Кречетов

Первая ред. 19.08.2023, затем 13.01.2024 ... и вот 8.03.2024, скорее всего последняя.

От автора:
Не имея сценария фильма, решив несколько углубить линию майора Кречетова в весьма интересном и для автора
очень близком по духу фильме С.В. Урсуляка "Ликвидация", как в реку нырнул, которая виделась хотя и широкой, но
мелководной, фактически же оказавшись глубокой и с самобытным подводным миром.
Задумав же многое, решил набросать пока вкратце, этюдом, рассчитывая додумывать остальное уже по ходу.
Постепенно этюд превращался в рассказ с претензией на повесть, но им и остался.

Палата

Он лежал на спине. Не в тюремной больнице, как считал вначале, а в отдельной палате военного госпиталя.
Рядом стояла койка со спящим на одеяле одетым по форме, но с растёгнутым воротом, охранником. В углу на койке у двери
лежал второй, но не спал, а смотрел, буравя взглядом то его, то окна и, скользнув взглядом по двери, останавливался
пару секунд на ручке, а затем продолжал свой "обход".
Работа по охране раненого пленника, о которой вначале думалось как о лёгкой, почти приятной, на деле оказалась
трудной, даже изматывающей.
Да, Жуков умел ставить всех на ноги. Прибыв сюда лично, он зашёл в палату и пробыл там с минуту, ничего не
сказав, но так посмотрел на лежащего в синем больничном халате, что почти вдавил его до самого пола и тот ощутил
его, пола, холод всем своим мощным, но слегка уже рыхлым и жёлтым от болезни телом. Охранник было дёрнулся вскочить,
но маршал остановил его, жестом приказав оставаться на месте и не шуметь. Затем так же, молча, вышел.
Испуга, впрочем, не было. Как не было и той, почти ослепляющей животной ненависти, толкнувшей его на свой
недавний рискованный, но и вынужденный шаг, что - то в нём сломалось - вначале на отдельные куски, которые стали
крошиться всё мельче и мельче, превратившись сначала в песок, а затем и в пыль. И пыль не стала последним в его жизни.
Мир заволокло тучами, потом пошёл дождь и всё превратилось в грязь.
А затем, словно бы вдруг, проглянуло и солнце, и осветило, и стало греть. Как из толщи чернозёма, увиделась
зелёные всходы и стали расти, покрывая казавшееся безжизненным поле и он начал оживать, обозревая прошлое, уценяя и
переоценивая всё, стараясь судить по возможности беспристрастно. Получалось не очень, но было ли что важнее и он
продвигался - то ровно, то толчками, возвращаясь к уже осмысленному и переосмысливая его заново.
Вспомнились далёкие годы: детство, семья, пережившая революцию, но распавшаяся уже после гражданской войны,
коллективизация и всё то, что в газетах называлось классовой борьбой.
Он не был в стороне, как воспитанный в дворянской среде, с обострённым чувством долга и справедливости, но,
будучи человеком неглупым и наблюдательным, смог верно оценить ситуацию и быстро отошёл от открытой борьбы с тем,
что вышло вдруг из людей и с трудом, но неудержимо стало распространяться по России - от самой её западной границы до
берегов Камчатки, наблюдая, как хмельная смесь свободы и анархии первых лет новой власти стала меняться на подобие
порядка, нового, сурового до жестокости, но порядка. И чем дальше, тем всё более уверенными становились шаги этой
власти.
Постепенно ушла разруха и страна стала жить, хотя и не такой, как раньше, но мирной жизнью.
Конечно с этим смириться он не мог - слишком много, как думал, потеряв, чтобы простить "им"; и "они" стали
ему чужими. Сначала просто не своими, со временем же отдалившись настолько, что дистанцию эту чувствовали обе стороны
и не стало, как иногда ранее, потребности в сближении.
Но было и что - то отдельное, исходное, что сидело глубоко, подспудно напоминая о себе и он вдруг вспомнил ...
Это случилось в Ростове.
Вязкий - меловой берег Дона, брёвна на берегу, лежащие как попало и девочка, убегающая от него и скатившаяся
вместе с тонкими сосновыми жердями в воду, закричавшая ему со страху, а он стоял и смотрел, и боролось в нём простая
человеческая жалость с пошлой мыслью о долге и, постепенно затухая, ушла вместе с девочкой в глубину.
Он не был жесток, просто она случайно оказалось свидетелем одной из тайных его встреч и увидела то, что не
должна была видеть. Он побежал к ней, ещё не зная, что сделает, но девочка, глянув ему в глаза, поняла более его и
стала взбираться вверх, потому что по топкому берегу было не убежать ...
Потом он стоял на берегу, наблюдая, как уплывают по течению накрывшие девочку бревна ... потом купил бутылку
водки и пошёл домой.
И ещё было много всякого, что постепенно налипало, как грязь на колеса и сделало его таким, каким он стал.
К месту вспомнился и полузабытый старый и довольно странный разговор с Коленькой Романо'вским, приятелем ещё
по гимназии, после гражданской смуты уехавшим с родителями за границу, получившим там образование, а позже ставшим
торговым агентом одной из немецких фирм, которые имели дела с советской Россией.
... Встретились они случайно, в Москве, возле торгсина на Петровке, узнали друг друга и поначалу обрадовались,
а обрадовавшись, затоварились на Колину валюту забытыми простыми гражданами деликатесами, закрылись у него в номере,
выпили, закусили и понеслось ... но просидели не долго и не потому, что не располагали временем, а разошлись взглядами,
вызвав неприятие у Кречетова - как, живя в свободном мире, можно было набраться такой, чуть ли не большевистской,
пропаганды!
Они  продолжали спор, пока не решили, что всё бесполезно и Николай закончил словами: "Видеть бы надо не только
сегодня, но и завтра, а хорошо бы и послезавтраи, и не только у себя дома", - чем не убедил, но и возражений не
нашлось ...
Сейчас же, вспоминая обрывки того разговора, он сказал бы иное, а тогда они расстались, как мало уже знакомые
люди.
Впрочем были и другие встречи и разговоры, которые в итоге ни с кем не сблизили, а скорее отдалили.
Лишь много позже, светлой полянкой в тёмном лесу, появилась Антонина и надежда на будущее, но, под конец, уже
как приговор судьбы, случилось то, что случилось и чего исправить было невозможно.
Впрочем сдаваться он не собирался, просто делать надо было другое, совсем другое и он знал что ...

