de omnibus dubitandum 118. 500

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.500. ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО…

    Мы вернулись на вокзал, передали генералу Алексееву для исполнения постановление об аресте Корнилова, отправили телеграмму Керенскому и заперлись в вагоне.

    Мы читали и перечитывали ленту разговора, стараясь отыскать в нем какое-либо противоречие с показанием Генерала Корнилова. Действительно, некоторая условность в некоторых выражениях могла вызвать смущение, однако она легко объяснялась необходимостью для Генерала Корнилова известной конспиративности ввиду того, что разговор велся не непосредственно, а с помощью третьего лица, солдата-телеграфиста.

    Такая же неточность имелась и в выражениях Керенского, очевидно по той же причине. Учитывая это обстоятельство, бывшая в наших руках лента.

    ЭТО ВЕЩЕСТВЕННОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, не оставляла сомнения в том, что конный корпус двигался в Петроград с ВЕДОМА и СОГЛАСИЯ ЕСЛИ И НЕ ВСЕГО ПРАВИТЕЛЬСТВА, ТО ЕГО ГЛАВЫ, И ТЕМ САМЫМ РУШИЛИСЬ ВСЕ ОБВИНЕНИЯ ПРОТИВ ГЕНЕРАЛА КОРНИЛОВА.

    Преступление Главнокомандующего, как оно представлялось в Петрограде, превращалось в легальное действие, и мы, то есть комиссия, оказались в самом нелепом положении. Сомнения относительно нашего положения заходили так далеко, что мы не знали, в праве ли мы при таких обстоятельствах выносить постановления об аресте обвиняемых правительством генералов, и не представляли себе и того, куда может привести производимое нами следствие.

    В сомнениях о нашем положении мы доходили до того, что обсуждали вопрос, не следует ли нам немедленно вернуться в Петроград и сложить свои полномочия. Если мы не сделали этого шага, то главным образом в сознании, что такой шаг был бы равносилен колоссальному политическому скандалу, который окончательно нарушил бы кое-как державшееся равновесие политических сил в стране, причем произошло бы это явно в пользу большевиков.

    Сейчас «дело Корнилова», событие величайшего значения для всего хода русской революции, мы все рассматриваем в исторической ретроспективе, с хладнокровием и рассудительностью шахматных игроков, которые, не торопясь, расставляют на своих досках затвердевшие фигуры Керенского, Корнилова, советов... А ведь тогда это были живые люди, заряженные революционной взрывчатой силой, действовавшие в раскаленной атмосфере.

    Чтобы понять наше положение, нужно учесть, что уезжали мы в Ставку не просто из нашего города, а из города осажденного и не вполне освобожденного. Отдавая нам распоряжение выехать немедленно, Керенский оговаривался: «Как только будет восстановлен путь».

    Нас провожали на рискованное дело, и мы не были уверены, примет ли нас Корнилов, и как примет (а ведь мы были должны арестовать его). (За этим идет перечисление ужасов: им дали взвод матросов Гвардейского Экипажа для охраны, в пути их не раз останавливали и говорили, что Могилев — это укрепленный лагерь и т.д.).

    Приехав в Могилев, мы увидели, что все эти страшные картины восстания Главнокомандующего Армиями уступили место видам совершенно иного характера: вокруг Могилева ни одного окопа, в самом Могилеве ни одного лишнего батальона.

    Главнокомандующий безропотно сдает командование и так же покорно идет под арест, а настроение в местном Совете таково, что неизвестно, кто кого имел больше основания опасаться, Генерал ли Корнилов Совета или же Совет — Генерала Корнилова.

    Эту первую ночь в Могилеве, в связи с тем впечатлением, какое на нас произвело содержание разговора по прямому проводу (лента) между Корниловым и Керенским, мы провели почти без сна. В результате всестороннего обсуждения было решено продолжать следствие, как если бы этого разговора не было.

