Пазл шестнадцатый

Косу заплети тугую,
Улицей пройди

И услышишь
За собою
Гулкие шаги.

Это - время,
Что хотела
Ты забыть.

Не надейся,
Этой встрече
Непременно быть.

И ты знаешь:
Расплатиться
Ты должна

За слова,
Что были сказаны
Тогда.

Веришь,
Время перепутает пути,

И поэтому
Ты косу не плети.

Ника Турбина



Пазл шестнадцатый   

...Ее сон всегда обрывается именно на этом моменте. Именно там заканчивается память Симоны о том, что случилось. Просто для нее вся остальная темпоральная протяженность существования продолжилась уже здесь, в клинике.

Продолжилась?

Иногда Симоне кажется, что там, где завершился этот сон, закончилась и ее жизнь. Та, что была. Кажется, тогда, вместе с той девочкой, ушла куда-то и прежняя Симона. Ушла и не вернулась.

Врач, который уже больше месяца работает с ней, рассказывал, что в клинику ее доставили прямиком из Учреждения, где ей пришлось вынимать из петли повесившуюся воспитанницу. Что у нее, у Симоны, был сильнейший шок. Что она впала в беспамятство, а очнувшись, не помнила, кто она такая, и никого не узнавала. Естественно, ее привезли сюда. Как он там сказал, этот вежливый и улыбчивый врач-оптимист? Для реализации клинической программы восстановительной психотерапии. Это звучит так забавно! Как будто ту, прежнюю Симону, действительно можно как-то... восстановить.

Нет. Увы.
Умерла, так умерла...

Симона никому не рассказывает об этих снах. Наверняка, у врачей найдутся какие-нибудь... пилюли или уколы, чтобы «выключить» эти видения о прошлом, те, что мучают ее каждую ночь. Вот только она никому не позволит забрать их у нее.

Как память о том, что было.
Как память о той девочке, что ушла.
Как память о той прежней Симоне. Той Симоне, которой больше нет…   

Это больно, мучительно больно. Каждую ночь проживать эту свою прежнюю,  жизнь, прошедшую и ушедшую, и все надеяться на то, что в финале удастся поступить как-то иначе. А потом снова и снова попадаться в каждый отдельный капкан, из тех, что были расставлены персонально для нее хитроумной Ставрогиной. В каждый конкретный, безошибочно. Как будто она и сама вновь и вновь хотела быть этой странной игрушкой-марионеткой, подвешенной на тоненьких, почти невидимых ниточках, тех, что в руках у начальства. Действовать в этих заданных извне обстоятельствах, отрабатывая заученные команды, не имея шансов хоть как-то вывернуться из того лабиринта ошибок, в который ее загнали умелой и жестокой рукой. Да, Симона видит эти сны. Да, она помнит их. Но она не властна над их содержанием.

Возможно, это такое странное наказание. За то, что она совершила.

Что же, она заслужила все это мучительное еженощное воспоминание о прошлом. Как говорится, поделом...

...Ее день проходит неторопливо, в обычных медицинских процедурах. Подъем. Дальше умывание и завтрак. В одноместную палату с «мягкими» стенами его приносит в судке пожилая медсестра, вежливая и улыбчивая.

Утренний прием врача. Туда ее ведет другая медсестра, тоже улыбчивая, но... куда покрепче. Из тех, что легко и просто «скручивают» буйных, аккуратно и не причиняя им никакого вреда. Впрочем, Симона, одетая в обычную одежду больничной пациентки, нечто вроде теплого халата поверх пижамы, а вовсе не в пресловутую «смирительную рубашку», совсем не думает сопротивляться. Она понимает, это такой порядок. Просто, так принято. Здесь.

Врач, к которому ее приводят, тоже безукоризненно вежлив. Правда, он все время допытывается насчет содержания ее снов. То ли это просто у «мозгоправов» такой порядок работы, своеобразный «алгоритм по умолчанию», то ли он действительно что-то подозревает. Но Симона каждый раз, с возможно более равнодушным видом, ответствует ему, что спит сейчас вовсе без сновидений. Ну, или возможно, сны просто не запоминаются. Врач кивает ей головой, и говорит, что, мол, да, так тоже... бывает! А потом дает Симоне выпить несколько таблеток и разрешает отвести ее на прогулку. Медсестра возвращает Симону обратно в палату и ждет, пока та переоденется в уличное.

Уже вторая половина ноября. На улице все замело снегом, пусть и тонким слоем, в каких-то пять-семь сантиметров. Впрочем, молчаливые дворники, разъезжающие на этих своих крохотных трехколесных агрегатах-уборщиках, три раза в день убирают снег с асфальтовых прогулочных дорожек, собирая его совком-скребком и сбрасывая точно на газоны через «прицеливающуюся» поворотную трубу. Странная машинка. Работает очень тихо, с каким-то даже приятным звуком. И очень быстро приводит в порядок пути для прогулок.

На эти прогулки Симону выпускают одну. Она не «буйная» Ей, в принципе, доверяют. Хотя, разумеется, медсестры, проходя иногда мимо нее, пристально вглядываются ей в лицо, как будто в чем-то подозревают. Но молчат. Не говорят о сути этих самых подозрений.

Но Симоне нечего скрывать, кроме этих своих странных снов. Впрочем, медикам о них знать не полагается. Сны это то, что с явью никак не связано. Явь это жизнь. А ее сны... Это сны. Не жизнь, но и не смерть. Скорее уж, то, что просто параллельно жизни...

Симона уже одета в «зимнее». Утепленные джинсы, свитер, на ногах что-то вроде полусапожек на молнии. Сверху стеганая куртка с капюшоном, подшитым изнутри теплым мехом. Вполне можно обойтись и без шапки.

Откуда здесь у нее такая одежда? Симона не знает. Ей это не очень-то интересно. Из дома, наверное. Родственники принесли... или коллеги с работы... вернее, со службы...

Не важно. Есть какая-то одежда, и ладно. Не все ли равно, откуда она? Защищает от снега и холода... того, что «извне»...

