Господа

ЧАСТЬ I

Я. Тебя. Люблю... Любил... Любил ли? Да!
Твою скромность, твою на вид невинность и младость, твой ухарский, не опытный характер, твою глупость и даже обиду. А ты? А ты так поступила со мною. Принесла столько терзаний и страданий, а за что? Ради чего? Я страдал, болел тобою, был весь в жару и бредил, зачарован тобою. После всего ощущал себя то ли пустым, то ли вовсе мертвым. Теперь во мне как будто ничего нет, пусто и тихо. Однако ж волнует вопрос другой – есть ли в жизни счастье? Я… Мы находились где-то рядом с ним, казалось вот-вот и… но как-то так все закрутилось, что оно нас обманчивым маневром миновало, пролетело, а мы его не сумели изловить. А пытались ли? Теперь жалеем. Жалеем?
Лужи на сером асфальте, плитке тротуаров, небо угрюмое, серое. Город грозен, а улицы его грустны и залиты водой, словно слезами глаза обиженного человека. Ветер гонял среди жилых массивов влажный воздух, колыхал малочисленные в городе деревья. Все однотонное, блеклое и словно безжизненное. Среди этой палитры оттенков стали шлепала по лужам, торопясь, девушка. Она шла быстрым шагом, несмотря на моросящий дождь без зонта, но была примечательна совсем не этим, а своей яркой желтой курткой, будто дождевик, которая так лихо выделяла ее из всего пасмурного окружения.
Она сбавила скорость, громко поднялась по ступенькам, ведущим в заведение, и тихо, якобы стесняясь, открыла дверь, заходя. Пред ней открылся вид на внушительную залу, в центре нее стояло множество стульев, занятых людьми, впереди которых располагалась немалая сцена, а по бокам – множество книжных стеллажей и полок; свет приглушенно бил от сцены; мужчина, выглядящий как гость из 30-х годов прошлого века, читал стихи со сцены.
Девушка в желтой куртке тихонько прошла к сиденьям и присела на задние свободные места. Рыская глазами по людям, что сидели впереди, она искала кого-то, она здесь не за стихами, явно, у нее другая цель, ведь она все не успокаивается и продолжает шнырять взором то сюда, то туда. Глазки играют еще пару минут, пока не останавливаются на темном уголке подле сцены, где в самой тени расположился вальяжный мужчина с лицом, кое выражало состояние не иначе как неги высшей формации. Он лишь курил, наблюдая за происходящим на сцене, изредка кидая свой взгляд на тех, кто сидел перед ним.
Поэты, писатели и прочие ораторы сменяли друг друга на поприще один за другим, покамест все не окончилось. После громких аплодисментов народ стал удаляться из залы. Однако девушка в желтом не спешила удаляться со всеми. Поднявшись, направилась к тому самому вальяжному типу, что все время провел в тени выступлений. Его окружала, помимо тени, серая масса сигаретного дыма, и с каждым шагом девушки этот запах бил по ее обонянию, ей было мерзко, но она продолжала идти навстречу мужчине. Заметив яркую особу, направляющуюся в его сторону, мужчина начал сближаться, по-прежнему не теряя вида блаженства.
Настал тот момент, когда они достигли друг друга. Тогда мужчина протянул руку девушке. Женская ладонь легла в мужскую, одна хотела пожать другую, но мужская рука притянула девчачью к губам, которые, поцеловав, обронили: «Добро пожаловать в литературный клуб!»
Не привыкшая к подобным манерам, девушка слегка покривилась, но все же спросила:
– Вы Бэк? – Тем самым начав диалог.
– Да, тот самый, который писатель, поэт, озорник и, быть может, немножко философ! И, если по-скромному, то просто директор-глава литературного клуба.
– Приятно познакомиться, Мария.
– Мария, Мария, а вы кто будете, Мария? Журналистка или, может быть, писательница? По какому вопросу вы здесь?
– Нет-нет, я ни писательница, ни поэтесса, у меня интерес чисто личного, если так можно сказать, характера.
– Н-да, и каков этот ваш интерес?
– Меня очень сильно заинтересовала ваша новая книга. Та, в которой присутствует неразделенная любовь, страдания и поднимаются некоторые жизненные вопросы.
– Я так понимаю, речь идет о книге под названием «Разумовского смысл»?
– Да, именно о ней!
– И что же вас в ней зацепило, аж да так, чтобы вы наведались ко мне? – Закурил сигарету.
Девушка морщилась, но продолжала:
– Меня интересует то, откуда вы списали этот сюжет. Вернее, кто скрывается под маской главного героя произведения в реальности? Просто в одной из газет, в интервью, вы говорили, что эта история списана с жизненного пути одного вашего хорошего друга. Мне интересно, с кого?
– Вы хотите поговорить об сюжете сего произведения?
– Да.
– Долго поговорить?
– Во всех подробностях! – На лице ее возникла грустное выражение. – Наверное, вы очень заняты, и вряд ли согласитесь на то, чтобы побеседовать со мной об ней.
– Знаете, а я согласен! Давайте встретимся завтра в час дня в ресторане неподалеку от сюда, там мне сподручнее и поприятнее придется.
Лицо особы в желтой куртке изобразило какую-то маленькую радость, она будто бы и не ожидала услышать согласия писателя.
– Спасибо, что согласились! Завтра, в час дня, в ресторане, я обязательно приду! Еще раз спасибо! – Она крепко пожала обеими руками ладонь Бэка. – До свидания, до завтра! – С этими словами и девушка удалилась из клуба.
Все цвело и пахло, солнечный день отражал собой настроение девушки в желтом. Она так же, как вчера, торопясь, чуть ли не бежала в обозначенный писателем ресторан. Отчего-то она была довольно рада тому, что ее просьба не встретила отказа, хотя ее вопрос мог показаться в каком-то смысле некорректным, а может быть, и глупым.
Зайдя в ресторацию, девушка сразу же нашла среди посетителей Бэка; помимо того, что его лицо было достаточно запоминающимся благодаря вечной ухмылке и светлым волосам, так он еще и выглядел достаточно вызывающе для нашей бытности; так же, как и поэты из клуба, он предпочитал классическую одежду – все тех же 30-40 годов прошлого века. Одним словом – стиль господствовал над ним, хотя вернее будет выразиться, что у них был скорее симбиоз. Да и вальяжность все время была с этим человеком, витала за ним всюду.
Бэк поприветствовал девушку так же, как и вчера, затем они уселись за столик. Немедля, сразу же писатель начал с вопроса:
– Мария, милая, для чего вам это надо?
– Понимаете, это очень важно для меня. Я бы хотела узнать всю историю прототипа персонажа в деталях, подробно и дотошно, до каждой мелочи.
– Хе-х, я вам поражаюсь, ну хорошо, извольте слушать…
– Скажите, как звали прототипа Разумовского из книги?
– Его звали Евгений Васильевич Смысловский.
;
ЧАСТЬ II

1

Корень из минус одного, – Господи, как это вообще понимать? Что этот самый корень из минус единицы есть на самом деле и с чем его можно ассоциировать? Ай, ну его! Поднялся со своего места, прошел по аудитории к учительскому столу. Подойдя, осторожно положил свою работу на стол. Преподавательница подняла голову, ее серьезнейший взгляд устремился мне прямо в душу, во избежание этого я старался отвести взгляд, но, находясь непосредственно перед преподавателем, сделать это трудно.
– Ну, давай посмотрим, что ты там нашкрябал, – сказала она и обратилась к моей работе. – Верно, верно, неверно, верно, опять неверно… – Так продолжалось еще раз пятнадцать. –  Вот, Смысловский, можешь же, когда хочешь, наскребсти на тройку! Везде ты асс, одна только математика тебя на колени ставит! Это все твой эгоцентризм. Свободен!
Забрав свои вещи, я вышел. Теперь я и вправду свободен. С-во-бо-де-н. Только выйдя из этой обители непонятной мне адовой конъюнктуры нашей бытности, в голову пришла мысль – работа-то списана. Что же это такое? Что за конченное проклятие – даже списать нормально не могу, еле-еле проходной балл. И нет, не поймите неправильно, списать я мог и на «отлично», тут проблема не в моей неспособности к списыванию, а в другом. В совести. Не знаю почему, но я не могу позволить себе показаться ассом там, где я и гроша не стою, рука не поднимается. К сожалению, у многих в наше время – да что там в наше – в жизни нет такого самопонимания и честности перед самим собой прежде всего, что меня как человека разумного коробит до глубины.
По пути в гардероб я стал думать над математикой вместо людей, над ее смыслом. Она, математика, – интересна, ее границы применения, если не бесконечны, то безусловно велики. Все эти расчеты, вычисления, логика, которой я как заскорузлый гуманитарий не вижу в предмете, – хороши и во многом, наверное, даже полезны – в физике, в еще какой-нибудь точной науке… НО! К этому ведь никто не ссылается в ответе на извечный школьный вопрос: «для чего нам нужна математика?» Отчего-то престарелые – а иногда не очень – училки твердят про магазины с их ценниками и про вычет стоимости условной шоколадки из общей цены приобретаемой продукции. В общем, дается совершенно глупый и смешной ответ, кой звучит так же нелогично, как и то, что я только что подумал про шоколадку, в добавок еще и вопросов не приуменьшается, они только растут в геометрической прогрессии от настолько шикарных и продуманных ответов. Тот, у кого не было подобной практики, похоже, просто не был в школе или на уроке математики. Подытоживая, математика для меня – дело гиблое и ненужное, ведь ни творческий процесс, ни эмоции, ни чувства – логически не поймешь, калькулятором не рассчитаешь. Оставлю ее «математистам» и прочим, прочим ву-у-умным людям.
Оделся, вышел, на улице, как и вчера, – январь. Притом в самом разгаре, погода мутная, метель фонтанирует, вокруг снежинки, что красиво, но сами же мешают смотреть на собственную красоту, моря снега, он повсюду. Спускаясь по ступенькам с крыльца училища, я обернулся. Фасад нашего училища все так же величаво-высок и статичен, как и всегда. Это место жестоко, но сколько бы испытаний, сколько бы проблем и трудностей оно ни принесло в мою жизнь, все равно будет роднее, гуманней, чем школа.
Идя по городу и принимая снежинки лицом, мельком глядел я и на город. Его хмурый и по-тривиальному смурной видок навевал мне мысли о моем нынешнем положении в жизни, о декадансе, коим страдали я и моя душа нынешним временем. Забавно получается: вот она – взрослая жизнь, ну, относительно, однако ничего радикально не изменилось. Как был никому не интересен и тем более не нужен – так и остался. Еще и такое чувство гадкое, будто бы в жизни мне делать совсем нечего, но это же не так. Я выдающийся художник, общепризнанный и учащимися, и руководством училища. Хотя, может, в этом и подвох? Они видят во мне не личность, которая выражает состояние своей души и мысли на бумаге, а лишь инструмент для облагораживания, то, что может как-никак, а улучшить положению по заведению. И ведь я бы не смел даже думать так, как думаю сейчас, если бы мне было дозволено рисовать от души, а не то, что прикажут. Больно сие неинтересно выходило.
Вокруг происходящее часто меня так тяготило, что, казалось бы, мне и не спастись от него нигде, эта бытовая простота и однотипность давили собой на все мое существо. Единственное, что меня спасало, – это рисование. Я словно уродился мэтром изобразительного искусства, в этом ремесле мне не было равных. Я старался посвящать этому делу более всего своего времени, несмотря даже на различные экзамены, сессии и прочие жизненные испытания. Когда у меня в руке мостился карандаш или кисть, а предо мной стелился желтоватый лист – ну, или мольберт, – я чуял, будто ухожу из повседневного существования и попадаю куда-то, где никого, кроме меня, и ничего, кроме моего произведения, нет. Ни посторонних, вечно отвлекающих чувств, ни таких же людей, но, помимо этого, еще и невежливых и крайне бестактных.
Обращаясь к моему ремеслу, могу сказать, что несмотря на тяжелейшую депрессию, сейчас я – на пике своих творческих возможностей. Хорошие картины идут одна за другой из-под моей руки. И только это сейчас бодрит меня и успокаивает. Вдобавок скоро планируется мероприятие, где учащиеся смогут блеснуть своим талантом. Разумеется, меня туда пригласили. Кстати, то, что меня туда пригласили, а не я сам напросился, тоже греет мне душу, это как будто показывает мою востребованность и нужность, показывает, что обо мне помнят. Хотя, вероятно, это всего лишь фикция, моя надуманность.
Несмотря на свою творческую работу и в целом образованность в художественной отрасли, в свои девятнадцать лет я так ничего особенно дельного не добился. Меня это удручало и лежало тяжким грузом на душе. Даже грамот у меня как-то совсем немного набралось за школьные лета. Можно сказать, я, верно, только начал свой путь в стезе, так, чтобы это заметили. Столько времени упущено, потеряно напрасно на какие-то пустяковые развлечения и молодецкие увеселения. В целом, я допускаю, что не один таков, да и, наверное, не каждому удается добиться успехов всего к двадцати годам. Однако в глубине моего нутра все-таки сидела какая-то зависть к успешным и популярно-известным людям или студентам, кои каким-то образом уже были известны всем и вся. Похоже, это во мне говорил латентный честолюб. А я и не против как-то, ибо тоже хочется признания.
Придя в свою мрачную, маленькую квартирку, пространство в которой почти полностью было занято моими картинами и рисунками, рисовальными принадлежностями, я зажег свет. Мрачность не пропала. Выпив чаю, принялся за новую работу, альтернативы не было. Жизнь будто проносилась мимо меня.

2

Пара литературы. Моя отдушина. По сравнению с той же математикой предметы, подобные литературе, гуманитарные, мною преодолеваются – как Богом разводятся массы воды для евреев, по факту мотивируются и двигаются тоже за счет моей работы. Нет, я не склонен к высокому мнению о себе, это что ни на есть всего лишь объективность, не более. Ибо не виновен я в том, что от природы велик я суждением в гуманитарных предметах. Не знаю, что должно произойти, чтобы в них я стал несведущ или опустился в «низину».
Несмотря на то, что литература была «моим предметом», сегодня я сидел и скучал, мирно сложа руки. Смотрел в окно и думал об, в сущности, неважных вещах. Думалось мне сегодня почему-то скверно. От созерцания белесой холодрыги за окном отвлек меня весьма занимательный спор меж преподавательницей и одним из моих однокурсников.
Спор шел о «пользе литературы». Удивительно, не так ли? И как всегда, весь цимес состоял в том, что – тезис приведу дословно: «Литература сейчас – это банально, бесполезно и бессмысленно, к тому же и дьявольски скучно! Понимаете? Мы же все знаем, что существуют многие другие способы препровождения своего досуга более результативно и расслабленно. А с книгами оттянуться довольно сложно!» – исходил со стороны моего одногруппника. Стоит ли говорить, что это суждение абсолютно дегенеративно в моей системе ценностей и мировоззрения?
Чем дольше продолжался спор, тем больше я уделял ему своего внимания, и в конце концов мое терпение лопнуло. Я поднял руку. Преподавательница заметила это и спросила у меня, что мне надо. Я сказал, что желаю встать в оппозицию к мнению одногруппника. Сие мне было дозволено. Да, читал я много и вдумчиво, отнюдь мэтром литературы себя не считал, но все же такое кощунство над моим любимым увлечением потерпеть не мог, и мне так хотелось, выражаясь блатным сленгом, «попустить» этого несведущего индивида, что я решился на дискуссию.
Отвечать с места показалось мне несолидным, и я вызвался к доске. Когда я вышел к доске и предо мной предстала вся заполненная аудитория, мне захотелось предать эпичности нашем дебатам, посему я решился задействовать всю свою яркость ораторского мастерства и артистичность. Да, говорил и выступал я неплохо, театральное прошлое школьных времен оставило след, ну, и книги тоже.
– ¬Книги, – воскликнул я, – это великая сила, не стоит их отодвигать на второй план или вовсе низводить их значимость до минимума! – Указав рукой куда-то вперед себя. – Конечно, то, что я сейчас скажу, весьма вероятно относится к очень маленькому количеству человек, но сказать по-другому я просто не могу! Чем больше читаешь, тем больше разум обретает свободы. Но попрошу заметить, – подняв палец руки вверх, – наличие свободного разума не говорит о его либеральном настроении, а скорее о высоте его полета, о невозможности загнать в границы. Ты буквально глядишь на жизнь иначе, чем фигура нечитающая. Вдобавок к сему, язык твой становится подвешенным, фантазия более изощренной, невероятно обширной и изумительно необыкновенной. Дух и мировоззрение пропитываются романтизмом и этакой эстетикой духовности своего и чужого «Я»! Начинаешь замечать то, чего доселе не замечал. И да, повторюсь: есть те, на кого никакая литература, никакие книги не произведут совершенно никакого эффекта. Человек как был ограниченным овощем – так им и останется в подобном случае.
Только я остановился, как мой оппонент разинул рот в стремлении ответить, но такой возможности я ему не дал, ибо продолжил:
– Что же касается прочих развлечений… Они нужны! На то они и развлечения. Книги же – это труд, это напряжение извилин разума, дотошный, зачастую муторный анализ прочитанных событий, изучение характеров героев, приемов автора. Поэтому не советую сравнивать теплое с мягким!
Мой «враг», не успевший сказать и слова за время наших дебатов, опешил в конец. Не удивительно, ведь его тезис подразумевает под собою необразованность и неподкованность его автора.
Горделивой, сильной и уверенной походкой прошел я обратно к своему месту и приземлился. На этом урок продолжился так, как и шел до спора. Я – в окно, учительница – о лирике, народ – с большой процентовкой, о низком.
На перемене я сидел все так же тихо и спокойно, погруженный в мысли, пытался как-то анализировать свою «пламенную» речь. Так было, пока преподавательница не нарушила мое локальное одиночество. Она расхвалила меня за хорошее ораторство, за способности выступать перед аудиторией, за здравую, а главное правильную аргументацию своей позиции. Мне сделалось приятно. Также прозвучал вопрос – правда ли я так сильно интересуюсь литературой, ведь не с простого место такое рвение по ее защите. На сей вопрос мною был дан положительный ответ. Однако я уточнил, что от этого вообще легче не становится – как ни крути, кроме пары литературы, считай и негде блеснуть своими знаниями о предмете, от этого как-то обидно, даже скорее скучно.
После моей малой рефлексии преподавательница сообщила мне, что в городе существует некий литературный клуб, в котором с большой вероятностью можно проявить себя на литературном поприще. Мне был дан адрес клуба. Надо бы будет посетить этот клуб как-нибудь.

3

Все как-то спокойно и тихо сегодня, даже снег не идет, что для нашей местности странно… И в такой счастливый день все мои занятия – это пары физкультуры. Да-да, там, наверху, кто-то явно с дуба рухнул.
Я, конечно, свое тело люблю и жизнь тоже люблю, но физкультуру – ненавижу, подобно математике. Но оно, собственно, и понятно ввиду двух моих первых объектов любви – они взаимоисключающие.
Явился в спортзал самым первым, однако неготовым. Благодаря своей скромности, пусть и при всей своей броскости, я пробрался мимо всех физруков к лавке и мирно сел на оную. Взяв в руки карманный блокнот для рисования, взялся за работу, творческую и для меня поистине интересную. Однако, как бы я не пытался, сейчас – ничего не лезло в голову.
Так я и сидел бы погруженный в свои безрезультативные работы, если бы мою персону не удостоила вниманием некая Оксана Дорошкина, одна из многих. Если вкратце – одногруппница. Вот, каюсь – не страдал бы, если бы она воздержалась от подобной снисходительности по отношению ко мне.
–О, какие важные люди! При костюме, галстуке, туфлях… Главное, явился первее всех, а подготовится не удосужился? Хотя, че я удивляюсь, ты как всегда. – Раздался неприятный басоватый голос Оксаны.
–И тебе здравствуй, Велодорошкина. – На разговор с хабалистой бричкой от женского рода настроения не было. Я проявил ответную снисходительность, не став с ней препираться, ей это не нужно в первую очередь, а мне уж во вторую!
Она с компанией пары подружаек прошла, я же даже не поднял взгляда на ее злобную морду. Как же я ненавижу этих скверных хабалистых фанфаронов, абсолютно бестактных сухарей. Мало того, что они лишены чуткости и всякого вкуса в стиле жизни, так они еще и другим по поводу и без мешают жить спокойно со своими надуманными тупейшими претензиями! Такие люди – тупые люди.
К слову – да, я действительно выглядел в крайней степени деловито, чуть ли не как денди нашего времени. Но мне нечему тут стыдиться, я просто очень любил классику и сдержанность, и в большинстве своем в людях ценил то же самое. Считал и буду считать: классика – всему голова! И меня печалил тот факт, что чем дальше мы идем к всеобщему благу цивилизации, тем меньше в людях важности и серьезности. Все будто бы норовят вести себя и выглядеть как дети. Хотя какие тут могут быть вопросы? Ответ-то очевиден – детям за счет своей безответственности за поступки жить проще.
Прошел час, а я так ничего и не нарисовал. Меня это нервирует до чертиков! Вообще раздражают иногда такие моменты, когда на работу ты настроен всеми фибрами души, а она на тебя нет. Благо отвлечься мне помогли наши девчонки, которые начали играть в волейбол. Сейчас это вызывало у меня намного больше интереса, чем моя выходившая из рук вон плохо творческая работа.
Игра протекала активно, бурно. Но не это мне интересно, а то, что впервые за большое количество времени, что я обучаюсь в училище, со своей группой, только сейчас я приметил особую, так скажу, самость одной девочки. Спортивная и скромная, с милыми косичками, в очках. Она выделялась даже тут, среди всех играющих. Такая быстрая и ловкая… Приковала мой взор к себе, занимательно.
Ее звали Валерией Милашкевич, но все называли ее просто – Лера. Имя было столь мило, сколь и ее еще юный девичий вид. Она одна из младших в группе. Вообще забавно получается, ведь не впервой мне вот так сидеть неготовым и рисовать в блокноте, параллельно смотря игру девчонок, но до сего дня я как-то не придавал особого внимания отдельным субъектам игры нашей группы. Нет, я с самого первого дня подметил примечательность Леры, но не более…но сейчас, все в миг поменялось, сумбурно и непонятно, круто изменилось. От ее ладного спортивного образа я не мог оторвать глаз, еще она так невинно и светло улыбалась. Да, точно сама чистота.
Теперь, роясь в памяти, я начинаю вспоминать – был не прав, ведь она, Лера, в действительности с первого дня притягивала внимание моих очей больше, чем кто-либо. Дальше ее рассмотров с моей стороны это, конечно, не заходило, но все-таки… ее сдержанность и скромность, те самые, которые я так ценю в людях. Все это, повторюсь, – мило.
Вдруг посреди моих витании в облаках ко мне резко пришло наитие. И легким движением руки я зарисовываю момент игры с Лерой. Рисунок получается – что надо, здорово!
Пары закончились, я устал, но не от пар, а от одиночества, от своих тяжелых мыслей и гнета окружающих меня людей, гнет был такой – душевный, не прямой. Не думаю, что меня все поймут, да это, наверное, и не надо. Хоть и устал, а в голове возникла интересная мысль: «Черт, пожалуй, мне действительно стоит отвлечься от всего и развеется, что-то поменять. Сегодня точно наведаюсь по адресу в кружок, посмотрю, что там да как».