    Должен сознаться, что решение это оказалось невыполнимым и в продолжение всего следствия все внимание концентрировалось на вопросе, было или не было соглашение между Корниловым и Керенским. Продолжая следствие, мы допросили и арестовали многих, мы съездили в Новочеркасск и допрашивали там Атамана Каледина. Предприняли мы эту поездку потому, что в каком-то разговоре с Шабловским Керенский намекнул на подозрительность бесед Корнилова с Калединым во время Московского совещания.

    По поводу показаний всех допрошенных нами свидетелей я должен сказать, что никто из них не сказал ничего такого, чего мы не знали бы от самого Генерала Корнилова, которого мы допрашивали не один раз. Он давал свои показания очень мужественно, совершенно не считаясь с тем, что они могут быть использованы против него самого. Он говорил как Главнокомандующий в необыкновенное время, когда одними военными мерами нельзя было ни вести войну, ни тем более выиграть ее. Правительство он считал слабым и неспособным помочь Армии, а слабым делало правительство двоевластие. В лице некоторых членов правительства он видел чуть ли не изменников. Такое положение толкало его в политику. Он искал контакта с общественными деятелями, старался поднять свой авторитет, так как без большого авторитета нельзя управлять развалившейся Армией. Врагом номер первый он считал Петроградский Совет. Хотя июльское восстание в Петрограде, организованное советами, и было подавлено, но дух Советов остался тот же, и поэтому он считал себя обязанным принять меры предосторожности.

    Ни от Генерала Корнилова, ни от кого другого из числа допрошенных нами лиц, мы не слышали угроз ни по адресу правительства в целом, ни по адресу Керенского в частности (в отношении Керенского за одним исключением). Не было также ни одного свидетеля, который показал бы, что ему было известно о заговоре Ставки против правительства или чтобы он слышал, что правительству угрожает, помимо опасности со стороны советов, опасность и с какой-то другой стороны.

    Когда мы говорили с Корниловым о том, как он представляет себе будущее, то он рисовал его таким образом: правительство в конце концов будет вынуждено признать его программу по укреплению дисциплины и восстановлению Армии. Поймет оно также необходимость иметь сильную власть.

    Когда мы однажды спросили Корнилова, не мог ли бы удар Крымова, в случае захвата им Петрограда, обрушиться лично на Керенского, он ответил также вопросом с веселой улыбкой: «Думаете ли вы серьезно, что для ликвидации Керенского недостаточно одного-двух смелых людей, а требуется целый корпус?».

    Самым важным свидетелем по делу мы считали Владимира Николаевича Львова, члена Государственной думы и одно время обер-прокурора Святейшего Синода. Скажу сразу, что несмотря на его такое высокое и ответственное общественное положение, он произвел на нас очень несерьезное впечатление, и мы были склонны считать его виновником трагического хода событий.

    Мы его допрашивали, по-моему, три раза, в последний раз в Зимнем дворце, во фрейлинских покоях, где он почему-то проживал. Самый факт неоднократного допроса свидетеля говорит о том, что свидетель почти наверное не вполне достоверен. Так оно и было на самом деле.

    Передаю кратко о роли Львова: первая его поездка в Ставку была после Московского совещания, когда он задал вопрос Генералу Корнилову: «Удовлетворяет ли его такое правительство и каким бы он хотел его видеть?».

    Генерал Корнилов говорил, что нужно сильное правительство и что нужно ликвидировать двоевластие, восстановить Армию, Слово «диктатор» в этот раз не упоминалось.

    На вопрос, какую роль в данном случае можно отвести Керенскому, Генерал Корнилов остановился на министерстве юстиции. Далее зашла речь о роли конного корпуса.

    В данном разговоре Генерал Корнилов считал Львова ПОСЛАНЦЕМ Керенского и был уверен, что он знаком с их договором, а потому стал объяснять, почему он хочет иметь во главе корпуса генерала Крымова. Разговор на этот раз закончился заявлением Генерала Корнилова: «Что он был бы рад, если бы Керенский приехал в Ставку, тогда все вопросы, а в том числе и вопросы о возможном правительстве, можно было бы обсудить более основательно».

