Робик-джан

Роберт сидел на краю незастланной кровати, слепой взгляд был устремлен в стену, а по седой щетине медленно скатывалась хрустальная слеза. Балконная дверь была приоткрыта, тёплый воздух проникал в прохладную квартиру вместе с редкими, несильными порывами летнего ветра и обрывками дворовых разговоров на немецком языке.
- Вартушика я больше не верну, - так он называл покойную жену Вартануш. Она умерла совсем недавно уже здесь, в Германии.
- Не верну никогда, и что мне осталось? Ничего, ровным счетом ни-че-го. Всё уже было, всё в прошлом, всё позади, в другой жизни, которая тоже не вернётся никогда.

Я ведь уже многие годы, с тех пор, как пришлось переселиться из воюющей Грузии на Украину, почти в каждом своём сне вижу Батумский порт, в котором проработал всю жизнь, бирюзово-синие волны,  разбивающиеся о пирс, где я ловил рыбу, яркое солнце, чаек и альбатросов. Они всегда кружились над головой, громко крича, садились на ограждения, потом соскакивали на асфальт и украдкой подбирались поближе к ведру, наполненному рыбой. А что? Мне никогда не было жалко, я всегда выискивал несколько рыбёшек поменьше и бросал им. Тут уж начиналось такое. Невообразимое. И скажу тебе вот что - птицы очень похожи на людей или, может быть, наоборот: каждый старается урвать себе кусок получше. А знаешь, чем пахнет море в Батумском порту? Водорослями, мазутом и соляркой. Я люблю этот запах. Он был со мной всю жизнь, и вот давно исчез. Я его больше ни разу не ощущал, но помню его, он мне дорог и является ко мне во снах и воспоминаниях. На Украине ведь совсем другие запахи. А как пахнет Германия я даже не знаю. Мне она пахнет одиночеством и горем. Я не чувствую здесь ничего. Моя жизнь осталась там. Там мой дом в самом значительном, большом смысле этого слова. Знаешь, даже скажу так - там мой порт приписки, а здесь я стою на рейде. Стою и жду то ли смерти, то ли невесть чего, какого-то чуда. Но его ведь не будет. Я это знаю, да и ты знаешь.

Роберт шестьдесят лет заливал в танкеры нефть, и порт был его вторым, а, скорее всего, первым домом. Война оставила его без родителей, а Детский дом не уничтожил, вопреки расхожему мнению, в нём ничего человеческого. Три класса образования и бесконечный тяжёлый труд с утра и до вечера. Грузчиком, кочегаром, поди знай ещё кем и, наконец, в порту со знойным аджарским солнцем, криками чаек, гудками пароходов и барж, просоленными бездомными собаками, осенними дождями, запахами мимозы и мандарин.

- Вы почему уехали? - как-то спросил он меня. - За счастьем? Тогда оно казалось в банке йогурта, немецком пиве или упаковке маслин? Может быть в бутылке итальянского вина или длинном французском багете? Ну, вот ты здесь уже многие годы. Макаешь багет в оливковое масло и запиваешь кьянти, и что? Ты стал от этого счастливее? Понятное дело, побывал в Венеции или Барселоне. Это интересно и здорово. А счастье обрёл? Можешь не отвечать. Знаю, что нет. Счастье имеет совершенно иные категории и параметры. Не может человек быть счастлив не у себя дома, в чужой песочнице. Я, работая на танкерах, ел всё, что, кажется, существует в природе: от греческих маслин до испанского хамона, пил коктейли с Кюрасао и сиропами Монин. Но тогда я был счастлив. Думаешь здесь меня это меню сделает счастливым? Наивно так полагать. Может кто-то способен обрести свой дом в чужих краях. Я нет.

Роберт ослеп ещё на Украине. Никто так и не сказал причину этого недуга - инсульт ли или что-то другое. "Может здесь меня починят" - надеялся он, приехав в Германию. Но под старость надежды умирают всё чаще и чаще. Он сидел на кровати и смотрел пустыми глазами в никуда, вспоминая все свои восемьдесят три, как теперь казалось, счастливых года. Потом замолчал.

Я принес ему чаю.

- Прикрой дверь, - заговорщицки попросил он меня, когда я вошел в комнату. Не хочу, чтобы кто-то услышал.
И поманил меня рукой поближе к себе.
- Вот что,- начал он. Будь другом. Купи мне билет в Батуми. Я хочу домой.
- Так жить-то вам там уже негде, да и как одному слепому?
- Эээ, домой значит не в дом или квартиру, а на Родину, к себе, где указатели на дорогах Батуми, Кобулети, Махарадзе, Самтредиа, понимаешь?
- А жить где? - спросил я
- Вай-мэ, это уже неважно. Я человек свободный от всего, даже от жизни почти. В порту, на вокзале, мало ли где! Под лестницей, как Нико Пиросмани. Главное дома, понимаешь, до-ма, даже если жить негде. Купи мне билет, сделай доброе дело. Собери маленькую сумку и посади меня на самолёт в Грузию. А там уж я как-нибудь сам.

Я не знал, что ответить. Попросту молчал. Молчал и думал - а не была ли счастьем та советская жизнь в одной большой стране, которая сегодня заставляет армянина, рожденного в Грузии, попавшего волею жизненных перипетий на Украину, а после в Германию, так хотеть вернуться, хотя бы краешком, но в ту прежнюю жизнь. Пусть обманывая себя, пусть попав в жернова лишений, но вернуться.

Молчание моё затянулось. Я не знал, что сказать. А когда Робик понял, что просьбы его скорее всего напрасны, он осторожно поставил чай на прикроватную тумбочку, лёг, повернулся лицом к стене и зашёлся детским, неподдельным, искренним плачем.