4

Дело близилось к шестому часу вечера, на улице смеркалось с дикой зимней скоростью. Супротив меня стоял старый, но весьма ухоженный одноэтажный деревянный дом. От него тянуло уютом, а сам он находился на окраине городка, в этих местах след урбанизации рисовался совсем иллюзорно, летом тут наверняка будет достаточно зелено и спокойно, все как мне нравится. Немедля зашел внутрь. Передо мной возникла картина какой-то сакральности, темного уюта, смешанного с запахом бумаги, как в старой библиотеке, и сигаретным дымом, от которого все в доме посерело. Небольшой зал со столами и стульями, множество стеллажей с книгами. Торшеры, а где-то бра освещали помещение тусклым, но теплым светом; вдалеке зала находилась маленькая деревянная сцена. В целом, помещение было достаточно темным, однако от этого не теряло в притягательности и камерности в хорошем смысле этого понятия.
За столом, который находился посередине зала, сидел парень в темноватом костюме лет двадцати, нет, двадцати двух–двадцати трех, и выглядел важно-вальяжно, отчего имелось в нем что-то притягательное, вот так, с первого своего возникновения в моем поле зрения. В руке его лежала книга, а подле него, на столе, стояла бутылка с недешевым скотчем и рюмка, а рядом с ними пепельница, во-второй руке его дымила сигарета.
Я захлопнул дверь, он поднял голову и уставился на меня.
– Здравствуйте, – сказал я и снял шляпу.
Парень выдохнул кольцом, положил книгу и поднялся. Он оказался довольно высоким, выше меня. В миг он преодолел расстояние, разделявшее нас, и подал мне руку, я пожал.
– Аркадий Кириллович, а вы кто? – пожимая руку, произнес он.
– Евгений Васильевич. Интересующийся гражданин. У вас так официально?
Он улыбнулся.
– Да, нет, Евгений, можно и по имени.
– Хм, понятно. Это литературный клуб, я правильно пришел?
– Да, Евгений, вы совершенно правы, если вы искали литературный, то это тот самый клоб, – широко раскинув руками, ответил Аркадий. – И кстати, мы можем общаться на «ты», если захотите, и второе – я являюсь шефом этой конторки!
– Ну, можем и на «ты», коли тебе удобно.
– Славно, Евгений, славно! Может, присядем, выпьем?
– Не откажусь.
Мы присели за стол, за которым он сидел до моего прихода. Аркадий достал еще одну рюмку и налил скотча.
– За знакомство, Евгений Васильевич! – радостным тенором пропел Аркадий и выпил. Последовав его примеру, я тоже опустошил рюмку.
– Как вы, собсна, узнали про клоб?
– Узнал абсолютно не специально, преподаватель в училище посоветовал мне сюда наведаться.
– Ого! А лет-то тебе сколько, а, Евгений? Чего ты такого учудил, что тебя сюда направили?
¬– Мне девятнадцать. Если уж говорить начистоту, то посоветовали мне сюда прийти благодаря тому, что я очень лихо щеголял своими познаниями в литературе… – Стоит подметить, пока я распинался перед моим новым знакомым, я вновь сделал акцент на его внешнем виде. Он выглядел так же стильно, как и я, только его костюм был в несколько раз дороже, прелюбопытно, неужто я с таким вкусом в одежде не один?
– Да-да-да, очень увлекательно, – перебил меня собеседник. – Евгений, будь честней, я же вижу, что ты сюда не из-за книжек пришел, отнюдь было бы, конечно, неплохо, если бы именно благодаря им тебя сюда привела кривая, но видок у тебя не такой. Смотришь на тебя, так и чувствуешь атмосферу декаданса. Давай-ка на чистоту, S'il te pla;t (пожалуйста).
– Ох… – А не простой тип этот Аркадий. Ладно, играть в литератора с таким человеком не выйдет, тогда сыграю в откровения. – А ты верно заметил. Я действительно сюда пришел не из-за литературы. Да, она стала тем, что своеобразно подтолкнуло меня к тому, что уже непосредственно и привело сюда, но не она сама тому виной. Знаешь, все дело в антиинтеллектуализме всего и вся, что вокруг меня. В одиночестве, которое преследует меня из-за первой причины. Я чувствую, будто слишком умен и культурен для всех, и из-за этого мне как-то туго живется. Почему-то я подумал, что от моего «несчастья» меня может несколько отвести подобное твоему заведение. Может быть, отвлечь или вовсе «спасти».
– Ой как загнул. Такое я люблю! – Выдержав короткую паузу: – Глупо полагать, что ты один такой несчастный на всем белом свете. Нет, таков любой живой человек, просто каждый несчастен по-своему.
– Тэк да, я и ищу тех, с кем бы я был не одинок, понимаешь? Я бы хотел найти тех, с кем можно было бы банально поговорить, порассуждать о разных вещах. Мне не хватает друзей, понимания.
Аккуратно рассмеявшись:
– Если тебе нужны новые друзья, это значит, что старые подводят.
– Да если бы все было так просто. Я никого не знаю, мне некуда податься. У меня тут и не было друзей, я не местный, лишь приехал на учебу в местное училище.
– Ситуация, конечно, – патовая. Но знаешь, твои рассуждения об антиинтеллектуализме меня заинтересовали, ибо не один ты таков, кто его заметил. Я бы добавил, что люду ныне не хватает какого-то понимания, что ли. Ну, именно того, чего тебе так не хватает.
– В этом все и дело, везде так много народа, но он такой одномассный, кажется, безжизненный, неинтересный! Какое же трудное сейчас время...
– Знаешь, в какое время ни живи, а всегда будет подавляющее большинство, выраженное народной массой, и подавляемое меньшинство, ведомые и ведущие. Никогда не станется так, чтобы все стали думать уникально, интересно, а главное свободно, это противоестественно, вопреки природе и в общем противоречит человеческому и социальному устройству. Да, и думаю, тебе самому-то не понравится жить в обществе, где каждый может грамотно тебя слить и возможно знает и понимает больше, чем ты сам. Я это к тому, что с окружающим тебя, как ты выразился, «антиинтеллектуализмом» надо выучиться жить по соседству, не смириться, а просто принять как то, с чем тебе часто придется противоборствовать практически ежедневно. Ведь не всем дано смотреть за линию горизонта, ментально ощущать глубину до дна и ввысь, до самого солнца, в фигуральном пространстве нашей бытности. Не каждый может позволить себе быть акме, даже в преклонном возрасте, что уж говорить об молодых. Даже таким, как ты, я и прочим гениям, все равно не дотянуться до трансцендентной свободы разума и воли.
Обескуражен. Я обескуражен полетом мысли этого человека по имени Аркадий. Прозвучит странно, но одной лишь этой речью он расположил меня к себе. Таких поблизости я еще не видывал.
– Аркадий! – С неприкрытым восхищением вскрикнул я. – Ты чудесен! Поразителен!
– Ну не смущай меня! – Сделал якобы застенчивый вид.
– Ты – единственный, кто за последние месяцы буквально одной речью смог отогнать от меня эту серость и блеклость! Мое почтение! Ты мне импонируешь. Даже, быть может, общаясь с тобой я смогу и вовсе изгнать эту отвратную приторность. – Успокоившись, – Желаю ответственно заявить, что хочу присоединиться к клубу! Но что для этого надо и чем вы тут вообще занимаетесь?
– Что ж, опять же спасибо за комплименты… – Закурил сигарету. – Будешь?
– Не откажусь. – Взял и тоже закурил.
– Так вот, народу у нас тут не так много, так-то бывают иногда разные гости-посетители… В основном книги читаем, обсуждаем оные. Случается – философствуем о жизни, вот, как с тобой сейчас, о других событиях, о людях, о событиях в жизни участников клоба. Происходит и так, что выступаем перед друг другом с прозой и стихами, а бывает, и кто не состоящий нагрянет, тоже почитает да уйдет. Я, вообще, поэт и писатель сам, по масти, так сказать, но и других люблю послушать… Покритиковать.
– Ого, серьезно…
– Да-да… Но сейчас я нахожусь в состоянии кризиса, что ли, в творческих скитаниях, ищу вдохновение вот уже четыре месяца и все никак ничего не могу сообразить. – Сделал затяжку. – Также клоб сейчас испытывает некоторые финансовые трудности, посему участниками приходится платить взносы, и тебе придется, если вступишь. Я ни в коем случае не пугаю, просто предупреждаю. Ну, это пока я чего-нибудь не напишу и не заработаю денег, тогда-то я смогу за свой счет содержать эту вакханалию.
Мысль о деньгах меня покоробила, признаюсь честно, но я не беден – за счет родителей, поэтому – почему бы и нет? Я заполнил анкету на вступление, получил билет участника клуба. Мы условились, что деньги я принесу в следующий раз, так как при мне сейчас не было почти ни гроша, Аркадий добродушно и без всякого сомнения согласился, странно, ведь я могу его и обмануть…
После мы вновь выпили и долгое время обсуждали наши интересы. Оказывается, они у нас достаточно схожи, например: оба мы любим классику, в особенности отечественную, испытываем глубокое призрение к новой литературе, вдвоем являемся своего рода творцами, отличие меж нам только в том, что он пишет слова и тексты, а я картины. Выяснилось, что Аркадий является в бытности своей философом, и любит соответствующий жанр, но по его мысли это и видно, такую черту при себе не скроешь. Он также посоветовал и мне увлечься этим, дал даже пару книг для прочтения. Я с удовольствием их прочту, когда вернусь домой. А так, мы проболтали с новоиспеченным приятелем аж до пол одиннадцатого ночи. Как только я вернулся домой, так сразу сел за книги, невзирая на поздний час.

5

Целую неделю я только и делал, что читал философию, с перерывами на учебу и – иногда – на рисование. Пока я читал книги, которые взял в клубе, меня все чаще и чаще посещала мысль: ну не ясно ли? Я одинок, следовательно – счастлив! Ведь философ и человек, этим ремеслом интересующийся по определению, – одинок. Ибо именно одиночество позволяет нам отринуть оковы предвзятости и судить мир и людей, существующих в нем, а также события объективно. Только абстрагировавшись, я могу воззреть правду такой, какая она есть. Мы сможем познать суть сакрального или монументального, метафизического, только приняв факт своего одиночества, подобно догме. Оно не должно восприниматься как печаль, тягость и груз, а как неотъемлемый атрибут человека, по своему мировоззрению высокого.
И вот в субботу, в последний учебный день на неделе, я направился в клуб. В этот раз с собой я взял внушительную сумму денег, дабы проплатить взнос, слегка с излишком. Также я захватил пару своих работ, чтобы показать их Аркадию.
Прибыл на место уже в седьмом часу вечера. Было поздно, в округе темно, и только снег как всегда бренно белел, невзирая на чернь и мглу, отдавал ярким бликом от света уличных фонарей.
Зайдя в помещение, я сразу же увидел Аркадия, он был один. Мы поздоровались, и я передал ему деньги. От суммы у него глаза на лоб полезли, но быстро вернулись в прежнее состояние.
– Евгений, ты меня удивил. – Перелистывая банкноты: – Куда так много?
– Не бери в голову, – сказал я. Я был небеден за счет родительского капитала и решил, так сказать, козырно зайти в клуб.
– Ну-с, хорошо! Только ты не зазнавайся особо. Наличие денег никак не придает тебе особого места в клубе. Хотя замечу – лучше уж быть излишне расточительным, чем чрезмерно скупым. Еще раз благодарствую!
Аркадий положил деньги в ящик и закурил, предложил и мне, и я тоже закурил. Он не стал медлить и сразу поинтересовался тем, что я вынес из книг, которые были мною прочитаны за неделю.
– Как сказать. Я прибываю в специфично-колоритном восторге от прочитанного! Я как бы начал смотреть на жизнь по-другому. Я думал, что одинок и поэтому несчастен, но чем больше я читаю мыслителей, тем сильнее их идеи и тезисы переворачивают мой мир в обратную сторону. Теперь я понимаю, что такие, как я, как ты, – мы всегда попадаем в кабалу одиночества, уготованную нам судьбой уже заранее, и это, в сущности, – совершенно нормально. Просто принять это бывает слишком трудно, ровно так же, как и пережить! С каждой новой страницей мне кажется, что мне никто не нужен, не нуждаюсь во внимании от слова совсем. – Затушив сигарету: – Чем больше ты изучаешь философию своей жизни, тем больше ты становишься счастливее в своем одиночестве.
Аркадий слушал вдумчиво и внимательно.
– По Шопенгауэру, каждый человек может быть самим собою, только пока он одинок. А так, в мнении твоем есть большая толика правды, но слишком много ошибочных выводов. Философия – это образ жизни, особенный, не такой, как у всех. Напрашивается вопрос, готов ты? И ты ли философ?
– Я еще не достиг той степени, чтобы однозначно дать себе оценку, также и слишком молод, чтобы заниматься какой-нибудь бредовой аскезой или чем-то поистине верным.
– Ну вот, посему предлагаю тебе продолжить твои изучение предмета. Попытаться переосмыслить не только то, чем и как ты жил, но и то, что ты прочел сейчас.
– Ну да…
– Хотя, философия на то и философия, чтобы каждый понимал и трактовал ее по своему разуму.
Я словил немалое удивление от слов Аркадия. Моя персона ожидала от него солидарности в крайней степени, ведь мои суждения были достаточно логичны и в меру экстравагантны. Может, он подумал, что я сделал слишком тривиальные выводы? Он прав, надо продолжать работать и познавать предмет дискурса.
–А что ты там принес? В своей огромной сумке? – Собеседник заметил то, с чем я пришел.
После вопроса ему были продемонстрированы несколько моих рисунков, портретных работ и полноценных картин.
– Могу рисовать все что угодно, но в основном сосредоточен на портретах и человеке как таковом, – добавил я.
За свои работы я получил похвалу от Аркадия, он сказал, что ему нравятся мои работы и стиль, в котором произведены творения. Мне от этого стало так приятно, что я невольно уловил себя на противоречии в своих мыслях, но сразу же постарался как можно быстрее избавится от подобного, дабы не нарушать целостности своего мнения.

6

Январь подходил к концу, однако положение дел в общем не менялось. Пара математики. Так же, как и раньше, мое времяпрепровождение на оном мероприятии заключалось лишь в потере самого драгоценного – времени. Ладно, сегодня все не так уж и плохо. Ведь мое сознание находилось в процессе раздумий. Вместо того, чтобы учиться, я думал об одиночестве. Тема нашего с Аркадием разговора все никак не выходила из моей головы. Одиночество – истинная свобода. От людей, от их призрения и раздражения, от лишних мирских забот. В этом мне не приходилось сомневаться, я уверен на все сто процентов в своей правоте. Тем не менее чувствуется какая-то загвоздка. Аркадий не так глуп, наверняка он в познании этой темы и в ее матчасти на пару, если не больше, шагов впереди меня. Явно имеется какая-то «закорючка» во всем этом моем рассуждении.
Однако, несмотря на мои сомнения, жить мне стало проще. Когда начинаешь воспринимать одиночество как дар, как счастье, – душа будто бы очищается, и перестает быть зависимой от многого, от людей и их мнения, от нужды в любви и друзьях, от низких материальных забот и хлопот.
В мою сторону прилетел знатный, острый подкол от преподавательницы, ибо я был замечен в состоянии очевидной отвлеченности от темы занятия. Что же, тут я сам виновен, ведь всем видом демонстрировал витание в облаках. Когда это произошло, я услышал игривый, но тихий смешок позади себя. Обернувшись, заметил, что та самая Лера и сидящая рядом с ней подруга похихикивали над тем, как меня «попустили». Вроде как я должен быть недоволен, но почему-то это внимание со стороны Леры, пусть даже и такое, мне льстит.
Вечером я нагрянул в клуб. Аркадия я застал в странном положении. Он лежал на сцене прямо в костюме и курил! В дорогом костюме! Лежал на сцене! «С деньгами на аренду туго!?». Рядом с ним стояла не менее дорогая бутылка конька. А он лежал и смотрел вверх. Что за черт?
Я встал над ним и посмотрел ему в глаза.
– Откуда деньги на дорогой алкоголь? Сигареты? В конце концов костюмы, которые у тебя все время разные? Ты же говорил, что аренда занимает внушительную часть твоих расходов. И вообще, не жалко так, в хорошем костюме лежать на грязной сцене?
– Я страшно отравлен алкагалем! Тебе не понять меня, совершенно, друг мой молодой!
– Это замечательно, но на вопросы мои ты не ответил.
Закатив глаза и тяжело вздохнув:
 – Деньги – не проблема. А алкоголь, сигареты… Это все такая дрянь, но зараза романтичная! Тем более я говорил, что проблемы с финансами у клуба, а не у меня…
– Нда-а… И вредная. – О деньгах спорить, как мне показалось, с ним было бессмысленно. – Кладя руку на лоб: – Да, Бог с ним, все равно, от судьбы не убежишь. Суждено – значит суждено. Я ведь в сущности своей фаталист, наверное…
– Какой легкий у тебя ко всему подход.
– Какой уж есть. А ты, я заметил, тоже все в костюмах гоняешь и весь важный из себя?
– Ну, что-то типа того.
– Мое почтение! Мы в клубе все такие, ценители классики и стиля.
Сел рядом с телом.
– Как там поживает твоя позиция по тем вопросам, что мы давеча обсуждали?
– Моя позиция скорее укрепилась, нежели подверглась изменениям.
– Общая, приземленная человеческая философия зачастую не несет в себе ни грамма золота. Следовательно, она мелочна и примитивна. А еще чаще – просто откуда-то криво интерпретирована. Что поделать? Все мы – люди.
От такой патетики меня передернуло, я возмутился и решил пушить:
– Подлинному философу не нужны ни друзья, ни приятели, ему нужны лишь внимательные слушатели. И только тогда он будет рад!
Аркадий убрал ладонь со лба и, улыбаясь, посмотрел на меня, затем сказал:
– А чего ты тогда сюда ходишь? Со мной беседуешь? От моего мнения негодуешь?
– Как знать, как знать, ведь мое хождение к тебе, в общем и целом, моим словам не противоречит.
И правда, ведь мне важно мнение Аркадия и хожу я к нему, потому что мне он интересен как человек, как личность. Тут я прогадал.
Аркадий улыбнулся еще шире и положил руку теперь уже на глаза.
– Да, но мы оба знаем, что ты лукавишь… – Я лишь вздохнул в ответ, а он продолжил: – Одиночество – самый верный и лучший инструмент счастья. Заметь – инструмент, не догма и конечная стадия счастья, а всего-то инструмент! По крайней мере, для таких, как мы, – мыслителей и философов доморощенных, что стареют вперед своей душою, нежели младым телом!
Черт, я потерпел экзистенциальное поражение, вынужден был согласиться с Аркадием. Тем временем последний сел рядом и дал мне закурить, после закурил и сам.
– Я вот что могу тебе сказать: читая книги, обретаешь свободу разума, говоря с людьми, обретаешь свободу души, а познавая наедине себя – свободу сердца, – сказал Аркадий.

7

Первые числа февраля ударили с весьма ожидаемыми морозами. Несмотря на это, день наш в самом разгаре. В клубе сегодня достаточно участников и посетителей. Аркадий наблюдал за выступлением каких-то чтецов на клубной сцене. Вроде бы они там ставили любительскую постановку пьесы «На дне» Горького. Аркадий активно участвовал в процессе, он явно горел всем этим делом. До меня, сидящего за столом, ясно доносились их словесные баталии, у Аркадия и чтецов, похоже, возникают расхождения в общей видимости сюжета и постановке пьесы, отсюда произрастают дебаты. Из всего контекста устного противоборства я смог услышать лишь то, что чтецы утверждали Аркадию, что Максим Горький был умнейший человек на своем веку, а мой многоуважаемый друг этому яростно противился, категорический отрицал сие суждение.
Другие же читатели мирно вели тихие разговоры друг с дружкой или попросту читали книги. Аналогично многим я сидел и читал стихи Ахматовой. Нас, всех сидящих в зале, объединяло то, что мы дружно, пусть и ментально, но таки дружно купались в сигаретном дыму и криках пылкой дискуссии Аркадия с чтецами.
Спор утих, стали слышны шаги позади. Внезапно на глаза опустилась темнота. Руки Аркадия закрыли мне очи со словами:
– Дайте свету молодежи! – После чего я убрал его руки с лица долой. На это он лишь басовито рассмеялся.
– Слухай, в десятых числах февраля будет что-то вроде конкурса талантов в училище. Я планирую туда наведаться, прозондировать обстановку по культурной насыщенности обучающихся, не хочешь со мной?
– Я буду там вне зависимости от твоего присутствия. Там ты сможешь увидеть мои картины, я один из прямых участников с талантом.
– В таком случае – я просто обязан быть там! Заверяю тебя, мой друг, я приду.
– Классно. А в чем заключался ваш спор с чтецами?
– Ничего особенного, просто коммуняки порвались.
– Ясности это не внесло.