    Вот после этого разговора Львов пошел по штабу НЮХАТЬ настроение и на вопрос есаулу Родионову, как он смотрит на приезд Керенского в Ставку, получил ответ: «Пускай приезжает, я бы его на первом столбе повесил». Таковы показания об этом Генерала Корнилова, его адъютанта и есаула Родионова.

    По возвращении к Керенскому Львов все подробно передает ему, но как о поездке по своей инициативе. Это было первое показание.

    Я хорошо помню и последнее показание Львова. Оно начиналось буквально так: «Довольно я щадил Керенского!».

    Существенная разница между этим последним показанием и первым заключалась в том, что Львов признал, что поездка состоялась по прямому поручению Керенского и ярко изображает реакцию последнего на привезенные Львовым новости из Ставки.

    По словам Керенского, здесь уже было произнесено слово «диктатура». Когда же Керенский узнал, что диктатором будет не он, то пришел в негодование.

    Допрос Зарудного имел характер частного разговора, где выяснилось, что вопрос о диктатуре в правительстве официально не поднимался, но депутатами обсуждался. Участие в этих разговорах принимал и сам Керенский, считая, конечно, что такая власть может быть только в его руках.

    Показанием Львова мы считали следствие почти законченным, оставалось допросить только одного председателя — А.Ф. Керенского. От него мы хотели получить ответы на следующие вопросы, без которых оставалось слишком много места для догадок, предположений и подозрений:
1) Существовало ли соглашение об отправке конного корпуса к Петрограду, когда именно оно состоялось и с какою, точно, целью? Если такое соглашение лишь выдумка Генерала Корнилова, то почему он, Керенский, не отрицал этого в разговоре по прямому проводу? Чем было вызвано его отрицательное отношение к генералу Крымову и носило ли пожелание отменить назначение генерала Крымова характер возражения или же ясно выраженного приказа Генералу Корнилову?
2) Поручал ли он Львову поехать в Могилев к Корнилову, с какой именно целью, и что именно доложил Львов об этой поездке? и
3) Велись ли среди членов правительства разговоры о возможности и желательности введения диктатуры, принимал ли в таких разговорах участие он, Керенский, какова была его позиция в этом вопросе и если такие разговоры велись, то в пользу чьей диктатуры высказывался он, Керенский?

    Готовясь к этому допросу, мы отдавали себе отчет в том, с какими трудностями этот вопрос связан: ведь нам предстояло допросить — как-никак — главу правительства и нужно было предлагать ему вопросы, в которых он может усмотреть недоверие комиссии или сомнение в его словах. Поэтому было решено подготовить вопросник, в котором вопросы были бы формулированы так, чтобы исключить возможность для Керенского уклониться от точного ответа на вопрос, но вместе с тем так, чтобы формулировка вопроса включала в себя элемент особого уважения к высокому положению свидетеля. Вопросы, которые могли бы быть особенно неприятными председателю Совета министров, должны были быть помещены в конце вопросника. Составление вопросника было поручено мне.

    Керенский принял нас в Зимнем дворце, в царской библиотеке. В промежутке между двумя громадными окнами стояло большое деревянное резное кресло, напоминавшее трон. Мы сели за стол, а Керенский занял место на этом «троне».

    Если бы я хотел охарактеризовать позу Керенского на «троне», я должен был бы употребить слово «развалился». Это, конечно, мелочь, но по ней мы сразу почувствовали, что это неспроста, что таким способом нам дается понять, какая дистанция отделяет нас от столь важного свидетеля, оказавшего нам такую честь.

    В знак уважения Шабловский вел допрос стоя. Приглашенная нами многолетняя стенографистка Государственной думы Туманова вела запись. Первые же ответы Керенского последовали в такой резкой форме, что Шабловский растерялся.

    Посматривая на лист-вопросник, он так изменил редакцию и весь смысл вопросов, что я совершенно не узнавал своей работы. Ответы на измененные вопросы только затуманивали то, что мы хотели осветить.

    Первым не выдержал Раупах. Он встал и попросил уточнить какой-то ответ. За ним последовал Либер.

