Роман Последняя война, разделы 1, 2

                ПАВЕЛ ОБЛАКОВ-ГРИГОРЕНКО


                ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА


                роман


               
                1   
               
       Едва удержалось небо после дождя, чтобы не запеть на все лады, не закричать и не разулыбаться, а уже снова, точно родились они из странного ниоткуда, катятся в самый его пик горящие яркие кольца чёрных туч; и снова, проглотив их, открывает ясные глаза, умытые на день, и снова упивается лёгкой победой. А там, на дальних подступах, кажется, ещё одни идут, впитав в себя тёплую испарину земли, стараясь вырасти выше, выше, как громадные серые башни и укрепления, - чтобы непременно исчезнуть, раствориться в бескрайнем его океане, - неуёмный, вечный круговорот жизни, лишь видимая крошечная часть его. И даже если война на земле кипит или пожары - какое ему, небу синему, дело? - заалеет, закричит, надумает,  зажгёт солнечных огней фонари или ночью - гудящие холодные россыпи и - пойдет, побежит дальше, хлопая безмерным своим подолом, закрывающим неудержимо-вечную работу, заново восходящую и днём, и когда темно, и в вечности.
         Кончился дождь, прошелестев, как и не было его.
         Голубой, яркий шёлк сиял на самом верху. Облака, надувая грудь, в мягких картузах провалились туда глубоко. Трава бежала, густо облитая солнцем, и, налетев, хрипло начинал стонать ветер, дёргая стебли, - пел песню долго, натужно, мельком вдруг оглохнув, чтобы набрать в себя воздух и зашипеть, и снова ласково плюнуть. Холмы, кувыркаясь круглыми задами, прыгали, катились куда-то страшно в самый низ, в синие нескончаемые крики лесов и дорог. Кланяясь, тряся волосами, били, летели зеленые волны травы, жёлтая тёплая пена брызгала от них звонко и высоко, как золотые монеты. Вот же, вот - неслась мимо, взрываясь, чудесная колесница, рассыпая мир весь в гудящие точки и линии, пылая вся; горечь и пряное падало на язык, в ноздри, и весь этот гремящий океан выпить хотелось в громадной и круглой чаше небес.  Гладили, целовали лицо так нежно и настойчиво чьи-то зовущие пальцы.
         И иволги.
         Сафонова гимнастёрочка жгла. Жарко и вытошно в ней было до помутнения. Тугие петлицы, милые на парадах, давили в шёку и шею, и их малиновая песня едва звучала в душе, забываясь. В сапогах чёрт знает что творилось - Африка.
          Раскаленные шары, выкатываясь из воздуха, выдавливали горячий пот из липких, задраянных в новое жёсткое хэбэ подмышек. Ему ударяя точно закинутой полой в лицо, зелёный ковер под ногами, пламенея, кончался, мелкий и белесый, как зубной порошок, песок начинал танцевать вокруг квадратных носков на сухих, ненапившихся, треснувших губах земли. Синие пятна облаков, пролетая, обещали прохладу - но где там! Неслись мимо и если нагрянывали на голову с лёгким беззвучным вскриком, нежно ахнув, вздёрнув белое покрывало и дымку, то в лицо летело всё то же горячее дыхание жёлтой ослепшей звезды, прибитой где-то высоко над всем, над всем. Улетали, послав кружева хрустального хохотанья и колокольцев, и взбирались опять под самое  небо.
         Золотистые дрожащие ленты дорог, сползая, подпоясывали громадные изумрудные животы и бёдра холмов, лежащих от края и до края, как мраморные  спящие женщины с поднятыми вверх сарафанами.               
         Ступая пыльными сапогами, жалея их заплёванную красоту, Сафонов, сверкнув коленками, прыгнул в душный глухой, тотчас полмира закрывший окоп. Петлицы упруго, как ручки ножниц, уперлись в подбородок. И снова Сафонов увидел их цвет, и внутри его сердца зазвучала умная и хитрая, злая улыбка. Серые, до самых бровей пылью обсыпанные бойцы усердно, сосредоточенно кололи песок и глину вёрткими лопатками, об сталь взвизгивали и стучали камни. Влажные рассыпчатые комья катились наверх, на бруствер,  и тотчас безжалостное солнце начинало сосать из них влагу. Мокрые их лбы и глаза под высоко, на затылки задранными пилотками смотрели не очень приветливо. Ему показался вдруг на лицах их въевшийся запах пороха и крови, которых ведь ещё вовсе не было, и он, точно в спину толкнули его, побежал, с порезавшими грудь страхом и жалостью озираясь.
         - Дрась... товарищи...- пряча лицо, негромко и неразборчиво прокуренным свистом шамкал он, прошвыривая красивыми длинными икрами в глухом и извилистом дне окопа, упрямо выбитом человеческими руками в твёрдом теле земли, пачкал локти, плечи. Солдаты, горько, словно лошади, пахнущие потом, угрюмо сторонились; за спиной у него снова начинали звенеть и хрякать железные жала лопат, дребезжали брезентовые солдатские набитые алюминиевыми ложками  и бритвами сумки. Ему было неприятно это металлическое голодное чавканье, он с содроганием чувствовал острые стальные края голым затылком.
           Земля изнутри пахла грозно, тяжёлой тишиной, вечным покоем. "Могилы себе роем..."-резануло солёным в душу его. Очень было похоже, и все время отгонял видение и гробы.
         Сырая кишка окопа выплюнула его на сухую, истерзанную колёсами лужайку. Облитые потом круглые ушастые головы и плечи солдат выскакивали позади над рыхлой рыжей, густо парящей полосой, исчезали.  Блестели сурово и наполненные горем их почерневшие глаза.  Ему отчего-то стало легче, и солнце било приветливо. Он, цепляясь длинными ступнями за выбоины, полез наверх.
          В облаках пыли, скатываясь, мимо него тарахтели повозки, запряженные куцыми изнуренными лошаденками, точно так же по-человечьи устало взглядывющими,  рычали, как пчелы, грузовики; сутулые от свалившихся на их плечи забот, с винтовками на белых выцветших спинах бегали испуганные порученцы, и длинными нескончаемыми живыми лентами шагали строи, вбивая в сухой задумчивый лоб земли ботинками и сапогами свои заветные мысли и несбывшиеся мечты. Свистел у него перед лицом и в тощей, измученной нахлынувшим жаром траве сладкий ветер. Белёсое, голубенькое небо повисло, качаясь, наверху над его головой. На отломленной огромной тарелке, оглядываясь, снова видел Сафонов, двигались на него, как хитиновые жуки, тряся брезентами кузовов, пятнистые автомобили. Приправленные дымками выхлопов их бревенчатые бока и чёрные жирные колеса вращались очень живо, как глаза и скулы. Исковерканное солнце, сверкнув в их стеклянных лбах, жёлтыми пятнами сыпалось в проплывающие сизые стволы деревьев и в забрызганные красноватым кусты.
