Учительница русского Глава 38

                г. Новосибирск, 11-16 февраля 1938 г.

Снова очутившись в своей камере, Варвара послушала, как запирается с другой стороны засов на двери, и только после этого обрушилась на свою кушетку и дала волю рыданиям. Она старалась делать это бесшумно, зажимая лицо оказавшимися под рукой тряпками, - лишь бы никто не услышал и на пришёл на шум. На этот счёт, правда, можно было не волноваться: надзиратели - народ привычный к истерикам заключённых, но Варвара всё равно не желала афишировать свои эмоции тюремной братии.

Удивительно, но плакала она от радости; запертая от всех в своей камере, с которой за месяц пребывания в тюрьме успела сродниться, где знала уже, наверное, каждый сантиметр напиравших на неё стен, Варя почувствовала себя в безопасности. Она сама не заметила, как затихла и провалилась в тревожный сон. В этом сне ей раз за разом снилось, причём в мельчайших подробностях, как её ведут на расстрел теми же бесконечными кишкообразными коридорами, как ставят, равняют, как она просит завязать ей глаза, но на её последнюю в жизни просьбу почему-то никто не реагирует.

Варя проснулась в холодном поту, понятия не имея, где - сон, а где - явь, и наступило ли уже утро следующего дня. «Господи, только бы не было больше допросов! Если суждено расстрел, пусть расстрел, без лишних мучений! Пожалуйста, Отец мой небесный, услышь свою земную дочь и помоги мне!»

Лицо сильно саднило, воздух через ноздри проходил с усилием, и Варе подумалось, не сломали ли ей часом нос на вчерашнем допросе. Ощупать своё лицо она боялась. Хорошо, что в камере не было зеркала, - она очень боялась увидеть себя обезображенной, в синяках и пятнах запекшейся крови.

Её никто никогда в жизни не бил, тем более таким вероломным приёмом: неожиданно и наотмашь. Вчерашнее избиение, пусть резкое, короткое, единичное, оставило после себя тяжёлое впечатление, от которого женщина никак не могла оправиться. Это впечатление породило какое-то недомогание, когда тебя постоянно потряхивает, знобит и корёжит. Теперь Варя понимала те интеллигентные, тонкие души, которые умирали от необдуманного, невзначай брошенного им оскорбления. Не обладая Лесиным цинизмом (Леся бы наверняка выжила после такого обращения, ещё и гордилась бы силой своего характера), Варвара чувствовала, как от жестокого прикосновения к ней внутри неё умерла всякая надежда на благополучный исход ситуации. Ей не хотелось оставаться в этой земной жизни, ради чего её нужно беречь?

«Господи и Пресвятая Богородице, прошу вас, пусть будет не больно! Я не стерплю боли, я боюсь! О, как же я боюсь! Бабушка говорила, что Вы всё видите и всё слышите, - не оставьте меня!»

Варвара почти перестала вставать, разве что по нужде; еду не брала и не ела. Всякий раз надзиратель забирал обратно плошку с нетронутым содержимым. Она перестала умываться, боясь дотронуться до своего лица. Четыре дня она провела в разговоре с Богом, с Его Матерью, и разговор этот был далёк от бреда человека, который по капельке теряет рассудок. Варваре хотелось наговориться с Богом за всю свою не слишком длинную жизнь.

Разве тридцать четыре года - это много? Она только расцвела, вошла в полную силу своего молодого организма, способная ещё столько всего дать миру! Но без Коли разве это была бы счастливая жизнь? Варвара чувствовала, как силы оставляют её, и только голова была на удивление трезва, мысли - прозрачны. Чем больше она пребывала в своей импровизированной молитве, тем больше успокаивалась и приобретала решимость для финального аккорда. Она уже знала, что Господь спасёт её, не оставит в трудный миг, поэтому молитва её была большей частью о дорогих сердцу людях.

«Мамочка… Как хорошо было бы с тобой увидеться! Так, чтобы ты ничего не знала о расстреле и не стала плакать, приговаривая: «Как отец! Как отец! Мужа забрали, теперь до дочери добрались!» Поэтому лучше, наверное, не надо, мамочка! Я знаю, что ты папку любила, только запрещала себе об этом кому-либо говорить.

Коленька… Никто тебя судить не может, кроме Господа, а Он-то знает, что кончина твоя насильственная и без вины тебе причинённая!

Юрка. Юрочка. Как бы хотела я увидеть тебя взрослым! Женатым на хорошей девушке. Состоявшимся в профессии. Может быть, ты будешь строить самолёты. Или корабли. Ты - до мозга костей технарь, мой маленький техник… Не бросай Ваню!