А холодная пустота, которая там, внутри, которая осталась на месте той, прежней Симоны... От нее никакая одежда не спасет.

Все эти жестокие сны каждую ночь напоминают не только о том, что прежняя Симона уже умерла, но и о том, что она, Симона, когда-то была живой. Иначе бы она не совершила всех тех ошибок!

Мертвые не совершают ошибок. Просто потому, что не живут...

Иногда она пытается днем, здесь, в мире Яви мысленно переиграть расклад. И всегда на пути у нее возникает эта лживая дрянь, та самая, которая загнала ее в лабиринт глупостей и неудач.

Симона уже много раз прокляла ее. Каждое слово, каждый лицемерный жест этой чиновной твари. Той, кого она когда-то считала образцом начальницы.

Но никакие ее проклятия не могут повернуть время вспять. Не могут сделать вещественными сны, не могут дать ей, тогдашней восторженной «любительнице инструкций и чинопочитания» - права, ой, права была эта ее тогдашняя подруга, язвительная Вера Плотницкая! - нынешнее понимание того, что на самом деле прячется за всеми этими «инструкциями».

Там и тогда она не видела и не ощущала того, что нужно видеть сердцем – тем сердцем, которого когда-то коснулась одна девочка… Коснулась, перед тем, как уйти…

Зато теперь, здесь и сейчас Симона все это видит очень и очень хорошо. Издалека. С той стороны временного потока – будучи, увы, не в силах пересечь обратно Реку Времени...

Стоило ли умереть эмоциями, стать «пустой» изнутри себя, чтобы обрести это странное зрение? Чтобы действительно, при желании, наблюдать все происходящее, через некую «дырку в сердце»? В том, которое тоже... пустое. Мудрое, но мертвое.

Ну, почти что мертвое.

Да, пускай оно, это ее сердце, наполовину умерло, ослепло и почти уже не ощущает света... Зато оно хорошо чувствует тьму.

Да, ведь оно, это самое ее нынешнее сердце, теперь такое, мудрое-премудрое! До оцепенения, до полумертвости от этой самой премудрости! Или, может быть, именно эта условная смерть прежней Симоны его эдак... то ли разбудила, то ли убила, почти что наполовину. Оно, ее сердце, теперь хорошо, очень хорошо видит, что именно притаилось там, внутри многоэтажных томов начальственных распоряжений и инструктивных указаний. Страшная, жуткая демоническая… змея - неспешная, медлительная, но неумолимая, извивающаяся этими своими скользкими кольцами-изгибами. Похожая на тех самых змей, что были изображены на стеклянных дверях медицинской части там, в Учреждении, где Симона когда-то служила. Эта змея… она прячется за каждым параграфом, каждой буквой, каждой командой и приказом-распоряжением... Странная темная сущность, из тех, что не схватишь рукой, не поймаешь сетью. Да и видеть ее, увы, дано не каждому.

Кажется, прежняя Симона, действительно, именно этой своей «смертью напополам», мучительным умиранием до состояния «полужизни», заплатила за право и умение видеть все это так, как оно есть...

Видеть Тьму, притаившуюся на дне глаз этой проклЯтой и прОклятой начальницы, толкующей все эти параграфы - так, сяк и наперекосяк, лишь бы только всегда выглядеть красиво и правильно. Разумеется, в глазах вышестоящего начальства, другой взгляд ее начальницу, по большому счету, никогда и не интересовал. И только сейчас Симона обрела эту способность, научилась видеть Тьму, глаголющую ее начальственными устами и изничтожающую все живое.

Да, именно так сейчас ей видится все то, что когда-то руководило всеми ее действиями. То, что было основой ее прежнего существования.

Вот, точное слово. Существования, а не жизни. Вряд ли она тогда жила по-настоящему. Но это все же было гораздо лучше нынешнего варианта этого странного бытия, когда ее прежняя суть исчезла, вместе с прежними эмоциями, желаниями и мечтами. А на смену им пришло это странное и безумное в своем нынешнем виде понимание - увы, без возможности его как-то внятно реализовать. Ведь прошлого не вернешь...

Нельзя дважды войти в одну реку. Нет, и не будет у нее возможности сотворить такое чудо. Нет в ее мире чудес. Просто потому, что в ее мире больше нет надежды. Ни той, что пишут с прописной буквы, ни той, что обозначают строчными...

Говорят, что природа не терпит пустоты. И всегда стремится ее заполнить. Но, возможно, что это вовсе не ее, Симоны, случай...

Ведь даже слез у нее уже нет, чтобы выплакать это бессилие опустошенности.  Пустота она и есть пустота. Ничемнезаполненность.

Кстати, о пустоте. Сегодня по этим асфальтовым дорожкам гуляет не так уж много народу. Некоторые сидят на этих странных лавочках, из деревянных брусьев, крашеных во много слоев - с гнутыми спинками, с литыми чугунными боковинами. Кажется, сегодня не так уж и холодно. Ветра нет. Можно и присесть.

Симона подходит к одной такой скамейке и усаживается поудобнее, откидывает голову назад. И закрывает глаза.

Меня нет. Я «в домике». В пустом - потому, что там, изнутри, меня тоже уже второй месяц как нет. После...

Нет, не надо вспоминать. Сейчас не время.

Сейчас день, время Яви. Даже если задремать... Все равно, те самые жестокие сны о финале ее предыдущей жизни, ее не догонят. Наверное...

Да. Это оптимальное состояние для отдыха. Как тень, между сном и Явью. Зависнув в неопределенности этой странной «полужизни»...

Нет, увы, все напрасно. Не будет ей отдыха, даже этим светлым днем.

Голос... Это голос из ее сна. Это она, Надя Малоксианова, снова поет свою финальную песню.

Господи, тот, которого здесь нет. В смысле, тот, кого здесь не почитают как сущего! Зачем ты так со мною? Не надо... Это больно, очень больно... Перестань, пожалуйста! Я тебя прошу... 