        - Эй, куда прешь, зар-р-раза-а!..- задирая рты, глаза и брови, кричали от давки и пыли обезумевшие возницы, дергая своих испуганных, низко приседающих лошадей и пропуская нахально лезущие железные бульдожьи уши и фары машин. Бедные, почти раздавленные кони шарахались копытами вверх, в облака. И еще ниже с человеческим и механическим лязгом спускалась приплюснутая небом плоскость, растянутая, вкось разорванная бархатисто-зелёными оврагами и длинными густыми рукавами кустарников. Сафонову являлась его материальность, этого переполненного дробным, зернистым кишением и кашлем атомов гигантского куба. И он тоже, видел вдруг он, как будто для того только родился, чтобы сосуществовать рядом с этими многочисленными и всемогущими проявлениями жизни, тереться об них, составляющими вместе с ним, капитаном, развернувшуюся высоко, до самого края небес, пеструю картину своего пути. И люди - их сутулые, наполненные усталостью и вниманием и пугливым непониманием всего происходящего спины - несли весь этот мир на себе, взгроможденный на колонны их позвоночных столбов и упрямые черепа и потные, перештопанные их торопливыми пальцами военные гимнастерки.
         Глядя на мятущихся с жалкими лицами людей и дрожащие, потеющие маслом машины, Сафонову казалось, пугая его, что хаос поглотил всех, всё живое вокруг, стирает их, людей, как высших в природе существ. Некая бессмысленность, никчемность, пустопорожность происходящего на мгновение поразила его.  Грязь, вонь. И только небо наверху сияло каким-то полным, невысказанным, идеальным  порядком и - чистотой.
          Чьей-то невидимой рукой тасовались войска, можно было подумать сперва,- соображал, стоя на схватившемся солнцем глиняном камне, возвышаясь над всей дышащей панорамой, Сафонов,- генеральской, что ли, всех штабных, или даже - маршальской? А потом он, ослепленный сияющими небом и солнцем, идеальным, осознанным вдруг им математическим порядком везде, над ним и под ним, неожиданно весело рассмеялся, даже почти расплакался закричавшим, вздрогнувшим легко и радостно сердцем, зарыдавшим сердцем, словно куском расплавленного до бела камня: да нет же, нет! Никто ведь кроме нас самих в этом не виноват, что мучая себя живем, что, нарушая общий порядок, гоним себя куда-то, воюем, лбами по каждому поводу сталкиваемся - все, как один, без исключения, от солдата до маршала; ослепли вдруг, обезумели, ничего не видим вокруг себя... Да проснись ты, беги, убегай, куда глаза глядят, прячься от власти дураков, ищи новые пути своего воплощения! Нет - до конца, стенка на стенку стоят... Беги! А они рукава закатывают, боевые, гортанные кличи разучивают... И никто, вроде бы, не виноват конкретно, что - сшиблись и каждый день сшибаемся, словно овны, везде, на всех уровнях, даже в семьях, в самом основании человеческом; мы сами, значит, и виноваты в своих мучениях, сами, значит, чего-то не поняли, не увидели, не смогли, не захотели увидеть и понять.  Это движение, эти маленькие отстукивания, как часов, сутулых спин и колес ему об этом жадно прокричали. И больше того - думал со странным  восторгом дальше он - эти вражда и непонимание поразительно как будто неизбежны, патологически неизбежны, заряжены на утверждение вдруг каких-то новых, высших, но всегда замешанных на крови, на поте и грязи порядков и принципов. Каких же?- думал он.- Каких?
         И тут, так быстро несясь навстречу какому-то важному, но очень недолго  звучавшему ответу на все его горькие мысли, на громкий, беспокоивший его, казалось, всегда, всю его жизнь,  вопрос: что же здесь, чёрт возьми, у нас всех происходит под луной и солнцем?- он встал: перед глазами у него, хмурясь и пугая его, всплыло усатое лицо товарища Сталина, такое, каким он всегда видел его на портретах - суровым и сосредоточенным -  и затрёпанная кумачами Красная парадная площадь с рубиновыми звёздами. Мировую революцию делаем!- разгоняя облака сомнений и неуверенности, тотчас грянуло сияюще-синее пламя  у него перед глазами, заглушая своим громом то нежное, трепетное, едва показавшееся у него в душе. И фашист этот... Раздавим и фашиста! Всех раздавим, кто сунется! И тотчас с шипением будто раскалёнными ножницами отрезало от него и раздвинувшиеся на мгновение небеса и чьи-то добрые развернувшиеся там от края и до края не то улыбку, не то блеснувший внимательный и заботливый взгляд.   
         И тут ударял ветер, солоноватая, бесконечно длинная тугая волна которого изрывала как игрушку весь воздух, весь гигантский куб его, и твердый, живой, мягкотелый кулак пихал в плечо, в грудь, хлопал сочно вокруг военными брезентами, надувая палатки-шатры, и -  тоже вдруг оживая -  звонкая трава пустотелой флейтой начинала тоненько повсюду смеяться и петь, точно её щекотали. Весь холм, как густой муровейник, пронизанный соками и движением, шевелился. Зелёные насекомые и соломины пушек и гаубиц кланялись в самую пыль до дна и выпрямлялись, выскакивая  на вздутые губы дорог, и солнце, разрезанное на миллионы частей и нитей,  сверкало на стёклах, стальных локтях танков и тракторов и протекающих касках людей. Или, правда, нарождается нынче здесь,- присвистывая, думал дальше Сафонов,- сегодня, прямо сейчас, что-то новое, доселе невиданное - из наших мучений, пота и слёз? У него в глазах неожиданно горько стало двоиться, все строи и шеренги изломались, потекли, и он в одну секунду растерял из головы все мысли, какие были у него.
        - А-а-а, капитан!- окрикнули его, и прямо из неба, из плывущего навстречу жёлтого шара пыли, выскочил, шевеля белыми вылинялыми пузырями колен,  начштаба майор Бабченко, толстое, красное лицо которого весело, как клоун, хмурилось. Показалось, что вокруг стало светлее, как от яркого фонаря.
       - Будем сверлить дырки для орденов, да, капитан? Да? Повоюем, ё-моё зяблики?- от него в щёку Сафонову пряно ударило только что выпитой водкой. Толкнув животом, он близко к  капитану подкатился, пышащий жаром, как свежевыпеченный блин; невысокий и коренастый, протянул квадратненькую, мясистую ладонь. Его милые умные глаза, совсем легко касаясь, утекали.
       - Здравия желаю,-  пряча под козырьком злой взгляд, коротко буркнул Сафонов, несильно пожав своей длинной, чуть скользкой, тотчас выдернул. Злился, что ему думать мешают важное. Повернувшись, вскинув бледное лицо, заставил себя посмотреть, прямо и жёстко.- Я тут хожу проверяю... надо...- его лицо, следом недовольно сломавшись в ладонь, приняло неприятное выражение.- Как идёт работа... то да сё...       