    Тут Керенский окончательно утратил самообладание, вскочил и стал буквально кричать на нас.

    Мы молча переглянулись с Шабловским, и он решительно объявил перерыв. В этот момент Туманова встала и громким голосом сказала, обращаясь к Керенскому: «Мне стыдно за вас, Александр Федорович! Мне стыдно за то, как вы позволили себе обращаться с комиссией, исполняющей свой долг...».

    Это был последний акт в работе нашей комиссии. Единодушно, как и во всех актах нашей комиссии, мы пришли к заключению, что объяснения Керенского для полного выяснения «дела о восстании Корнилова» необходимы, но, охраняя независимость нашу как органа судебно-следственной власти, обращаться с нами так, как это позволил себе Керенский, мы больше не допустим.

    На этом мы разошлись, а спустя несколько дней наступило 25 октября.

    На основе собранного неполного, за отсутствием показания Керенского, следственного материала, комиссия была склонна сделать выводы, которые не укладывались в рамки дилеммы Степуна: или заговор Корнилова против Керенского, или заговор Керенского против Корнилова.

    Выводы комиссии опирались на такие соображения: двоевластие в стране было злом, как в глазах Керенского, так и в глазах Корнилова. Созданная революцией, никаким законом не предусмотренная фактическая власть советов успешно конкурировала с властью законного правительства Керенского и потому ликвидация ее для последнего была желательна. Была она желательна и для Корнилова ввиду безудержной пропаганды Советов против войны, вести и выиграть которую было задачей, поставленной Корнилову.

    На этой почве и создалось соглашение Корнилова и Керенского, с обеих сторон неискреннее и с недоговорками, о конном корпусе для борьбы с Советами. К этой цели Корнилов шел открыто, а Керенский к этой цели мог идти только скрыто. Корнилов торопился, считая, что «промедление времени смерти подобно», Керенского же останавливали соображения идеологического порядка — желание сохранить чистоту своих революционных риз и практическая необходимость лавировать перед могучим Совдепом. По тем же соображениям Керенскому было бы приятнее применить силу в качестве угрозы. Корнилов несомненно предпочитал короткую и грубую расправу.

    Оба понимали, что в результате ликвидации Советов родится диктатура. Корнилов не скрывал, что при данной обстановке естественным диктатором может быть только военачальник. Для Керенского военный диктатор был неприемлем.

    Корнилов нарушил соглашение в пунктах: генерал Крымов, Дикая дивизия и офицерские группы и начало приготовлений, направленных к той же цели и начатых по собственной инициативе до сговора.

    Керенский, вероятно, никогда полностью не доверял Корнилову и держал его под специальным наблюдением (Львов).

    Стороны все-таки СОГЛАШЕНИЕ ЗАКЛЮЧИЛИ, потому что в то время они нуждались друг в друге. Соглашение, заключенное такими партнерами, было обречено на разрыв с самого момента его заключения.

    Когда Корнилов начал решительно действовать, то Керенский под впечатлением доклада Львова, напуганный возможностью, что Генерал Корнилов первым придет к диктатуре, поднял крик: «Караул? Убивают!».

    Наличие у Корнилова определенного плана вести борьбу с применением силы не только с Совдепом, но и с законным правительством Керенского НЕ ДОКАЗАНО. НАСТУПЛЕНИЕ КРЫМОВА БЫЛО НАПРАВЛЕНО ПРОТИВ СОВЕТОВ.

    Керенский в своем письме в газету мысль о «соглашении» называет «выдумкой». Ему была предоставлена легкая возможность убить такую мысль в самом зародыше, воспользовавшись правом и обязанностью дать в качестве свидетеля корректное и исчерпывающее показание следственной комиссии, на что комиссия, казалось бы, могла тогда твердо рассчитывать. Вместо этого он сорвал возможность пролить свет на вопрос не только государственный, но и лично его близко касающийся. Или это вышло бессознательно? Или он испугался могилевских фонарей, созданных бредом двух болтунов?
                Н. Украинцев