8

Наконец-то настало двенадцатое февраля, день моей выставки. Вернее, день открытой демонстрации талантов студентов нашего училища.
Вот я стою у стендов со своими работами, случается переговариваюсь со зрителями, бывает, и с коллегами по делу выходит поздороваться да поговорить. В целом, достаточно скучно. Много народа и шума, именно того, чего я не люблю. Однако настал момент, когда все меня раздражающее уходит на второй план – явился Аркадий. Он в привычно-красочной манере осматривал, комментировал и в основном хвалил мои труды. После же изъявил желание посмотреть работы и творчество других студентов. Я не возразил, он ушел.
Вновь мне пришлось принимать одного зрителя за другим в гордом одиночестве. Как же это наскучивает, однотипные вопросы, крики и оры. Неужели тяжело понять одно правило – спрашивать художника о смысле картины – не этично!
Так бы все мерно и шло, если бы в какой-то момент перед моими стендами не появилась Лера и ее подруга. Вот кого-кого, а ее я тут увидеть не надеялся, она ведь спортсмен вроде как, а я не привык как-то наблюдать за тем, что им интересно искусство и подобное. Хотя вот ее подруга – Надя Соломина, и по совместительству наша староста, эта маленькая девчушка, заинтересованная в науках, была ожидаемой персоной на этом мероприятии. Девочки тщательно рассматривали мои картины, несмотря на то что по ним было видно, что они особо ничего не понимали, они продолжали смотреть и узнавать от меня подробности о создании моих «шедевров». Что ж, похвально. В итоге от них я схлопотал так же, как и от Аркадия, – восхищение и похвалу.
Мне кажется, что Надя смотрела на наше с Лерой взаимодействие и думала о чем-то не том, она краснела и хихикала время от времени. Вот, девчонки, надумают себе всякого, потом выглядишь в их глазах как неясно что. Хотя, вообще, есть на что обратить внимание. Может быть, наши с Лерой переглядывания показались ей милыми?
Тем временем Лера обмолвилась, что ей стало как-то холодновато. Не удивительно, в помещении и правда было прохладно. Ни у нее, ни у Нади нет ничего, чего бы можно было накинуть на себя. Зато при мне был пиджак. Я снял его и накинул на Леру. Она подметила, что он тяжелый, но от того-то и теплый. Лера поблагодарила меня и пообещала вернуть одежу по окончанию события. Ушли и они.
Через пару десятков минут ко мне подошел зрелый мужчина с молодой девушкой. Выглядел он деловито и как-то выбивался, подобно нам с Аркадием, из общей массы, только был старее, сопровождающая его девушка отличалась тем же. Кстати, приглядевшись к этой девушке, я узнал в ней студентку с курса искусствоведенья, ее звали Мартой, однако фамилии ее мне не было известно.
Мужчина и Марта ознакомились под моим пристальным взглядом с представленными холстами. Затем мужчина подошел ко мне и отсыпал мне немало комплиментов. Я поблагодарил его в ответ. Он протянул мне руку со словами:
– Деби Краммер. – Моментально по моим ушам ударил сильный акцент, не только по имени, но и по его речи стало понятно, что он не из России.
Пожав ему руку:
– Евгений Смысловский. Очень приятно, откуда вы?
– Из Англии. Слушайте, Евгений, вы прекрасно пишите картины. Более всего – портреты. У меня есть к вам хорошее предложение. Готовы выслушать?
– Почему бы и нет, пожалуйте.
– Я хочу, чтобы вы написали портрет на заказ.
– Могу. Портрет вас?
Он махнул рукой Марте, она подошла, и он продолжил:
– Нет, я желаю видеть на бумаге ее. Мне нужен обнаженный портрет этой прекрасной девушки в полный рост.
Я нехило так удивился. Это нормально, что этот престарелый дедуган имеет такой запрос по отношению к такой еще относительно молодой студентке?
–Ну? – произнес он, положив руку на плечо Марты. Она покрылась багряным румянцем, но продолжала также безмолвно хлопать глазками, уставившись на меня.
Мне было не по себе. Не ведая, что делаю, я произнес:
– Конечно могу, вопрос лишь суммы.
Боже, что я сказал! На самом деле мне не особо-то и хотелось браться за какую-либо работу, но честолюб во мне просто требовал продемонстрировать свою профессиональность в стезе, тем более когда просят, а если еще и за деньги – так вообще ales.
–Две с половиной тысячи долларов, – ответил Краммер.
Черт, а сумма-то велика, более ста тысяч рублей за портрет. Где такое еще может перепасть?!
–Ух, много. А героиню портрета не будет смущать факт того, что ей придется весь процесс находиться голой и неподвижной?
Краммер, хлопая по ее плечу:
– Нет, это не проблема.
Я посмотрел ей в глаза, она сказала:
– Да, все нормально, я готова.
Мы обсудили еще пару подробностей работы. Я дал им адрес, чтобы Марта приходила ко мне в условленные дни, и я рисовал. На этом, пожав руки, они покинули меня.
Вернулся Аркадий. Подойдя, он сообщил мне, что видел каких-то девчонок издалека, одна из них была в моем пиджаке.
– Они своровали его у тебя? – спросил он, на что я ответил отрицательно и разъяснил ситуацию.
Я поинтересовался у него:
– Заприметил что-нибудь интересное?
– Такого пасквиля, как здесь, я еще нигде не видел. Тут собрались не писцы-писатели-поэты, а убогие авторишки прескверных фельетонов. Они, видать, даже и не слыхали о свободе разума! Их работы насквозь пронизаны «линией партии», но это, в целом, и не поражает. Просто коробит и злит то, как люди, продавая волю, выбирают карьерный рост и конъектурную популярность, конформизм наперекор свободному разуму.
– К чему ты это, Аркадий? Забыл то, что говорил о народной массе? – подколол его я.
– Ха, да, верно. Ну, это всего лишь мое презрение, не более. Но помни: без свободной воли не бывает особого разума, совести и творчества.
Когда все закончилось и я выходил из здания, где все проходило, меня встретили Лера и Надя. Лера еще раз поблагодарила меня и вернула мне пиджак.

9

Ввалившись в клуб, я увидел, что Аркадий сидит за столом и общается с каким-то до боли знакомым мне по внешнему виду парнем. Присоединившись к разговору и разглядев уже в упор нового собеседника Аркадия, протянул ему руку, поздоровавшись с ним, я подивился, ведь я вспомнил его. Это был никто иной, как мой старый приятель еще со школьной скамьи, молодцеватый натурой заядлый эскапист и педант, с особой любовью трясущийся над французским языком, – Павел Дрозд. Умный малый, дотошный как черт его знает кто. Этому, собственно, мое удивление и было в основном посвящено. Для нашего городка такие, как Павел, я и Аркадий, – редкость.
После того как мы закончили удивляться и сели за стол, Аркадий налил всем выпить и начал рассказ о том, как встретил Павла. История не несла в себе ничего поразительного. Павел и Аркадий просто встретились в одном из тутошних книжных магазинов и, рассматривая книги, разговорились о высоком. Ну, и Аркадий пригласил моего бывшего одноклассника к нам в клуб, ведь он ему показался смышленым и интересным пареньком. Аркадэ уже, стало быть, нас начал знакомить ближе, но я перебил его, рассказав всю подноготную наших с Дроздом взаимоотношений. В школе мы были не разлей вода, он тащил меня в математике, химии и физике, я тащил его в истории и прочем гуманитарном скопе. По факту все обстояло так, что Дрозд был для меня единственным надежным лицом, которому я мог довериться и на помощь которого я мог положиться.
За выпивкой и сигаретами разговор наш шел живо и пылко. Порядком уже поддатый и порозовевший, Дрозд рассказал нам, на кого он тут учиться. Оказывается, судьба закинула моего товарища в наш город чисто случайно, по целевому направлению, и ему выбирать особенно и не приходилось. Ему повезло, однако же, в том, что он, как и хотел, – попал учиться на стоматолога в медицинский университет. Сему удивлен я нисколько не был, ведь всю нашу школьную бытность Павел хотел заделаться «зубодробителем».
– Слушай, mon amie ch;rie (мой друг дорогой), – обратился ко мне Дрозд. – Помнишь такого презамечательного индивида из нашего класса, как Толя Гальпер?
– Ну, помню. Он же лютовал как не в себя, все патриота угорелого из себя еще строил, а по фактологической части был настоящий кретин, ничего не знал ни про историю нашей страны, ни про ее культуру. Такой был клоун, проще говоря.
– Oui, oui, c'est lui! (Да-да, именно он!) Скинхед этот приблатованый. Так вот, он maintenant (сейчас) в Израиль уехал, представляешь?! Ни с того ни с сего открыл в себе еврейскую натуру. – Выпив: – И что примечательно, он ведь реально оказался евреем…
Я вздохнул в душе с каким-то злорадством к судьбе, наружно же лишь с усталым видом и сказал:
– А был же всей душой за Русь…Эх, вот гаер. Сам-то нам сколько предъявлял, мол, мы нашу Россиюшку недостаточно любимым и ценим. В итоге – бежал. Уморительно, парадоксально, но так предсказуемо!
– Позвольте, уважаемые… А как вы относитесь к войне, что захлестнула наш мир? – спросил Аркадий.
Неожиданно заданный вопрос сего характера для нас – как гром среди ясного неба, даже несмотря на то, что намедни сия тема очень животрепещуща и актуальна. В мире географии, границ, отсутствия ценностей и натурального принципа права сильного разгорелась самое банальное для этого самого мира событие – война. И в нее была втянута моя страна. Это мероприятие шло уже достаточно долго, конца не было видно, и с самого первого дня мой накал заинтересованности заметно отличался от нынешнего, поскольку сейчас мне уже сталось как-то не до нее. Сначала это было событие! Но потом – война стагнировала, приняла затяжной, «Афганский» характер. И постепенно мы стали жить как прежде, предпочитая закрывать глаза на эту самую войну, формально носившую совсем иной статус – статус специальной военной операции. Чем дальше я становился от актуальных событий, тем более я предпочитал воздерживаться от придания собственной оценки происходящему.
Однако, говоря вкратце об всем этом, некоторым на международной арене стоило бы быть дальновидней и обладать достаточным количеством понимания для осознания факта того, что если ты будешь вести угнетательскую политику по отношению к русскому и русскоговорящему народу, то можно ожидать, что соседняя Россия предпримет меры. Это очевидно. При разговорах о политике глупо уповать на гуманность и какие-то там границы авторитетных стран, на все есть один вольготный ответ – право сильного.
Что касается статуса этой войны – так мне совершенно неважно, как называют мероприятие, в котором гибнут люди – война, не война… Бюрократия сурова, но факт того, что гибнут люди, – неизменен. Все же и тут есть свои подводные камни. Вот как уже второй год войну номинально называют операцией, в сущности, в этом опять же ничего такого нет, всему виной бюрократия, но ведь так называемая «операция» излишне затянулась, приобрела черты войны целиком и полностью антигуманной, с широким использованием методов террора даже по отношению к мирным гражданам, притом со стороны врага это возведено в какой-то сумасшедший, абсурдный максимум. Ресурсы истощаются, мораль народа угасает. Кампания обещала быть быстрой, вместо этого приобрела пугающий, кровожадный, бесчеловечный и – самое главное – медийный облик.
– Je dirai ceci sur cette question! (Скажу по данному вопросу так!) – бойко отчебучил Дрозд. – К сия событию отношусь – сугубо положительно. Мы правы, и то, что происходит, – есть требуемая абсолютно всем раскладом дел n;cessit; (необходимость). Одно меня волнует – лишь бы методы этой войны были гуманны…
– Но это же не так, – сделал вставку я.
– Droite! (Верно!) Надо просто ждать и верить!
– Нет, Павел, эта авантюра излишне затянулась на мой взгляд. Пусть я всей душою за наших ребят, за наш народ и страну, все же я не могу понять – зачем превращать эту «операцию» во второй Афганистан или Вьетнам? Ведь затяжная война сама по себе – есть суть противоположное победе. – Выпив: – И это я еще не сказал о том, что то тут, то там гремит какой-нибудь ужасающий всех теракт, самое что примечательное – в центре нашей страны! Это просто абсурд! Как так могло выйти? Получается, внутренние враги не дремлют, а только активизируются! А мы и сделать-то толком ничего почему-то не можем! Главное еще вот что – целями этих терактов становятся не военные чины, не высокопоставленные чиновники, а журналисты, философы и прочие медийные личности, что оказали нашей стране поддержку не только материальную, но и общественную! Спрашивается – как так? Почему с нашей стороны не следует равного, а лучше и еще большего ответа? Это какая-то трагикомедия.
Аркадий слушал мою речь, после того как я кончил, он вступил в дискурс.
– Что же, в словах твоих есть правда, как и логика. Признаюсь, к своим двадцати двум мне уже посчастливилось побывать на фронте. Я видел этот страх, видел смерть в грязи и окопах, чуял запахи погибели и пропащих душ… Оттуда людьми не возвращаются, оттуда возвращаются искалеченными существами, которые более уже не способны коммуницировать с обычными людьми, и к жизни они уже относятся совершенно по-другому.
– Тебе довелось воевать? – спросил я Аркадия.
– Нет, непосредственно воевать мне не довелось. Скажем так – волею случая успевши хлебнуть и увидеть того, чего мне абсолютно видеть не хотелось, я смог вернуться целым и невредимым. И разве что душа моя была страшно покороблена тем, что я там видел, вернее, в большей степени – кого я там видел.
– И чего, теперь ты выступаешь из-за этого против guerres (войны)? – вопросил Дрозд.
– Ни в коей мере, нет. Война – это плохо и ужасно, но слишком естественно для нашей Земли, пока на ней живет человек. Ведь мы, господа, все прекрасно знаем-понимаем то, что в обществе сколько индивидов – столько и мнений. И пока у отдельных амбициозных, сильных и волевых личностей, групп личностей, есть желание брать власть и реализовывать свои амбиции в явь, сворачивая шеи диссидентам, война будет вполне безусловно возникающим в бытности событием с прочими вытекающими последствиями. Все это так же, как и мор, и голод, и геноцид, и борьба за власть, и плюрализм людского мнения и слова. Существует, нет, проще даже… дана догма, против которой не попрешь, как раз таки война и является своеобразной догмой, аксиомой нашей жизни, оспорить, низвести кою слишком трудно. Буквально невозможно!
Павел поддался рассуждениям:
– Если так, на вскидку подумать, то геноцид и любая его формация – это путь к низведению войны как мероприятия – до минимума, по методам как раз таки самой войны. Ибо если в итоге результатом войны будет уничтожение всех инакомыслящих, ну или попросту врагов, то наступит мир для товарищей-господ, объединенных одной идеей, за которую они и воевали. Забавный парадокс получается.
Я, выпивая очередную рюмку:
– Павел, категорически с тобой не согласен! Скорее мысль Аркадия более верна. Ведь даже среди единомышленников со временем возникнут разногласия, что приведут не к войне, так к какой-нибудь другой схожей беде.
– Et c'est vrai (И то верно).
Улыбаясь:
– Ну-с, или пока существуют коммунисты – война будет ультрабанальной нормой для наших с вами дней существованья! – разбавил серьезность Аркадий. Все мы отчего-то засмеялись – от усталости ли? От фразы Аркадия ли?
Все кончилось тем, что Павел Дрозд стал членом Литературного клуба.

10

Тусклым вечером я возвращался домой из уже таких родных застенок клуба. На землю уже спустились плотные сумерки, и лишь огни вечернего города освещали мне путь. Тело отчего-то ломило, чувствовалась во всем нем невероятная усталость. Была на то одна причина – мы с Аркадием и Дроздом делали в клубе перестановку. Что-что, а книги и стеллажи с ними – тяжесть неимоверная.
Приблизившись к парадной своего дома, мне вырисовался хрупкий маленький гештальт – девичий силуэт стоял рядом с дверью в дом. Показалось, что это Марта. И да, это была она, я не ошибся. Как выяснилось, стояла и ждала именно мою, для нее столь важную персоналию. Признаться честно, я удивлен ее визитом в такой поздний час, тем более тому, что на ожидала меня прямо у двери, как какая-нибудь бедная дворняжка.
–Здравствуйте, Марта.
Она подошла ко мне и взяла меня за руку.
– Здравствуйте, мистер художник! – Что-то из разряда кокетства или игривости слышалось в ее приветствии.
Через силу я улыбнулся.
– Чем обязан в поздний час?
– Ну как же? – Она положила руки мне на предплечья. – Я пришла, чтобы мы непосредственно занялись делом, условленным с вами дорогим Деби.
– А? – Мина моя потупилась, что-то слишком поздновато она пришла для занятия натурой. – Вы ничего не перепутали? Уже достаточно поздно для работы, мне завтра на учебу.
– Нет, мистер Художник, я пришла к вам в самое сподручное время.
– Но…
– Напомню, вам обещали деньги не за ваше удобство, а за работу.
Вот именно, что обещали.
– Вы предлагаете заняться написанием портрета прямо сейчас?
– Как вы угадали? Милый мистер художник, вы очень проницательны! – Эта язвительность смешна была только на словах и только одному человеку.
Я посмотрел на нее изможденным взглядом и сказал:
– Ладно, тогда пройдемте ко мне в квартиру.
Едва только я успел скинуть пальто и приготовить инструменты для рисования, как перед моим мольбертом предстала обнаженная Марта.
– Какую позу мне принять? – спросила она.
– Да… какую хотите.
Бледность ее как-то по-своему холодила мое нутро, чернота кудрявых волос занимала, краснота напомаженных губ вселяла определенную предвзятость, а осторожные черты ее юного тела и лица крепко укоренялись в памяти. Безусловно, красота присутствовала с нею, но она была такой красотой, которая скорее отпугивает.
– Если хотите, я могу помочь вам подобрать позицию, – прервал я раздумье Марты.
– Пожалуйте, – отвечала она.
Встал и помог ей выбрать позу. Мне пришлось прикасаться к ее нагому телу, дабы задать ей правильное и красивое направление. Чувствуя холодное дыхание Марты, мне становилось не по себе. Да, холод есть ее синоним, но как же она горяча. Соприкасаясь с ней, я будто бы обжегся. Есть же люди, которые могут производить смущающие впечатление, при этом ничего из ряда вон выходящего не делая.
После того как помог ей встать максимально красиво, я принялся наконец-то рисовать. Процесс шел с трудом. При всем этом у меня возникало необычное наитие неприязни к моей работе, во мне играло что-то такое, что вызывало лютое отвращение к будущей картине. По прошествию полутора, точно бесконечного, часа я спросил ее:
– Марта, вы еще не устали?
С каменным и надменным лицом от нее донеслось:
– Нет, мы можем продолжать.
Работа продолжалась еще чуть более двух часов. Я еще более истощен, чем когда возвращался из клуба, буквально не могу стоять на ногах. Смотря на часы, сказал Марте о том, что пора закругляться. На мое счастье – она внемлила мне и стала одеваться, но не быстро, словно специально, дабы растянуть момент и отдалить точку расставания.
В дверях она подарила мне воздушный поцелуй и – внезапно – провела рукой по щеке, а закрывая дверь – игриво подмигнула. Ушла. Достала, устал. Какая-то она странная, больно кокетливая и пугающе бледная, как будто у нее гиповитаминоз. Мне будет чертовски трудно работать с ней, но сумма, которой меня вознаградят, пожалуй, окупает все мое терпение и преодоление. Поздно лег спать. Проснуться бы завтра.
Проснулся… ну как проснулся – проспал почти все пары. Осталась лишь выматывающая, Господи помилуй, физкультура и злосчастная, спаси и сохрани, математика. Отнюдь как бы мне были не милы эти предметы, в училище я все-таки направился.
Когда я пришел в свою учебку, меня сразу же встретила подобающим образом Оксана – наездом. Сколько грязи и навоза вылилось на меня из ее противных уст. Но я предпочел промолчать, ибо виноват, да и связываться с ней мне было сегодня не охота, день и так не задался, а мне еще с ней устраивай разборки? Нет, спасибо!
Очутившись в спортзале, я обратил взор на его центр. Там разворачивалась, как всегда, нешуточно-серьезная игра. Все спортивные, заводные девчонки моей группы играли против парней из группы каких-то технарей. Средь наших девочек была и Лера, она играла лучше всех, без преувеличения – шикарно, виден был опыт. Я помню, она как-то говорила, что является профессиональной волейболисткой. Достойно уважения, мне всегда больше импонировали те люди, которые занимаются хоть чем-то, чем те, кто просто прожигает свою жизнь по своей дурости.
Мяч летал туда-сюда, игра только набирала обороты. Она меня завораживала, нет, не игра, а Лера. Я смотрел только на нее – снова. Смешно ловить себя на мысли, что просто посмотреть на Леру – мне доставляет несоизмеримое удовольствие. Однако вот что еще интересного я заприметил: во время игры она все время переговаривалась с некоторым долговязым парнем, что по внешности своей напоминал зека-рецидивиста, из противоположной команды, они обменивались улыбками и смешливыми комментариями к происходящему. Сам этот пацан был чуть более красивее любой побитой собаки, лаконичнее – урод-уродом. Я смутился, ведь это наталкивало на одну вряд ли приятную мысль…
Повернув голову в сторону, увидел старосту-Надю, подругу Леры, – как и я, тоже не готова к уроку. Подсев к сидящей на скамье Наде, я отчитался перед ней о том, почему пропустил пары, благо она отреагировала с пониманием, хоть моя ситуация и показалась ей странной.
Игра закончилась. Мое внимание было по-прежнему сосредоточено на Лере, пришедшая мне пугающая мысль обрела второе дыхание. Как только игра закончилась, Лера пересекла сетку и крепко обнялась, с тем, кого на Руси обычно принято называть убогим. Кстати, почему меня это так раздражает? Мне кажется, я знаю ответ, но не хочу о нем и думать.
Пока Лера двигалась к нашему с Надей заседанию, я спросил у последней – кто этот долговязый? Надя разразилась красочной эскападой по объекту моего вопроса, реакция была такой разрывной, что делать серьезный вид и не умиляться милой маленькой бомбящей девочке сталось просто невозможно, но я продолжал, старался что есть мочи. В общем, что мне стало ясно: этот так называемый урод – вполне себе урод реальный… Что со мной такое? Во мне верно рассвирепел дикий зверь, чья дикость к моему внутреннему человеку отражала собой суть ресентимент. Мне противно понимание сего, я весьма себе полноценен и умен, – так с чего бы? Вероятно, я, конечно, и прав в своем отношении к данной персоналии, а ресентимент – это лишь моя критичность по отношению к себе. Ведь этот парень – это парень Леры, Андрей Антонов, и, как заверила Надя, он являет собою триумвират, состоящий из манипуляторства, скверной неотесанности и чувства жадности, которую другие называют ревностью. Однако ж даже при учете всего перечисленного он продолжает нравится Лере. Надя выдвигает предположение, что Лера просто ведомая за счет своей молодости и неопытности. На этом Лера настигла нас. Мы достаточно неловко поздоровались. Почему-то мне кажется, что она заметила мой взгляд на себе.
Математика, опять корень из минус одного, но не это меня более всего волновало. Всю пару, абсолютно всю пару я смотрел на Леру, сидящую на первой парте с Надей. Как же мне от этого хорошо, душу греет то, что я ее вижу, она со мной в одном помещении, смеется, улыбается, радуется или мило дремлет на скучных занятиях.
Шаг мой был энергичен и радостен. В моих размышлениях все сводилось к одному: я – влюбился. Мне неловко и противно, она ведь занята и, по-видимому, счастлива? Последнее я все же осмеливаюсь ставить под сомнение, пускай шанс этого весьма и не велик, но, может быть, все так? Такие мысли меня будоражат. Я постарался отвлечься на кружащих надо мной ворон. Черные, как смерть, и мерзкие, как зараза, они преследовали меня в вышине, но почему-то вселяли надежу в завтрашний день. Да, я странный.
Подходя к своей парадной, вновь застал Марту. Кажется, сегодня меня ожидает бессонная и долгая ночь, полная работы. Так оно и вышло.