        - Ах, о чём речь? Успешно всё, железно и непробиваемо, не правда ли?- майор стал тоже смотреть вниз на готовящиеся к обороне, колышащиеся, наливающиеся силой войска, и его глаза сладко спрятались в щели; вздрогнув толстеющим животом, он весело хохотнул.- Орлы, ё-маё зяблики!..- И вдруг он понизил голос, холодная, тёмная волна пролетела у него по розовому довольному лицу: - Сам не знаю, ума не приложу, почему там впереди отступают - катятся и катятся... а? а? Как вы думаете? Кыив родной скоро к бисам отдадут...- Он взмахнул с вызовом, угрожающе в небо короткой в широком зелёном рукаве и,  показалось - шестипалой - рукой.- Остолопы, растяпы, козлы, ё-маё зяблики, долбоё...
         Сафонов психанул, клацнул зубами в него.
       - Так, ладно, хватит!- грубо отрубил он, сверкнув недобро из-под лба.- Не наше это дело, ясно? Значит, надо так, раз отступают, задумано так наверху. Манёвр, возможно, хитрый какой-то делают, время выгадывают. Нам, если что, здесь надо будет держаться - зубами, зубами! А потом - марш-марш вперёд до самого Берлина!
        - Да, да, конечно...- поспешно согласился смущённый Бабченко, закивал круглой лысой головой,- Кто знает, что там? Правильно... До нас пусть только, гады фашистские, дойдут, так врежем!
        Он, наконец, замолчал, хмуро смотрел туда, на запад, вперёд.
        Они оба уронили  напряжённые взгляды вдаль, вниз, за сине-зелёную тонкую впереди бритву леса, - быстро отвели, точно боясь слишком долго задержаться, обжечься. Их растерянные и удручённые лица измягчились вдруг, изжалобились до дна.
         Там, там, ещё где-то очень далеко под голубой чистой скатерью неба, в сизом и малиновом стоящем хвосте дымки, почти неслышная, доносилась яростная, приглушённая винтовочно-автоматная трескотня. Ухали, дуясь, тяжело сняряды и сыпались дроби зенитных очередей. Вдруг сливаясь воедино, начинал звучать хищный, протяжный гул. И опять почти бархатно бахали разрывы и, казалось, что лопается, трещит, как тонкое железо, само небо и глухо рыдает. Приглядевшись попристальнее, можно было увидеть, как протянулась наверх наискось, ещё несмело, только начинаясь, полоска ядовито-чёрного дыма, чуть красноватого, как с кровью, мучительно густая, порезала синее глубоко. И, показалось, оттуда сам ад, открывшись, дыханием ледяным своим ополоскал их. Сафонов вдруг уловил острый, пугающий сполох в груди,- что ему невыносимо страшно, так страшно, что весь громадный наполненный удивительными красотами мир представился ему крошечным и незначительным. Руки, пальцы у него колко, неприятно охолодели. Толстое, красное лицо майора, он видел, висело рядом с ним, болезненно хмурилось, оно крайне неприятно стало ему. Он резко развернулся, побежал прочь.
          Рассыпая глиняные глыбы, подбрасывая тяжёлые, сытые тела, перепоясанные туго ремешками, перегоняя друг друга, они зашагали, заскользили вниз, глотая тёплую вонь проносившихся мимо них мотоциклеток и грузовиков. Подавленно молчали. Голубой, чистый, в белых кое-где и  мягких рытвинах  поток тихо плыл наверху - бескрайнее, зовущее.
      - Я и говорю,- снова принялся тараторить майор, прячась где-то возле плеча Сафонова, быстрее перебирая кривыми короткими ногами по песку, и его мутноватые тёплые глаза окунались под пилоткой с красноватым плевочком звезды.- Говорю: с нашими советскими людьми - горы свернуть можно, до луны, ё-маё зяблики, руками достать! Герои! Орлы! Сыны Бородина! Ну,- он снова погрозил розовым свёрнутым шаром кулака,-  пусть только сюда к нам фашистская сволочь сунется!..- Глядя на весёлого, пьяненького начштаба полка, Сафонову тоже захотелось выпить, чтобы сладко ударило по кумполу. Он, поддавшись слабости, настойчиво уговаривая, потащил майора в свой скрытый от посторонних взглядов, расположенный на отшибе блиндаж.
         Здесь, в залитой тенью, прохладной и глубокой норе, заботливо выстланной солдатскими руками свеже-тёсанными, тёрпко-пахнущими сосновыми брёвнами и досками, выставив вон телефониста и своего откормленного ординарца, капитан в своих новых хрустящих сапогах,  внезапно изменившись, точно в околдовавшее его облако попал, повернувшись к майору злым и каким-то почти садистским лицом, немедленно потребовал у него отчёта о состоянии дел в полку,  и выполняя много раз заученное - грудью, всем собой сверху нависнув, придавив. Тускло, мрачно светило  на них сверху узкое окно, на их серые извивающиеся лица.    
       - Садитесь, пишите!- переходя на "вы", строго распорядился он, раскуривая на ходу длинную туго набитую папиросу, с хищным интересом поглядывая на подавленно притихшего майора, и его большие зубы станцевали со вплюснутым в них мундштуком нечто приперчёное, ядовитое. Перед жёлто-серым лицом вспыхнула спичка, вывалились в ладони упрямая жёсткая улыбка и крылья ноздрей. Всё сгасло, и в синем дыму поплыли руки, плечи, живот.               
          - В общем - кто, где, что? Какие настроения? Так, давайте, давайте...
         Вдруг резко сдав, майор Бабченко опустился на край ящика. Ручка с захарканным пером оказалась у него в толстых сложенных щепоткой пальцах. Уставив в стол погасшие, раздавленные внезапным горем глаза, он застыл, молчал. Поглаживал другой рукой, короткими, точно недоразвитыми пальцами подставленный плохого качества жёлтый листок с измятым одним углом. Он сделал слабую,  жалкую попытку отказаться, подняв бледные пятна щёк вверх, в одну сторону приулыбнулся:
        - Да в общем что писать? Николай Николаич... а? Чего там, ё-маё зяблики? Война ведь, все вместе одно общее дело делаем...- смутился, руки стал гладить одна другой.- Все люди как на ладони... завтра, возможно, умрём... Одним словом...
         Его зарытые в рыжеватых бровях две тёмные и тёплые, густые горошины и тонкий, желающий улыбаться рот колыхнулись не очень смело в стороны, с надеждой возгорелись. Сафонов лоб неприятно изломал, ноздрями наяривал, дыша накатанно-гневно дымом, будто что-то резкое вот-вот хотел сказать; а потом вдруг отвернулся острым плечом к источающему муть и двоящиеся блики оконцу, и его высокие острые уши приняли красноватый оттенок, как перепонки крыла. Упрямо молчал. Здесь в блиндаже было почти тихо, глухо топали наверху чьи-то сапоги,  приглушённо звучали голоса.
