О. Париж, Париж

Мои отношения с городом любви складывались тяжело и неоднозначно.

В первый же приезд, во время променада, меня остановил какой-то смуглый человек у здания Оперы, что находится в самом начале бульвара Осман. Того самого Жорожа-Эжена, которому мы должны быть благодарны за современный вид Парижа.

 

Этот мужичок лопотал что-то на ломанном английском, о том, что он, мол, прибыл сюда из Румынии на показ высокой моды, но во время дефиле из его уборной украли сумку, в которой были все его документы, деньги, кредитки, и бедолаге теперь не на что вернуться на родину. А по сему он вынужден с болью в сердце и слезами на небритых щеках продавать свои шедевры высокой моды людям, разбирающимся во всех нюансах и тонкостях этого сложного искусства. К коим, разумеется, а как же иначе – очевидно отношусь я. Это он сразу увидел из далека – глаз-то наметан, как-никак, профессионал. Узнав, что я из России, он стал клясться в вечной любви к родине недостроенного коммунизма, всем россиянам, и особенно ко мне лично. Непрерывно тараторил: "Матрешка, балалайка, перестройка... " и прочую херню, заливаясь хриплым каркающим смехом и больно хлопая меня по плечу в знак расположения.

 

Короче, через десять минут я, с глуповатой улыбкой синдромального дебила на счастливом лице, стоял на оживленной парижской улице с громадным целлофановым мешком в руках, весом килограммов десять, и чувством глубокого удовлетворения от благополучно и счастливо проведенной сделки. Ведь я так удачно приобрел кучу шмоток от кутюр, а отдал их мне румынский маэстро моды практически даром, всего-навсего за какую-то тысячу долларов.

 

При этом я ощущал смешанные чувства. Гордости за то, что я помог такому хорошему человеку, попавшему в трудное положение. Удовлетворения, о котором я уже упомянул. И стыда за то, что я воспользовался безвыходным положением все того же “такого хорошего человека”. Меня даже не смутило тогда то, что приоткрыв мешок, я обнаружил, лежащим сверху, какой-то плюшевый шушун, в котором, видимо, еще мать нашего великого поэта Есенина поджидала его возвращения с пьяных московских загулов.

 

Забегая вперед, скажу, что я еще заплатил родному аэрофлоту за перевес, а гораздо позже, не сумев продать это говно даже через знакомых челноков с Коньковского рынка в Москве, где сходу продавалось любое барахло, вынужден был выбросить свой трофей на помойку.

 

Далее. Я никак не мог понять систему работы парижского общепита.

Рестораны открывались около часа дня, а в три пополудни уже закрывались часов до 6-7 вечера. Днем поесть можно было лишь стритфуд или в туристическом центре города.

Но, даже находясь в парижских ресторанах, этих храмах мировой кулинарии, я не мог отделаться от странного чувства дискомфорта. Долго я не мог сообразить, в чем дело, пока, вдруг однажды, меня осенило. Я понял – меня раздражает слишком маленькое личное пространство французов. Мы привыкли к нашим просторам, размаху, раздолью!

А у них все маленькое, какое-то, игрушечное. И они, например, абсолютно нормально продолжают есть, в то время как над их тарелкой нависает жопа гарсона, принимающего заказ у посетителей, сидящих за соседним столиком в полуметре от вас.

 

Как только я это сумел понять и, кое как, принять, серые краски этого города стали для меня чуточку поярче. Началось сближение. Нет, не сближение, а мое движение к нему в объятия. Парижу на меня, ясное дело, было насрать, но мне-то хотелось его понять и пустить в свою душу!

 

Итак…

 

По роду деятельности раз в два года мы приезжали на наши профессиональные выставки (биенале), которые чередовались друг с другом.

Один год выставка проходила в Кельне, в Германии, называлась она Ануга, второй год – в Париже – Сеал.

В тот год мы прилетели на очередной Сеал с моим другом и партнером Димоном, и он благополучно заболел. Вот невезуха – приехать на неделю в Париж и проваляться в душном номере отеля, наливаясь бухлом и глядя по телику унылую французскую рекламу.

 

Я быстренько закончил дела на выставке за пару дней и у меня оставалось еще полных четыре дня для разграбления города.