Угарный газ, похоже ещё с какой - то дрянью, попавший в лёгкие при пожаре на складе в воинской части, уложил
его на месяц в больницу и не остался без последствий - порой в груди начинало чесаться и он заходился в кашле, иногда
сухом, а то и с кровью. но всё проходило.
Сейчас это было на руку. Пусть думают, что кровь на губах и бинтах свежая, от того падения. А он лишь тянул время,
накапливая силы, продумывая всё до мелочей.
И вот пора! Но для начала надо выбраться отсюда, прихватив с собой что - нибудь острое.
Это не составило большого труда. Вошёл врач и, подойдя к койке, придвинул стул, сел, откинул одеяло и достал ножницы.
Остальное было делом техники.

Побег

"Где же ты, профессор? Глядишь, что бы и подсказал ... Робин Гуда из из меня не вышло, старик, а простой бандюган
не нужен и самому".
Старик пропал. Вместо него перед глазами стали появляться обрывки картин: пехотное училище, по ускоренной прогрмме
законченное ещё до войны, спецподготовка для работы в тылу, немцы, румыны и долгие и подробные с ними беседы, особый статус
в абвершколе ... военная и послевоенная Одесса и продолжение двойной жизни, к которой он так и не привык, отчего случались
нервные срывы.
Но это уже не имело значения, потому, что всё стало поздно. Её нет и не будет уже никогда!
"Никогда ... никогда ... никогда ...", - как эхо раздавалось в нём, уходя куда - вглубь, постепенно затухая, удаляясь,
как и память о той девочке и всё более позднее, пока не затихло совсем.
Осталось сделать совсем немного.

Почти конец

Мишка Карасёв, по прозвищу "Карась", сбежав по высокой леснице из здания интерната на улицу, спешил на встречу с
отцом и, разбрызгивая новыми скрипучими ботинками воду из мелких луж недавнего дождя, свернул на боковую улочку, где был
схвачен цепкими сильными руками.
"Тихо, Мишка, не бойся. Это Кречетов. Возьми и передай отцу, но, смотри, осторожно, без свидетелей, из рук в руки,
а теперь прости. И прощай."
В руках у Мишки оказался запечатанный конверт, большая же тёмная фигура так же бесследно растворилась в ночном
городском тумане, как и появилась.


Прощай, Одесса

На краю пустыря, рядом с лишённой цвета, обратив его в невзрачные, как и все семена, но душистые, если потереть
между пальцами, серо - коричневые зародыши новой жизни - зёрнышки семян акации, он нашёл недавно засыпанную яму. Земля уже
просела, образовав по краям трещину в виде изрезанного овала. Долго стоял возле. Обошёл вокруг, сел рядом на траву, потрогал
землю. Взял горсть, понюхал, приложился губами. Потом достал ножницы.
Сделав, что хотел, теряя силы, он завалился набок и успел прошептать: "Прости ..."
На утро кто - то из местных, проходя мимо, заметил лежащее тело и сообщил в милицию. Вскоре приехал джип и высадил
группу людей, среди которых был одетый в штатское немолодый мужчина в кепке и заправленных в сапоги галифе. Осмотрев холодный
труп, вспоминая записку, он пошарил в бурьяне у плетня и нашёл кусок известняка, втоптанный в землю, приподнял и вытащил
почтовый конверт с бумагами. Стряхнув землю и заглянув внутрь, узнал в ровных строчках на желтоватой послевоенной бумаге
чёткий почерк Кречетова, руками трогать не стал, а, спрятав во внутренний карман пиджака, достал из кармана кулёк с сушёным
урюком, взял дольку, сунул в рот, обошёл ещё раз яму, вернулся в джип и о чём - то задумался. Потом задремал, надвинув кепку
на глаза.
Чуть позже приехала труповозка и навсегда избавила бывшего майора и несостоявшегося Робин Гуда от непонятной
ему и не пожелавшей понять его Одессы.