Странно… В этот раз сон пришел к ней не полностью. Не с самого начала того самого бредового дня. Говорят, мол «Понедельник день тяжелый». Тот понедельник стал не просто тяжелым днем, а крайним днем той ее прежней жизни. Но сейчас все немножечко легче, чем было прошедшей ночью. Нет сейчас перед нею лица этой лживой и подлой дряни Ставрогиной, нет всех этих бредовых разговоров о подробностях грядущего истязания той несчастной девочки...

Господи, как же она, эта дрянь, поймала тогда ее, Симону, «на гуманизм»! Это же надо быть такой тупой идиоткой! Отпускница...

Забавно! В этот раз она отнюдь не тупая пассивная кукла, не марионетка в умелых начальственных руках! Сейчас она воспринимает все, как говорится, «в здравом уме и трезвой памяти». Ну, после пригоршни таблеток, принятых там, в кабинете врача, меньше часа тому назад. Наверное, они должны оказывать хоть какое-то действие, и облегчать ее боль...

Да, Симона в этот раз прекрасно осознает себя, как личность, вырванную из потока событий, в очередной раз «нарисованных» для нее этой услужливой садисткой-памятью. Нет, она больше не раба инструкций. Она думает своей головой и видит сердцем. И не ошибется, если ее хотя бы еще один раз впустят в тот «виртуальный» мир ее прошлого. Она сделает все так, как нужно.

Хотя...

Нет, все происходит совсем не так, как обычно. Просто, от прежнего мучительного сна-воспоминания здесь и сейчас остался только этот голос, голос Нади Малоксиановой. А вообще, визуально сейчас все как-то... странно. Вместо нормальных визуализаций и тактильных ощущений... просто фосфеновое марево. Все эти цветные звездочки-цепочки... Скорее красиво.

Вот только голос... Голос на месте.

Пусть звучит, так легче.

Странно, но в этот раз у Симоны, кажется... Да, в этой ее томящей и мучительной внутренней пустоте теперь нашлись слезы. Пусть их немного, но с каждой слезинкой, выплаканной наружу, ей становится легче, как будто капли анестетика стекают внутрь, а не вовне... 

А голос... Все звучит. Тихо, негромко, но таким глубоким тоном. И слышно каждое слово. И латынь опять понятна ей без перевода. Точно так же, как это было тогда. Вот только... к этому голосу, который она слышит, сейчас примешивается шум ветра в ближайших деревьях. И отдаленный шум этой дворницкой снегоуборочной машины, работающей, где-то там, за корпусами лечебницы...

Как будто этот голос действительно поет... здесь и сейчас.

Quid sum miser tunc dicturus
Quem patronum rogaturus
Cum vix justus sit securus?   

Что тогда скажу я, несчастный,
Кого попрошу в защитники,
Когда даже праведник не будет в безопасности?

Действительно, кого ей попросить себе в защитники от этой боли? Разве только ту, кто поет этим чудным голосом. Ведь она, Симона, уж точно не из числа праведников...

Странно, но за этими ее мыслями - и странным, почти что сладким слезным спазмом, сдавившим ей горло - она пропустила огромный кусок этой странной песни.

Или милосердная певица решила сегодня ее сократить? Зря...

Huic ergo parce, Deus.
Pie Jesu Domine,
Dona eis requiem. 

Так пощади их, Боже!
Милосердный Господи Иисусе,
Даруй им покой!

Голос затих. И лишь ветер прошумел чуть слышно, требуя завершения только что высказанной мысли.

- Amen, - тихо сказала Симона.

Чуть слышно, одними губами. Просто потому, что кто-то должен был это сказать. В завершение... То ли песни, то ли муки.

- А я все думала, скажете вы это или нет? – услышала она Голос. Тот же Голос.

- Я... сказала... – ответила Симона.

Ей чудится? Она сошла с ума? Самое место! И время...

Ну и пусть. Она так мечтала хоть что-то изменить в этом общении с призраками своего прошлого. Ну что же, она своего добилась. Время действовать.

- Прости меня! – эту самую фразу она то ли восклицает, то ли шепчет.

- За что? – Голос звучит удивленно и... вполне дружелюбно. – Я специально сделала паузу в самом конце. И Вы отыграли финальное слово как надо! Красиво, с искренним раскаянием. Почти как настоящая грешница!

- Да не почти... – Симона не знает, что ответить на это обозначение... И, в итоге, говорит правду. – У меня много... грехов...

- Да ладно! – в Голосе вполне отчетливо слышится улыбка этой солнечной и светлой девочки. – Просто Вы, наверное, очень любите старинную музыку и... не просто понимаете, Вы чувствуете латынь! Это сейчас большая редкость!

- Очень точное слово. Именно чувствую, - странно, но Симона, кажется, уже может вести с этим Голосом из ее прошлого почти осмысленный диалог.   

- Я заметила, что Вы плакали, когда я пела. Обычно никто не понимает. Просто, потому что не чувствуют текст. А Вы сразу почувствовали, – Голос рассуждает о ее, Симоны, чувствах. Надо же!

- Ты... красиво поешь, - Симона опять-таки сказала сущую правду. Вот только не о том...

- Вы просто благодарная слушательница, - в Голосе явно слышится улыбка. – Спасибо за то, что услышали!

- Такое... нечасто услышишь, - Симона пытается поддержать диалог, просто для того, чтобы продлить звучание этого чудного Голоса.

Нет-нет, она не откроет глаз! Она не позволит себе спугнуть это волшебное наваждение! То, что сейчас заполняет ее внутреннюю пустоту. Делает ее живой. Хотя бы на время этого странного разговора.

- Это точно! – соглашается Голос. И тут же пускается в разъяснения. – Здесь, в этой стране, духовные песнопения редкость. К ним относятся иронично. И понимают грубо и примитивно. Дескать, «Реквием» это траурная песня, так сказать, сложенная по поводу якобы грядущей смерти Мира! А ведь по-латыни «requiem» всего-навсего означает покой. Призыв даровать Свыше покой всем тем, кто в нем нуждается. И пусть никто не тревожится!