 

Перед выходом я зашел к Димону проведать его и подбодрить друга.

 

– Ну, что, му...ак, болеешь? – ласково, по-отечески обратился я к нему – У себя в Борисово лежать скучно было? Правильно, в Париже-то оно, конечно, повеселее. Будет потом, что внукам рассказать.

 

В номере висел густой табачный туман. Димон посмотрел на меня красными, как у кролика глазами и прохрипел.

 

– Смотри, гад какой. Вот я, ужо, встану…, – выдавил он из себя, почему-то, на старорусский манер.

– Дима, ты если уж твердо решил перейти на посконный, обращайся ко мне – барин. Оно так и по статусу правильно будет. Да, лежи, уж. – Остановил я его показную попытку подняться. – Встанет он. Как себя чувствуешь?

– Спасибо, хреново. – Он осмотрел меня с ног до головы. – Ты куда так вырядился? На танцы, что ль?

– Париж покорять пойду. Как Александр Первый. Слышал про такого?

– Не умничай. Иди на мост его имени сходи, плюнь в Сену. Два раза. Один за меня.

– Ладно. Что привезти тебе из города, красавица? Напитков диковинных, крепких, али набрюшник теплый, стеганный, здоровье твое пошатнувшееся поддержать?

– Не вези ты мне, батюшка, ни каменьев самоцветных, ни бархатов дорогих. И цветочек, кстати, аленькай в задницу себе засунь. Привези ты мне коньячку французского, знаменитого. Да побольше. Очень я до него, сам знаешь, охочий. – Поддержал мое кривлянье Димон.

 

На том и расстались. Целовать в лоб я его не стал, поопасился…

 

Погода в октябре в тот год выдалась прекрасная – сухая и солнечная.
Наш отель был расположен вблизи громадного торгового центра «Галерея Лафайет». Выйдя на улицу, я огляделся по сторонам, и направился вверх по улице в направлении бульвара Клиши (а куда еще может пойти в Париже одинокий мужчина в самом расцвете лет? ).

 

Я был одет в хороший костюм, галстук повязан модным свободным узлом, на ногах были модные остроносые полуботинки. Но венцом всего был мой плащ.

О, что это был за плащ! Вам надо было бы это видеть.

Это был великолепный белоснежный летний плащ в пол. Он еще сыграет ключевую роль в моем повествовании. Я очень нравился сам себе. Шел, радуясь солнцу, жизни, молодости, хорошей погоде.

Проходя по узким парижским улочкам, я ловил взгляды француженок, улыбаясь им в ответ. Всегда видно, когда женщина проявляет к тебе интерес не просто, как к случайному прохожему.

 

Должен сказать, что парижанки мне, в общем-то, не понравились. По сравнению с нашими среднестатистическими красавицами, они были серыми мышками с немытыми головами и независимым феминистским взглядом. Уважаемые парижанки, да кому нужна ваша эмансипация? Ни одна наша самая никакушка не позволит себе выйти на улицу, как вы, в черных колготах с дырой на самом видном месте. Даже в 30-ти градусный мороз, она готова, направляясь на корпоратив, снять колготы и, невзирая ни на какие циститы и воспаления, идти, щеголяя фиолетовыми от холода коленками, лишь бы выглядеть эффектно. Нет. Создатель явно что-то напутал в своей небесной канцелярии, посылая нам, недоумкам, такое счастье, а ухоженным, лощеным бритам и французам и всяким там немцам, послав баб с лошадиными мордами или худосочных, но гордых француженок…Но! Тем не менее – внимание было приятно. Не скрою.

 

Я дошел до бульвара Клиши, вышел на площадь Пляс Пигаль, где неспешно крутила свои крылья знаменитая мельница Мулен Руж (Кстати, большинство танцовщиц там – русские и другие славянки).

Зашел по дороге в паб, подкрепить свои иссякающие силы хорошей порцией скотча (грешен, люблю шотландский виски, не признаю ирландский – он мне кажется слишком жестким, и уж тем более американский бурбон, хотя, как пелось в одном известном шлягере, его любил Ален Делон).