11

Февраль подходил к концу, тошная учеба и мучительная работа над портретом Марты превратились в каждодневный быт, без этих двух вещей не проходил ни один мой день. Тем не менее в маленьких перерывах между учебой и работой мне удавалось ускользнуть в клуб.
Громко захлопывая клубную дверь, я уже разинул рот и начала здороваться, как увидел в ответ жест «тише!» от Аркадия. Он стоял перед сценой и слушал выступление незнакомого мне человека, выглядевшего как мешок с картошкой. Рот его был занят «выразительным» чтением с бумажки стиха, судя по всему, собственного написания. Аркадэ стоял пред сценой и смотрел на это дело с серьезным лицом, на котором время от времени пробегала лукавая улыбка. Поодаль, возле стеллажа с книгами, стоял Дрозд и читал одну из хранившихся на оном, он улыбался уже в открытую, чуть ли не смеясь, делал вид, что читает.
Тем временем со сцены доносилось:
Товарищ! Родной!
Ты чуешь свободу?
Она тебя – нет!
Зря нагибаясь, рвешь себе спину.
Не видать тебе денег,
Не видать тебе братства!
Как и свободы.
Ты спросишь меня -
Как быть, когда ты на дне?
А я гордо с вершины ума
Пролетарской красной стрелы
Скажу тебе вот что:
Возьмись за оружья,
За молот и серп!
Возвысься над "дном"!
И буржуя сломи!
Да здравствует братство Красной звезды!
Когда, по-видимому, поэт закончил, в его глазах горело пламя, то ли красной революции, то ли просто свет от лампы. Его маленькие горящие глазюшки обратились к Аркадию. Аркадий с тяжелым вздохом и широкой улыбкой провозгласил громко и четко:
– Сергей, ваш стих – говно!
В душе я засмеялся.
Поэт, которого, как выяснилось, звали Сергей, обомлел и начал дико возмущаться такому, стоит сказать, правдивому и неполживому комментарию и оценке своего творения. Сергей разбушевался не на шутку, стоя на одном месте, в максимально важной, но от этого не менее смешной позе он бравировал детскими, максималистскими фразами в марксистском стиле про несправедливость, коя проста разрывала собой оценку, выданную Аркадэ. Также он не забывал все время упоминать, что придет время, революция свершится, и Аркадия и всех его подпевал (видимо, нас) расстреляют.
С каждым новым бредовым тезисом, исходящим из уст Сергея, Аркадий улыбался все шире, пока серьезно не сказал:
– Сергей Александрович, добренькой, покажите-ка трудовую, пожалуйста! – Убийственная фраза. Сергей ахнул и со злостью вывалился со сцены. Проклиная всех вокруг и сапожнически бранясь, он укатился и из зала. Дышать стало ощутимо легче.
– Кто этот фразер? Ой, простите-с, алый херувим революции! – с иронией вопросил я, поравнявшись с Аркадием.
– Ты что!? – Изобразив наигранный удивленный вид: – Живешь в нашем городке и не знаешь известнейшего тутошнего поэта – Сергея Александровича Стояковского, глашатая борьбы с прибавочной стоимостью? Ну, батюшка, эт – позор!
– Ах как жаль, какой я гаер… – Я сделался посерьезнее. – Нет, серьезно, кто это?
– Ну, как его звать – ты знаешь, а ко всему прочему, он – посредственность, не более. Очередной красный, ни дня нормально не работавший, босяк, но не в материальном плане, а в духовном. Ко мне на прожарку сюда такие часто захаживают. Потом плачут, сильно плачут. Ведь живой дискурс – это вам не лапшу на уши в интернете вешать.
– Позорище. Это же надо при своих пролетарских сочувствиях выглядеть как истинный буржуй, а на деле как кабачок.
– Ну почему же? Скорее как корнеплод. А вообще, этот Стояковский – весьма и весьма известен и популярен в узких кругах нашего города.
– Дай угадаю – среди школяров?
– Да-да.
Мы сидели за столом, когда Аркадий спросил меня о том, почему я стал так редко появляться. Закурив и дав прикурить своим побратимам, я рассказал все как есть – и о Краммере, и о Марте, и даже о гонораре, обещанном за картину.
Затянув горький дым Аркадий, сказал:
– Лично я знаю в городе только одного Краммера. И он приличный искусствовед, было дело, учил меня как-то ввиду того, что сам он работал преподавателем в училище. Был я еще не Аркадием, а Аркашей, но тогда уже заприметил за этим Деби какую-то причудливость, и семья у него тоже странная, мигрантская, да и все они те еще фанфароны, поважнее нас всех вместе взятых будут. А коли ты уже видел самого Деби Краммера, то понимаешь, о чем я говорю. А? – Он хлопнул меня по предплечью.
– Есть такое. По виду он вроде ничего, а ведет себя странно, по крайней мере – так чувствуется.
– И какого это – рисовать красивую голую девушку? – спросил меня Дрозд.
– Знаешь, как-то странно. В смысле, Марта – достаточно непонятная девушка.
– Что ты имеешь в виду?
– Последнее время, пока я ее рисую, она ведет себя странно. Не стесняется, стоя нагой передо мной, задавать мне неприличные или личные вопросы, в ответ посмеивается, бывает что-то типа подразнивает. – Затянувшись: – В целом, кокетничает чересчур. Вот, представь, два дня назад – пришла, разделась, встала в позу, а я рисую и не могу понять, что в ней изменилось? А потом как дошло! Она, эти самые… – Жестом показал на места, где обычно располагаются соски. – Так сказать, более колонизировала это стало видно оттого, что они стали заметно сочнее и краснее. Я ей говорю: «Это что такое?» Она мне: «Это яблоки для Адама, ведь Ева их уже отведала».
– Ох…
– И тут я вот этой библейской темы не понял, что к чему…
– А…
– Так это еще не все! Вчера, при прощании поцеловала свою ладонь и быстро прильнула ею к моим устам, до этого же все обходилось поцелуем в щеку, с которого я тоже выпадал, он, зараза, еще и продолжительней с каждым разом становился!
– Я вот все хочу узнать: а что тут такого-то? Тебе неприятны ласки mademoiselle? – спросил Дрозд.
– Дело не в этом! Мне просто максимально не комфортно, да и до неприличного странно, что едва знакомая мне леди, связанная со мню только исключительно деловым образом, позволяет себе так флиртовать. Меня такая фривольность всегда лишь отвращала.
– Тут все очевидно. Есть два option (варианта): либо ты ей понравился, либо она просто ветренная девушка.
– Да по барабану мне! Что о первом, что о втором – мне просто противно думать. Лишь бы работу быстрее закончить, получить деньги, и главное – стать свободным! А то я уже начинаю сожалеть о том, что взялся за это дельце.
– Хм, почему бы тебе просто не попользоваться ею? Ты же сам говорил, что она красива.
– Не отрицаю, но она совсем не в моем вкусе. Она слишком развязна, для меня возмутительно. – Произнеся это, я похоже сделал странный вил, посему от Аркадия последовал вопрос.
– Че скуксился?
– Ну-ну, не балуй, Аркадэ, с чего ты взял?
– Да видок у тебя скверненькой. Признавайся, не ломайся, тут все – свои!
– Ладно, я похоже это… Влюбился, да.
Дрозд моментально разразился вопросом:
– В кого? Фотография есть?
– Она, она так проста… совершенно обычная и еле примечательна девчонка, вместе с тем две косички ее русых волос и взгляд голубых глаз сквозь линзы очков… Он просто завораживает. Она спортсменка, волейболистка, ко всему прочему, по-детски умилительна. Несмотря на всю простоту, скромность что ли, она для меня, похоже, чертовски красива. Ах, жалко – занята. Что не дает мне права даже приставать к ней.
– Oh-oh-oh, mon ami Amur a frapp;! (О-о-о, друг мой, Амуром пораженный) Не печалься!
– Но почему?
– Я считаю, ami, что любовь – штука конечная. Не надо беспокоится, не надо страдать, и даже в этом случае – не надо думать, кстати, пожалуй, это единственный жизненный случай, в котором можно не думать. Пройдет время, ты все это перетерпишь, и она, любовь, – улетит, развеется, будто бы и не было. Останутся лишь воспоминания, которые ты будешь вспоминать со смехом и старческим стыдом.
Аркадий воскликнул:
– Протестую! – Затем он повернулся ко мне и выдал: – Право влюбится даровано каждому, а вот уже способность к его реализации – другое дело! Так что тебе, брат, я советую послушаться сердца и принять решение, что угомонит брожение твоей ухарской души. Ибо, в сущности, не все так просто, всегда на твоем пути в жизни встречаются преграды, а иначе ж быть не может. Мы взрослые люди, и с этим надо мириться, а вот с тем, что отделяет тебя от твоего счастия – нет!
– Но позариться на чужую девушку это… как-то не красиво. Я не хочу быть злодеем, что разрушил другие отношения.
– Без мнения, точки зрения и своей собственной морали, в сущности, получается, в мире не может быть как «плохих», так и «хороших» явлений. Они просто есть, и только человек способен задавать им окраску и придавать смысл. И в зависимости от умозаключений, воззрений личности, происшествие может трактоваться как «хорошее» или как «плохое». Более того, многие, опасаясь за свое социальное положение, специально придают спорным с точки зрения мышления явлениям «нейтральный» или «неоднозначный» характер. Короче говоря, я считаю, что ты не должен морочить себе этим голову. Ты так молод для таких терзаний …  И она молода. Не все первое равно единственному. Мне кажется, что ты не сделаешь ничего плохого, если попытаешься проявить к ней особенное внимание. Если не получишь взаимности – значит, не твое, насильно мил не будешь. А вот если она одарит тебя лучиком своего интереса, то тут уже все гораздо глубже. Отсюда следует, что у нее есть причины для этого, как пример – некрепкая любовь или еще чего похуже, может быть, она вовсе не счастлива.
– Ну не знаю, все равно как-то сомнительно за это. – Я лукавил, в душе мне прельстили слова Аркадия, очень даже прельстили.
– Не ломайся – попытайся! Ты только вспомни классическую литературу, эту романтику, сделайся ее героем и покори даму… Ах, какая прелесть!
Тут встрял Дрозд:
– Мне как реалисту кажется, что ты, Аркадий, все излишне гиперболизируешь в своих рассуждениях, романтизируешь бессмысленные страдания по недолговечной единице жизни – другому человеку.
– Не скрою, я сентиментален и романтичен. – Вновь закурил. – Любовь – синоним жизни. Это явление сильнее всего на свете. Если же все рассматривать в подобной конструкции, то и дружба – лишь фикция. – Тяжко вздыхая: – Знаешь, Евгений, я же тоже человек и тоже влюблялся, тоже безответно. В моем случае не было и шанса… – Он посмотрел в пол грустными глазами. Подымая их на меня, сказал: – Об этом, может быть, потом.
– Ну-с, хорошо…
Аркадий вновь завелся:
– Возвращаясь к твоему, Павел, реализму. Так я его считаю самой максимальной безвкусицей на Земле. Это же надо быть настолько квелым и пустяковым в душе, чтобы смотреть на все так, как оно рисуется! Ты пойми, я не против объективности, я против этой вот материалистической скупости личности человека к миру, пограничное с раздражающей деревянной прямотой. – Затушив сигарету: – Современный человек он одновременно и циник, и до крайности раним. Забавный парадокс.
Пока я накидывал на себя пальто, собираясь уже уходить, ко мне подоспел Аркадэ. Пожав мне руку на прощание, он произнес:
– Да, девчонки – самая страшная лихорадка.

12

Мы с Дроздом стояли напротив сцены, на которой поддатый Аркадий, потягивая папироску, очень убедительно и с особенным выражением рассказывал стихотворение Маршака:
Не было гвоздя – подкова пропала,
Подкова пропала – лошадь захромала,
Лошадь захромала – командир убит,
Конница разбита, армия бежит,
Враг вступает в город, пленных не щадя,
Потому что в кузнице не было гвоздя.
По завершению мы похлопали нашему Аркадию, я даже крикнул:
– Браво!
Обращаясь к Дрозду:
– А ведь насущное стихотворение, актуальное как никогда.
Вопреки ожиданиям ответил мне не Павел, а Аркадий прямиком со сцены:
– Оно будет актуально всегда. Данное стихотворение скорее привязано не к конкретной ситуации, а к такому замечательному массовому явлению как судьба, ну и воля случая.
Спускаясь со сцены, Аркадий заметил, что Дрозд сегодня необычайно хмурен, я это тоже заметил, но не очень хотел тревожить своими расспросами, первоупомянутый же вопрос все-таки задал.
– Возмутительно! Прямо вчера в Санкт-Петербурге был совершен теракт спецслужбами нашего врага. Средь бела дня взорвали машину, в которой находился известнейший русский писатель, что поддерживал наши действия, наших солдат. Как это могло произойти в северной столице? Где спецслужбы? Всего этого – я просто не могу понять. – С горечью в голосе: – Что самое забавное, полагаю, достойного ответа ждать бесполезно.
– Вот в тебе и «гуманизм» заговорил. Войну надо вести по-настоящему или ее совсем не вести. Середины тут быть не может.
Услышав подобную фразу от Аркадия, я поддел его за то, что это цитата из Ленинских. На что он мне ответил:
– Слова, вне зависимости от личности, которая их произносила, – правильная.
Переместившись за стол, разговор наш продолжился, его инициатором выступил я с вопросом к Аркадию, – как он относится к коммунизму?
– Я думаю, коммунизм — это бесчеловечная, антиприродная и бездушная идеология. А насаждаемый коллективизм, что есть неотрывный атрибут коммунизма, – противен человеческому естеству в принципе. Хоть человек и смотрит на тех, кто его окружает, он не должен следовать их пути и повторять за ними, а то и быть зависимым от них, от их мнения или материального влияния. Индивид должен быть индивидуален и необычен, ведь все люди по умолчанию разные, это просто так заложено. Да, и в целом, коммунизм, как и демократия, – утопия и красивая сказка для великовозрастных детей.
Павел добавил:
– Fait amusant (забавный факт): многие нынешние communistes – это люди, зачастую ни дня не работавшие школьники, бездельники и бездари с пустыми трудовыми! Это люди, которые хотят взять все силой у других, без малейших стараний и терпения. Уж о напряге с их стороны на непосредственном рабочем месте и говорить не приходится.
– Да, мы уже упоминали про трудовые.
Я подметил, что определение коммунизма от Аркадия может противоречить его же утверждению о народной массе.
– Нет, мои слова друг другу не противоречат. Ведь там речь шла об «ведущих» и «ведомых». Тогда речь шла скорее о свободе разума, воли, а не о тягости быть единым организмом, ведь практический каждый атом, то бишь человек, составляющий народную массу, сам думает о том, «как он индивидуален и не такой, как все». Хотя де-факто – это не так. Коллективизм же – это непременное желание быть единым со всеми и во всем добровольно и даже с радостью.
Я, немного помолчав, припомнил случай. Был я еще в школе тогда, связанный с нашей учительницей по истории и обществознанию. Как-то она затерла такой шизоидный бред про «истинное будущее», которое является единственно правильным для нас, что тогда я просто чуть-ли не помер от этой эпопеи. Я помню это точно и сочно, посему хоть сейчас готов воспроизвести у себя в голове:
«Государственный строй нашей страны несовершенен. Капитализм, хоть сколько его изменяй и усовершенствуй, себя уже изжил. (Вот не то, что прочие идеологии.) Нужно что-то новое. Нужно новое социальное устройство. Конечно же, новый социализм. Неосоциализм. Ребрендинг (Достаточно неожиданно было услышать англицизм из уст обычной училки в школе) ввиду прошлого неудачного опыта. Капитализм – такое себе, нужен неосоциализм. Государство, где все друг другу помогают, где все друг другу братья, где коллектив – самое ценное, а индивидуализм раздавлен (Как заядлый и прирожденный индивидуалист, такие идеи я встречал подобающим образом – как бред сивой кобылы, хотя в реале так и есть. Индивидуализм есть естество человека, это тот элемент, за счет которого человек может стать ценен, ведь он будет представлять из себя что-то в одиночку, без всяких-прочих. Коллективизм же – это просто наилегчайший способ из общества сделать однотипный мусор, который к тому же будет еще и ленив по одиночке.). По-хорошему, конечно, не нужны рыночные отношения, не нужна частная собственность – это же все от лукавого (Да-да, действительно…). Но пока что надо начать с неосоциализма. Неосоциализм должен пропитывать клеточку каждого, питать мозг, переносится кровью. Только так и никак иначе. Это лучшее социальное устройство, очевидно… Вижу ваши глаза! (А они были полны отчаянья ввиду шизофрении того человека, казалось бы, который должен являть из себя наставника, а на деле шизофреник со смешными идеями.) Вы на меня как-то косо смотрите, а все от незнания! (Да если бы.) В наше время все изучали основы марксизма, сейчас все потеряно – а ведь именно учение Маркса лучше всего объясняет процессы, происходящие в мире. (Конечно-конечно, безусловно!) Более того, углубившись в марксистскую диалектику, можно понять, что она прекрасно описывает не только рыночные законы, но и законы природы… Эх, чего я вам рассказываю, пустые головы! По Марксу существуют общественные устройства, которые последовательно сменяют друг друга. Сначала было традиционное общество, потом капиталистическое, а далее непременно наступит коммунизм, обязательно! Все к этому и идет! (Интересно, если другие общности сменяемы, то почему коммунизм не рассматривается как очередная ступень к неведомому, а?) Как вы этого не понимаете?.. Вся наша жизнь – это вечная непримиримая борьба угнетателей и угнетенных, крестьян (Стоит признать, наша дорогая учительница, с таким потоком мыслей от обычного крестьянина не далеко ушла) и феодалов, рабочих и буржуев. Это вечное классовое противостояние, которое продолжается и по сей день! Дедушка Ленин в свое время поступил правильно: решительно и резво взял власть, когда надо было, и удержал ее, несмотря на все невзгоды, на всех несогласных – потому что несогласный становится по итогу либо мертвым, либо уже вполне согласным. (Кто бы сомневался? У коми, что, бывает по-другому?) Диктатура рабочих – вот что требуется миру. (Ну разве что загробному или какому-нибудь мифическому.) Но такая диктатура возможна лишь тогда, когда в классовой борьбе будет побежден последний буржуй. Диктатура – это плохо, вы говорите? Диктатура рабочих – это самое справедливое, что может быть. Весь народ – это рабочие, а значит, при этой диктатуре воцарится настоящая демократия, истинное народовластие! (Власть толпы… Так называемая «демократия», навряд ли это может представлять из-себя что-либо хорошее. Живя – я это вижу.) И все равно вижу в ваших глазах непонимание! Вы думаете, наверное, так: «зачем мне бороться с буржуем?» (Такой вопрос был, ведь я считал себя буржуем, ну или как минимум ему сочувствующим.) Давайте начнем с начала. Как появляется государство? Государство появляется, когда усилий одного человека становится недостаточно, чтобы удовлетворить свои возросшие потребности, либо когда он видит, что общими усилиями удовлетворить потребности становится целесообразней. Тогда образуется государство, а при его образовании сильный подчиняет себе волю слабого. Теперь перенесемся в нынешние реалии. Буржуй нанимает рабочего и диктует ему условия его работы, тем самым подчиняя себе его волю. И этот буржуй ухудшает условия работы, делает все, чтобы извлечь максимальную прибыль из своей деятельности. Буржуи – это нечестные люди, жертвующие состоянием других ради своего блага в погоне за прибылью. И такие социально-экономические отношения, конечно же, неустойчивы. (Ах, если бы хоть что-то в нашем мире было устойчиво…) Рабочий находится в угнетенном положении, он осознает свой материальный статус и сравнивает со состоянием буржуя – какой огромный между ними отрыв! При рыночных отношениях возникает жесткое расслоение в экономическом плане, сильнее чувствуется разница между бедными и богатыми, хотя люди все от природы равны и должны жить в равенстве. (И где такое сказано? Равенство априори – трансцендентно) В добавок к этому при рыночных отношениях у рабочего возникает отчужденность труда, потому что он работает, но без энтузиазма, нехотя, через силу, за минимальную зарплату. Рабочий не чувствует важность производимого товара, и такая отчужденность приводит к пониженной производительности и в конце концов ударяет по капиталисту. А еще можно упомянуть про монополии, конечно! Монополии – главный бич капитализма! Когда капиталист получает монополию, у него развязываются руки, появляется больший простор для угнетения рабочего… Но давайте вернемся к неосоциализму (Эх, а я-то думал, что наконец-то что-то более-менее адекватное начинается – ан нет!). Неосоциализм решит все проблемы капитализма, особенно если наступит везде, во всех странах. Никогда не будет империалистических войн, никогда не будет межнациональных конфликтов, потому что нации выдумали капиталисты, чтобы оправдывать свои войны, никогда не будет монополий, производительность труда улучшится, а рабочий наконец почувствует свободу. (Этот продукт жертвы многократных апоплексических ударов вообще требует комментариев?) Рабочие продолжат работать, но теперь не будет отчуждения труда, теперь они будут чувствовать свободу и будут работать, исполненные рабочим энтузиазмом. (Откуда он возьмется? Индивидуализм – убит, а работать за спасибо… Так никогда не будет, найдутся те, кто сломают и эту систему из-за ее, в сущности, абсолютной скудности.) Честный, праведный труд на самом деле не закрепощает, а освобождает человека и движет его вперед. Лишь трудясь, человек чувствует всю полноту своей свободы. Насколько вы знаете, труд сделал из обезьяны человека, а так как первое социальное устройство походило на коммунизм, можно сказать, что труд сделал из обезьяны коммуниста… (На этом она сделала короткую паузу, видимо, даже ей потребовался перерыв от ей же бреда.) И я еще раз настоятельно рекомендую изучить марксизм-ленинизм. Ничего не описывает устройство нашего мира лучше, чем марксизм-ленинизм».
Когда я вспомнил сие непотребство больного разума, меня прям на месте хватил смех. Дрозд и Аркадий посмотрели на меня как на идиота.