         - М-м?- раздумывал он; вдруг из-за плеча вылезщим глазом сурово выглянул, и струящиеся фиолетовые пласты вокруг него заклубились, и снова из сетчатого не то опускающегося, не то поднимающегося фосфорицирующего куба выскочил какой-то хищный, острый его локоть-нос и принялся впереди себя настойчиво нюхать, разнюхивать.
        - Вот именно - война... Просрали всё, деятели... А почему?- сам искренне удивляясь, отправив серые нитки бровей высоко вверх, спросил Сафонов.
           Бабченко, тяжело и протяжно вздохнув, поднырнув головой, стал неторопливо писать. Сафонов, чиркнув спичкой, зажёг на столе перед ним тусклую лампу. Остро запахло  жирным керосином. Майор, обмакивая зачиханное стальное перо в чернила, заскрипел, выводил по-детски круглые, похожие на бегущие колёса буквы. Сафонов прилип у окна,  не мешал, только, глухо покашливая, наводящие реплики подавал: "А этот?.. А тот?.. Так, теперь о рядовом составе пишите..." В памяти прокидывал всю свою агентурную сеть, свитую им здесь, в части; что дальше делать будет, планировал.
         Он вспомнил, наконец, что в походном рюкзаке у него пара бутылок водки предусмотрительно припрятаны, и тотчас всё - все дела его - для него стали терять значение. Он вдруг никак теперь не мог избавиться от бьющего в мозг наваждения: жгёт приятно кружка горло, а потом голова и блиндаж, медленно, качаясь, плывут в сторону, повинуясь действию какого-то всемогущего закона, и ни о чём, ни хрена хоть на пять минут (о, эти пять минут целой вечностью кажутся!) потом думать не надо - только наслаждайся, смотри внутрь себя, как там неожиданно-удивительные события разворачиваются... Он почувствовал, без капли, впрочем, жалости к себе, что за последние дни - с тех пор, как началась эта проклятая война и ежедневные, сводящие с ума бомбадировки -  сильно устал, измотался; ждал каждую минуту страшного, непоправимого.
         Он, сидя на выложенных стопкой ящиках, качнувшись, звонко хлопнув ладонями себя по твёрдым коленям, вскочил с посветлевшим, весело разламывающимся в стороны лицом.
           - Ладно, стоп!- сорвавшись с места, махнул он лапой, сжалился.- Давайте написанное сюда!- и козырёк у него с вдруг обвеселевшего лица полез на затылок. Он выхватил у широко улыбающегося Бабченко листок, скомкал, бросил бумажный шевелящийся шар в выгребное ведро. Из мотков брезента и клубка серебристых шинелей, как маг, длинными ладонями выстучал белый заблестевший штык бутылки и, отчего-то виновато оглядываясь, стал, сидя на корточках, драть с неё расфуфыренную узорчатую этикетку, застенчиво присылая вверх свою очень беззащитную улыбку и розовые празднично развёрнутые губы.
       - Вот это... вот это...- выклячив тяжёлый валун зада, завертелся вокруг него счастливый Бабченко,- ...вот это, другое дело, ё-маё зяблики! Мамочка вы моя расчудесная, Николай Николаич...- Он так быстро и весело задвигался, как дитя.
        Длинная, как мина, откупоренная бутылка водки, повизгивая, упала горлом вниз раз, другой. Они подняли измятые видавшие виды алюминиевые кружки. Блестели их глаза.
        - Ну... за нашу победу! За товарища Сталина!- раздували взволнованно, жадно ноздри, кадыки их запрыгали.
         Выпив, они захрустели жёлтым перезревшим огурцом. Ароматно запахло огородом, свежестью. Сафонов, проглотив, наслаждался, из чудовищно раздавшихся, как у рысака, ноздрей, выметнул огневые две струи. Кружку, бережно ставя, пальцами своими ощутил, как своего родного ребёнка, как часть самого себя.
         Они выпили ещё. И сейчас же весь фиолетовый куб блиндажа сдвинулся и пошёл. Сафонов внутри себя радостно, весело захохотал. Зелёные, плотно сбитые ящики и телефон оказались сначала в одном углу, затем почему-то в другом, в противоположном. Сафонов, сочно жуя, повелительно взмахнул в сторону сухим, длинным пальцем. Бабченко тотчас сорвался и, подпрыгивая по-женски круглыми, широкими бёдрами, побежал вокруг стола к промасленным картонным коробкам с консервами, и ушастый горб головы его, мимо проезжая, весело пялился на Сафонова, который дивился необыкновенной,  вдруг обнаружевшейся подвижности  зада того, тугого и прочного, как кадушка. Майор с круглой охапкой маслянистых мутных жестяных банок вернулся, уронив грохочущий дождь на стол.
         - Откуда родом сам, майор?- глотая слюну, Сафонов резал, вбив нож в жесть, терзал обещающую ещё большее наслаждение и сытость банку с мясом, зеленоватый густой на пальцах заблестел жир. Поглядывал на майора жгучими, почти добрыми глазами.
          - Та с Украины. Жмеринку знаете?- задёргался, оживился Бабченко, глаз от открываемой банки не мог отвести; качаясь, стал похлопывать по тяжёлым коленям руками, всё шире, радостней улыбался.
       - Слышал. Как там у вас, в Жмеринке? Построили коммунизм уже?- Сафонов, надувая горло, старался по привычке говорить  жёстко,  сурово, чеканил слова, знал, что этот его тон всегда возымеет действие; а не рявкнешь, распустишь вожжи, в лицо тебе быстро плевать начнут - вот это правило он очень хорошо в жизни усвоил.
           Бабченко, поглядывая на капитана, держа застывшую улыбку на лице, вдруг начал бледнеть, точно из него кровь стали помпой откачивать, и Сафонов догоняя им же только что сказанное,  понял, что пережал с интонациями, напугал человека почём зря, ишь, горлопан, - будто на допросах своих раскудахкался.
        - Та ничого, процветаемо...- по-украински почему-то ответил Бабченко, обиженно отвернулся. Сафонов его очень примирительно  хлопнул в плечо,  притворно весело хохотнул. Подлил ему, позванивая, в кружку ещё. И сам стал рубить острыми белыми зубами хлеб и куски сочащегося мяса, поддевая их из банки ножом. Вместе с водкой в него внезапно ворвались смех и жалость ко всем, вселенское какое-то сострадание, лопнувшие в нём ярким розовым цветком, сладко разворачивающимся. Бабченко захотелось ему расцеловать, ладонью широкое лицо того шероховатое мужицкое огладить. "В чём он, мужик, виноват? Он-то в чём?"- проноситься стало в нём, дивя его неожиданной постановкой вопроса. И далее вообще замелькали в нём какие-то колейдоскопические, полуфантастические сюжеты. У него на щеках слёзы счастья заблестели.