- Даровать покой. Например, мне, - Симона позволила себе усмехнуться. Чуточку иронично.

- И Вам тоже, – серьезно произнес Голос. И добавил:
- А давайте я Вас... успокою?

- Что же, ты вправе... – Симона вздохнула, – казнить меня смертью. Если хочешь...

- Да ну, шутки у Вас... глупые! – кажется, этот Голос хотел произнести словечко погрубее, но сдержался, возможно, из уважения к собеседнице.

«Господи! Где бы Ты ни был, не дай мне проснуться! Пожалуйста! Только не сейчас!» - взмолилась про себя Симона.

Тем временем, Голос продолжал.

– Никого казнить мы не будем. Можно я просто вытру Ваши слезы? А то на ветру они замерзают. Не лето, знаете ли! – как-то чересчур уж нравоучительно сказал Голос. И добавил:
- Между прочим, у меня и платок есть. Чистый! Хорошо? Вы ведь не против?

- Хорошо. Я вовсе не против, - ответила Симона, как-то «на автомате».

- Тогда повернитесь ко мне, ну... чуть-чуть!

Симона поворачивает голову вправо, ближе к этому кажущемуся источнику этих звуков. И слышит:
- Вот так, хорошо! Сейчас мы Вас приведем в порядок!

Ее лицо задевает ткань, которая при первом касании кажется жестковатой. Но это, похоже, просто оттирают с ее щек чуть примерзшие слезинки. Странно, она раньше не замечала особого холода. Вот только сейчас... Да, сию минуту ее начинает бить озноб. И теперь уже теплая одежда не спасает от ветра. Или же она настолько потрясена тем, что с нею сейчас происходит?

Возможно, в этом все и дело. Ведь к ее голосовым «глюкам» только что добавились еще и тактильные. Есть от чего прийти в волнение!

Тем временем, платок коснулся ее глаз. Их, кажется, тоже протерли. Вместе с остатками косметики. Хотя...

Да нет, она уже который день не красилась! Она даже и не знает, есть ли у нее здесь, в лечебнице какой-нибудь макияж. Весь этот месяц с четвертью, или даже дольше... Ведь все это время ей было совершенно безразлично, что там «нарисовано» у нее на лице! 

- Теперь порядочек! – удовлетворенно произносит Голос. И добавляет:
- Платок оставляю Вам. Он обязательно пригодится. Держите.

- Спасибо! – искренне говорит Симона и... открывает глаза. Ну, просто, чтобы забрать платок.

Надя Малоксианова, естественно, сидит перед нею, вернее, справа от нее на скамейке. Просто, Симона сейчас повернулась лицом в ее сторону.

Кажется, на девочку поверх больничной одежды накинут длинный стеганый болоньевый плащ неопределенно-серого цвета. Как будто вовсе не ее размера, со взрослого плеча...

- Надя, - тихо-тихо, чтобы не спугнуть это чудное видение, произнесла Симона, - ты вернулась.

Она не спрашивала. Просто обозначала факт, видимый и осязаемый. Факт, который сам только что вытирал ей слезы матерчатым платком.

- В смысле? – Надя Малоксианова то ли просто сделала удивленное лицо, то ли действительно, удивилась. – Я здесь, в лечебнице, в первый раз. И... простите, - сказала она, смущенно улыбаясь, - хотя лицо Ваше очень симпатичное, но я Вас совсем не помню. Мы где-то уже встречались?

- Встречались, - Симона кивком головы подтвердила ее догадку. А потом произнесла главное - глядя в синие глаза своей визави, выказала ей то, что дОлжно было сейчас сказать:
- Мы виделись с тобою в «Учреждении перевоспитания девиантов», примерно полтора месяца тому назад. Меня поставили... наказывать тебя за один... один благородный поступок, – слово «проступок» у нее просто не получилось произнести. – И я это приказание... это жестокое приказание исполнила.

- Ничего не понимаю! – растерянно произнесла ее юная собеседница, и недоверчиво покачала головою. – Вы меня что, разыгрываете?

- Я истязала тебя, - продолжала Симона, - и довела тебя до того, что ты повесилась. Вернее, пыталась повеситься, - сделала Симона поправку на очевидность.

Девочка снова недоуменно покачала головою.

- Да, это я виновна в этом, - добавила Симона.

- Глупости какие! – Надя явно не притворяется удивленной, она вполне искренне ничего не понимает. – Я никогда не бывала ни в каком таком «Учреждении перевоспитания», да еще для каких-то там «девиантов»! И меня никто не истязал. А то, что я, как Вы говорите, якобы пыталась повеситься, это просто полная чушь! Не было ничего такого!

- Как это не было? – теперь уже настал черед Симоны удивляться. – Но ведь... я же знаю тебя! Ты Надя Малоксианова! И я ведь помню все, что я тогда натворила! Как я секла тебя розгами до крови... Я еще успокаивала свою совесть тем, что этим... жестоким наказанием спасаю тебя от тюрьмы!

- Меня действительно зовут Надя, и по фамилии я Малоксианова, - кивнула головой ее юная визави. – Но все, что Вы рассказываете…

Она пожала плечами, а потом как-то оживилась лицом, как будто сообразила, что к чему.

- Я все поняла! – Надя сделала рукою жест, означающий «внимание». – Вы, наверное, просто где-то услышали о моем деле. Конечно, о нем ничего не писали в газетах, и не говорили по телевизору, не такого оно было серьезного масштаба. Но там, где Вы служили, его, наверняка, обсуждали. А еще, там, ну, где Вы служили... Там, возможно, случилось что-то... неприятное. Может быть, Вы не смогли, не успели спасти кого-то из тех, кто находился там, у Вас на... «перевоспитании», - она произнесла это слово с усилием и каким-то странным сочувствием к адресату своего обращения. – И поэтому Вы связали мое имя с той девочкой... с которой реально случилось какое-то несчастье. Вот только...

