на нее… с укором и надеждой одновременно. Да-да… очередной такой… дурацкий каламбурчик. Шутейка, так сказать, особого рода. От которой улыбаться как-то даже и неприлично.
Ты и не улыбаешься. Но и обнадежить ее тебе пока что нечем. Разве что…
- Слушай меня внимательно, - Симона произносит эти слова не грубо, но и безо всякого сюсюканья, как бы призывая воспитанницу принять обозначаемое словами всерьез, как руководство к действию… вернее, к терпению. Так правильнее сказать. – Сейчас мы продолжим. Будет больно… Да, я продолжу именно там… по бедрам, сзади. Так нужно. Но… в общем, осталось уже немного. Терпи.
- Зачем?
Голос Надежды прозвучал странно. Она, кажется, совершенно успокоилась. И тон этого самого вопроса был… совершенно неописуемый. Как будто она искренне не понимала смысла этого своего… терпения.
Кажется, ответь на него Симона – вот прямо сейчас! – и воспитанница примет все, что она ей определит, как своей девочке. Той, которую она берет под покровительство особого рода. Предполагающее власть… личную и доверительную.
Pourquoi pas?
- Скоро все закончится, - говорит Симона. – Я отведу тебя обратно и прослежу, чтобы те места, на твоей коже, по которым я тебя хлестала, обработали нужными лекарствами. Сейчас там… мучительно жжет, я знаю. И тебе предстоит еще вытерпеть двадцать ударов. Но… На этом все и закончится. Ты вытерпишь эту боль, а дальше… Пара минут, и ты будешь уже в руках медицины. И все пройдет. Обещаю. Только терпи… сейчас.
- А смысл? – глаза этой девочки вопрошают одновременно с ее голосом. И в их выражении присутствует нечто… странное. Как будто она теперь знает нечто, что недоступно пониманию той, кто – с ее, Надежды, точки зрения – мечется сейчас между деяниями по истязанию воспитанницы и ее увещеваниями позитивного рода.
Да… Расклад более чем странный. Когнитивный диссонанс в действии. Но деваться некуда. Есть шанс… И его надо реализовать.
- Я сделаю тебя… одной из нас, - Симона говорит сейчас нечто… что, наверняка, может быть понято лишь в иной, куда более «мирной» ситуации. Но она произносит эти слова весьма и весьма твердым тоном голоса, просто потому, что уверена - у нее все получится. - Ты ошиблась… оступилась. Да, так тоже бывает,
и нам, порою, приходится принимать меры… даже вот такие. Но я протягиваю тебе руку. Я сделаю для тебя все, что смогу. Надя… я и сейчас это делаю. Просто ты пока еще… не понимаешь этого!
Она положила свою ладонь на кушетку, развернув ее так, чтобы девочка сумела ее коснуться. Предложение рукопожатия. Да, она делает этот жест своей надежды на примирение в дурацкой… можно сказать, совершенно идиотской ситуации. Да, это выглядит странно… Особенно для «дамы-ветеринара», которая, вне всякого сомнения, наблюдает эту сцену вот прямо сейчас! Но… эти слова адресованы вовсе не той старой грымзе, что смотрит происходящее на мониторе слежения – возможно даже сразу с нескольких точек обзора! - а девчонке, которую надо поддержать… и действительно вынуть, извлечь из тех самых неприятностей, которые на нее свалились! И эта самая девочка… она должна же, в конце концов, оценить ее искренность!
Рукопожатия не последовало. Надежда сдвинула руки вперед и ухватилась за край кушетки, недвусмысленно давая понять воспитательнице, что разговор окончен и она готова… к продолжению истязания.
Почему? За что она так… с Симоной?
- Я… не хочу быть такой же, как Вы, - слышит она в ответ на свое предложение - на самое блестящее предложение, которое эта девчонка, когда-бы то ни было, могла получить! – Вы умеете… мучить тех, кого любите. Я так не смогу. Простите.
Теперь синие глаза Надежды снова смотрят куда-то сквозь нее - сквозь ту, кто вовсе не ожидала от нее такого ответа. И это обидно. Но… в целом понять такое отношение можно.