13

На землю снизошла вереница мартовских дней; стало теплеть, а снег – потихоньку исчезать. Опосля бессонной ночи, коя уже превратилась в ненарушаемую стабильность моей жизни из-за хотелки Марты «работать до победного конца», после достаточно напряженного учебного дня, под стать, кстати, ночи, я двигал домой. И пока я шел, меня тешила надежда – может, сегодня Марта решила не приходить ко мне? А то ее пришествия и ожидания меня около моей парадной стали случаться слишком часто – каждый день. Такое сложившееся жизненное обстоятельство, точнее, распорядок моей жизни губительно влиял на меня. Я устаю, на мне нет лица, о личном времени и осмысленном чтении говорить совсем не приходится, когда едва ли находится время на нормальный сеанс принятия пищи. Учеба – путь до дома – работа с Мартой – четырехчасовой сон. Измотан. С каждым днем я начинаю сожалеть все больше и больше принятом мною решении – нарисовать этот портрет.
Мысли о моей усталости сдавливали мне мозг и выжимали из меня последние силы – вместе с остатками трезвого разума. Однако – спасибо судьбе – в моем кармане провибрировал телефон. Павел прислал смешную картинку с подписью на французском. И не суть важна картинка, как и посыл, но важна подпись, а точнее то, что она была на французском. Посмеялся телом, мой разум, прибывающий в состоянии полудрема, запустил цепь размышлений.
Чист ли наш язык? Очевидно – нет. Засорен ли он и плохо ли это? Вот это уже вопрос поинтересней и многогранней. Я придумал хороший афоризм для всех тех, кто считает наш язык излишне переполненным заимствованиями: заимствований не существует в великих языках, таких, как латинский, но у таких великих языков существует один неотъемлемый атрибут – они мертвы, оттого никак и не развиваются. Отсюда я делаю вывод, что как таковые заимствования и нововведения – это хорошо. Одно меня не устраивает – тот, кто решает, что законно, а что нет, какое произношение верно, а какое – нет. Этим занимается кучка интеллигентов с кратными научными степенями, но какое они имеют на это право? Наверное – право сильного. Но выглядит сие для меня – нечестно. Ведь из-за их субъективного мнения по языковому вопросу страдаю я. Нет, меня не угнетает само существование слов с удвоенными «н», но меня смущает то, что престарелые прескриптивисты позволяют себе укорять меня за произношение каких-либо простецких слов по типу «звОнят», якобы я говорю неправильно, поставив альтернативное ударение. Да мне как бы все равно, я могу и так и так говорить, исходя только из силы воли своего разума, могу позволить себе то, чего не доступно старому словесному педанту и зануде.
Считаю, что язык обязан быть свободным, но от того не менее красивым, грациозным! Заимствованиям и другим новшествам – быть! Все просто, они просто должны звучать красиво и интегрироваться, равно как и использоваться – со вкусом. К примеру, феминитивы. Они просто убоги, их ровня есть слова по типу «ихний» и «егошний», звучат просто отвратительно. И тут всплывает из-под филологической и лингвистической глади новая дилемма – кому решать, что звучит красиво, а что нет? Пока я могу дать лишь один ответ – язык нужно устроить настолько дескриптивистким образом, чтобы я мог безукоризненно применять любые слова, ориентируясь на красоту их произношения в контексте связки слов. Стоп, что-то понесло меня куда-то в муть.
Мой поток мысли закончился. Стоя у дерева и куря, я видел Марту, что в очередной раз ждала меня у злосчастной парадной. «Что-то я подустал, – подумалось мне. – Отключу-ка я на всякий случай телефон, а то, не дай Бог, позвОнит еще».
Вот я смотрел на Марту, раздираемую ожиданием меня, и думал – а не прогуляться ли мне после трудного дня по городу, остудить нервы, успокоить разум? Пожалуй, так и поступлю, глядишь вернусь, а ее уже не будет. С такими мыслями я ушел от своего дома.
Шел я по дороге, по той, по которой и направлялся к дому. Темнело, зажигались огни, из-за потепления все на земле превратилось в грязь и слякоть. Одновременная легкая морозь и мокрость – отвратное зрелище, а к восприятию и того хуже. Как бы я подобное ни ненавидел, а усталость от рисования Марты играла во мне много больше того, что булькало под ногами.
Смотря себе под ноги большую часть прогулки, я как-то не заметил, что внезапно наткнулся на… Леру. Такой встрече я был несказанно рад, для себя скрывать не стану, но видом я показал лишь приятное удивление. Мы поздоровались. Улыбаясь, она сказала, что держит путь на остановку. Как оказалось, она только недавно освободилась из училища.
Я с волнующим смущением, пусть и спрятанным в себе, предложил ей стать ее попутчиком, если выражаться проще – проводить ее. Неожиданно – она сразу же согласилась, да еще и продолжала так, как бы описать… наивно улыбаться. Мне показалось это странным. Нормально ли, что занятая девушка с какой-то нескрываемой радостью принимает предложение проводить ее от малознакомого парня?
Когда мы были уже на остановке, между нами завязалась легкая, непринужденная, пусть и скромная беседа. Мы разговаривали о том, о сем. Однако, в один момент Лера несколько ошарашила меня личным вопросом в лоб, нисколько не завуалированным и не прикрытым, но как будто бы невзначай.
– Ты… с кем-нибудь встречаешься?
Нет, может быть, я такой странный, но как мне казалось раньше, да и сейчас – такие вопросы по факту незнакомцам при первом затяжном диалоге не задают. Что ж, но я таки ответил прям как есть:
– Знаешь, Лера, как-то это с твоей стороны нетактично. Но поспешу тебе все-таки открыть тайну: я – свободен.
– У… – Она улыбнулась еще шире. – А мы-то с девчонками гадали, занят ты или нет, было ли, не было ли.
В ее глазах, как и на лице, я увидел какой-то блеск радости от озвученной мною новости. У нее плохо получается скрывать свои истинные эмоции.
– Женя, а ведь это как-то странно… Ты… При такой красоте и до сих пор свободен, может, ты…
– Я не педераст.
Она расхохоталась:
– Ах, ха-ха, рада слышать!
– Просто как-то не озабочен сим вопросом, что ли…
Разговор продолжался, мне это нравилось, и ей было комфортно, тут я заметил, что автобус до ее дома все это время стоял прямо тут, и вот его двери закрылись, он уехал. Самое забавное, что, когда он подъезжал, она посмотрела прямо на него, на его номер, она не могла его просто взять и проморгать. Специально пропустила?
– Это был твой автобус?
– Да.
– Почему ты его пропустила? – с приподнятой бровью спросил я.
– Та-а-ак, он попросту… заполнен.
– Ага.
С трудом мне в это верилось. Безусловно, автобус был заполнен, но желающий попасть домой человек – всегда найдет место, куда себя втиснуть. Обычная причинно-следственная связь и логика говорят о том, что ей либо просто не хотелось попасть домой и делать ей там нечего, либо ей было со мной более чем интересно. Я скромный человек, поэтому предположу, что первый вариант более правдоподобен.
Мы проговорили так еще минут с двадцаток, и Лера наконец погрузилась в автобус. Напоследок она протянула мне руку и улыбнулась вновь. Я со всей возможной нежностью пожал ее нежную, молодую руку. Улыбаясь, проводил уезжающий с ней автобус взглядом.
Еще немного погуляв, с радостью в сердце и воодушевлением вертался до дома. Представьте мое великое удивление, когда у своей парадной я обнаружил Марту. Она не ушла, она так и продолжала меня ждать. Что за настырность? Что за нелепое упорство? В конце концов – специфический эгоизм? Ничего не оставалось, кроме как идти и продолжать выполнять работу.

14

– Ну, вот положим, Бога – нет… – заявил Дрозд.
– Ну, положи! Я же не знаю, есть он или нет. Вообще, его существование как таковое не требует каких-либо доказательств, Павел, – сказал в ответ Аркадий.
Джентльмены спорили о Боге. Они занимались мучением одного из двух извечных вопросов – вопросом религии. В том, что у Аркадия и Павла были разные позиции по данному вопросу, – сомневаться не приходилось. Тут и дураку понятно, что у романтика мнение будет более духовно преисполнено, нежели чем у реалиста-материалиста, коему нравилась понятная прямота всего на свете.
Я решил вставить свои пять копеек:
– Друзья, не обессудьте, но, по-моему, Бог – это то, что объяснить никак нельзя, вернее – невозможно!
– Oui, mais cela ne rend pas ce dogme vrai! (Да, но это не делает эту догму правдивой!)
– Понятное дело, но и доказательств существования высшей сущности у нас не имеется. Поэтому я придерживаюсь религиозного агностицизма. Все-таки парой мне кажется, что все в этом мире происходит по прихоти всевышнего…
¬– Подробней, пожалуйста, – Дрозд вклинился в мою речь.
– Смотри, допустим, есть вы, атеисты.
– Oui.
– А что, если Богу угодно, чтобы какой-то пласт людей «заразился» условным атеизмом, дабы двигать его в массы, что в свою очередь будет являть собой своеобразную проверку на верность Богу? То есть я допускаю, что сейчас как в старые добрые времена, кои описаны в Библии, идет процесс преддверия трагедии, из которых вытечет история, подобная Ноеву Ковчегу или что-то вроде того.
– Ну, тут опять что-то из разряда того, чего ни доказать, ни опровергнуть нельзя…
– Более того! Получается – Богу все подвластно, и любое явление и процесс – возникают и происходят в соответствии с его желанием, и это в независимости от «негативной» или «позитивной» окраски.
– Ох…– Павел тяжело вздохнул. – Ладно. Просто, знаешь, я не могу ни при каких обстоятельствах признать наличие, а уж тем более puissance illimit;e (безграничную силу) того, чего не вижу. Может, ты и прав, наша жизнь, все это – обман, однако я в это не верю.
Тут снова в разговор включился Аркадэ:
– Интересная гипотеза, Евгений. – Поворачиваясь к Дрозду: – Я же, наоборот, – верю в Бога, в силу своего окружения и воспитания, но претензия моя более высока. Мне, в сущности своей, совершенно не прельстит мысль, догмат, что я – раб божий. С такою бытностью я совершенно не согласен! Почему если я создан по его образу и подобию, то я есть его раб? Где он? Почему прячется от нас, своих детей, и обещает встречу только там?.. – Аркадий указал пальцем вверх. – Я бы хотел быть как минимум ему равным.

15

Сигарета умирает прямо у меня на руках, с каждым затягом я убиваю ее, а она хоронит меня. Я стою у здания училища и жду Леру. Жду ее специально, чтобы проводить, ибо думаю, что она будет не против. В прошлый раз я проводил ее, мне понравилось и, как мне кажется, понравилось и ей. Хотя стоит признать, наличие у нее парня меня гложет. Сейчас я даже не знаю… Гложет меня то, что с точки зрения общественности я поступаю неправильно, или то, что я так скромно скроен, – из-за чего мне так сложно просто взять и увести ее?
Так и стоял я с сигаретой и раздумьями, пока не вышла из училища и сама Лера. Вопреки моему желанию окликнуть ее она сделала это первее. Подойдя, она спросила у меня:
– Ты чего еще не дома, Женя?
Я ответил:
– Да, как-то дома делать нечего… Вот стою, думаю, чем-бы заняться. – Я врал и не краснел. – А ты случаем не на остановку идешь?
– Именно туда!
– Не хочешь – я могу проводить тебя?
– Было бы не плохо, пошли! – радостно ответила она.
С этого началось наше активное общение с Лерой Милашкевич и в виду того, что староста-Надя была подругой Леры, с ней тоже. И общение это с каждым днем медленно, но верно превращалось в дружбу.
Я провожал Леру почти каждый день, это переросло уже в ежедневный послеучебный двух–трехчасовой променад перед отъездом Леры домой на автобусе. Мало того, так еще я начал посещать вместе с Лерой и Надей разные локальные мероприятия и внеурочки. Получалось так: я делал все это только из-за Леры, ведь, по существу, девчачья компания меня как-то утомляла, их разговоры были обо всем и не о чем, в них не было ни глубины, ни широты. Последствием всего этого стал приход ко мне понимания факта моего взаимодействия с девчонками только лишь из-за любви к Лере. Любовь являлась двигателем ко всему в моих с ними отношениях, сие как-то смущало меня, но мною же и подавлялось.
Выходила такая картина – из-за девчонок я уделял все меньше времени работе с Мартой, скрываясь от нее на прогулках с Лерой, и уж тем более посещения клуба снизошли к минимуму. Все вышеперечисленное вызывало у меня какой-то легкий душевный дискомфорт, но как-то раз я нашел в себе силу обо всем подумать. Подытоживая, в конечном счете я пришел к умозаключению: все мною расставленные приоритеты – исключительно верны, тем более когда руководствоваться сердцем и душой советовал мне и сам Аркадий, а даже просто находится с Лерой рядом для меня – счастье.
В один прекрасный день после занятий мы с Лерой провожали Надю домой. Как только мы проводили нашу – уже общую – подругу, настала между нами какая-то неловкая пауза, мы только шли и изредка переглядывались между собой.
Молчание нарушила Лера, она спросила, как и положено своему шебутному стилю, – неожиданно и бойко:
– Тебе нравится Надя?
Сделав вид, что удивился:
– Нет, мне нравится другая.
Сказать прямо, такие вопросы меня уже нисколько не удивляли, я просто делал вид, чтобы поддержать свое амплуа маломолочной порядочности.
– И кто она?
– Ха-х, так я тебе и сказал!
– Ну колись!
– Я не наркоман.
– Хоть намек-то дай! – сказала она, легонько ударив меня кулаком в предплечье.
– Не-а.
Она посмотрела на меня как на дурака.
– Чего ты на меня так уставилась?
Создалась в меру комичная сцена – она смотрит на меня как на придурка, я на нее – как на ребенка. В этой ситуации на действия решился по итогу я. Подмигнув ей и улыбнувшись, я просто продолжил мерный шаг дальше, она же раскраснелась, постояла еще немножко и догнала меня, дальше все выровнялось, и мы говорили уже совсем о каких-то незначительных вещах.
Прошло дня три, в какой уж раз я провожал Леру и стоял с ней на остановке в ожидании всегда «заполненного» автобуса. И как уже по традиции было заведено, этим «заполненным» автобусом внезапно оказывался каждый новоприбывший по ее маршруту. Я уже толком и не сомневался, что Лера пропускает свои автобусы только для того, чтобы поговорить со мной подольше, по ней самой это заметно. В моем присутствии она явно живее и радостней, также более уверенней в себе и даже… горяча, пожалуй. Поэтому-то я и не видел повода сомневаться в своем выводе.
Вроде бы мы говорили опять ни о чем, но почему-то разговор наш зашел об отношениях, и вдруг она сказала:
– Жень, а что для тебя – любовь?
Я задумался.
– Для меня, пожалуй, это есть одно из – если не самое – сакральных чувств во взаимоотношениях между людьми. В каком-то смысле синоним жизни.
Странно было слышать от нее такой вопрос.
– Знаешь, Женя, мне так хорошо с тобой… Я никогда не получала достаточно мужского внимания, а находясь вблизи с тобой, я чувствую его с переизбытком.
– А как же твой парень? – На чистоту, хоть фраза Леры и звучала достаточно типично, мне хотелось верить в ее искренность.
– У нас с ним все сложно… У нас уже, по-моему, давно не чистая любовь…
¬И что вот эта вот «не чистая любовь» обозначает?
– Я думаю, он мне изменяет. И в принципе, ведет себе со мной по-хамски. Материт меня за любое неверно сказанное слово…
– Как-то это не по-людски…
– Это еще не все… – Лера потускнела, – Он не разрешает мне носить разную одежду, только всякие малоприятные глазу наряды, видимо так он хочет, чтобы я была красива только для него.
– Если я не ошибаюсь, это зовется ревностью.
– Именно так, ведь вместе со всем этим он еще и контролирует мои переписки в соцсетях, проверяет чуть ли не каждый день, из-за этого я даже не могу нормально пообщаться со своими подругами.
– Как все это ужасно…
Лера продолжала изливаться по поводу того, насколько плох ее парень Андрей. Меня, конечно, все это возмущало, и по ходу диалога я выражал Лере поддержку, но внутри мне было жутко противно слушать про ее настоящего парня вообще все что угодно. Несмотря на свое отвращение к самому факту упоминания его в наших разговорах, я терпел, ведь мне казалось, что ей нужен тот человек, что поймет, нужна поддержка.
Пока я думал о своем и обрабатывал поступающую информацию, Лера произнесла:
– Сколько всего плохого… Мне бы его бросить, да никак не могу, ведь столько всего хорошего с Андреем было, и как он, бывало, хорошо меня понимал... Нет, я просто не могу.
Это был удар под дых. ¬ «Ага, конечно…» – сразу же подумалось мне.
– Женя, ты не представляешь, как мне нравится с кем-нибудь да обниматься… Я по своей природе – человек тактильный! Люблю физическое взаимодействие с тем, кого люблю, даже на публике, без разницы!
Вот Лера говорит все это и, наверное, совсем не понимает, как этим оскорбляет меня. Оскорбляет своим противоречием, да и вообще – говорить о своем парне в присутствии другого, наверное, не самое культурное, что может быть. Понимает ли она это? Или именно из-за своего непонимания поступает так?
С тяжким вздохом Лера продолжает говорить:
– Как жаль, что Андрей все же ставит во главе угла себя, а не наши совместные желания…
– Это как это?
– Мои интересы почти всегда – не учитываются.
Мне стало так дурно на душе от всего этого абсурда, но, отнюдь, я чую, что любовь моя никак не утихает, она как будто только силнее полыхает внутри меня, в моем сердце и совсем ничего не могу с ней сделать, мне как-то больно и прелестно… Я здоров?
Через несколько минут слова Леры побудили меня на обдумывания смысла оных. По-моему, интересно выходит, быть может, очевидно, но все же интересно. Одним из самых приятных, если не самым приятным, ощущением является ощущение твоей нужности кому-нибудь, значимости для другого человека. Не в смысле шкурном, а в благом, в любовном или в душевном. И сомневаюсь я, что может быть по-другому.
Но вот пришел момент прощаться с Лерой. Когда она перед тем, как уехать вновь, пожала мою руку, я подумал:
– Обидно не иметь возможности прикоснуться к человеку, которого ты любишь, так еще и который эти самые прикосновения вожделеет. Сейчас же – сиюминутный проблеск счастья для меня…
Затем она уехала.
Следующим днем я и Лера, как всегда, прогуливались до остановки. Дойдя до одного из перекрестков, от которого рукой подать до моего дома, Лера вспомнила, что у нее, оказывается, еще остались какие-то дела, самые что ни на есть важные и не отложные. Она повернула в сторону своего дома, мне ничего не оставалось делать, как проследовать за ней.
Для того чтобы Лере добраться до места своего назначения, нам требовалось пройти через мой дом, и, когда мы проходили мимо оного, какое же было чудо-удивление, что там томилась в ожидании красотка-Марта. Конечно же, Марта сразу заметила меня, как только я появился в зоне ее видимости, этого стоило ожидать, а надеяться проскользнуть незамеченным – было глупо.
Я попытался сделать вид, будто не заметил Марту, дабы не взаимодействовать с ней в присутствии Леры. Ведь так и чуяло мое нутро, что такие люди, как Марта, сами по себе просто являются генераторами какой-то черни. Отнюдь как жаль – Марта, заприметив меня, громко воскликнула слова приветствия, обязательно употребив наименование «Мистер художник».
Услышав Мартино специфическое «здрасьте», мы с Лерой застыли в ожидании того, что к нам подойдет виновница нашей остановки. Марта неспеша, чинно и важно встала с лавочки и подошла к нам, по ее лицу видно было то, что ее просто переполняет высокомерие, она словно не заметила Леры и протянула мне свою руку, даже не повернувшись в сторону моей спутницы.
После того как я поздоровался в ответ, она – в своей манере – кокетливо припомнила мне, что она требует моего времени и внимания. Мне стало неловко. Пытаясь сие скрыть, я начал искать и подбирать различные оправдания из разряда «завалы на учебе», «дополнительные мероприятия в училище» и тому подобное. Пока я объяснялся, окинул взглядом Леру, ее лицо изображало вопросительную мину, с крайне не добрым внутренним подтекстом. Моя натурщица же лишь слушала мои нелепые оправдания с надменным лицом.
Вдруг ни с того ни с сего – Марта ухватила меня под руку и повела ко двери в дом. Она уже со строгим тоном заявила, что нам пора заняться делом. Почему-то я не стал ей противится, подчинился и принял ее порыв к работе. Заходя в здание, я вновь посмотрел на стоящую безмолвно Леру, ее лицо уже изображало не вопрошание, а одновременно грусть и сердитость. Она так и смотрела на меня, пока не захлопнулась входная дверь.
Этой ночью мое отвращение к Марте приобрело почти что максимальный оборот, была достигнута та вершина, которая вызывала у меня уже совсем не прикрытое раздражение. Марта, украв у меня возможность провести время со своей любимой, так еще ее и по-своему оскорбив, продолжала кокетничать со мною, тем самым снижая темпы работы. Она туда-сюда вертелась, стараясь принять более вызывающую позу и нарушая ту, в которой я ее рисовал. Я понимаю, для чего это делалось, но как-никак это напрямую мешало мне работать, и я сделал Марте грубое замечание, после которого она раскисла и теперь с большим послушанием держала себя, однако от этого ее преувеличенная гордость не ушла. Этот сеанс прошел так хладно, как только мог.
На следующий день в училище я заметил – Лера как будто бы избегала меня и на вид была очень грустна. Обратившись к Наде в надежде, что она раскроет мне суть поведения Леры, в ответ услышал только:
– Тебе, наверное, лучше знать, что случилось.
Позднее, я таки умудрился выловить Леру в одном из коридоров. Сходу я спросил у нее:
– Лера, что стряслось?
– Что стряслось? Ничего не стряслось… – Да, облик ее так отдавал печалью и обидой.
– Ну как же! Почему ты меня избегаешь сегодня весь день?
– Ничего я тебя не избегаю, с чего ты взял? Все как обычно!
Вот те на…
– Лерочка, моя хорошая, у тебя, похоже, помимо зрения, очень размытое понятие относительно того, как у нас происходит обычное повседневное взаимодействие!
Слегка краснея и отводя глаза:
– Ух ты, «моя хорошая», я хорошая, оказывается…
Громко:
– Да что случилось, объясни, не юли!
Она продолжала улыбаться и, уже немного истерически посмеиваясь, ответила:
– Я же говорю: все хорошо!
– Лера, ну что за дела?
– Вот, такие вот дела!
Приняв безэмоциональный вид:
– Ладно, я устал так общаться, я ухожу. – Развернувшись, я начал удаляться от нее.
Однако в спину мне раздалось:
– Ну иди, топай, отдохни там со своей ждулей!
Остановился, лукавая улыбка захватила мое лицо, в голове появилась радостная мысль. Ревнует! Лера меня ревнует! Интересно, а она сама понимает абсурдность ситуации? Всего его настроения и по факту того, что она сама неверна своему парню? Пускай не де-факто, но де-юре… Хотя, тут как посмотреть. Ибо если душа ее тянется ко мне, а номинально только тело ее принадлежит ее парню, то все как раз таки наоборот. Ну и идиотия… бал абсурда… все это хорошо описывает один биологический термин – шизогония! Конечно, обозначает оно нечто другое, но – Господи, иначе это не назвать. Зато, чертовски приятно это осознавать!
Обернувшись к моей любви вполоборота, кинул фразу:
– Я тебя понял… что тебя так беспокоит.
И все-таки ушел.
Занятия закончились рано, бежал со всех ног домой, торопился. Как и ожидал, меня уже подкарауливала Марта – все как всегда.
Вот я очутился перед ней, стоял и уже знал, что скажу, и представлял, как все будет, но все равно я был полон воли и решительности. Но прежде, чем я начал, Марта подорвалась ко мне. Она взяла своими тонкими, надухаренными ручками мою усталую ладонь и сказала мне:
– Евгений, вчера все получилось некрасиво, признаю, но вы должны меня понять, ведь я влюбилась в вас… И более ни дня себе не могу представить без вас!
Сильные слова, они едва ли не переломили напополам мою уверенность в том, что я хотел сказать ей при нашей новой встрече.
– Ну что, Евгений, чего же вы молчите? Вы согласны вступить со мню в отношения? Мы будем прекрасной парой! Вы невыносимо прекрасны, не томите меня, не заставляйте страдать в ожидании вашего «да»!
– Нет.
– Что? Почему?
– Глупый вопрос, Марта. – Я отстранился от нее. – Глупо с вашей стороны решаться на такой шаг, видя, что ваше кокетство и заигрывания на протяжении длительного времени не имеют никаких последствий, в особенности – моего ответа. Я к вам, Марта, ничего не чувствую, простите. Это, во-первых. Во-вторых, – касательно портрета, – я передумал его рисовать, и вы, уважаемая леди, можете у меня больше не появляться.
Марта впала в шок.
– Как так? Евгений, вы с ума сошли?
– Нет, я обдумал это решение тщательно, в нем уверен на все сто.
– Такой перл с вашей колокольни возмутителен!
– Возможно.
– Не знаю, знаете ли вы, но я – сестра Деби Краммера, и ваш отказ по обоим случаям может иметь значительные последствия! Я бы даже сказала, они будут строго обратны тем, которые обычно называют «позитивными»! Вы еще можете передумать. – Марта рассвирепела не на шутку, от ее прелестности мало что осталось в таком состоянии.
– Извините, все-таки откажусь. Эта работа в таком плотном графике слишком губительно влияет на мою прочую жизнедеятельность, поэтому я буквально не в силах продолжать. Да и признаваясь честно – желанием не горю.
– Это просто свинство!
– Согласен, но в этой, так скажем, парадигме честности самим с собой перешагнуть через себя – не в силах. Тем более с вашею излишнею жантильностью!
– Не хочу вас пугать, но вы еще об этом пожалеете! Порядочный человек не бросает работу на полпути!
– Не хотите пугать – отнюдь пугаете… Да и вообще, не вам мне говорить за порядочность, леди, вы чего? Если вы сестра Краммера, то, знаете ли, вдвойне как-то странно его желание обзавестись вашим обнаженным портретом! Я, может быть, вам глаза раскрою, но вам лишь только недавно стукнуло совершеннолетие. Желание вашего брата и ваше оному потворство – выглядит до жути странно!
– Бросьте так мерзко рассуждать! Или все же пожалеете!
– Вы случаем не больны, все с вами хорошо? – съерничал я.
– Так просто мы вашу выходку не оставим! – с этими словами Марта наконец-то удалилась прочь от моей, уставшей от нее парадной.
Любовь иногда как замкнутый круг. Тебя любит один, а ты – совершенно другого.