Она покачала головою с сомнением.

- Нет-нет, - сказала она. – Я не верю, в то, что Вы и в самом деле могли быть с нею жестоки. Не может быть по-настоящему жестоким человек, слушающий «Реквием» со слезами на глазах. Наверняка, Вы просто тогда не смогли спасти какую-то девочку, из числа своих воспитанниц. И Вы до сих пор вините себя в том, что тогда случилось. Я не думаю, что Вы были тогда хоть в чем-то виноваты, на самом-то деле.

- Надя, ты что, не поняла? Это я истязала тебя, - повторяет Симона.

- Не было этого, – твердо ответила ее визави. А потом нахмурилась. – Или Вы...

- Что «я»? – Симона не поняла, что случилось. Она внезапно почувствовала, что ее собеседница сейчас отчего-то раздражена, едва ли не гневается на нее. – Что случилось, Надя?

- Да, в общем-то, ничего нового! – эта девочка не потеряла самообладания, и просто слегка иронично произнесла некий спич, коротко оценивая расклад так, как он ей виделся сейчас, с учетом всех этих странных признаний своей собеседницы:
- А я все думала, кого же мне подгонят для очередной провокации! Надо же, какой интересный вариант подобрали! Коллега, так сказать, по несчастью напоминает мне, что где-то когда-то меня истязала! Успокойтесь и передайте своему начальству, что я не испугалась, ни тогда, ни теперь. И я не боюсь ни этих Ваших Учреждений, ни тюрем! Я им не подчинюсь!

- Я знаю, что ты... не подчинилась, - Симона говорила медленно, каждое слово давалось ей с большим трудом. – К нам на это... «перевоспитание», - странно, но вот это слово, которое она когда-то произносила с сугубой гордостью, сейчас вообще прозвучало так, как будто теперь оно внушало отвращение ей самой, - ты попала, отказавшись проходить тест на «правдивость».

- Совершенно верно, - Надя усмехнулась с каким-то презрением и сразу же ее поправила:
- Только не в это Ваше Учреждение, а прямо в эту Лечебницу. Да, на одном из заседаний комиссии, которая разбирала мое дело, и потом, по его итогам определила меня сюда, кто-то из «костюмчиков» предлагал меня отправить в это самое Ваше Учреждение. Как он изящно выразился, «чтобы там из нее всю дурь выбили». Но дама, которая была председателем - она еще ходила в какой-то странной черной форме! - заявила ему в ответ, что мол, нечего из блаженной идиотки делать героиню и святую. Дескать, для сумасшедшей лучшее место под крылом у психиатров. Но, знаете, я не боялась, ни тех, кто в костюмах, ни тех из них, кто одет как-то иначе. Я не испугалась тогда, не испугаюсь и сейчас.

- Все так, Надя, все верно. Это и была, это и должна была быть... комиссия из функционеров Минобраза, Минюста и Здравоохраны [Здравоохрана – аббревиатура обозначающая Ведомство по делам здравоохранения].  Все верно, ее строят на паритетных началах, причем председателя назначают из числа юстициариев. Минюст и Здравоохран почти всегда ходят в форме, а вот «минобразы» часто заявляются на заседания в эдаких «цивильных» костюмах - все такие прилизанные… аж до тошноты... - прошептала Симона, как бы про себя.

Молодая женщина внезапно вспомнила, как она присутствовала на таких заседаниях, и даже когда-то забирала, прямо оттуда поникших девочек, которых определяли в их Учреждение. А потом она покачала головою, и хотела было объясниться, но эта странная девочка сделала отрицающий жест.

- Нет, я не сумасшедшая! – сказала она твердо. – Я просто считаю, что все это... неправильно! И я не откажусь от своих слов!

- Ты вовсе не сумасшедшая, - подтвердила Симона. – Это я тогда была... безумной. Безумно жестокой, или попросту одержимой... Прости меня, Надя!

- За что? – голос Надежды звучал по-прежнему иронично.

– За то, что я тебя обидела, унизила, оскорбила, - ответила Симона. А потом не столь уже уверенно добавила:
- Или за то, что могла тебя обидеть.

- Или за то, что хотели меня напугать? – Надя посмотрела на нее несколько... недоверчиво. Но потом... заглянула ей в глаза.

Симона не отвела свой взгляд. И уже через несколько секунд, Надя смущенно улыбнулась.
 
- Нет-нет, простите меня, пожалуйста, - сказала она. – Я все поняла неправильно. Никакой Вы не провокатор. Конечно же, Вы искренне верили в то, что я умерла.

Она на секунду задумалась и покачала головою.

- Ну... если только Вас не попытались использовать «в темную», внушив Вам все эти Ваши странные... воспоминания. Ну, о том, что я, как бы, умерла… и умерла именно по Вашей вине, - сказала она.

Потом эта странная девочка покачала головой, в сомнениях, и усмехнулась этому своему предположению.
 
- Но это уже было бы... совсем мрачно! – заявила Надежда. - Надеюсь, ментальная техника воздействия на людей до этого уровня у них еще не дошла. Да и цель для такой операции слишком уж... малозначительная. Не такого уж я высокого полета птица! Нет-нет! – повторила она. – Вы просто это себе случайно придумали! Просто Ваша совесть связала с моим именем историю, которая, возможно, там, у Вас когда-то случилась! Все-таки Вы очень чувствительная женщина. Кстати, простите, как Вас зовут?

Она, смущенно улыбнувшись, снова заглянула ей в глаза.

- Симона, - ответила адресат ее взгляда. 

- Красивое имя, и очень редкое, - сказала Надя. – Уж я бы такое имя точно запомнила! Нет-нет, я уверена, что мы с Вами никогда и нигде раньше не встречались!

- Симона Евгеньевна! – услышали они окрик со стороны, слева. Обе вздрогнули, одновременно и как-то даже одинаково. Обе посмотрели в одну и ту же сторону. И тяжело вздохнули. Тоже одновременно.