С другой стороны… Девчонка собралась. Наверное, даже разозлилась. Это неплохо – для финала экзекуции. Все пройдет с криками, но без истерик. На сегодня довольно и этого, а там… видно будет.
- Ты поймешь меня, - произносит Симона, как бы завершая эту свою попытку пробиться к Надежде – к той Наде, которую она чувствует как свою! Ведь есть же она там! Есть! – Не сегодня… Может быть завтра, мы снова поговорим. Хорошо?
- Мы… поговорим, - тихо соглашается с нею Надежда. И добавляет куда-то в сторону:
- Наверное…
- Хорошо, - Симона сейчас, по сути, подытоживает их общение в этом перерыва, перед финальным «болевым раундом». А потом…
Выполняет то, что она обязана сделать – а именно, снова опутывает руки воспитанницы привязными ремнями. При этом Симона позволяет себя нечто личное и… лишнее. А именно, наклоняется буквально к ее, воспитанницы, уху - так, чтобы не было видно на камерах слежения, а лучше, чтобы и слышно не было. И произносит одно только слово – тихо-тихо, самым тайным шепотом:
- Держись…
Кажется, девочка прикрыла свои глаза и чуть кивнула головою – глядя вперед. При этом сама Симона была несколько сбоку и видела сей жест весьма нечетко, только периферийным зрением. А может быть, ей просто показалось… Но хотелось бы верить в то, что эта девочка все-таки ответила ей…
А потом… Было еще одно короткое путешествие в сторону «розгохранилища». Возвращение обратно – и далеко не с пустыми руками, да! И новые хлесты по «запасной площадке», выбранной Симоной для исполнения сечения по телу этой несчастной девочки.
Надя… вела себя просто героически. Она даже не вскрикнула… первые три удара девятой «перемены». Потом, конечно же, сдалась и подавала голос все громче. Но Симона все равно, осталась под впечатлением. В голове у нее снова мелькнула эта мысль: «Какой прекрасный экземпляр!» Она тут же подавила ее, но оттенок восхищения этой девочкой все же остался в ее эмоциях.
Вторая половина этой же самой перемены прошла… громче. Ожидаемо громче. По этой самой причине, завершив выдачу привязанной девчонке девятого десятка «горячих», Симона направилась к «розгохранилищу» вовсе не торопясь. И там еще повыбирала… прут для последней порции «болевых эффектов». Так, чтобы потоньше и полегче.
Впрочем, возможно девочка и не оценила этой паузы-перерыва - в том смысле, который вкладывала в него сама воспитательница. Может быть, с точки зрения Надежды это все смотрелось буквально, как издевательство. Дескать, чем бы тебя еще теперь пробрать… напоследок?
Ничего подобного, естественно, у Симоны и в мыслях не было. Но ведь точка зрения тоже определяет… многое. И взгляд со стороны мог дать привязанной девчонке вовсе иное… впечатление от того, что молодая женщина делала эдак… замедленно и придирчиво.
Впрочем, эта пауза тоже подошла к концу. И Симона, выйдя на позицию, справа от кушетки – в последний раз! – начала стегать по телу воспитанницы, все также четко и безжалостно. Надя закричала в голос сразу же, с самого начала - и еще, в финале каждого своего вопля отчаянно всхлипывала, как будто пыталась обратно втянуть в себя исторгнутый ею крик. Симона… отмечала это для себя, но… отстраненно. Реагирует? Замечательно! Значит, девчонка чувствует боль и не потеряла сознания. Уже… хорошо! Ну… для исполнения обязанностей экзекутора. Интересы и чувства экзекуцируемой, здесь и сейчас, понятное дело, значения не имели вовсе.
И все же, вторая половина последней перемены, откровенно говоря, вовсе не задалась. Только два удара этой самой финальной части экзекуции отметились на коже девочки просто дополнительным синеватым оттенком – в дополнение к красному, настеганному ранее! А вот три хлеста из пяти завершились новыми яркими пятнышками крови. К тому же, предпоследний удар надорвал нежную кожу воспитанницы чуточку сильнее, чем прочие. И капелька крови явно скатилась по коже вниз – на ту сторону, противолежащую позиции, с которой работала Симона. Возможно, даже размазалась по псевдокожаной плоскости – со стороны экзекутора это было пока что не видно…
Но Симона… просто обозначила на коже воспитанницы последний удар – по-прежнему, в точности по Регламенту, то есть, без смягчения! – и… отбросила прут в сторону «розгохранилища». Резко, снимая свое искреннее раздражение этой своей… неудачей. Очередной - в череде несбывшихся послаблений для этой несчастной девчонки.