                2

      - Я, милый вы мой,- сладко дулся после выпитого, выглядывая из-за оплывших щёк и бровей, пьяненький майор, не замечая ничего  с капитаном происходящего,- я -  для военного дела родился, да-да. Вот вы -  для чего? А я - для планирования и проведения победных баталий! Только так! Правда, малость в чинах подзасел, так то - ничего, не в чинах ведь счастье, так?.. Мне ведь давно за сорок уже, да, дедом уже натурально стал - вон письмо прислали, дочь внука родила... Майор, ха!  Что ж - майор это тоже немало, нема-ало... В моём роду максимум до унтера доходили  в царские времена, так-то... Майор... При важном деле, главное, ё-маё зяблики! Вот и теперь оборону разработал целого полка - железобетонную! Пальчики оближешь. Хотите на карту взглянуть? Хотите? Пожалуйста, прошу!  - Он резко схватил болтающийся на боку свой пухлый, истёртый до белизны планшет, с треском расстегнул и зашуршал, разворачивая, картой. На зелёном сверкающем глянцевом поле выглянули ярко раскатанные красные карандашные полосы, дуги, ромбы, и всё это вперёд устремлялось, на запад, жирными, густо разрастающимися, слоящимися стрелами.               
      - Вот, вот и вот... Отражаем, наступаем, берём, захватываем! И - танками, танками, главное - танками! Восхитительно, непробиваемо!- розовым пальцем с крошечным, до нельзя  обгрызенным ногтём он стал торопливо очерчивать линии на растрёпанной бумаге.- Моя задумка такая...
         "А ведь он - действительно мужик, мужик истинный, от земли,- жарко, уютно прихлопывать стали мысли вконец опьяневшего, громко, удовлетворённо сопевшего Сафонова, повинуясь какому-то открывшемуся в нём светлому источнику, летучие птицы какие-то,- ...из настоящих мужиков, деревенский, русский, наш... Чего стоило ему, лапе, в чины-то повыбиться, из грязи, из повальных там у них дураков,  из неучей? Гляди - начштаба полка, не мало ведь, нет, не мало! Другие, правда, в его года уже бригадами, армиями командуют,- староват малость , выходит, для майора уже, и не война если бы - на заслуженную пенсию б его не сегодня-завтра спровадили, непременно б спровадили. А так - ничего, гляди - востребован, теперь верный шанс есть и у него дальше в чинах выбиться, проявить, как говорится, себя во всей красе. Война, она дама такая -  привередливая, одного вверх до самых облаков вознести может, невзирая ни на что, ни на какие лета и прочее, в эполеты генеральские одеть, а другого, молоденького да красивого... Тут все шутки, все игрушки давай  в сторону...
           Сафонову и война сама сейчас показалась какой-то ненастоящей, шуточной, приглушённой, что ли,- как учения или ещё даже меньше того - киношной. Только сердце его, которое не обманешь, стучать до тошноты в нём начинало, когда он о ней и о неизбежном предстоящем бое думал, словно ожидало чего-то плохого, или больше того - знало, что это плохое непременно случиться должно. "Нет, победим непременно!- гнал он от себя тяжёлые, до безумия доводящие его мысли.- Одолеем, побед-и-и-м! Победоносная!" Он с уверенностью и восторгом стал думать о том, как закончатся успешно боевые действия, и... Дальше у него имелось несколько вариантов развития событий, и главным из них был, конечно, женщина. Он давно и с блеском нафантазировал себе, как неотразимо-привлекательна будет она, его избранница: блондинка или брюнека - всё равно; главное,- мечталось ему с вожделением,- о, главное - чтоб широки, как футбольные ворота, как вход в Севастопольскую бухту были бёдра её, и грудь - тугая, волнующаяся, неимоверная, невмещающаяся в ладонь; впрочем, это всё были, разумеется, детали важные, но в данной боевой обстановке вполне на второй и даже на третий план отодвигающиеся; первоочередным же делом теперь для него было - выжить, выжить во что бы то ни стало, любой ценой, и вот тогда уже как можно скорее добраться к ним - к жгучим, таинственным, невообразимо роскошным, всегда точно магнитом тянувшим его к себе красавицам с кудрявыми, струящимися, стоящими столбами и стянутыми в узлы - с разными - причёсками и с их сладчайше-белыми, сахарными плечами и шеями; только живым вырваться отсюда, из ада, нужно было ему, а там - там бы он быстро разобрался, каким богам нужно молиться ему и какие ритуальные танцы ему начать танцевать. Пусть война эта проклятая только кончится.
          У Сафонова молодость рвалась и барабанила под туго натянутыми на груди ремешками, его капитанские ромбы ему лёгкой наживой казались, и он уже дальше - на майора замахивался. А ведь ему тридцать только-только прозвенело-простукало, сок самый, молодость, столько дорог впереди -лети, дерзай, завоёвывай! И служба у него особая - пусть кто-то скажет, что нет, пусть только попробует! Свои особые критерии имеет, не подпадающие под общие правила, тут любому майору из простых и даже больше - полковнику можно запросто зуботычину дать, если им причитается;  малиновое под подбородком, как крошечный, колкий пожар расплескалось двумя острыми сполохами, только ожигает - с ёкнувшим сердцем отметил он - пока не его, а других. И тут у него в ушах, точнее - где-то позади затылка, промчался, наростая, один общий протяжный крик, стон даже, даже - стенание, многое, услышанное им за годы в узких, сырых коридорах и расстрельных камерах, в глухих заросших кустами лесочках  вдруг всколыхнулось, как эхо запоздалое и закипело вокруг него бешеной свистопляской. Вот здесь, вот в эту секунду,  вдруг холодея, точно тяжёлую железную плиту к груди его прижали, уловил он и нашёптывание грозное среди этого жуткого хоровода воскресших образов и звуков:"Прийдёт конец и тебе,- зазвучало, вытягивая все жилы из него, раздирая их,- непременно прийдёт, сопьёшься,  как многие, не сможешь выдержать всех тех криков и чёрных, полных ненависти глаз в тебя за годы выплеснутых, или из нагана в рот как паскуда последняя застрелишься, лёжа на  полу у дивана, и за ноги потащат тебя дружки и помощники в морг пьяным докторам на поругание." Он долго после такого горького наплыва не мог ни смеяться, ни шутить, ни говорить, ни думать вообще,  сидел, опустошённо глядя перед собой и видел под нервно танцующими сапогами только мусор и грязь и больше ничего. Он о начинающейся вокруг глаз сетке морщин вспомнил и о чуть побелевших висках своих, о резких, внезапных болях в груди - а ведь только тридцать ему... На секунду сердце у него, замерев, перестало биться... "Что ж - служба,- легко он остановил всё это,- слуга ты, значит; служи, делай, что свыше велено..."