- Кажется, нас с Вами застукали, - с какой-то горечью произнесла Надежда. – А жаль... Вы мне очень понравились.

Она успела это сказать, глядя на приближающуюся к их скамейке медсестру.

- Госпожа Берг! – медсестра начала говорить еще метра за три до скамейки, а подойдя к ней, решительным и безапелляционным тоном продолжила, добавив к своим словам жест, требующий от взрослой пациентки неукоснительного повиновения:
- Пойдемте отсюда! Нашим пациентам запрещено общаться с этой девочкой. Она опасна!

- Симона Евгеньевна Берг, - задумчиво сказала Надя, как будто пробуя имя на вкус. – Я запомню Вас. Я думаю, мы с Вами скоро увидимся!

- Впредь я этого не допущу! – возмутилась ее словами медсестра. – Симона Евгеньевна, идемте!

Она наклонилась, и буквально за руку подняла свою пациентку, уведя ее от скамейки, где, завернутая в стеганый болоньевый плащ серого цвета, осталась в одиночестве Надя Малоксианова.

- Куда Вы меня тянете? – сдержанно возмутилась ее самоуправством Симона. – Что вообще происходит? Почему мне нельзя просто поговорить с этой девочкой?

- Этой, как Вы выразились, девочке… - медсестра недоговорила и как-то странно усмехнулась. Впрочем, она тут же отпустила ее руку, весьма недвусмысленно рассчитывая на то, что Симона, как примерная пациентка, не станет делать глупостей, а после продолжила свои пояснения:
- Ей вообще запрещено общаться со всеми, кто не имеет специального допуска для ее непосредственного содержания и лечения. Она прекрасно знает об этом, но все равно, нарушает! Жалко, что «жесткие» меры в обращении с нею нам запрещены, а то бы…

Она недоговорила, но Симона поежилась, представив себе, пусть и отдаленно, что входит в «жесткий» арсенал местных «мозгоправов».

- Но, помилуйте, что же такого ужасного эта девочка умудрилась натворить? – не сдавалась она.

- Я не хочу об этом знать! – жестко ответила ее властная собеседница. – Но уж поверьте мне, на особом контроле ее держат не зря!

- Она же обычная пациентка! – Симона старалась говорить мягко, не без оснований полагая, что в отношении ее предыдущей собеседницы возможны репрессии весьма специфического и крайне неприятного плана. И она, похоже, вовсе не ошибалась! 

- Это Вы, Симона Евгеньевна, обычная пациентка, - ответила ей медсестра. – А эта девочка просто опасна, понимаете? Симона Евгеньевна, пожалуйста, остерегайтесь общаться с ней. Будьте осторожны!

- Хорошо, - ответила ей крайне смущенная пациентка.

Симона, естественно, отметила для себя, что девочка, сидевшая на скамейке, так и осталась одна. Кажется, от нее действительно отгоняли потенциальных собеседников. Вот только похоже, что на ней, на Симоне, вся система блокировки общения с этой девочкой других пациентов, пошла прахом. Но она вовсе не жалела об этом.

Между прочим, она заметила, что саму Надю Малоксианову, некие незримые соглядатаи, похоже, вовсе не трогают. То ли из соображений своеобразного гуманизма, то ли действительно боятся ее. Все это было очень странно, необычно. Настолько необычно, что она решила, если получится, пообщаться на эту тему со своим лечащим врачом. Ну, естественно, аккуратно, так, чтобы ни в коем случае не навредить самой девочке. И, конечно же, не раскрыть правду о своих тайных снах, связанных с нею. Тех самых, в которых Надя Малоксианова фигурировала в виде ключевой героини. 

Кстати, имело смысл уточнить некоторые подробности собственного появления в этих стенах. Ведь что-то же должно было стать причиной тех странных снов о ее, Симоны, прошлом. Тех снов, которые, как ей теперь очень хотелось верить, оказались всего лишь снами.

Хотя бы имя девочки - той, о которой, вроде бы, говорил врач. Ведь ее имя ни разу не было упомянуто! А у самой Симоны - обреченной каждую ночь просматривать один и тот же кошмар! - когда она как-то пыталась осмыслить все то, что привело ее в палату с мягкими стенами, никакого иного имени, кроме имени Нади Малоксиановой в голове и вовсе не возникло. А ведь все можно было узнать и раньше! Ну, хотя бы попытаться! Возможно, к ней и не стали бы придираться, насчет вопросов, уточняющих ее же собственное прошлое. Ну, раз уж она все равно пациентка, которая какое-то время вовсе не помнила себя…

Впрочем, врач сам заговорил об этой странной встрече Симоны с героиней ее тайных снов. Ну, естественно! Ведь медсестра была обязана ему доложить об этом утреннем инциденте.

- Симона Евгеньевна! - мягко, но требовательно заявил врач. – Я категорически прошу, - слово «прошу» прозвучало точно как «требую», - Вас ни в коем случае не общаться с той девочкой, которую Вы видели сегодня утром. Кстати, она Вам представилась?

- Да, - почти честно ответила Симона. – но она мне ничего больше о себе не рассказывала. Не говорила о том, почему она здесь или за что. Но мне она вовсе не показалась опасной.

Эту фразу ее собеседник оценил так же, как и давешняя медсестра. Сугубо недовольным выражением лица. А потом выразил явное желание предостеречь именно ее, Симону, от грубой ошибки.

Он долго говорил о том, что эта девочка, Надя Малоксианова, больна неизвестным психическим заболеванием, имеющим весьма странные формы проявления. Что эта ее болезнь вполне может быть заразна. И что, в связи с этим, Надя Малоксианова опасна для всех окружающих, Поэтому, общение с Надей может создать определенные проблемы психики у самой Симоны.