Но… Что вышло, то уж вышло.
Симона замерла, вслушиваясь в звуки всхлипов воспитанницы – Надежда проревелась от души! Но, кажется, это не столько истерика, сколько просто отходящая реакция на серию болевых всплесков на ее коже… там, внизу.
Кстати, пора подвести промежуточные итоги – конечно же, сугубо «про себя», а вовсе не вслух! Итак, что мы имеем, на сей момент времени, как говорится, в общем и целом…
Относительно целом – ну, если иметь в виду кожу той самой девчонки, которую ты сейчас исхлестала… весьма и весьма сурово. В принципе, для Надежды все могло быть и хуже – это, как бы, ее, Симоны, оправдание на сегодня. Так себе оправдание, откровенно говоря, но какое уж есть…
Ну, что же, можно сказать, что экзекуция состоялась, и почти что завершена. Пора принимать меры по нейтрализации, так сказать, ее последствий.
Впрочем, это, по большому счету, все суть обязанности медицины. Ее, Симоны, в этом смысле, дело маленькое – привести девчонку в состояние пригодности для возвращения в «Тупичок», как говорится, на своих двоих.
Кстати, это произойдет… только если они сделают это вдвоем. Она, Симона, и эта несчастная девочка. Пройдут вместе и обратно. Туда, в «Тупичок», вместе и своим ходом.
И главная проблема состоит в том, что медицинская часть предстоящего действительно, находится целиком и полностью в руках той самой «ветеринарной твари» - той, которая, наверняка, только что смаковала малейшие подробности состоявшегося истязания.
Наденька-Надюшенька… Бедная ты моя девочка… Ты даже не представляешь себе, что именно она, эта самая древняя тварь, способна сделать с тобою… И ты не способна сейчас оценить, что именно я сделаю для тебя, взяв под контроль ее грядущие… медицинские процедуры.
Да… Жаль, что ты сейчас ослеплена своей болью и непривычным тебе унижением… И ничего не понимаешь!
Так… Выдохнули, а теперь… время действовать!
Симона прошла к изголовью кушетки – с правой стороны. И, наклонившись, сразу же, решительными движениями, освободила руки наказанной – уже наказанной! - воспитанницы. Ну, а потом… шагнув в сторону изножья, исполнила оставшуюся часть процедуры снятия ремней с тела настрадавшейся девчонки, по всем остальным привязным системам, освободив Надежду от этого… тягостного гнета и унижения беспомощностью.
Далее, Симона вернулась в изголовье кушетки и, нагнувшись к лежащей воспитаннице, вынула из кармана бумажный одноразовый платок, оставшийся там с прошлого раза - кажется, их там даже было сразу два! - и протянула ей.
- Давай-ка сама, - она то ли предложила, а то ли распорядилась по этому поводу.
Девочка вздрогнула. Зареванное красное лицо воспитанницы выражало… страх и надежду одновременно - некую гремучую смесь, совершенно невозможную на нем прежде!
- Уже… все? – девочка, похоже, все еще не верила в то, что ее мучения подошли к концу.
В ответ… Симона не сказала ей ничего вовсе. Просто, кивнула головой, а потом… отвернулась и обозначила движение в сторону кулера. Ну… чтобы принести ей воды.
Нет. Вовсе не для этого.
Просто, чтобы скрыть от нее собственное лицо, искаженное страданием совершенно непривычного, немыслимого рода. Слезный спазм перехватил дыхание, и молодой женщине пришлось сыграть-сымитировать короткий приступ сухого кашля – да, насквозь фальшивый, но ведь нужно было хотя бы попытаться скрыть истинные чувства!