16

Несмотря на то, что клуб я посещал ныне редко, сегодня я прибывал в его уж столь родных застенках. По прибытию я не застал на месте Аркадия, зато обнаружил Дрозда. Сидя с Павлом за столиком и обсуждая книги, мы приятно проводили время, но нас таки все мучал вопрос – куда делся Аркадий?
Одни прекрасным мановением своим чудесным появлением Аркадий разрушил нашу с Павлом идиллию, но мы не были злы, а лишь наоборот – довольны. Чудесность появления нашего друга заключалось в том, что при себе он притащил старый черно-белый фотоаппарат, взятый не знамо откуда.
Тут же наш, если так можно выразиться, «Босс» предложил нам всем вместе сфотографироваться при помощи этой финтифлюшки. На вопрос Павла «Зачем?» последовал ответ: «Чтобы ты спросил».
Аркадий попросил одного из читающих неподалеку сфотографировать наше трио. Быстро объяснив, что к чему и как с аппаратом управляться, вышеупомянутый Аркадий встал между нами и приобнял. Сказал улыбаться и, закурив, улыбнулся сам. Щелчок – фото готово. Подойдя к треноге с аппаратом, Аркадий поблагодарил добродушного читателя и заявил, что позже отнесет в фотоателье пленку, где ее проявят, а потом мы повесим эту фотографию где-нибудь здесь.
– И все-таки зачем? – повторно спросил Павел у Аркадия.
– Потому что захотелось, могу позволить себе или нет?! – ответил с игривой иронией Аркадий.
– В крайнем случае мог бы использовать современную камеру с высоким качеством съемки.
– Э-э-э нет! Это, Паша, стиль, это, Паша, нынче нонконформистская атмосфера хорошего старого для меня – просто божественна! Выражаясь языком более заскорузлым, – я тащусь по старью, такой…геронтофил. – Улыбнулся.
С некоторой серостью на лице, садясь за стол и принимаясь за книгу:
– По мне, так практичность и качество – более важные факторы.
– Это ты так говоришь потому, что, как мы знаем, ты совсем не романтик, не чувствуешь эту жизнь более глубоко, всеми фибрами, так сказать, души!
– Ну, наверное, мне как-то по барабану.
Тут вмешался я со своими рассуждениями:
– А ведь знаете, сейчас такой феномен как фотография – изрядно обесценился. Ибо у нас есть возможность фотографировать почти на каждом «тазике». Раньше фотография была памятью, некой ценностью, которая отдавала теплом, атмосферой. В двух словах – имела цену.
– А это интересная мысль. Мне нравится твой посыл придачи многим, казалось бы, простым вещам, наибольшей сакральности, чем это сейчас принято у большинства людей, – сказал мне Аркадий.
– Да-а-а… Аркадэ, слушай, а можно, я тебя нарисую? Ну, твой портрет?
– Ха-х, еще спрашиваешь, конечно! Кстати, а что ты так редко к нам заглядывать стал?
Со вздохом:
– Не моя вина …Это все любовь, виновата она.

17

Карандаш скользил по бумаге, оставляя грифельный след, я рисовал портрет Аркадия, работа спорилась как нельзя лучше, возможно, всему виной внезапный ночной прилив вдохновения, исходящий из моей души.
Доведя контур, я положил карандаш и откинулся на спинку стула, устал. Встав, я подошел к окну и, смотря на ночную тишь за ним, закурил. Виднелись лишь звезды, город был в полном мраке, удивительно, не часто так бывает, даже в позднее время. – А что есть душа? – себе вопрос. Душа, вероятно, – это есть «Я», совокупность моего характера, темперамента и выливающегося из этого не вполне предсказуемого поведения. Очень интересно. К примеру, Дрозд считает, что души – не существует, все обусловлено деятельностью мозга, Аркадий же считает под стать ему – более романтично, но почти так же, как я. Если бы все можно было просчитать, исходя из того, что находится в нашей черепной коробке и называется мозгом, то я думаю, жить было значительно легче, все бы зачастую поддавалось логике. Но нет же, человек переменчив, нелогичен и – иногда – весьма нестабилен. Душа — это наши инстинкты, наша особая личность, то, чего нету у другого, ведь у каждого она своя. Наше уникальное восприятие мира, что формирует нас во всех жизненных ипостасях.
Темнота из окна била мне в глаза, поглощала и заставляла смотреть на нее все тщательней, это так завораживающе и в то же время контрпродуктивно. Душа… С моею что-то происходит, мое сердце бьется чаще, а в животе, как и в груди, какое-то странное чувство вихря, острого желания заполнить пустоту. К черту, будь я проклят, коли завтра не сознаюсь в своих чувствах к Лере! Все лучше, чем жить в неведенье. Делая последний затяг, я сказал шепотом себе под нос:
– Может, она меня тоже любит?
В училище Лера по-прежнему избегала меня. Зачем? Не понимаю. Несмотря на это, она все равно поздоровалась, пусть и несколько стесненным образом, со мной утром. Весь день провел я в одиночестве на занятиях. Мои мысли были заняты лишь ею и моим признанием. Однако я смутно представлял себе момент, когда я ей это скажу, но я уверен, что скорее всего решусь на это после пар. Но вот беда – по окончанию занятий в заведении ее я уже нигде не застал. Я не мог нарушить свою клятву. Впопыхах я оделся и, предполагая, что она ушла на остановку, побежал туда изо всех сил.
Я был прав, она уже была на остановке и как всегда – ждала свой автобус, но я успел первее. Когда я подбежал к ней, она удивленно посмотрела на меня и сразу же спросила:
– Ты бежал?
– Да.
– За мной?
– Да!
Она еще больше удивилась и покраснела:
– Зачем?
– Потому, что ты мне нравишься!
Раскрасневшись, она тихо спросила:
– Что? – Ее очки съехали ей на нос, а глаза слегка округлились. – В смысле как подруга?
– В смысле как девушка, как Лера! – Я все еще запыхался, но после этой фразы мой организм вернулся в норму, дыхание стабилизировалось, но сердце билось часто. Мне казалось, что сейчас у меня случится что-то типа инсульта.
Милая Лера потеряла дар речи. Ее взгляд устремился почему-то вниз, пока мой, жизнерадостный, был прямо на ней, в ожидании какого-то ответа. Секунда – и она подняла голову, глаза на меня, прямо в ответ в мои. Она произнесла:
– Мне…мне так приятно, приятно это слышать. Я… ты… Эх, в общем, если бы не Андрей, то я бы без всякой задней мысли согласилась. – Она поникла, печально побледнев. Мое лицо же тоже потеряло страстный вид.
Приехал ее автобус. Отводя очи, подала мне руку на прощание. Я обескураженно, совсем без слов пожал ее прелестную ладонь. В ответ от нее услышал лишь одно только слово:
– Пока…
В этот же день, вечером, лежал я на кровати и думал о том, что произошло. «Боже! Вот я вроде как и счастлив, ведь она меня не высмеяла, не равнодушно, с монотонным голосом произнесла «нет», а вроде бы и нет, не счастлив, поскольку в тоже время и «да» она мне не сказала… Но обронила это едкое для сердца и мозга «если бы, до кабы». А это значит, что и она меня тоже любит! Но тогда это полный бред и продолжение карнавала шизы! Почему нельзя просто: если любишь – быть вместе, а если нет, то нет? Подумаешь, какой-то там «парень», с ним положено б обратиться как со сволочью, так как по ее же собственным словам он та еще скотина… да и что он сделает? Пусть только попробует! Я его бы усмирил как надо – по-мужски, по-джентельменски!
Поднявшись с лежбища, направился к холодильнику, достал водку и налил себе рюмку, со словами:
– Ох уж эта человеческая удовлетворенность жизнью, которая заканчивается там, где начинается удовлетворенность уже другого человека! – Опустошил ее.
Я молчу. Опять стояли с Лерой на остановке, и будто бы меж нами ничего не произошло, не было ни дел, ни слов, ни тайных сладострастных желаний, ничего. Но вдвоем мы были грустные.
Эта тишина была невыносима. Я посмотрел на Леру, прямо ей в глаза. Заметив это, Лера совершила попытку проигнорировать мое внимание, но у нее сие не получилось. Спустя лишь пару минут она взорвалась громким плачем. Тут же я ее рыдающую приобнял, она была не против, наоборот, с охотой поддалась моим объятиям. Теперь ее слезы раздавались мне в плечо.
– Я так давно мечтала об этих объятиях… Женя, ведь я тоже тебя люблю… С самого первого дня нашей встречи, с первого взаимного взгляда, с первой пары. Но у меня нет сил, чтобы бросить то ярмо, ту цепь, что меня держит…
Я успокаивал ее как мог. И гладя ее сказал:
– Что ж, не все в жизни бывает так, как мы хотим… Но попытаться поменять существующее положение дел – никогда, наверное, не поздно.
Про себя мои мысли яро бушевали. Мне так желалось слиться с Лерой в поцелуе, ведь и ей, и мне это так надо… Но что-то настойчиво удерживало меня от подобного перформанса, не знаю что, но оно было сильней моих желаний.
Лера наконец-то успокоилась. Я снял с нее очки и вытер слезы с ее девичьего лица. Сказал:
– Все будет хорошо, не надо волноваться…

18

Раннее утро, я уже был в клубе. Сидел и читал книгу, конспектируя все занимательные мысли в свой блокнот. Неподалеку восседал Аркадий, он раскладывал пасьянс, как перед этим раскладывал подобно так же книги по стеллажам.
Я спросил у него:
– Как пишется «гиппопотам»?
– Бегемот
Улыбаясь:
– Ясно, спасибо.
– А что ты там пишешь? Зачем тебе гиппопотам?
– Да так, пишу, что если сравнивать Ницше с животным миром, то он более всего похож, как ты сказал, на бегемота. Ибо такой же уверенный и рвущийся на пролом, к своей цели. Только в случае с Фридрихом Ницше – к установке новых догматов на пути к «сверхчеловеку».
– Интересно, конечно, но я бы на твоем месте не занимался такими сравнениями и ассоциациями в принципе. Как-то это стремно звучит.
Наш диалог прервала появлением в дверях какая-то напомаженная, до неприличности приличная и эпохальная дама. Выглядела она важно, а вместе с тем и дорого-богато. Несмотря на такое описание, она была молода и на любителя красива.
Цокая каблуками, она вошла и представилась Лорой Андреевной Цветковой. Аркадий, приняв вид, будто задумался, покорчился, потом внезапно обрадовался, встал и заявил:
– А-а-а, да-да-да, Лора Андреевна, я помню вас! Мы с вами познакомились на каком-то светском мероприятии, разговорились, и я вас пригласил к себе. Помню-помню!
По очереди мы поцеловали ее руку.
В общении с нами наша новоиспеченная участница клуба вела себя высоко и крайне деловито.
– Позвольте поинтересоваться… – начал я.
– Позволяю, – ответила мне Лора, закуривая сигарету через мундштук.
– Кто вы есть и чем занимаетесь? Почему наведались сюда?
– Знаете, Смысловский, этот город прямо по-тупому воздействует на меня. Эта хтонь, эта душевная морозь и черствость города и людей, в нем живущих, меня сводят прямо в могилу…
– Но вам ведь только 20 лет…
– Не важно. Важно то, что родилась я в приличной, богатой семье, где все увлекались различными культурными занятиями и науками. У меня же сталось так, что моим поприщем стала литература и философия. Отнюдь, живя в этой дыре N, я нигде не могла реализовать свои интересы до поры, пока не встретила Аркадия Кирилловича, он-то мне и подсказал о вашем клобе.
– То есть все от безысходности?
– Верно. Все никак я не могла найти место, где меня могут не то, чтобы понять, а хотя бы прочесть то, что я пишу. Вы, уважаемые, как я вижу, – читать хотя бы умеете. Или книги на полках лишь для вида?
– Умеем-умеем.
– Вот, ваш клоб – единственное место, где есть хоть чуточку интеллектуальной атмосферы.
Я привстал из-за стола и произнес:
– Будьте добры, Лора, а можно что-нибудь почитать из ваших трудов? – Невольно я глянул на Аркадэ, его лицо выразило что-то вроде «Ой, зря ты туда полез…»
Лора достала из своей сумочки маленькую книжицу и аккуратно положила на стол.
– Возьмите.
Взяв ее, я ее поразглядывал. Передо мной явилась книжка в дорогой, кожаной обложке, на которой красовалось золотыми буквами название «Генеалогия женского величия как метафизический догмат бытности». Ух, меня только от одного названия уже скукоживает по самые не балуй! Господи, оно еле вмещалось на обложку.
Листая страницы, я улавливал какой-то круто завернутый абсурд – из разряда «Женщина есть, в сущности, существо великое. Обуславливается и доказывается это тем, что оно может породить из своего лона человека себе подобного или даже более совершенного», «Женское эго – это величина непомерная, несоизмеримая, что задает всему вокруг окрас и производит верную, объективную оценку». Читая это, я ловил себя на мысли, что это какой-то пирожок с ничем. Выглядит и читается красиво, а по сути – пустота, но за красоту подачи, опять же, хотелось похвалить.
В это время Аркадий подошел ко мне за спину и из-за плеча тоже начал читать книжку в моих руках. «Родившая женщина – есть никто иной как Атлант, находящийся в жизненной цепи на позиции полупознания всего метафизического мира…» Ну, тут меня уже порвало, истерический смешок сдерживать сделалось невыносимо. Аркадий услышал мой смех, на его лице невольно растянулась до ушей улыбка.
Лора тут же заметила наш гогот и приняла обиженный вид, началось то, что обычных людей принято называть истерикой. Наша Лора заметалась с возмущениями туда-сюда по залу. Аркадий, заметив это, отошел от меня и направился к Лоре, громко приговаривая:
– Лорочка, дорогая, бросьте злиться, это мы даже не про вас!
Мне вспомнились слова Аркадия: «Какой же современный человек одновременно циник, и до крайности ранимый…», а ведь и правда. Хотя, если судить по крайности, то это ничто иное как позерство. Закрыв книгу и ласково положив ее на стол, я задумался. Смотря на Лору, мне показалось, что почему-то девушки и женщины мыслить широко, масштабно, в конце концов философски – не способны. Их суждения глубоки тогда, когда сводятся к тем предметам и вещам, что непосредственно востребованы к практике. Как будто женский пол предрасположен более к решению непосредственных проблем, а не к тому, чтобы искать, капаться в бытие и информации в округе. Мы мыслим о вещах пространных и о смыслах, они же – великолепно думают о том, что уже есть, о локальных проблемах и зачастую неплохо их решают.
Так и провозились я и Аркадэ с Лорой Андреевной до вечера. Когда успокоили столь породистую даму, то отлучились мирно к стеллажам. Стоя оперившись о них, мы попивали коньяк и наблюдали за тем, как Дрозд и еще несколько участников клуба ведут активный разговор с той самой Лорой. Спустя какое-то время к нам присоединился и Павел. Отходя от Лоры, он повторно, как и при приветствии, поцеловал ей руку.
Аркадий налил Дрозду выпивки и спросил – о чем они разговаривали с таким бурным интересом?
– Лора, конечно, рассуждает примитивно, но мне она, в целом, – нравится. Ничего такая. А разговаривали мы о «смысле жизни». О том – можно ли сформировать смысл жизни? Существует ли он и корректен ли данный вопрос?
– Действительно, а корректен такой вопрос? По-моему – это очень индивидуальная тема для каждого человека. Мне кажется, что так или иначе смысл есть, а сформировать его – для этого нужны определенного склада душа и большая сила не менее большого духа, – ответил я Павлу.
Аркадий тихо:
– Н-да, вопрос сложнейший, и правильно подмечено – для всех ответ будет разный. Да и смысл, его поиск и осознание – вещь трудная, как и большинство вещей в нашей жизни.
Аркадий сказал это так тихо, что я его даже не услышал и переспросил:
– Чего?
В ответ он скорчил кислую мину и сказал:
– Повторюсь, в жизни, в мире – не может быть простых вещей. Поскольку, во-первых, это было бы неинтересно, а во-вторых, потому что тогда человеку не требовалось бы думать и размышлять над окружающими его вещами. Получилось бы так, что бытие лишилось бы логики, ведь этот феномен присущ сложной вещи, что состоит из более простых процессов и явлений, кои и образуют более высший по ступени смысла и значимости факт.
Средь нас повисла пауза. Она продолжалась, пока Аркадий не спросил меня:
– Ну, как там на любовном фронте, Евгений?
– Вроде как не очень… Лера – она вроде как любит меня тоже, но своего парня при всей его непутевости бросать не хочет.
– Хы-х, а что такое – эта самая любовь? Понятие любовь, как и счастье, как и дружба, – сегодня порядком обесценилось, как и многое подобное, столь же сакральное и межличностное событие. Вот, такие вот ныне дела. Все катится к привычке.

19

Апрель. Я перестал ходить в клуб. Все свое свободное время я трачу исключительно на общение с Лерой. Не знаю, как так вышло, но это все излишне иронично выглядит, и было бы это плохо, если бы не было так приятно.
Сидя на паре предмета право с Лерой за одной партой, слушал учителя, который рассказывал нам, что такое демократия. Мне был интересен объект изучения, но волновало и занимало мой разум совершенно иное – почему-то с недавних пор мои оценки резко начали падать, вернее, их кто-то словно занижал намеренно. Какой бы ответ я ни дал, какую бы работу ни выполнил – за все мне ставят минимально возможный балл. Странно, раньше я все делал также, но почему-то был на высоте, а сейчас все испортилось, и я еле-еле набираю порог по баллам.
Неожиданно учитель заявил, что хочет провести некий интерактив в группе. Ему стало интересно, кто из нас выступает за демократию, а кто нет. Посему разворачивается полноценное голосование. «За» проголосовало всего пять человек из тридцати, включая Леру и Надю, а все остальные, как и я, – «против». Надо признать – я удивлен, нет, поражен результатом, такого не может быть, чтобы подавляющее большинство выступало добровольно за подавление собственных свобод. Я же выступаю против демократии лишь потому, что она есть суть сама утопия. Не реализуема на практике, и всему виной тут человеческий фактор и тяжесть надсмотра над исполнением всех демократических законов и норм на большой территории с большим количеством людей-участников этой самой демократии.
Преподаватель тоже был здорово удивлен результатом голосования. Из этого от него последовал вопрос – «Почему таков ваш выбор?». Но все молчали. Один только я поднял руку. Я разъяснил свою позицию в соответствии со своими рассуждениями. Препод выслушал меня и спросил то, что спрашивал до этого повторно. На этот раз кто-то из аудитории спросил: «А что такое демократия вообще?» Это меня рассмешило, стараясь сдерживаться, я шепотом сказал себе под нос: «То-та же! Как можно доверять народу какие-либо вопросы избирательного толка по выбору власти или другого политического и прочего устройства страны, если большинство представителей этого самого народа либо дилетанты, либо и вовсе не деликтоспособны в политическом пространстве своего же государства?
Пока я размышлял над происходящим, я почуял плотный пинок по моей ноге под партой. Со всей серьезностью, но в то же время иронично уставился на улыбающуюся Леру. Она продолжала улыбаться. «Хорошо», – подумал я и пнул ее легонечко в ответ. Так зачалось наше перепинывание друг с другом, пока она, это милая бойкая девчонка, не зашла с козырей и не схватила меня за нос в попытке сделать «сливу», у нее это получилось, мой нос нехило покраснел. При попытке вырвать свой нос из ее крепкого хвата я случайно заехал ей ладонью по внутренней стороне бедра. Когда она почувствовала мое прикосновение там, то моментально отпустила нос. Приняв смущенный вид Лера, отвернулась от меня. С недопониманием и каким-то извинительным манером, я посмотрел на нее. Она тихо сказала: «Не надо меня там трогать». Ох уж это «эрогенная зона», сначала провоцируют, нос выворачивают буквально на 360 градусов, а потом внезапно их якобы насилуют. Ну, это я утрировал, тут все случайность и не более.
Прозвенел звонок, у Леры брякнул телефон, она поглядела в него и, второпях, быстро собрав вещи, покинула аудиторию. Ни я, ни Надя не поспели за нею. Однако когда мы с Надей все-таки вышли и немного прошли дальше, то стали свидетелями подобной картины: Лера и ее паренек громко выясняли отношения. Услышав это, я даже не захотел вникать в эти разборки. Уходя оттуда, я чувствовал какую-то обиду за себя, за Леру.
Уже на занятии я проводил время за записью своих мыслей в блокноте, пока ко мне не подсела вернувшаяся Лера. Она выглядела разбито, глаза красные, сопела носом, видно, что она плакала, мне стало жаль ее вновь. Приобняв ее, я попытался ее успокоить и спросил – в чем дело?
– Все кончено… Считанные дни, и мы с Андреем расходимся, – сказала как отрезала она. Я же подумал.
«Считанные дни»? Это вообще как? Звучит как-то наивно и по-детски, но ладно, я все же был рад, что у них будет все закончено.
–Я…
Она тут же перебила меня:
– После этого расставания я больше не хочу ничего подобного. Как минимум год… Мне надо будет отдохнуть.
Чего? Похоже, я слишком наивен. Зачем ты мне это говоришь, Лера? Как же все-таки легко задавать вопросы самому себе. А так – достаточно некрасиво как-то получается… Но тем не менее, я рад, что она сможет сбросить с себя гнет тирании своего парня, станет свободной. Да и я могу подождать… Было бы это взаимно.
Тут я пересилил себя и сказал ей что-то из последнего, выше мною обдуманного, но она лишь промолчала. Обидно.
Через три дня – по классике – на постучебном променаде мы с Лерой стояли на перекрестке в ожидании светофора. Примечательно было то, что Лера как-то нежданно-негаданно пришла в норму. Особо не желая, я все-таки спросил – как там у нее на личном?
– Хорошо. Мы помирились, – без всякого смущения или стеснения ответила мне Лера. – Он приходил ко мне на выходных, для того чтобы повидаться со мной.
Что ты делаешь? Как так можно?.. Внутри я сокрушался и тоскливо рефлексировал. Меня мучает то, как легко она говорит это мне, человеку, который ее любит, и она об этом знает. Да, я фактический задал ей неудобный вопрос напрямую, но она же могла поступить тактично, она ведь знает мои чувства… Больше всего меня коробило мое непонимание – специально ли она так говорит все прямо или сама толком не понимает этого? А если специально – зачем? Что-то попахивает наше дело смачной идиотией.
Внешне я принял лишь немного грустный вид, предпочтя не показывать весь лихой спектр своего разочарования.
В другой день я провожал – как снег на голову – Надю. Только ее. Мы по-дружески разговаривали, и я поведал ей обо всей щекотливости ситуации, сложившейся у меня с Лерой.
– А я и так все знала, – с ехидством заявила Надя.
– Забавно, что ж, откуда? – Вопрос задал чисто ради приличия. Для меня был очевиден факт, что виновник всему – Лера.
– Так-то Лера делится со мной абсолютно всем, что с ней происходит. Включая самые сокровенные переживания.
– Интересно…
– Вот честно – сама поражаюсь этой дурацкости Леры! Почему она не бросит своего хахаля, он же с ней так плохо поступает. Манипулирует расставанием, ограничивает свободу и общение с другими людьми, ну, и все тому подобное. Все ей говорят – пора бросать, а она нет – уперлась бедненькая, никак не может.
– А что-нибудь про меня она говорила?
– Ой… Много, много говорила.
– Например?
– Она рассказывала, как любит тебя и мечтает побывать в твоих объятиях буквально каждый день. А говоря по секрету…– Надя мило улыбнулась, – ее большой мечтой является поцелуй с тобой.
– Что за абсурд! Надя, я негодую всей душой и сердцем, это чистой воды, клинический дебилизм… Что такое с ней творится?!
– Дурочка.
– Она просто боится что-либо поменять в жизни… Нет, наверное, она страшится взять на себя ответственность за свои поступки, боится навредить своим уходом от своего дибила ему же! Ах, какое же это все дерьмо!
Мы немного помолчали, потом Надя продолжила:
– Женя, мне кажется, было бы неплохо, если бы ты закончил эту сказочную эпопею. Об тебя просто вытирают ноги. Сознательно-несознательно – это роли не играет, важен сам факт.
– Да я вроде понимаю это… Но душа, душа и сердце толкают меня на другое, на противоположное.
Пройдя еще какое-то расстояние, Надя остановилась и воскликнула:
– Ах! Как я могла забыть? Скоро, ну как скоро… В последние дни апреля планируется устроить бал. На него будут приглашены все успешные студенты, в том числе и ты… – Я сильно удивился тому, что я приглашен, удивился, ибо занижение моих оценок значительно сказывалось на общей картине обо мне. – Собственно, туда приглашена и Лера. – Закончила Надя.

