Там, в небе, хорошо!

ТАМ, В НЕБЕ, ХОРОШО!

   Большой чёрный коршун кружил над полем. Птица забирала всё выше и выше, становилась всё меньше и меньше и, наконец, вовсе растворилась в слепящей сини.
   Касьян убрал ладонь из-под козырька фуражки, опустил голову и у него тотчас зашумело в ушах, перед глазами замельтешили чёрные мушки... Слабость. Ох, мадам, не ко времени ты припожаловала -- испытания у меня завтра; давно всё готово к ним. Ладно, шут с ними, с мушками, помельтешат да и отлетят; тут другое пришло, посурьёзней мушек -- робость. Тьфу! Век, считай, прожил, чертям фиги крутил, ни перед чем не пасовал и на тебе -- испужался. Охо-хо! Нет уж, Касьян Иваныч, коли уж замахнулся -- вдарь! Итак, завтра или никогда!..
   Долго, очень долго тянулась она, та сентябрьская ночь. Но пришло утро; тихое, румяное, с прохладцей.
   Широко перекрестившись, Касьян выпил кружку грушевого взвару и пошёл отпирать сарай. Сейчас он возьмёт пятилитровую канистру с бензином, минует неширокую луговинку, взберётся на Лысый бугор, а там... В опустелом, утрамбованном колёсами комбайнов и грузовиков поле Касьяна ждёт замаскированный под стожок соломы (ох, как волнительно!) летательный аппарат!
   ...Как-то, будучи в здравом рассудке и абсолютно трезвым, Касьян заявил своей жёнке Марфе, что намерен сделать самолёт: "Вот выйду на пенсию и сделаю!"" Марфа много и громко смеялась и обзывала мужа Переживальским. "Да хучь Маклаевой Миклухой обзови, а самолёт всё одно сделаю, -- беззлобно отвечал Касьян. -- Я уже и крылья изготовил... Над винтом кумекаю.""
   И вот Касьян на пенсии. И самолёт его построен -- в поле стоит. Тихим сапом мужик мастерил его, таился... Знали в деревне, что "дурака кузнец валяет"", лепит чевой-то в сарайке, -- хлам всякий туда стаскивает, -- а чего делает, того никто не ведал. Спрашивали, а как же, да разве у него вытащишь; "Чего трепаться -- ежели пока в мечтаниях всё; вот када того, тады и ага...""
   Слух о тайных деяниях селянина дошёл и до ушей участкового Василь Васильича -- пожилого, коренастого, с лихими чапаевскими усами лейтенанта, местного Аниськина. Дабы успокоить "обчество"", участковый решил-таки выяснить чем вызваны волнения. Пришёл к Касьяну и прям с порога: "Что ж ты, такой-сякой-разэтакий народ баламутишь, гудишь-дымишь тут день-деньской! А ну показывай, чего там у тебя в сарайке!"" Касьян -- ни в какую: "Не покажу! Без ордера правов не имеешь глядеть; предъяви ордер, тады впущу..."" А участковый: "Я должон знать, что на моём участке делается? Должон! А раз так, то и не кочевряжься, отпирай сарайку!"" Подчинился Касьян, отпер: куда денешься -- власть, однако.
   И суровый страж смело шагнул во мрак.
   Минуту спустя хлипкое строеньице потряс взрыв гомерического хохота: ржал полицейский Василь Васильич. Из сарая он вышел, отирая лапищей слёзы на побагровевших щеках и с улыбкою куда загадочней чем у Моны Лизы.
   А у калитки Касьяновой избы в нетерпении толклись пятеро, совершенно случайно оказавшихся здесь (мимо шли...) мужиков. Однако, по вытянутым мужичьим шеям легко прочитывалось: "Ну, чего там?"" "Ничего криминального, так -- пустяки."" -- всё ещё икая от недавнего приступа веселья, отвечал Василь Васильич. Обескураженные и ещё больше заинтригованные сельчане нехотя разошлись по работам. А лейтенанта вновь пробило на хохот; что стоялый жеребец заржал -- на всю деревню!.. Несурьёзный человек, хоть и при власти.
   ...И вот он, час истины! "Расчехлил"" Касьян свой аппарат, пыль смахнул пучком соломы, бензин в бак залил. Отошёл в сторонку, на корточки присел... Неказист аэроплан. В сарае большущим казался, громоздким, а тут, в поле... Шибздик, таракан на колёсиках. Охо-хо, эхе-хе! Неуж-то эта зверюга в небо меня подымет? Однако должен, по всем расчётам -- должен! Соединения-сочленения потряс-потрогал: так ли привинтил? Вроде бы всё так, вроде всё "на мази""... Ох, волнительно, ой, страшно! Ну, Касьян Иванович, поехали? По-е-ехали!
   Перекрестился. Рванул лопасть винта... Движок чихнул, сонно зататакал, летательное средство завибрировало, затряслось, нетерпеливо подалось вперёд... Пилот спешно втиснулся в кабину -- старую дюралевую лохань, и дал газу!
   Самолёт побежал по полю -- навстречу восходящему солнцу, ветру навстречу! Резво подпрыгивая, взмывал вверх, пролетев несколько метров падал, снова взлетал... И тут Касьян с ужасом отметил, что "взлётка"" почти закончилась и он сейчас врежется в выжженный лоб бугра... "Давай! Давай! Давай же!!..""-- умолял Касьян. И чудо произошло "шибздик"" взлетел! Перед самым "лбом"" взлетел... И вот,  Касьян в небе: над лугом летит, выше самых высоких ракит поднялся, над родною деревней воспарил, над бликующей гладью ставка повис... Эх, ма! красотища-то какая! Коровы на лугу... Господи, какие мелкие они -- козявки будто! Пастух Лёнька кричит что-то. Ему, Касьяну кричит, а что кричит, того не разобрать; из-за треска мотора не разобрать... Помахал ему...
   И дальше летел бы Касьян Иваныч, ежели б движок не подвёл: заглох движок, по неясной причине забастовал. Потом были жуткая тишина, с невероятной быстротой надвйгающийся лес, распадок и густющие терновые заросли в распадке том...
   Касьян лежал в терновнике среди обломков своего строптивого "таракана"", лежал вверх лицом, с разодранной щекой и пьяно лыбился: не такой уж он и колючий этот тёрн, пружинистый больше -- вон как мягонько принял, на перину будто! Прямо над Касьяном в ослепительно бирюзовом небе кружил большой чёрный коршун. Восходящие потоки вознесли его в такую высь, что отсюда, с земли, он стал схож с парящим в безбрежье крошечным крестиком... И Касьян громко, в небо: "Эй, птица! Как тебе там, хорошо ли тебе? Мне было хорошо, взаправду хорошо -- я ведь тоже летал... Летал, как и ты, птица. Летал, слышишь!""
   А к месту "авиакатастрофы"" бежали люди. Ах, ты! Таки вычислили его деревенские, выведали даже день и час, когда он будет взлетать, иначе с чего бы сразу после его падения сбежалась чуть ли не вся деревня... Неуж-то Аниськин выдал? Не-е, он хоть и шалапут, а на слово твёрдый. Жёнка Марфа? Она, блин, стопудово она! Ох и язык у бабы! Да ладно, чего уж...

                Владимир ХОТИН