Ей удалось расслабить мышцы там, как говорится, в горловой части тела… Однако…
В общем, первый стакан воды она осушила сама – стоя при этом очень аккуратно, особым образом, исключительно спиной к воспитаннице. Просто, она не должна была видеть… это…
Между прочим, сейчас Симону не так уж и огорчал тот факт, что девчонка оказалась, в это самое время, отвлечена от ее персоны на свои собственные проблемы. Авось она и не почувствует ту самую странную смесь жалости, обиды и злости, что присутствует там, у нее, у воспитательницы, внутри.
Жалость к той девчонке, которая все еще лежит на кушетке в ожидании разрешения подняться. И, в то же самое время, жалость к себе – ведь ей, Симоне, сейчас тоже больно.
Обида… на весь этот гребаный расклад, в результате которого эдакое чудо оказалось в положении истязуемой. И на то, что все это случилось вовсе не в разгар ее, Симоны, отпуска – когда она была вне всех и всяческих «экзекуторских» поручений со стороны начальства… А вот как раз к ее возвращению из теплых краев - с жарким солнцем и теплым морем, тем, что плещется менее чем в полусотне метров от твоего бунгало и все время манит окунуться.
Злость… На «незримое присутствие» той самой «Железной Капы», которая контролирует все происходящее здесь, между Симоной и ее воспитанницей, да так, что не сдвинуться ни вправо, ни влево с той самой узкой дорожки, предусмотренной Регламентом! На невозможность, ввиду видеонаблюдения, проговорить с воспитанницей так, как это необходимо – то есть, по душам и с возможностью дать ей хотя бы малую толику ощущения настоящего внимания от ее Старшей. И даже на ту самую Начальницу, которая отдала исходные приказы и распоряжения, из-за которых Надежда и Симона встретились вот так вот… на дистанции хлеста.
Вот никогда бы не поверила, что нечто такое возможно в принципе!
Впрочем… Что уж тут долго рефлексировать… Время возвращаться к этой несчастной девочке. И, кстати, отнюдь не с пустыми руками. Вода и чистые бумажные платки, все тот же набор, что она приносила с собою прежде. Да, все это без изменений.
Между прочим, от себя бы Симона добавила к необходимому ей питью кое-какие препараты. Но это было бы уместно после обычного наказания провинившейся воспитанницы. А в этом раскладе «экстраординарного» наказания вся «постболевая» терапия вообще и ее лекарственная составляющая в частности, находятся исключительно в руках официального дежурного медика «Тупичка». И это напрягает.
Но она, Симона, уже пообещала за этим проследить. Да будет так!
Воспитательница вернулась к девочке, снова встала в изголовье на одно колено и мягко придержала за плечо Надежду, когда она попыталась соскользнуть ногами на пол.
- Не спеши, - сказала она, тихо и даже каким-то особенно доверительным тоном – без сюсюканья и «пожалеек», просто с некой странной интонацией наставительного одобрения в голосе. – Глотни воды. Так нужно. А когда ты напьешься, мы… сразу пойдем. Я тебе помогу. И сейчас, и… потом. Обещаю!
Девочка в ответ молча кивнула и, кажется, даже, на секунду дрогнула лицом своим.
Если бы Симона подалась ей навстречу и рискнула ее обнять… Не исключено, что Надя тогда просто проревелась бы у нее на плече, а потом… никуда бы от нее уже не делась. Все было бы решено, в отношении судьбы девчонки, которая получила бы направление жизни и надлежащую опору - с ее, Симоны, стороны. Однако молодая женщина не рискнула сделать то, чего ей в этот самый миг хотелось больше всего на свете.
Она… наплевала бы на этот гребаный Регламент – ненавистный ей сейчас во всех его гребаных пунктах, параграфах и абзацах! Но одна только мысль о том, что знак такой… почти интимной нежности увидит та самая «ветеринарная тварь», что ни секунды не постесняется ударить и унизить эту девочку, когда окажется с нею наедине…
Эта мысль остановила Симону. Нет, только не на глазах у этой дряни!
И тогда она просто мягко улыбнулась Надежде и протянула ей свою руку. Правую руку, не занятую принесенным.
Девочка изменилась в лице, как-то вся подалась назад, отпрянула. Синие глаза глядели на нее едва ли не с испугом.
Дожили. Теперь она ее, Симоны, попросту боится.