20

Время, время – наш важнейший ресурс, оно идет и быстро, и медленно одновременно. Апрель потихоньку миновал нас, остался позади. Летело время, летела и моя оценка кубарем вниз. Данный факт вызывал у меня дурные мысли, настроение и нарочитое предчувствие экзистенциального кризиса. Но терпеливо шел дальше, трудясь, не покладая рук, стремился ввысь или хотя бы не сбавлять напор моих усилий остановить свое стремительное падение. При тех силах, что прикладывал я, все должно было бы выровняться, но нет… Кто-то упорно заботился об обратном. Происходил некий отрицательный рост.
Несмотря на мое плачевное положение в учебе, на бал успешных студентов был допущен. Что, между прочим, удивительно.
Наступило 27-ое апреля – день бала. Все начиналось к шестому часу вечера. В предвкушении я направлялся к городскому культурному центру, не зная, чего ожидать от так называемого бала, меня мучали догадки, всю жизни мне хотелось побывать на каком-нибудь подобном светском мероприятии. Как-никак, а я – интеллигент, и просто обязан знать или хотя бы иметь представление о том, что такое светский бал. Да и таким, как я, всегда под стать быть на эдаких балах.
18:15, бал шел, а я стоял в одном из коридоров и курил, ведя беседу со знакомыми парнями из художественного кружка, в котором и сам недавно состоял. Перекур наш был наполнен разговорами об искусстве и о картинах. Также ребятам было интересно, куда я подевался, на сей вопрос я тактично отмолчался, мне было лень рассказывать им всю историю, да и просто как-то не хотелось, поживут и без этой информации как-нибудь.
Вдруг в том же коридоре, где находились мы, показались две дамы. Они сияли красотой и шиком, они шли к нам и чем становились ближе, тем легче в них я узнавал Надю и Леру. Н-да, они в заправду выглядели статно и прекрасно. Стоит упомянуть, что наш бал был стилистическим, как бы это смешно ни звучало, но стиль назывался «Гэтсби». Нет бы обозваться балом в стиле классики или просто светским, так надо же сослаться именно на что-то от Фицджеральда. Но ладно, не об этом. Лера и Надя выглядели потрясно – обе, в шикарных черных платьях, с оголенными ключицами, антуража добавляли черные перчатки и туфельки на каблуках, ну и нельзя не упомянуть об чудесных шляпках с вуалью и черно-белыми перьями. Молотом красы весь образ добивала завитая прическа у обеих девушек. А Лера – Лера была без очков, но мне было на это наплевать, для меня она всегда красива, в первую очередь тогда – когда она естественна.
Затушив сигарету, я встретил их как полагается – поцеловав им ручки. Надину ручку я поцеловал быстро, без всяких, а вот Леру одарил довольно затяжным baiser. Я обратился к Лериным очам. Без линз она была ничуть не хуже, все так же млада и мила. В этот раз смотрел на нее как-то по-особенному, собственно, она смотрела на меня также.
После лобызаний мы прошли в залу, где разворачивалось основное действо. Когда я попал туда, меня сразу же выбили дикий шум и гвалт из колеи. Почти что сотня человек, и все так громко чешут обо всем, без всякой любезности и этикета. «Ну и водевиль!» – подумал я и принялся осматриваться дальше. Минут через десять ко мне пришло понимание того, что мне тут не совсем комфортно, слишком громко, но, пожалуй, самым главным фактором, вызывающим у меня отвращение от сего мероприятия, являлась публика, что здесь собралась. Бестактные, бескультурные, излишне громкие и по природе неграмотные фанфароны, которые понасписывали себе на крепкую «отлично» и очутились здесь каким-то боком, отнюдь манер у них с пеленок не водилось. И все это я себе ничуть не надумал, буквально постояв и послушав предмет обсуждения у кого угодно тут, можно сделать такой вывод, вернее, он сам напрашивается с несоизмеримой силой. Их темы низки, а речь не пренебрегает сленгом, такие слова, как «извольте», «спасибо» и «пожалуйста», им только снились, более сложнейшие слова – их и не слышали николи. А то, о чем они держали разговор… Так об этом лучше промолчать. Я был в ужасе, у меня случился приступ антиинтеллектуализма.
Ожидал большего, поймал лишь сплошь – одно разочарование. Возможно, все из-за того, что пригласили всего лишь студентов, у которых и за счет молодости, и за счет незрелости нет ничего дельного на уме. А их успех – весьма и очень весьма притянут за уши. Нет, допускаю, может быть, я слишком строг, возможно, все дело лишь во мне…
Еще тут проходили тусклые награждения. Мне даже перепала грамота за особые достижения в сфере художественных искусств. Это было единственное, что меня значительно обрадовало, в свете последних событий на учебном поприще.
Бал продолжался, шум шумел, музыка играла, а позеры вокруг продолжали тарахтеть. Я нашел благодатное уединение за одним из фуршетов, позже там я уже оказался не один. Ко мне подсел какой-то парень. Мы с ним разговорились, оказывается, он шарил за литературу. Он сказал мне, что ему одиноко и скучно в повседневной жизни, бал его тоже лишь гнетет, не даря более никаких других эмоций. Выслушав его, посоветовал сходить в литературный клуб, там наверняка найдется ему место и стоящий собеседник.
Уже закуривая за фуршетом, опять увидел выяснение отношений между Лерой и Андреем, они мельтешили в противоположном краю залы, мне открывался на них чудесный вид. Мне казалось, меня уже едва ли что-либо удивит, но в глубине своего разума я поразился тем, что такой, по мне, кретин, как Андрей, присутствует тут тоже. Ну тут все наверняка так же, как и с прочими здешними калеками. Сейчас же меня забавила та ссора, что происходила между ними, ибо я уверен – она такая же, как и в прошлый раз. Напрасно тешить себя какими-либо ожиданиями.
Через пять минут я снова заложил сигарету в рот, при этом меня посетила мысль: «Что-то зачастил я с куревом… Наверное, все это из-за стресса. Из-за Леры, из-за оценок…» Придя в себя, я снова уронил свой взор на Леру и ее охломона. Меня по новой хватил кондрат. Лера с абсолютно мертвым и безжизненным лицом танцевала вальс со своим парнем, пока он, ядовито улыбаясь, пялился на нее. У этого премерзкого Андрея была такая морда… Как я раньше не замечал, что весь он был покрыт прыщами и угрями. Такое чувство, что он никогда не пользовался хотя бы хозяйственным мылом, про другие средства гигиены вспоминать уж совсем не приходится. Разворачивающийся в центре помещения танец ввел меня в ступор, да так, что даже заложенная мною сигарета выпала изо рта, особого смака ситуации и моему остолбенению придавала рожа Андрея, я как будто наблюдал орка, который овладел хрупкой принцессою.
Не понимаю. Мне толи ликовать, толи расстраиваться? Оттого, что я прямо угадал развязку сих разборок. Пока я находился вне пространства и вне времени, то есть попросту сидел, не двигаясь, около меня появилась Надя. Она подняла сигарету с моих штанов и положила мне обратно в рот и, чиркнув спичкой, прикурила ее же.
– Спасибо…
– Не за что, Женя. – Надя положила мне руку на плечо и добавила: – Не расстраивайся… Все пройдет. И она потом поймет, какого парня потеряла.
– Утешила.
– Не благодари.
Все кончилось, этот кошмар завершился. Уходя, я заметил сидящую на лавочке около культурного центра Леру. Она рыдала, а рядом с нею была лишь только Надя, которая старалась ее утешить, но получалось это у нее – как только что со мною.
Я стоял во тьме, укрываясь от света фонарей, смотря на них двоих. До меня донеслась одна из фраз Леры, что она обронила сквозь слезы:
– Надя, мне так трудно… Я не могу! Не могу никак решить! Ведь я Женю люблю и – вроде как – Андрея… Может, я просто за него держусь? Не знаю, все равно, мне трудно.
Слышать подобное – невыносимо обидно. По моей щеке прокатилась слеза. Закурив, я пошагал домой, поплелся, смотря на надзирающие за мной столбы высоковольтных линий. Я погрузился в ночь.

21

Утро 29-ого апреля. Я шел к нужному кабинету, минуя коридор за коридором. Но вот у меня на пути возникла Надя. Она добро меня поприветствовала и втюхнула мне билеты на какую-то оперетку. Билеты на театральную постановку, что она мне дала, в свою очередь попали ей в руки прямиком от верхушки нашего училища в виде благодарности за успехи в учебе. Я поинтересовался у ней – чего сама она не хочет идти на эту театральную постановку. Ответ убил – похожую постановку она уже видела.
Я не горел желанием брать этот билет… Но Надя парировала мое «не хочу», сказав, что Лере тоже достался билет. Мне показалось – неплохо было бы и сходить на сию оперетку, раз уж туда пойдет и Лера. Однако странным или, скорее, забавным мне показалось то, что Надя, советовавшая мне бросить попытки, завоевать Леру, апеллировала как раз таки ею. Меня это заинтересовало, и я спросил Надю об сем. Она, слегка помявшись, ответила, что как бы оно ни было – она выступает в этой авантюре за мое счастье и счастье Леры всей душой. Билеты я взял.
На обеде подсел к Лере, мы мило поговорили, потом я сообщил ей, что иду с ней в театр. Не скрывая радости, Лера сказала, что никогда не была в театре и этот поход будет первым в ее жизни. Также она сказала, что пойти в первый раз туда со мной – ей только в большую радость.
Спектакль начинался в восемь вечера, мы встретились в парке в семь часов. Непринужденно толкуя обо всем в нашей повседневности, мы медленно дошли к самому театру.
Лера… Эта милая девушка сидела по левую руку от меня и вникала в на самом деле бесталанно протекающий перформанс, творящийся на сцене театра. Неудивительно, ибо вроде местная труппа, ставящая спектакль, – на уровне любительской. Для меня же происходила лишь скука. Так еще и тоски нагоняли мысли об Лере, ведь, по сути, все шло по одному в определенной парадигме неприятному месту. Она вроде как меня любит, а вроде как и быть вместе мы не можем… Грусть-тоска и ничего другого на уме.
Я, покосившись, обратил внимание на Леру. Она была словно очарована выступлением, наблюдала за творящимся на сцене, не отрывая глаз. В этот момент, что-то во мне перемкнуло, я будто бы почувствовал чрезмерную уверенность в самом себе и положил свою ладонь ей на бедро. Щеки ее покраснели, и я это заметил, улыбнувшись, посмотрел на сцену. Вдруг случилось то, что для меня, в какой-то мере было ожидаемо – на мою руку опустилась ее ладонь. Бинго! – это есть взаимность. Мало того, так еще и ощутимо чувствовалось как ее ладонь сжимает мою. В таком положении нами было досижено до самого конца, и мне было хорошо, как никогда, наверное, до этого!
Спектакль окончен. На ступенях приличного здания театра я стоял супротив Леры. Я смотрел в ее глаза, она смотрела в мои, и разум мой тонул в пустоте ее зрачков, я был готов смотреть так вечно. Понятия не имею, что играло тогда в ней, как она чувствовала все это действо, но мне хочется думать, что что-то похожее на любовь пылало в ее сердце, а страсть захватил разум…
Она сталась по необыкновенному бледна. Во мне прилил адреналин, столь жаждущий любви, и я решился подарить ей то, о чем она мечтала. Мы, стоя на ступенях, целовались, не спеша, ни на что внимания не обращая. Я так хотел, чтоб это продолжалось примерно с вечность, но нет, сему пришел конец.
Наши губы расстались, по лицу ее рекою заструились слезы, при этом она все так же продолжала смотреть прямо мне в глаза.
– Что с тобой? – спросил я.
– Приятно… Хорошо…
– Лер, что такое?
Она еле сдерживала еще больший поток слез.
– Завтра… я уезжаю на все майские праздники домой.
Наверное, я упомяну: Лера являла собой персоналию приезжую, и поэтому ее постоянным местом жительства значилась какая-та совсем уж пропащая деревенька неподалеку от нашего городишка. Самым неприятным в этом всем было то, что ее паренек тоже был оттуда и – очевидно – он будет там вместе с нею. После моего анализа выше представленной информации стало понятно – напрасно я так терзался любовью… Скорее всего моя Лера уедет буквально на две недели в свой сарай и там чужие губы ее как следует приласкают, возможно, она позабудет там обо мне вовсе. И ведь мне будет больно стерпеть ее отсутствие, даже понимая этот пренеприятный факт. Теперь мне кажется, что я совершил ошибку, зачав этот злосчастный поцелуй. Мне кажется, это – конец. Все так бесполезно. Возможно, такой человек, как Лера, после своей поездки будет для меня потерян. И пускай это, скорей всего, не так, мое сердце предчувствует совсем другое.
Становится все холоднее. Осознавая все, мы стояли в объятиях, все так же на ступенях. Молча я грел собою Леру:
– Ты будешь вспоминать обо мне? – спросил я. Да, мы расставались ненадолго, но что-то ёкало в груди, не могу понять, что… Может, я ищу утешение в этом вопросе?
– Буду вспоминать как о…
– Как о ком?
– Как… – Она замялась. – Как о хорошем человеке… – Замечательная формулировка. Я сбит таким ответом с толку.
– Уже поздно… Пойду я… – произнесла она медленно и с трепещущими паузами. Я отпустил ее, без всяких слов и паник, ибо мне ничего большего и не оставалось. Лера уходила, а я смотрел ей вслед и думал. В такой трудный жизненный для меня момент она уходит – я знатно поник. Ведь для меня было счастьем просто находится с ней рядом, в одной комнате, а тут – целых, считай, две недели – и без нее. А она там… не одна, а с ним. Глядя ей, уходящей, в спину, я умолял о том, чтобы она не покидала меня.

22

Девятый день я провожу в затворничестве и полном отчуждении от всего мира, на душе тошно, все тело будто ломит, и все это из-за мозга… Нет, верней из-за души. Депрессия. Мне так все не интересно, скучно, однотипно и попросту не нужно, что я в смятении, во всеобъемлющей яме, может быть, даже болоте, что держит меня и толком не отпускает, а все тянет только вниз и вниз! Опять же мне ничего не нужно и никого… Кроме нее. Я ощущаю себя слабым, ведь нуждаюсь в ней. Мое состояние настолько паршиво, каким не было никогда.
Во мне все борется и закипает. Словно что-то правильно пытается взять вверх над какой-то неверностью в самой своей сути, но эта неверность настолько могущественная, что у праведности просто нет шанса на победу. Задавая себе вопрос – «Свободен ли я?» – я не могу ничего ответить. Ведь если исходить из мысли, что страдание по Лере – это мой выбор, а выбор есть свобода воли, – то я свободен, но тогда дурак ли я? Иду на поводу инстинкта или высшего сакрального чувства, и хочу я этого или нет – не знаю. Ныне не чую в себе сил давать ответы на подобные вопросы. Мой разум вскружила девушка, и я сему поддался с особой страстью.
Сидя на своей маленькой кухоньке, я только и делал что пил и курил... С каждым новым днем я пытался отвлечься, почитать. Но ни Кант, ни Ницше, ни Чаадаев, ни Чехов, ни Булгаков, ни даже Толстой не могли меня оттянуть от моей тоски по Лере. Я, черт возьми, думал о ней, в голову лезли эти проклятые и до изнеможения навязчивые мысли. Я вспоминал ее, ее глаза, ее улыбку, ее косички. Это расставание, осознание того, что сейчас она в объятиях другого, – меня убивало. Ко всему прочему это воспринималась еще и по-черному смешно и страшно, ведь любила она все-таки меня... или… или любила ли она меня? О всевышний, как мне противно это все. Во всем этом ничего нет, кроме саморазрушения.
На десятый день ко мне пришел Аркадий, его персона была в курсе во всех подробностях о моей беде... Он вновь возник в моей жизни, во мне играла радость, но тело сводило что-то другое, что наружно высказывало мною отвращение и желание отстраниться.
Я решил его спросить:
– Откуда ты знаешь, что я в такой жопе?
Он не по-доброму улыбнулся.
– Изначально я был обеспокоен тем, что ты совсем пропал, мой друг, тем более учти тот факт, что со мной ты никак еще и не связывался все это время. Мне стало беспокойно вдвойне. Поэтому решил проведать тебя лично.
– И пришел ко мне?
– Нет, сначала я побывал в училище, ведь адреса твоего я, к сожалению, не знал. – Он повел по моей квартире каким-то смурным взглядом. – Но в заведении мне поведали о твоем нынешнем печальном и, прошу тебя заметить, вообще не завидном положении.
– Ай… Да плевать… А кто поведал?
– Одна маленькая, миленькая особа. – Ясно, кажется, это была Надя. – Она мне все и рассказала.
– Мне кажется… – Икнув: – Я знаю, кто тебе сказал…
– Неважно. Важно то, что меня, как и было сказано мной выше, беспокоит твое самоубиенье, прежде всего душевное! Так продолжаться, согласись, – не может. – Он указал на меня рукой. – Погляди на себя, ты выглядишь – ужасно! Небритый, точно побитый и потасканный и разве что чуть ли не убитый. Видок у тебя подобен мученическому, концлагерному. – Он утрировал, но все-таки был прав, я выглядел ужасно, совершенно вопреки своей нормальности. – Тебе надо отвлечься от твоей токсичной любви, она тебе идет сейчас только во вред. Ты, твоя душа – слабеете из-за нее, но можно все исправить. Взять верх над чувством – вот есть сила, а я хочу, чтобы ты был силен! Если ты не перестанешь пить водку днями напролет, то хорошей или хотя бы приемлемой жизни – не видать.
Наливая ту самую водку в рюмку:
– Жить хорошо тогда, когда водку пить не хочется, а такое у нас, к сожалению, – редко. – Опрокинул рюмку, пока Аркадий всем лицом изображал презрение. – Сдается мне, Аркадэ, свое счастье – я просрал.
– Евгений, брось такие мысли. Они – нехороши, да и вообще, у тебя нетрезвое, а следовательно, ошибочное позиционирование объ…
Я прервал его:
– Случается, приходит мысль на ум, может быть, настоящее счастье – это никого не любить? Ни от кого не зависеть в эмоциональном плане и не быть к кому-то привязанным по зову сердца и наитию души? Ведь одному жить гораздо легче.
¬– Не глупи, дружок. Ибо бывает и так, что с утреца, пораньше, поднимаешься. Идешь к зеркалу. Смотришься в него и видишь себя же. Это уже и есть великое удовольствие, которое не каждый может себе позволить. А еще меньше людей может принять сей факт как именно элемент некого духовного счастия, божественного удовлетворения. Вот тебе, собственно, и счастье. А ты скатываешься в декаданс!
Он говорил как-то слишком умно, возможно, так мне показалось из-за того, что я был пьян, но его слова все больше и больше подталкивали меня к истерике или скандалу. Еще спустя пару фраз в таком же духе из меня полились оскорбления и бурные, весьма наивные речи, о том, что Аркадий меня попросту не понимает и лишь поэтому пытается мне дать какой-либо совет и якобы «оказать помощь».
– Аркадий, отвали, а… Не надо лезть ко мне, если ничего толком не понимаешь! Это мое счастье – заниматься страданием по женщине и рассуждать о самом феномене… А ты морочишь мне башку… Твои слова для самоуверенных и дураков, хотя и то, и то – одно и тоже.
Он встал и сурово посмотрел на меня сверху вниз.
– Прошу заметить – извечное разглагольствование о счастье до самого счастья отнюдь не доводит! Да и ты, милый Евгений, сейчас слаб. Но с ноющей надеждой я допускаю то, что ты еще окстишься… – Он начал отдаляться от меня. – И не из-за чьих-нибудь, упаси боже, тем более моих, наставлений. А в результате того, что сам встанешь на грабли!
– Аркадий, иди нахрен со своею «сильною» философию, да и вообще, иди куда подальше, убирайся из моего дома! Мне не нужны навигаторы в моих отношениях и в жизни. Я не просил твоего внимания! И знаешь, не жалею, что не появляюсь в клубе! А еще знаешь что? Я больше в жизни к тебе туда не приду… Даже не надейся!
– Хозяин – барин…
– Вали отседова… Пришел он тут самоутвердиться, глаза мне, такому слепому котеночку раскрыть… А мне – не надо!
Аркадий уходил, и, уходя, он остановился только раз. Со вздохом его взгляд пал на недорисованный портрет, тот, что я рисовал для него самого. Он смотрел на бумагу, а оттуда на него смотрело отражение…
Возможно, я сорвался на Аркадия без повода, под тяжким воздействием этила… Но тогда, мне так не хотелось всей этой тягомотины, всех этих лишних глубоких размышлений. Мне просто хотелось любви… Любви от Леры. И больше ни от кого другого.