         Он, успокоенно засопев, полез, раздирая пачку ногтями, за очередной папиросой.  Сверкнув спичкой, с шумом вдохнул дым, колыхнув ноздрями туда-сюда.
          Красный, как солнце, и счастливый Бабченко разливал вокруг него сиплым тенорком истории, прижав между пальцами погасшую кислую папиросу.
      - Я вот что тебе, капитан, расскажу... Такое дело у нас было в нашей благословенной Жмеринке... В газетах ещё писали, читал, может? Ну, в общем, мужик один, колхозник что ли, или - работяга какой, хрен знает...- майор вбок губами потянул источающий кислое зловоние окурок, сочно в мокрый песок сплюнул.-... поехал за город по своим каким-то мелким делам. Туда-сюда, значит, стали тучи над головой собираться и нежно так покамест погромыхивает; похолодало значительно, ё-маё зяблики... В общем нормальный летний дождик засобирался. А ему, мужику этому, нет бы дома там, куда он поехал, пересидеть непогоду, -  нет, попёр его чёрт за каким-то делом прямо в поле. Ну, не так, чтобы очень далеко, но - вышел; тут заискрилось небо, сверкнула молния и - прямёхонько в него, аж всю грудь и голову ему до черноты опалило, бах!- грохотом тут же адским окрестности окатило. Ну и тогда уже струи воды сверху хлынули. То есть, вначале, значит, прицельный огненный удар последовал, а потом сверху дымящееся тело дождик облил, охолодил как бы малость. Лежит - натурально, как мёртвый, жареным, ё-маё зяблики, от него пахнет. У-гу. Прошло какое-то непродолжительное время. Жена в доме заволновалась (с женой он был на выезде), близкий разряд её очень напугал (сердце женское, видать, многое чувствует), да и мужа давно уже не было... Выбегает в платочке сама не своя, смотрит: лежит невдалеке родимый её без движения, кругом на зелёной мураве дождик весело скачет, а он - всё, неживой, безвозвратно потерянный. Заголосила что есть силы, подняла соседей криком своим, прибёгли те, взяли с опаской за руки за ноги его, принесли в хату, положили, как и положено, покойника -  на стол. Страшная картина - спалило человека небо, живое мясо на костях торчит. Вызвали бывшего тут неподолёку фельдшера, чтобы, значит, смерть констатировать, тот - прощупал тело, как полагается по науке, выпучил глаза на всех, ё-моё зяблики, да как закричит не своим голосом: какой, говорит, мёртвый - живой он у вас,  пульс бьётся еле заметной цепочкой! Схватили тотчас бедолагу, на телегу бросили, та - в ликарню, в больницу то есть, в район... Там его бессознательного спиртуганом с ног до головы вычистили,  в зад шприцом укололи, лекарствами, ё-маё зяблики, до предела напичкали, завернули в больничный халат  и - в палату, лежи, значит, счастливчик такой, выздоравливай для полнокровной советской жизни нашей. Маялся он, конечно, между небом и землёй довольно долгое время, жена его терпеливо с ложечки супом куриным кормила, и постепенно начал выкарабкиваться. Ага...- Тут Бабченко снова схватил согнутыми фиолетовыми губами холодный окурок, стал раздувать, недовольно засопел, бросил в банку с водой.- Стали у него вдруг удивительные способности открываться. Заметили, что заговорил он на незнакомом, не известном никому  языке: лежит на спине, вся морда бинтами исполосована, глаза плотно зажмурены и - начинает... Час говорит, другой, третий, всё никак не умолкнет, в возбуждённом каком-то, полубессознательном состоянии находится. Вначале думали, бредит, что - ухудшение резкое наступило, ё-маё зяблики. Потом посовещались- подумали, вызвали специалиста по языкам, тот послушал-послушал бессвязное на первый взгляд бормотание и ахнул. Да он, говорит, у вас по-японски щебечет, аж заливается.  Как?- жена и соседи немедленно за мужика заступились, замотали физиономиями.- Не может того быть, так как знаем ударенного давно, почитай с младых ногтей, и можем поручиться, что никакими такими способностями и умениями в жизни он не обладал, простым был забулдыгой, работягой. Коронация эта самая - или как её там - произошла, предположили все,- в прошлой жизни, видать, япошкой был, вот и проснулось у него скрытое до сего часа знание, после того как по башке небесным электричеством звездануло...- шутить, значит, весёлый народ, пытаются, умники которые. А до женитьбы где был, занимался чем?- спросили их тогда,  хитро прищурились.- Знает кто-нибудь? Все молчат, как воды в рот набрали, руками только разводят в стороны. Не знаем, - честно отвечают, и бледнеют постепенно. А тут уже и другие, более компетентные органы из-за плеч медкомиссии выглядывают.- Ах не знаете? Так мы прекрасно знаем, что это... Шпион он у вас, вот что, зашифрованный агент японской разведки, пособник японского империализма, затаился, гад,  и часа своего ждал, чтоб нож воткнуть в спину новоиспечённым советским республикам, так, вишь, дело как  вышло... Ну и взяли его, куда надо, тёпленького, ё-маё зяблики, такая вот весёлая история...- Бабченко захохотал от души, и изогнутая круглая жила надулась у него на красном взмокревшем лбу.- Даже вишь, капитан, силы природы и те - за нас, за коммунистов. Узнали б, скажи, те, кому по долгу службы следует всё знать, что враг затаённый где-то совсем рядом засел, если бы не стихия? Так что - победим! Построим коммунизм во всемирном масштабе обязательно, ты не думай!- он с лязгом кулачищем своим накатил в ладонь и, показалось - захрустели под его ударом  кости всех тех, кто осмеливается сомневаться в им сказанном.
         В нежно-мерцающем обкуренном до голубизны помещении они долбанули по третьей. Уже чуть стали забывать, где они, что... Сафонову майора в толстый его затылок неожиданно захотелось губами укусить, побольней сделать, или лизнуть, поцеловать плотно зубами в зубы, как женщину. Волосы, довольно жидкие и от жары изжиренные, некрасиво прилипшие к розовой коже, показались ему сладкими макаронинами под соусом в офицерской столовой- чёрт его знает, что такое... Рот его, улыбаясь, был возле ушей где-то... И сейчас же, когда проглотил стакан,- горьким спиртом облитый пищевод заскулил и засочился, ещё потребовал. Сафонов ощутил какого-то второго в себе, вбитого в него солёной водкой,- с глазами в холодную линию, который был не слишком добр, не слишком весел, укусить до крови, и правда, запросто мог, но и тут же, повернувшись, - обнять, облизать, поплакать, помиловать.  Он, прилепив губы к дёснам, сам себе нежно ухмыляться стал. Рассыпая длинными, вдруг ставшими невероятно проворными и хитрыми пальцами снопы искр, он бесчувственными уже лёгкими закурил.