Нет, ну а чего же ты хотела? Излупцевала девчонку до крови, а потом, типа, давай-ка, дорогая моя, пожмем друг другу руки и будем снова дружить?
Не тот расклад. Не та ситуация… прежде всего у нее в голове.
Симона вздохнула и покачала головой.
- Не бойся, я просто хотела дать тебе воды, - сказала она.
Да, соврала. Но иного варианта, в присутствии незримого контролера, Симона пока что для себя не видела.
Она протянула ей стаканчик. Девочка приняла сей предмет и застыла на месте, как будто не знала, вправе ли из него сейчас пить. Тогда Симона кивнула ей, дескать, уже можно. И только тогда девочка жадно припала к этому источнику… казенной воды.
Молодая женщина подождала, пока ее воспитанница выпила принесенное. Закончив с принятием жидкости внутрь – вот же гребаный Регламент, и здесь припомнился! – она тут же поставила пластиковый стаканчик на поверхность кушетки и одновременно с тем подвинула его в сторону воспитательницы.
Симона забрала его, поднялась, поставила пустую, а потому почти что невесомую пластиковую емкость на кушетку, а потом, зайдя справа, от лежащей воспитанницы, снова протянула ей свою руку.
- Вставай-поднимайся, моя дорогая! – обратилась она к ней. При этом она постаралась, чтобы крайнее слово в этой реплике прозвучало безо всякой иронии.
У нее получилось. Ну… почти. Во всяком случае, Надя отреагировала на ее обращение – и, самое главное, жест! – без ярко выраженной боязни. Сдвинулась в ее, Симоны, сторону и попыталась подняться. При этом, руку воспитательницы она не сжимала, просто позволила именно ей обозначить такое пожатие, без встречного движения пальцев в ответ на этот самый жест условного доверия. За что и поплатилась, тут же
и сразу – не смогла удержаться на своих двоих и едва не рухнула назад… Ну или же на зад. Тот самый, свой собственный и настеганный до мучительного жжения и зуда – между прочим, с подачи той самой воспитательницы, которая попыталась ее поднять с того самого места.
Симона, конечно же, удержала ее от такого… падения. Но тоже… только «почти». Воспаленная кожа ягодиц воспитанницы на мгновение все-таки коснулась светлой обивки кушетки.
- А… ха-х! – Надя судорожно выдохнула серию междометий и… замолкла, стыдясь.
Симона молча потянула ее на себя. Девочка, с ее, воспитательницы, помощью, поймала, наконец-то, точку равновесия для своего тела и оглянулась – чисто рефлекторно, чтобы попытаться посмотреть, как сейчас обстоят ее дела там… сзади. И взглядом своим наткнулась на кровавое пятно – неряшливо размазанное по «псевдокоже».
Да, ведь сказано же было, что кровь это весьма эффектный краситель… Как-то так…
Впрочем, Симона почему-то задумывалась об этом именно сегодня - вот прямо с самого начала этого «болевого мероприятия», общего для них на сегодня.
Девочка посмотрела на нее… очень странным взглядом. И не только испуг был сейчас в ее синих глазах…
И Симона почувствовала, как краска стыда заливает ее щеки – при таких обстоятельствах это случилось с нею впервые… Н-да… Все чудесатее и чудесатее…
- Не бойся, это просто «просечка» - Симона позволила себе употребить специальный термин из теории «болевых искусств», когда-то досконально изученных ею. И тут же попыталась с грехом пополам разъяснить его девочке, непосвященной в них, но высеченной, как говориться, «реально и практически»… до этого самого проявления. – Это такая… царапина. Не бойся, не пугайся… ничего опасного в ней нет. К утру уже заживет… И никаких следов у тебя на коже, в итоге, не останется, это я тебе обещаю!
- Спасибо… - девочка произнесла это слово совершенно растерянным тоном. Казалось, эта капля крови, растертая по светлому фону эдаким неряшливым коричневато-красным пятном, стала последней каплей в череде ее потрясений - связанных с этим местом… и с той, кто ее сюда привела. И от этого, ощущение мучительного стыда за все совершенное ею, в этом помещении и в этот самый раз, у Симоны возросло и усугубилось до предела – совершенно непривычного и даже, наверное, совершенно неприличного для воспитательницы Учреждения, для профессионала «болевых искусств». Но что уж тут было теперь стесняться - уже после всего… такого!