Симона смогла удержаться на незначительной лжи о якобы незнании причин нахождения в лечебнице ее утренней собеседницы. Странно, прежде ей и в голову не пришло бы обманывать ни врача, ни любого другого персонажа ее мира, обладающего определенной властью над нею. Раньше искренность и честность со всеми - особенно с теми, кто был выше ее по общественному положению! - казались ей непременным условием ее нормального самоощущения. Говоря правду и только правду, не позволяя себе ни грана лжи, она воспринимала себя как полноценного гражданина той страны, где она жила. А теперь, столкнувшись с тем, что начальствующий субъект может не только легко и просто лгать для достижения своих карьерных целей, но и способен запросто уничтожить любого, кто окажется подходящей жертвой - ради получения любой ничтожной сиюминутной выгоды! - она стала совсем иначе относиться к прежней своей правдивости. Теперь Симона вполне справедливо полагала, что искренности и честности достойны далеко не все человекообразные субъекты. И перед нею на горизонте замаячил вопрос о том, как же ей жить дальше, в этом мире, нравственные основы которого для нее оказались перевернутыми чуть ли не с ног на голову?

Ну… или наоборот, это ведь, как говорится, вопрос спорный!

А так же, как ей теперь проходить систематический контроль «мозгочтецов». Конечно, лиц, находящихся в лечебнице никто подобным образом не проверяет, за возможным отсутствием адекватности. Но когда она окажется, образно выражаясь, «на воле», этот вопрос встанет перед нею, как говорится, в полный рост.

Естественно, она постаралась скрыть от «мозгоправа» все эти свои «опасные» мысли. И ей это, кстати, вполне удалось. Она и сама удивилась, как холодно начала рассуждать в отношении тех, кому, вроде бы, должна полностью и безоговорочно доверять. Как начала легко и просто скрывать и искажать информацию о себе, просто потому что не знала, как еще организовать надлежащую защиту от них. Для себя и для той девочки. 

Хотя, на самом-то деле, все обстояло очень даже просто, проще уж некуда. Ей теперь нужно было попытаться защитить не только себя, но и как минимум одного человека, который, вернее, которая, уже сама по себе стала жертвой чужих лжи и подлости, помноженных на ее же собственную честность. Сказать правду, быть искренней - означало предать эту девочку, Надю Малоксианову. Ту, что явно связывала ее, Симону, с тем ее давним прошлым, которого она почти что не помнила. И если ложь для собственного блага все еще казалась Симоне весьма сомнительной, то идея скрыть под слоем умолчаний и искажающих объективную истину слов, секреты той самой девочки, что так восхитила ее, уже не казалась ей неприемлемой.

Да, если ложь Симоны хоть как-то защитит интересы той самой девочки, от тех… существ, которые ее сюда заточили… она будет лгать, не краснея.

Просто Симона уже не сомневалась в том, что те, кто осудил Надю на длительную изоляцию, обозначив ее в категорию «психов», поступили с ней вопиюще жестоко, несправедливо, бесчестно и подло!

Но между прочим… Если верить ее снам, то она, Симона, тоже была одной из них, тех кто преследовал и истязал эту странную девочку! Она теперь точно знает, что это было, как минимум, неправильно! И ей плевать на все законы, инструкции и правила, которые это все оправдывают!

И она спокойна, очень спокойна в этой своей готовности лгать - и «мозгоправам», и всем остальным-прочим. Просто отныне ее искренность будет принадлежать только тем, кому она сочтет нужным довериться. Тем, кому можно доверить правду, такую, как она есть… Тем, кто достоин такого доверия с ее стороны. А все остальные - не в счет! 

Кстати, врач ей, кажется, поверил. Он явно успокоился, сочтя тот утренний инцидент сугубой случайностью. И уже готов был заняться с нею обычной, повседневной работой - то ли психолога, то ли психиатра. Тесты, художественная и литеральная терапия, и прочее, вполне ему привычное. С некоторых пор, уже месяц с небольшим, все это вполне привычно и ей, Симоне.

Странно, но теперь она отвечает почти что «на автомате», легко и просто «отгадывая» варианты ответов, наиболее удовлетворяющие – слово-то какое! – этого «мозгоправа». Для Симоны он именно из этой категории. Слово презрительное, но иного он и недостоин.

Просто, с некоторых пор, Симона видит сердцем. Через ту самую «дырку», что осталась у нее там, внутри. Но все время, что она здесь себя помнит, она обращала свой взор «изнутри» исключительно на себя любимую… и на этих виртуальных призраков своего прошлого. А вот теперь, наконец-то, взглянула и на него.

Серая мгла, с такими темно-серыми, почти, что черными разводами. Как дым от пожарища. И ни одного светлого просвета.

Поведать такому существу правду?!

Обойдется. Теперь-то она точно знает, правда-истина - она не для всех. В смысле, не для каждого. Во всяком случае, в том мире, где она сейчас находится.

Интересно, а бывала ли она в каком-то ином мире, где хоть что-то было иначе?

Странная мысль...

Нет, она не помнит этого. Но и не отрицает того, что нечто подобное могло быть. Просто она видела уже много... странного. И удивляться ей все сложнее и сложнее.

Вот, к примеру эти ее нынешние способности «угадывать» ответы, желательные для собеседника – между прочим, по внутренней сущности он явная нелюдь! - отнюдь не вызвали у самой Симоны удивления. Возможно, в этом-то и состоит ее личный шанс потом, по выходу из этого странного заведения, остаться «нераспознанной». Даже для тех нелюдей, что проводят все эти ежеквартальные «собеседования» о соблюдении неких «нравственных законов». Да, она, отчего-то, ни на секунду не сомневается в том, что они, скорее всего, окажутся точно такими же омерзительными тварями, как и ее «партнер» по нынешним «мозговым играм», во все эти странные картинки и тесты. Ну, если посмотреть на эти человекоподобные существа ее «внутренним» взором,

Жаль только, что для соответствующего взгляда на человекообразное таким особым способом – сквозь «дырку» в сердце - ей требуется сосредоточиться. Ну, и немного времени. Но это, возможно, лишь вопрос тренировок.

И она будет тренироваться, обязательно будет!

Впрочем, имеет смысл «работать» и в части того, что запланировал ей «мозгоправ». Ну, если это приведет ее к выходу отсюда, из этого странного тупика, где она обнаружила Надю. А дальше...