             Бабченко вдруг сорвался со стула, затряс толстыми розовыми щеками, суровые волны бровей поплыли у него на лице:
            - А нашу оборону ему, супостату, не взять, не-ет! Здесь, вот на этом самом месте, он и захлебнётся своей кровью,  гад! Все, как один, полягут, проклятые! Кто с мечом к нам, как говорится... Повернём его, вражину, вспять и так врежем кованым советским сапогом под фашистсткую задницу -  до Берлина своего лететь будет!- Бабченко тисками коротких кистей упёрся в карту, прокатился по зелёным кучерявым глянцевым лесам и оврагам - давил ими, резал и расплющивал.- Всё у меня схвачено, ё-маё зяблики, всё до капли! Так, так и так!-  он с яростью и любовью взглядывал на разработанный им план контрнаступления.
           - Мины не забыли рассыпать по переднему краю полка?- поддакивая, тоже увлекаясь военной симфонией, стал важно хмуриться Сафонов над картой.
           - Сде-е-елали уже,- кивнул майор, пьяно сложив влажные, полные губы трубочкой,- а как же? товарищи сапёры постарались...
           - Коридоры в минных полях для сражающихся впереди на случай их  непредвиденного отступления оставили? Хорошо.
           - Само собой... Как же так, Николай Николаич,- катятся и катятся... м-м-м?- никак не мог взять в толк Бабченко, стал, глядя Сафонову в щёку, дёргать круглыми плечами, протяжно вздыхать.- Высотки, болотца, овраги - вот они, цепляйся, держись! Кружись вокруг них, плюй по-гуще в фашиста свинцом, бей, добивай, расстреливай! Да танки их пресловутые на нашем бездорожьи сами, ё-маё зяблики, заглохнуть должны! Или я не прав?
             - Да-а...- Сафонов вдруг стал трезветь, на языке завертелись лютые ругательства. Была такая секунда, когда захотелось ему напиться дальше вдрызг или прекратить всё одним махом - стоп! Он, вздохнув, сурово поднялся, отдёрнул вниз колокол гимнастёрки. Бабченко на него с немым вопросом уставился снизу вверх.
            - Так, всё, кончили!- он звонко хлопнул по столу ладонью. Ему вдруг, пугая его, подумалось, что алкоголь мозги напрочь сожрал у всех военных, потому и катятся без остановки на восток, не протрезвели ещё; ему стало настойчиво казаться, что и техника по той же причине у нас всё время ломается, механические колёса и винтики, и всегда ломалась, как заколдовали её; и дисциплиной в принципе в армейских рядах даже не пахнет - ноль! А почему? Почему? Неужели - одни лишь расхлябанность, пьянство и лень? Не может же быть, чтобы так просто всё было; мы что - мямли, суслики слабохарактерные какие-то? целый народ-то? Вредителство, вот что это такое!- злая уверенность привычно стала просыпаться в нём.- Предательство - тоже! Злой умысел? Конечно, да! Да, тысячу раз - да! Трудностей строительства лучшей жизни боятся, внутренне только и ждут прихода от них горе-избавителей с той стороны с толстыми кошельками, как манны небесной, думают, те помогут им  господами, господинчиками опять стать... над кем господами? да над простыми людьми, над тружениками,- над самими собой, получается!  Ах, мать вашу так!- запыхтел, разволновался он, и милый Бабченко стал ему вдруг очень подозрителен. Он в него тяжело прищурился. Ничего-о!-презрительно в него вывернул губы он, - И о нём, таком простом и хорошем, напишут докладную с удовольствием, найдутся желающие...
        Ему бумаги эти - доносы и злопыхательства - не шибко и нужны были, он сам всё отлично знал и о многом догадывался - какая жизнь в подразделении идёт, кто дышит чем; всё знал и в любую минуту, ни от чего не завися,- ни от содержания поданного документа, ни от другой формальности какой,  мог по собственной инициативе такую цепочку привести в действие,что от человека одно мокрое место осталось бы. Нет, ему, как кой-то злой зубастой доисторической ящерице, людей просто помучать иногда хотелось, и это его чёрное чудачество второй сутью его уже стало. Ударить, как бичом, побольнее в нежно-белое подреберное пространство души - первое дело для него было, чтобы дальше без проблем возжи поворачивать, куда заблагорассудится, чтобы божками себе люди реже казались, чтобы ему самому из общего серого ряда на голову, а то и на две, выделиться.
        Наверху, над блиндажом, гремели не переставая солдатские сапоги, очень как-то тревожно и призывающе. Хотелось встать, взлететь, тоже куда-то бежать, волноваться, командовать. Сафонов заметался внутри, высокий, почти упираясь лбом в потолок, торопливо, хмуро взглянул на непомерно большие усатые командирские часы на руке, ремнями сильнее грудь обжал, зелёное сукно гимнастёрки за спину  привычным движением обтянул. Пламя лампы метнулось за ним и, лопнув, погасло. Стало почти темно.
         Синеносый Бабченко с потускневшим лицом замялся у стола, не вставал. Его круглая, сутулая спина стала ещё круглее, ещё сутулее. Рыжеватая скошенная лысина торчала и колёса ушей. Сафонов, обернувшись, с удивлением, с вопросом взметнул брови, на секунду, внимательно присматриваясь, остановился, натягивая ладонями ещё туже ремешок, спросил:
        - Вы что-то мне желаете сообщить, а Игорь Андреич?
        Секунду-другую Бабченко, виновато опустив глаза, молчал, швырял из носа длинные и густые, зеленоватые волны дыма. Он бросил в песок высосанную пустую гильзу папиросы, раздавил её каблуком. Взгляд его голубоватых прозрачных глаз оказался неожиданно твёрд.
           - Желаю,- сказал он, глубоко, затаённо подавленно вздохнув, точно собираясь поведать сокровенное.
           Сафонов присел на краю табуретика, примолк, длинные колени неуклюже и чуть застенчиво составил рядом. Он уже почувствовал, что что-то важное сейчас будет, дыхание затаил.
           - Это полковника нашего касаемо, командира части,- с видимым трудом удерживая спокойствие, почти с вызовом, сиплым голосом выкрикнул майор, закашлялся.
           Сердце Сафонова, почуяв добычу, вдруг ударило высоко, жадно, он почти со смрадным оргазмом ощутил, кончиками пальцев пробежав по коже, как все мыщцы его лица, остекляневшие за день, дёрнув за все нервы, мягко упали, как будто некая сладкая уставшая держать напряжение раковина в нём открылась, ожидая истомы, брызжущая. Ему от себя самого чуть-чуть неприятно стало -  что он какое-то, что ли, полуживотное,-  от проснувшихся в нём пронзительных жестокости и внимания.