И она… просто сделала вид, будто все в порядке – попыталась отвлечь внимание Надежды от ее, Симоны, собственной реакции - не вполне адекватной, нужно честно сказать! – на персональные проблемы самой воспитанницы. Молодая женщина вынула из кармана очередной платок, провела им по глазам и лицу девочки и даже заставила ее снова высморкаться. Потом Симона исполнила странный жест – вернее, действие особого рода. Взяла в руку тот самый стаканчик, поставленный несколько ранее на кушетку, и стряхнула из него остатки воды, прямо на то самое бурое пятно, размазанное на светлой обивке «снаряда»… пардон, кушетки! Там было буквально несколько капель, оставшихся в пластиковой емкости, но их, в принципе, хватило на то, чтобы стереть-ликвидировать свежим бумажным платком этот самый… кровавый след своих деяний воспитательного рода. После чего, она снова собрала, как и в прежний раз, все использованные платки в тот же самый стаканчик. И опять Симона поставила его на кушетку. Потом она повернулась к воспитаннице…
И очень вовремя, поскольку девочка как-то странно покачнулась. Возможно, у нее просто слегка закружилась голова, или…
Неважно, что еще, просто Симона подхватила ее за руки, опасаясь, как бы она не начала заваливаться. Это помогло. Кажется, обозначение эдакого жесткого рукопожатия на руках воспитанницы - чуть выше запястий! - привело девочку в чувство.
- Ты… присядешь? – с тревогой спросила ее Симона. И мысленно обругала себя за столь неуместную идею – прозвучавшую более чем издевательски! Тогда она поправила себя, предложив девчонке нечто более реалистичное:
- Может быть… еще воды? Будешь?
- Нет… спасибо, - кажется, Надежда в этот раз не заметила ее бестактности. – Я…
Она движением своих глаз обозначила направление куда-то в сторону двери.
- Да, мы сейчас уже уходим отсюда, - кивнула Симона ей в ответ. И добавила нечто значимое, в том числе и для нее… лично:
- Не бойся, Надя, все уже закончилось. В смысле… твое наказание исполнено полностью!
- Да, конечно же! – девочка как-то торопливо кивнула… как будто этот самый факт уже не имел для нее никакого особенного значения – что было очень даже странно!
Симона решила усилить этот самый… воспитательный момент завершения экзекуции.
- Как функционер «Структуры», я уполномочена заявить о том, что за твой проступок ты полностью прощена! – заявила она, почти торжественным тоном голоса своего. – Тебе больше не будут причинять боль… за то, что тогда случилось. Напротив, сейчас тебе окажут помощь. И тебя избавят от тех страданий, которые ты сейчас испытываешь! Я позабочусь об этом, клянусь!
Девчонка вовсе не поняла того, что было сказано сейчас ее воспитательницей – сказано несколько преувеличенно громким голосом и с самой четкой артикуляцией! Просто потому, что слова эти были адресованы не столько ей, сколько той самой старой грымзе, которая сейчас наблюдала за всем происходящим на месте экзекуции через четыре следящих видеокамеры.
Симона даже обозначила куда более жесткий намек, взгляд прямо в объектив одного такого «глаза контролера» - короткий, но при этом многозначительный. Дескать, не вздумайте применять что-то жесткое и болевое к той, кого я сейчас и без того угостила… более чем сурово! Я проверю!
Возможно, это было и не слишком корректно – по отношению к коллеге, даже старшему функционеру «Структуры»! Однако воспитательница считала себя в своем праве.
Ну, а Надежда… Она просто кивнула головою. Ей явно не терпелось покинуть это самое место – в чем, собственно, Симона была с нею вполне солидарна.
- Идем! – сказала она и потянула свою воспитанницу за руку к двери. Так сказать, на выход из основного помещения экзекуторской.
Надя, естественно, подчинилась ей. И шагнув через порог, позволила себе вздох облегчения.
Пазл одиннадцатый
© Copyright: Бродяга Посторонний, 2023
Свидетельство о публикации №223081601264
Свидетельство о публикации №223081601264
Рецензии