Выйдя из паба, свернул направо и стал взбираться на холм Монмартр к базилике Секрекер – Пурпурное сердце. Пройдя извилистой дорогой, миновал музей Сальвадора Дали, дом Далиды и вышел к небольшой уютной площади у подножия базилики.

 

Не могу сказать, что я очень хорошо разбираюсь в живописи, тем не менее очень люблю вернисажи – обычные уличные вернисажи, где выставляются совсем не знаменитые художники. Вот здесь-то, в небольшом скверике, напротив кафе "У матушки Катерины", в которое по легенде, больше похожей на байку, заезжали на конях бородатые русские казаки, и орали «Водки, быстро! », откуда, как говорят, и пошло название «бистро», как раз и располагался такой вернисаж.

 

Да, забыл сказать!

 

Париж славен не только тем, что это город любви, высокой кухни и моды, но еще и тем, что это самый засранный город в мире. Причем в прямом смысле. Парижане очень любят собак, но отнюдь не любят убирать за своими питомцами продукты их жизнедеятельности. Собачье дерьмо там повсюду – на мостовых, тротуарах, газонах и даже на бордюрах (специально для питерцев – поребриках). Этот факт так же будет иметь большое значение в моей истории.

 

Побродив по вернисажу, я остановился перед одной картиной, которая мне очень понравилась. Осенний дождливый Париж, Сена, Нотр Дам... Она вызывала у меня, казалось бы, абсолютно противоречивые чувства – какое-то щемящее ощущение чего-то потерянного, ускользающего и в то же время, светлую надежду на будущее.

Безрезультатно поторговавшись, я купил ее за первоначально названную сумму. Мои жалкие попытки сбить цену, изобразив решительную готовность уйти без приобретения, ни к чему не привели. Сделав круг по скверу и вернувшись к вожделенной картине, я наткнулся на понимающую гаденькую улыбочку автора и твердое подтверждение первоначально названной цены. Хорошо, хоть, не поднял. Спасибо и на том.

 

Забрав картину, я спустился по лестнице к знаменитой парижской карусели, засмотрелся на улыбнувшуюся мне миловидную брюнетку и...

Время вдруг замедлило свой бег.

Воздух стал густым и тягучим, всё вокруг остановилось. Я не мог, понять, что происходит. Нет, вру, понимал, но не хотел принимать.

 

Интересно? Заинтриговал? А все было до противного банально. Я просто поскользнулся.

 

Да-да, элементарно поскользнулся на собачьем дерьме и, нелепо всплеснув по бабьи руками, еще пытался удержать равновесие, в какой-то момент даже показалось, что это мне удается, но тут же, как «Титаник» в одноименном фильме последний раз замер, перед тем, как погрузиться в холодную пучина океана, я позорно растянулся во весь рост на загаженной мостовой…

 

Причем, всё это описание заняло сейчас гораздо больше времени, чем длилось тогда всё это действо.

В те моменты, когда я все еще боролся, пытаясь, против всех законов физики, устоять на ногах, в голове у меня вертелись две мысли: «Мать-перемать, как же я буду выглядеть сейчас в своем белоснежном плаще, под взглядом этой парижанки. Хоть бы как-то поизящнее хренакнуться; и «хоть бы мне, дебилу, не раздавить картину». Причем, какая из них была более тягостная, утверждать не возьмусь.

 

Куда там! Я был повержен, а парижанка, хихикнув, убежала по своим делам. Поднявшись и кое-как отряхнувшись, я, как освистанная балерина, под крики и улюлюкания бездушной публики продолжает, как учили, тянуть носочки, убегая и еле сдерживая рыдания, за кулисы, так и я попытался сделать вид, что все в порядке, все так и было задумано по сценарию, оскальзываясь и норовя грохнуться еще раз, поднялся вначале на позорные карачки, а потом, выпрямившись, покинул сцену разыгравшейся трагедии скорым деловым шагом.

 

Свернув в ближайший переулок, я остановился оценить утраты и зализать раны – физические и моральные. Потери были таковы: испачканные собачьим дерьмом руки и плащ, сломанная рамка картины и растоптанное чувство собственного достоинства. Благо, хоть, сама картина не пострадала.

Мои отношения с Парижем опять обострились.

 

P. S. А картина до сих пор у меня дома на стене висит!

 

Москва.

Август 2023