              - Так что же, Игорь Андреич, а? А?- стал торопить он; этим своим "а?" застегал растерянного человека с явным удовольствием. Рывком глубже сел и острым носком сапога, выставив его, пронзил майора, нанизал.
            Бабченко заговорил страшные вещи. Закурившему капитану сразу тошно стало тянуть в себя сладкий дым, потреблять, и он, втоптав, оборвал удовольствие.
           - Что-о? Ах сучара, змей подколодный... Везде, повсюду они, вражье семя...- скорчив страшное, брезгливое лицо, он вскочил, рефлекторно снова стал тянуть, до иголочки всё оправляя, свои ремень и гимнастёрку. Кинулся к телефону, стал крутить, дёргать изогнутую ручку, бросил эбонитовую чёрную трубку с треском обратно.
           - Так, дальше, дальше рассказывайте! Ну!- потребовал он, снова упав перед майором на табурет, весь сложившись, собравшись, словно для отражения возможного удара, его с крыльями нос очень свирепо, угрожающе двигался, чёрными бровями совсем лицо залепил.
           Майор явно не спешил, вполне начав уже контролировать свои эмоции, с кривой усмешечкой губ заструил слова:
           - Ещё он вот это говорил... поверьте, я своими ушами слышал... говорил, что мы сами, мол, виноваты, своими, мол, неумелыми политическими действиями, интригами, разбудили в берлоге фашистского зверя...
           - Ах, какой умный, посмотрите!- стал зубастым ртом на стенки рявкать Сафонов,- Значит, он умный, а там, на самом верху, дураки? Значит, вот такая получается диспозиция! Та-ак! Это даже уже не военный аспект какой-нибудь, это уже чистой воды политика! Вон куда замахнулся, вон на что покушается!- и Сафонову начало с тупой болью в сердце казаться, что он здесь у себя под боком глубоко законспирированную вражескую агентурную сеть проглядел,- начальство, узнав, что скажет ему? И дело завалил, и с работы полетит теперь к чёртям собачьим, прямо под трибунал загудит...
         Бабченко, совсем осмелев, плотно припадая на короткие колени ладонями, веселей бубнил:
          - И левый фронт Германии сознательно раскололи, мол, что позволило фашистам к власти прийти... С социал-демократами, говорит, ихними коммунистам надо было в союз войти, а нам - всемерно поддержать это... Подозрительное, говорит, такое поведение... И ещё -  о необоснованных репрессиях в армии в предвоенные годы... якобы они ослабили командный состав, поставили под угрозу завоевания
революции...
            Сафонов вдруг начал подлетать прямо к потолку, отчаянно взмахивая локтями, закричал тонко:
            - Попросирали все свои должности, какие им партия и правительство доверили, мерзавцы, сволочи! Сидят, только штаны просиживают, умения, ума, сообразительности, сноровки - ноль! Им с врагом надо свирепо драться, драться, как бешеным, хитрить, военные навыки свои, наработанные в мирное время в ратных учениях, применять, умело применять причём, а они - в политику лезут, играют, судят: это хорошо, то - плохо... Коне-е-чно, это легче, это - все могут,  языками трепать, критиканствовать! Социал-демократы? А они знают, какую характеристику им товарищ Сталин даёт?  Ах, дерьмо, дерьмо... Империалистические выкормыши! Вот и получается, на десятки километров назад  откатились от границы уже, города целые врагу посдавали, - да потому что внутри вражья суть, потому что - сплошные кликуши и предатели! Мало мы их иобличали, мало стреляли! Ещё надо было стрелять!
           Сафонов в сердцах рассыпал на пол папиросы, выматерился. Близко подошёл к Бабченко, присел возле него, в его самое лицо дыша, ошпаривая дыханием и водкой, спросил со страданием в голосе:
         - Точно вы это слышали, товарищ майор, ничего не упустили, ничего не перепутали?- и, словно страшась услышать "да", вскочил и снова побежал, заламывая руки, голову закидывая, под стенками, на боку у него тяжело болтался в кобуре чёрный и длинный, хищный, как щука, пистолет.
          Из узкого окошка лился голубоватый, мерцающий свет; глаза, наконец, привыкли к полутемноте.
           Бабченко, показалось, не секунду заколебался, на широком рябом лице его промелькнули явно зазвучавшие лукавство, ложь и большое, ударившее из него себялюбие. И всё исчезло, провалилось под небритую кожу щёк и в плотную шишку лба. Он важно и нежно, как ребёнок, поморщился, рыжий млечный путь веснушек у него наклонился в сторону и - ещё, весь столб; мягкий и мощный лоб, забитый скошенной плитой кости, выплеснулся у него на лице.
      - Абсолютно точно,- сказал, обливая мутноватыми не то очень искренними, не то хитрыми, непонятными теперь Сафонову глазами.- Да он мне прямо в лицо эти свои мысли высказывал, так же близко ко мне стоял, как вы сейчас.
         - Так,- стал загибать тонкие белые пальцы Сафонов, с тёмным, страшно шевелящимся лицом остановившись где-то в углу.- Так: сомневается в военной мощи страны - раз; считает боевой дух наших войск чрезвычайно низким - два; восторгается военной машиной Германии - три... Так я говорю, товарищ майор, правильно?- Бабченко бычьей шеей поспешно кивнул.- ...три; и потом - политика...  Сафонов загнул целую ладонь с пятью извивающимися, как змеи, пальцами.- Многовато будет... Это уже, знаете, под что подпадает, под какую статью подпадает?- он с жёстким, жестоким весельем присвистнул, его глаза озорно и зло сверкали в темноте.- Так, берите бумагу, пишите...-  он кинул перед Бабченко на стол взлетевший белый листок, зажёг спичкой огонь. Неожиданно тихая, умиротвоённая улыбка вспорхнула на лицо майору, как отражение - могло показаться - каких-то старых, давно наболевших в нём мыслей и вопросов, нерешённых и теперь  успешно решаемых. Он неспеша, аккуратненько положил локти на стол, приклонился полной почти женской грудью к ребру стола. Перо медленно поползло по бумаге, заскрипело.
          Вдруг дробь, ком сапог, нарастая, прокатились  возле самого входа, зазвучали солдатские грубовато-окающие голоса. Заменяющая дверь плащпалатка дёрнулась. Капитан и Бабченко повернули  головы.
           - Р-р-азрешите, товарищ капитан?- человек пять бойцов, пригнувшись, ввалились внутрь, сразу стало тесно, темно, запах солдатских пота и вымазанной гуталином кирзы густо разлился по блиндажу. От их сверкающих, горячих глаз Сафонову стало неуютно, тревожно, он поспешно ногой пихнул пустую, испуганно прозвеневшую бутылку ногой под стол.


1999-2004