Ох уж этот Ваня, и как ты появился в моей жизни? Хотели с Колей второго мальчишку, всё не получалось, - а вон оно, как Бог дал. Надеюсь, что я всё  правильно сделала для тебя, Ванюша. Может быть, тебе суждено когда-нибудь ступить на родную землю, где ты был рождён, но наша, русская земля, до этой поры сохранит тебя! Люди, конечно, случаются всякие, но земля у нас - добрая! Это она с первого взгляда невзрачная и небогатая, но она взращивает самые лучшие, самые добрые плоды! Может быть, тайна этой земли тебя заинтересует, и станешь ты в будущем каким-нибудь… агрономом или пасечником!»

Варвара улыбнулась, представляя возмужавшего немца в маске пчеловода. «Мне кажется, что у тебя есть какая-то наклонность к земле, зелени, цветам, лесу. Ты сам был, как цветок, чахнущий от того, что тебя покинули. А вообще, дети, растите, мужайте, расправляйте крылья! Конечно, хотелось бы, чтобы вы носили фамилию предков, но жизнь… она ведь больше фамилии. Что ж поделаешь, если нашу оболгали? Да, Леся?

Желаю тебе, сестричка, чтобы ничего подобного не случилось в твоей жизни! Ты же глупенькая у меня, многое сделала и сказала по ошибке, по молодости. Позаботься о ней, Боженька, пожалуйста! Надеюсь, что у Андрея хватит терпения сделать тебя своей женой и широты души простить все твои нечаянные глупости!

Вас, господин Герхарт, и вас, Артём, - кто бы ни скрывался под этой личиной, - я не проклинаю, я знаю, что вы, как и я, стали заложниками обстоятельств, возможно, намного более страшных, чем мои. Ведь вам с этим жить, а мне вроде как недолго осталось. А что может быть страшнее одиночества, которое похоже на заточение в холодной камере, - длиною в жизнь?

Судьи, которые не показали мне своего лица, не оставили выбора, не дали оправдаться, запутали в паутину лжи, в которой гниете сами. Вы - не охотники, не важничайте, вы - те же жертвы, просто ещё не настал ваш час. Во мне нет ненависти к вам, просто закон жизни таков, что когда-нибудь сотканная вами паутина покромсает и слопает вас самих».

Течение мыслей Вари было прервано щелчками замка её камеры. «Что? Неужели уже оно, то самое..?!» Сердце Вари надрывно затрезвонило, как сигнальный колокол на судне, которое готовится к встрече со своей судьбой. Она вздохнула - и почувствовала, как немеет и больше не слушается её тело…

Вечером 16 февраля к камере Варвары Максимовой направлялись двое. Они были вооружены, но при этом буднично расслаблены.

- Как думаешь, у неё лицо уже зажило за эти дни? Ну вот зачем ты её ссаданул? Хочется же видеть перед собой красивую бабу, а не синяк!

- Так ты её на другую сторону переверни, и все дела! Так даже сподручней, а то, неровен час, брыкаться будет.

- Ладно, давай я после тебя. После тебя они все какие-то смирненькие…

С этими словами двое следователей вошли в камеру, любезно распахнутую перед ними наученным не задавать лишних вопросов надзирателем. Тут же дверь за их спинами подобострастно затворилась. Варвара лежала на кушетке, лицом обращённая прямо в потолок, синяк на её неестественно бледном лице уже начал распадаться, как салютный залп, на множество крохотных фиолетовых звёздочек.

- Эй, просыпайся, гражданочка! Не время дрыхнуть! - позвал тот следователь, который несколько дней назад стал автором этого синяка. Попытался растормошить заключённую, но её рука безжизненно упала, свесившись до пола в неестественном вывихе.

- Эээ, она, это, кажется, того…

- Неужели окочурилась? И позабавиться не успели! Ненавижу таких жмуриков накануне расстрела!

- Ну да, вроде труп-то есть, а расстрела не было. Не по протоколу, получается.

- Сейчас будет по протоколу! - с этими словами следователь вынул из кобуры пистолет, прицелился, и, - сказались годы тренировок, - без содроганий выстрелил Варе в голову. Потом скомандовал, - эй, вы там, освобождайте камеру!

Пуля прошла ровненько между красивых белокурых бровей, но Варя уже ничего не чувствовала. Она шла в прекрасном платье, торжественно ступая по заросшим ковылём, льнянкой и нивяником полям своей любимой Колывани. Голова её была покрыта чудесным, благоухающим венком. Вёл ее ангел, они беседовали, и лишь в одно из мгновений он прервался и приложил прохладную ладонь к её лбу. Ровно секунду длилось это прикосновение, - и они пошли дальше…


                КОНЕЦ