Дальше будет дальше. Для начала, она выберется отсюда. И она обязательно постарается помочь той, кто, кажется, простила ее и вовсе не сердится. Даже, когда узнала о том, что было с нею в иной, «виртуальной» реальности снов самой Симоны.

А пока надо вежливо, очень вежливо улыбаться нелюди-«мозгоправу» и работать с ним по этим самым рисункам и тестам.

- Ну что же, продолжим заниматься нашим делом! – произносит он, и Симона, снова вежливо улыбнувшись этой человекоподобной твари, вновь приступает к работе.

В этот день их занятия проходили очень продуктивно. Симону отчего-то покинуло прежнее равнодушие. Апатия и безразличие ко всему сменились деятельным интересом к жизни. Причиной этого, естественно, было возникшее желание понять причины своих снов и попытаться вспомнить обстоятельства появления в этой лечебнице – и своего, и той девочки, Надежды Малоксиановой, которая сегодня подала ей смутную надежду на избавление от кошмаров и на возвращение в нормальную жизнь. Ведь если не было ничего, если Надя даже и не умирала вовсе, и даже, действительно, никогда не бывала в их Учреждении, значит...

Симона даже боялась себе представить, что все окажется совсем иначе и безо всей этой жути, которая истязала ее каждую ночь этими страшными снами, которые оказались так похожи на воспоминания...

Она как-то очень оптимистично восприняла все, что узнала от Нади этим утром и безоговорочно поверила ей. Просто потому, что не поверить этой девочке было... Нет, не трудно. Немыслимо...

Надя всегда говорила правду, только правду, и ничего, кроме правды. Ну, в той жизни, которую она, Симона, помнит по своим снам. Она, несомненно, осталась искренней и правдивой, и в этой своей, новой и странной жизни. И само по себе это воскрешение Нади из мертвых, ее новое житие было первым чудом, которое увидела Симона в этом мире.

Впрочем, нет, все-таки вторым, в смысле, вторым чудом. Первым чудом в ее жизни, похоже, была сама Надя. На нее даже не было смысла смотреть этим новым, внутренним зрением, открывшимся Симоне в эти дни. Смотри на эту девочку сквозь свое сердце, или не смотри... все равно, ничего кроме света не увидишь!

А третье чудо случилось ночью. Симона, впервые за много-много дней – вернее, ночей! - увидела сон. В смысле, сон вовсе не о той, прошлой жизни.

В этом сегодняшнем сне она, Симона, гуляла по странному обрыву, круто, почти что отвесно уходящему вниз. Где-то там, много метров ниже, о подошвы меловых скал разбивались серо-синие волны Английского канала, оставляя на сером намокшем известняке клочья белой пены. Она знала, что там, далеко за горизонтом, находится северный берег Франции, сейчас невидимый. А где-то позади нее были развалины замка Тинтажель – название звучит загадочно и... удивительно знакомо! Хотя, Симона точно знает, что такого места в ее обыденном мире точно не существует.

Но во сне совсем другое дело. Здесь, наверху, прямо ей в лицо, дул свежий морской ветер, чуть-чуть прохладный и влажный. Но ощущать его дыхание на своей коже было настоящим счастьем.

Симона откуда-то точно знала, что вот сейчас она, в полном одиночестве, бродит по берегам моря совершенно иного мира. Мира, где она когда-то жила.

Нет, тогда она жила вовсе не там, не в древнем Корнуолле, а совсем далеко оттуда, в одной гигантской и несчастной стране, замордованной до полусмерти снегами, лютыми морозами и… люто отмороженными властителями – теми, что происходят из числа конченой нелюди. Симона прекрасно помнила названия многих мест того мира, где столь легко и непринужденно гуляла этой ночью. Она даже могла бы припомнить кое-что из его истории, грубой и кровавой. Ну, если бы ей этого действительно захотелось...

Но при этом… она вовсе не помнила, кто же она такая. Кем она была в этом странном мире, под тем, другим Солнцем - так похожим на Солнце мира, где заставала ее Явь, и в то же время совершенно иным.

Кем же она там была, и главное… Почему же она ушла оттуда?

У нее не было ответа ни на этот, ни на другие подобные вопросы. Ей просто отчего-то было очень хорошо... там, в этом сне.

И еще. Она точно знала, что это подарок.

Не только от Нади, той странной девочки с глазами древней святой, каким-то неведомым, загадочным способом умудрившейся освободить ее от всех этих ночных наваждений прежней жизни.

Она откуда-то точно знала, что есть и некий второй даритель, воля которого в точности совпала с волей ее, Симоны, Надежды. И этот второй кто-то из тех, кого она оставила в том самом мире, где сине-серые волны Атлантики разбиваются о Корнуэльские меловые скалы. Этот второй был ей очень близок. Но она... Нет, у нее никак не получалось вспомнить, ни имени его, ни лица...

И был еще Некто третий, могуществом своим много выше обоих предыдущих дарителей. Тот, чья Воля и Милость дала им двоим саму возможность сделать ей этот подарок.

Глоток иной жизни. Несколько часов покоя и полной видимой свободы. В награду за нечто… За то, что она сделала, так и не поняв, что же именно это было. И в чем же был подлинный смысл всего, совершенного ею.

Но ведь от того, что герой совершил свой подвиг… ну, к примеру, будучи «под шафэ»... или в ином каком «измененном состоянии сознания»...

Если он вовсе даже и не осознал того, что же именно он сделал - и уж тем более, не понял глобальный смысл совершенного им...

Разве от наличия этого факта, его настоящий подвиг, по сути, обесценивается, и становится как-то менее значимым?





Кстати, многие Читатели уверены в том, что Авторы существуют за счет чего-то такого... эфемерного.

Типа, материальные условия существования для Авторов никакого значения не имеют.

Увы и ах, это не так.

По этой причине...

Информирую Уважаемых Читателей о важном :-)

http://proza.ru/avtor/tritschen