23

Ох… 10-ое мая. Шатаюсь по городишко, сам весь пьяный вдрызг. За день поводов для того, чтобы напиться, только лишь прибавилось. Давеча у меня состоялся телефонный разговор с родителями, они сказали, что из-за моей плохой успеваемости я буду лишен большей части своих денег, кои они мне выдавали в приличном достатке для моего выживания. Но это только полбеды. Я ведь понимаю, что оценки мне занижают специально, но поделать с этим – ничего не могу, а если все так, то денег и комфорта не видать мне вовсе. Теперь, собственно, какой смысл не пить?
Вечерело, а я краснел, продолжая «идти в зюзю». Чем больше я гулял, тем чаще стал попадать в какие-то узкие улочки, которых доселе и не видывал никогда. В какой-то момент за мною, я заметил, увязались парни. Их было пятеро, выглядели они прилично, сразу даже и не подумаешь, что от них можно ожидать подлянки. Меня пугало то, что они следовали за мной, куда бы я не пошел. В конечном итоге я остановился, резво развернулся и направился им навстречу. Для того, чтобы установить контакт, я спросил:
– Господа. – Икнув: – Вы кто такие будете? Зачем за мною ходите? Самый высокий из компании – он был в котелке – вышел и заявил, что им нужен непосредственно и только я. Как только мною было услышано «Нам нужен непосредственно и только ты», сражу же вдарил этому гиганту в голову лбищем. Весьма вероятно, я сломал ему нос своим лбом…
После моего «исполнения» все остальные набросились на меня. Не буду скромничать – я отбивался первые минуты две достойно, но потом меня таки сломили. Когда меня повалили, то стали бить ногами… Мне было больно, пару раз прилетело и по лицу, и по голове. Пьяному мне едва возможно было грамотно защищаться. Потом очухался и высокий, он подключился к остальным и бить меня стали еще сильней.
Меня избили до полусмерти. Оставляя меня, в прямом смысле валяющегося на земле, один из них сказанул:
– Greetings from Krammer, the artist! Good luck recovering, asshole. –  Жаль, я не понимал английский, тем более в пьяном угаре. Мне сталось так сложно и невыносимо больно, что я потерял сознание.
Проснулся уже ночью. Дикая боль не покидала меня, голова трещала, конечности ломило, а в глазах мутилось. Шел дождь, я жутко промок. Ковыляя, в надежде найти где-нибудь места для спокойной передышки я вышел к магазину. Над ним святилась вывеска «Копейка», она била мне ярким неоном по лицу, лил дождь, а я в крови смотрел на нее, возможно, из глаз моих текли слезы, но я их как-то не удосужился почувствовать из-за дождя. Я смотрел на яркое, возвышающееся, неоновое чудо и думал, что теперь мне кажется, что боли в теле нет, она ненастоящая, нет помутнения в разуме, нет забот, нет ссор и страданий, как нет больше во мне ни любви, ни надежды на счастье.
Попытался зайти в магазин. Меня выгнал охранник, упавая на то, что я весь слишком грязный. Не в состоянии спорить с его бесчеловечностью, я удалился оттуда. Продолжил скитания, ко мне пришло осознание того, что силы покидают меня. Пробравшись через грязь, слякоть и лужи, вышел ко двору; если бы не дождь, он был бы зелен и прекрасен, но сейчас он был ужасен. Зато в нем имелась маленькая детская площадка, на которой была большая и удобная скамейка. Как раз дождь кончился, я повалился на это лежбище, и сознание покинуло меня второй раз за сутки.
Меня разбудили первые ясные и до боли яркие красные лучи солнца. Поднявшись, сел на лавку. Рановато, но дети уже играют на площадке, странно. Рядом со скамью, на которой мною была проведена ночь, лежал труп ворона, по сути – худой знак, но ежели вдуматься, то в этом ничего нет… По меньшей мере, мне хотелось так думать.
Трудно не презирать весь мир, когда обладаешь навыками анализа и понимания. Я смотрел на играющих детей. Как же мне завистно. Смотря на них, я вспоминал самые чистые лета моей жизни… Они так чисты и беззаботны, что пробирает белая зависть. Хм, а ведь как примечательна их чистота! Дети есть чистый лист, они основывают свое мировоззрение сугубо на позиции старшего человека, ответы на свои вопросы они всегда получают от взрослых и зрелых людей, в результате формируют свое «я». И только зрелый индивид потом, изрядно пожив, может сформировать свое чистое и уникальное воззрение, где он прежде всего в себе найдет ответ на любой вопрос. Что забавно, так это то, что, в сущности, никто не даст ответа лучше истинно зрелому человеку, чем он сам.
Эх, эти дети… Что их ждет, кто знает? Кто знал, что ждет меня? Сдается мне, что в мире есть предрасположенное деление, мол, есть два типа человека – чистый и грязный. И словно каждый, быть может, генетически и как-то волею судьбы предрасположен, а миграция из одной страты в другу – невозможна. А как еще объяснить то, что тупого человека вряд ли что исправит вне зависимости от его материального положения, равно как и изобретательность, проворность и удача у чистого человека тоже никуда не ускользнет, был бы только шанс и достаточно удачи, чтобы раскрыть свою чистоту последнему. Ах, это очень странно, но как мне кажется, все мы – предопределены, и нам, чистым, только бы познать себя по-верному.
В моей руке разбитый телефон, шел гудок.
– Алло, меня избили…
– Прискорбно… я тебе сочувствую, Женя, – с тоской отвечал мне Аркадий.

24

Завтра должна вернуться Лера, я жду часа нашей встречи так сильно, что это едва ли возможно к представлению. Я обеспокоен, совершенно не знаю, чего ждать. На связь она со мной не выходила с самого отъезда, и это подогревало во мне страх.
Зато я наконец-то появился в училище. Надя страшно отчитала меня за прогулы и мой ущербный внешний вид, пока она ворчала, я все прослушал, ведь беспокойства о завтрашнем дне по-прежнему брало надо мной преимущество намного в большей степени, чем какие-либо мирские заботы.
Я, как всегда, смотрел в окно. Надя сидела по правый рукав от меня, а впереди убогая Оксана Дорожкина. И нет, к ней я совершенно не жесток, а лишь презрителен. Она сидела со своим велики множеством подруг и распылялась по поводу того, как она, бедная, устала. Видите ли ставят много пар, учителя нарочно бескомпромиссные и чрезмерно злые. Преподавателей они гнобили более всего и самой скверной бранью, что я в принципе за свой век слышал. В конце же довершали свою фиесту они тем, что выражали безграничное желание слинять домой… Как же это раздражает.
Позволил себе пуститься в рассуждения: ну и апофеоз тупизма… Нет, я бы ничего не смел иметь против их усталости, изнеможения учебой, если бы они учились взаправду. А то они лишь спят на занятиях, отлынивают, списывают и матерят преподавателей, при том находясь на своем месте за государственные деньги! Они имели бы права жаловаться, если бы прилагали усилия, отдавали себя целиком и полностью тому делу, на которое учиться они и пришли по собственному желанию! Ибо я считаю, что возмущаться имеет право лишь тот, кто из себя что-то представляет хоть в каком-нибудь плане. Чего распыляться? Их ведь никто не заставлял, за исключением частных случаев, где имело место жесточайшее влияние родителей. Да и то, кто хотел бы, тот все равно сделал так, как считает нужным, и пошел бы туда, куда тянет. Тут все зависит только от силы воли и свободы своего разума, от душевной силы человека.
Хм… Какие же они мерзкие. Общество потребителей, которое за лишнюю минуту ничего-не-деланья готовы задавиться, а за тяжку электронной сигареты и вовсе – мать рады продать, как говорится: «чем богаты – тем и рады». Мне кажется, эти люди – пропащие люди. Их спасет только лишь какая-нибудь страшная личная трагедия, которая развернет их мировоззрения в противоположную строну. – Затишье мыслей. – И все-таки, как же меня воротит от людей, не способных к абсолютно никаким созидательным процессам. Да, что там к созиданию, в принципе даже к понимаю тех, кто этим занят! Ведь это еще надо умудриться не схлопотать добрую кучу брани и возмущений с их стороны, если ты не захочешь сбегать с урока вместе с превалирующей частью группы, из-за чего автоматом записываешься во враги народа. – Вновь тишина в голове. – Никакого саморазвития и движение, понимания и подавно нет! Вокруг лишь лень, нытье и чернь! Отвратительно и убийственно…
Мое внимание переместилось с черни на Надю. Она сидела за учебником и что-то там усердно зубрила и записывала. Она милая, еще маленькая во всем девочка, всего-то семнадцать лет. Умна и стремительна, работает, трудится и развивается, а значит, и имеет право иногда быть недовольной, но и к этому прибегает очень редко. А эти… Что эти? Они не совершенствуются, не усваивают знания, не будут готовы к «ювелирной работе» по специальности. Они ничего не делают, ничего не стоят.
– Скажи, Женя, что стряслось? – послышался вопрос от Нади.
– Да, знаешь… Это как-то неважно, – понуро ответил я. Она лишь пожала плечами, допытывать меня не стала.
С тяжким вздохом и взглядом повернулся обратно к окну. Эх, порой мне все же кажется, что из-за всего этого окружения, наверное, жизнь можно охарактеризовать как бесконечное и бесцельное отчаяние.

25

Стался день, который я так ждал, тот, на который я так много ставил и о котором во мне теплились надежды – приехала Лера. И вроде как не шибко-то и желая это признавать, – а я рад ее приезду всем собою, каким есть, от головы до пят.
Тогда мы были вместе с Надей в холле училища, когда она вернулась. Все также же мила, скромна и красива… Однако сердце мое с диким биением навевало недоброе предчувствие, как будто вот-вот и что-то пойдет наперекосяк. Словно мои самые нежелательные мысли будут подлинными до реальности.
Настал момент, она стоит уже вместе с нами. Все началось с того, что мы встретились глазами, они у нее были как всегда – притягательны, но как-то по-безынтересному пусты и увядши. Ее рука быстро изобразила жест приветствия, затем, совсем без слов, она повернулась к Наде. И с нею поздоровалась в более веселом ключе. Они обнялись, можно сказать – полобызались и спустя пару пустых, ниочемных вопросов от Нади, она же разродилась совсем неудобным для меня вопрошением. Хотя тут стоит признать, наша Надежа, бывало, любила ставить некоторых людей в неудобное положение своими зычными и правдарубскими вопросами, и сейчас почему-то она решила выкинуть что-то аналогичное:
– Ну как там с Андреем?
«Ты че, сдурела?! Зачем ты это спрашиваешь прям при мне?» – в мыслях наехал я на Надю.
Однако более «убийственным» для меня был не столько заданный вопрос, сколько озвученный ответ:
– У нас все хорошо! Мы провели эти майские так – счастливо и… наверное, беззаботно. – Я лишь смотрел на все это обреченным взглядом. – А еще, Андрей сказал, что хочет ребенка… Дочку.
Я был на шаге от апоплексического удара. В глазах все ясно, но в ушах звенело так, что мама не горюй. Мне кажется, со стороны все выглядело так, как будто я завис и попросту стою возле девчонок в шоке. Стараясь делать вид, что все хорошо, я глубоко ушел в себя, теперь только слушал свое сердце, а оно в ответ мне стучало невероятно грубо и со звероподобным гвалтом у меня в груди. Неужели обо мне не помнили все это время? А если и вспоминали, то в каком контексте? Да и если так… От сего мне мерзко, лишь от одной похожей мысли, что про меня думали, когда были с другим. Надя, к чему этот вопрос? Тем более к чему эти подробности, Лера? Что творится с людьми, когда они выкидывают такое? Что в их головах? Я не понимаю. Они ведь все прекрасно знают, но все равно норовят сотворить что-нибудь такое, от чего другому едва будет охота жить.
Далее на дню лучше не стало. В голову лезли мучительные думы – «Почему Лера даже не спросила отчего я так скверно выгляжу?», неужели ей все равно? Сидя с Лерой и Надей, мне довелось слушать их «замечательные» разговоры.
– Было ли у вас с Андреем «это»? Занимались на этих выходных «этим»? – Таков вопрос звучал от Нади. Н-да, умеет она задать дилемму… Тем временем Лера, слегка ухмыляясь, без всякого смущения кивнула ей головой в ответ.
Господи, ну что это такое!? Издевательство чистой воды! Не их надо мной, так судьбы! За что? Во мне теперь уже формировалась не упадническая тоска, а сама ярость закипала в жилах, в голове. Разум наполнялся негативом и злостью, от него оно расходилось по всему телу и, упираясь в тупики, заставляло трястись в надежде на то, что будет скоро выплеснуто. Но кабы сделать так, чтобы не учинить из-за нее скандала?.. Все-таки как же они обе бестактны. Нет, просто бескультурны и наивны. Безумные пошлячки… Я сижу к ним прямо впритык, и это их нисколько не коробит. Желаю отомстить!
Для своей мести я выбрал достаточно специфичный метод. Всю следующую неделю я то и дело – флиртовал с Надей. Иногда даже перегибал палку, чуть ли не дарив ей сворованные с клумб цветы, но, к моему и всеобщему удивлению, – она охотно поддавалась. И это меня до смеха поражало, казалось бы, она так хрупка, но в тоже время бойка, что никогда не будет представлять из себя человека податливого, но все оказалось в точности, да наоборот! Она была одной из тех, кому излишнее внимания с противоположной стороны затмевает ясный ум, и от их рациональности и ву-у-умности не остается ни-че-го. В это же время Лере уделял минимальное количество своего времени и нарочито концентрировался в ее присутствии полностью на милой Наденьке.
Надя ломается мало и слишком активно идет на сближение. Уже этот факт меня не радовал, ведь ничего такого с ней я не хотел. Меня радовало только то, что я выводил на орбиту Леру, ведь она при всем при этом просто исходила на кондрашку. Душевно ликуя, одновременно понимал, что злость Леры – несправедлива целиком и полностью, я ей не принадлежу, да и вообще, она ездит там, занимается всякими «грязными», пусть и совершенно нормальными, делами со своим дебилом, а я вправо-влево посмотреть не могу? Нет, так жизнь не спорится, дорогая Лерочка!
Как-то я провожал Надю. Атмосфера предрасполагала и, в целом, дело шло к поцелую, отнюдь меня всего вовремя хватила за ум совесть. Если так подумать и откинуть Надины тупые вопросы, то она вполне себе хорошая девчонка. И получается так, что ее я не люблю, а лишь использую в своих корыстных целях отмщения. Я несчастен. Но кто я, чтобы отбирать счастье у других?
Я отстранился от Нади, сознался во всем, все ей выложил и рассказал, как есть и как я чую. С каждой минутой с ней наедине мне становилось тяжелее на душе. Она ж – словила ступор, на лице ее даже не было слез, а лишь какое-то детское отчаянье. Я решил не дожидаться, когда она вновь оживет, и со всей присущей тяжестью молча покинул ее.
Мне честно казалось, что полегчало, но как же я ошибался… Я снова почувствовал себя ужасно. Моя душа и личность разлагались. Мало того, что мне сделали больно, так я еще и проявил слабость и пошел на поводу, чуть ли не сломав другому, пусть и виновному, человеку представление о мире и любви.
Прибывая в мраке гнетущих мыслей, сидя мерно и бесшумно на своем месте, – я саморазрушался. Но мою, с позволения сказать, «идиллию» нарушил прилетевший в спину пенал. Мне было не больно, но это не приятно и, как мне видится, неуважительно, черт возьми! Я оглянулся, как и ожидалось, – его запустила Оксана, рядом с ней сидела пара подпевал-завсегдатаев и хихикала, видимо, надо мною.
– Не надо так больше делать, – спокойным голосом попросил я Оксану. Но как только я отвернулся, в спину прилетел второй пенал, на этот раз было немного неприятно уже физически, наверное, там лежал какой-нибудь циркуль… Во мне произошел взрыв, та самая злость вырвалась на волю, все барьеры, тупики – разрушены и стерты в прах.
– Я что, не человек? За что вы это делаете? – громко воскликнул я злобно.
– Да как ты угадал, что ты не человек? – Она улыбнулась, – Ты похож на пожилой, хмурый отброс, который даже и любить-то, как мы видим, не способен! – Как и ожидалось, земля полнилась слухами, в том числе и обо мне.
Но тут меня уже совсем понесло. Я подорвался с места и заметался по аудитории туда-сюда. В сей момент меня так расперло на поэзию, что я заговорил сплошным стихом. Никак иначе – Чацкий!
Позвольте-ка спросить – а судьи кто?!
Потерянное поколение?
И не Ремарк, Хемингуэй,
А лишь быдлячья свора остервенелых фанов электронных сигарет!
Не обессудьте, я до боли возмущен,
Как вы вообще посмели раскрыть рот?
Меня судить – недоросли вы.
Вы самолюбское и бескультурное, безумно пошлое пропащее собранье!
С вами даже не о чём поговорить,
Подавно и попросить совета невозможно,
Вы смешно низки и приземлены,
Вы птицы низкого полета, вы что-то вроде глупых голубей,
Разносчиков лихой заразы,
А как страшны по рассуждениям своим, обескураживающих меня своею тупостью непостижимой!
Способны лишь смеяться, жадно потреблять, при этом ничего не создавая,
Лишь только жалуясь на то, как вам все плохо и достало!
На то, как напрягают вас простыми просьбами,
И право, как же? Как же я могу забыть!
Такие же, как вы, ограниченные звери
Привыкли только созерцать…
Ни капли сил и времени не тратя
На то, чтоб кем-нибудь да стать!
Позор, позор и грязь из под ногтей!
С таким паршивым жизненным кредо меня не вправе осуждать, корить и мучать,
Да, сентиментален я, не скрою,
Но всяка лучше вас, фанфаронов, гаеров-собак и прочих мракобесов!
На жизнь мой взгляд серьёзен и далек,
А посему, не вижу смысла убиваться
Из-за того, что не могу понять сей смрадный юмор,
Столь скудный на посыл,
Но что ж поделать?
Жизнь я считаю – за великий дар, а вы за тяжкое проклятье.
Глупцы и выродки, едва достойные прощенья!
Скажу еще… Вот что –
Мою любовь вы трогать не посмейте!
Коль вы такие удалые молодцы
С широко выгнутой изящною душою,
И все равно любви сакральной, не видавшей
Не смели б даже думать вы об ней в моем контексте,
Ибо сомневаюсь я, до одури в душах хохоча
Что можно что-то видеть при поросшей мхом, засыпанной помоями
Этиловой и праздной бытности своей, по своему изящной, но тупой,
И ведь признаюсь…
Мне вас ни капельки не жалко,
Вы мне простите, но я будущего тусклое ярцанье – вижу!
И вам там места не-е-ет.
Ну, как и мне, не скрою,
От этого мне больно, неприятно
Однако ж, если вас не будет там, значит, не зря жизнь прожита моя,
Адьес, ариведерчи и пока, мои вы юные враги,
Надеюсь, вас со мною более ничто не свяжет!
Все были обескуражены моей зычной эскападой. Признаюсь, мне кажется, это была самая патетическая речь, которую я двинул за все свои года… Может быть, я даже многое слишком грубо и не к месту сказал, но этого требовало моя жизненная ситуация. Опять же – каюсь – пошел у нее на поводу…
Мою речь лицезрели и Лера с Надей… Они смотрели на меня как-то испуганно или с жалостью, этого я не понял. Постояв пару десятков секунд в тихой аудитории, мне показалось, что здесь мне больше делать нечего, я вышел прочь. Пока я стремительно, можно сказать, убегал от всего, в голову пришла мысль. ¬ Если человек идиот, то такое положение уже никак не исправить. Это данность. Оксана – красочный тому пример. Быть может, не только она…
Уже у выхода меня нагнала Валерия. Видок ее теперь уже вызывал во мне лишь только жалость, но как мне думается, ее она уже совсем недостойна, по крайней мере, от меня. А вообще, я ничуть не удивлен.
– Жень, Жень, остановись… Извини… Пойми, я просто запуталась… Не могу выбрать из двух… – Захлебываясь в слезах: – Жень… Просто забудь меня и отстранись…
– Знаешь, Лера, я сейчас даже не имею понятия – люблю я тебя или нет по-настоящему, за себя как-нибудь сам решу. Но скажу другое: иди-ка ты куда подальше! – С этими словами я вышел из училища, оставив позади все то, что меня так долго притягивало и вроде бы грело.
Только тут, на улице, я почувствовал, как одинок, опустошен и слаб… Чем дальше поезд жизни от станции "детство", тем больше цинизма, нигилизма и декаданса в нас преобладает. Но на лицо мы также веселы и беззаботны, утешаем себя мыслью, что хорошее настроение не покинет нас ни-ког-да.

26

На утро меня переполняли разные интересные эмоции, они являли собой такой, своеобразный сумрак, говоря по правде.
Будучи по-особенному бодрым, я выбрился как следует, привел себя в порядок, даже надухарился и надел свой самый лучший, дорогой и любимый костюм.
И вот, такой весь распрекрасный, с бурею в душе стою перед табуретом. Стою и думаю: «Я слишком слаб… Слишком чист и умен для этого мира, и по большей степени от своего ума я только несчастен, от ума и любви… Не нужен я этому миру, никому не нужен». Я встал на табуретку, передо мной висит петля, ее скоро надеваю и затягиваю, да покрепче на своей бренной, молодецкой шее. «Прощай, жизнь!» – С такими словами из-под себя и выбил табурет. Теперь я как петля, весел и дрыгался… Но вместо весьма ожидаемой смерти я получил резкое и больное падение. Люстра, на коей была петля, – каким-то образом не выдержала меня и отвалилась, а вместе с нею – я. Полетев вниз, приземлился с диким грохотом, вдогонку на меня упала люстра, здорово трахнув по горбу.
Бодро поднявшись, ко мне пришло как будто бы прозрение, я крикнул:
– Баран! Что я творю? Нет, я еще не настолько слаб, чтобы сводить концы с концами путем досрочного прерывания своей жизнедеятельности добровольно! Да и в общем-то, знаете, умирать, оказывается – довольно неприятно…

27

Раннее майское утро. Я стоял в дверях литературного клуба, мое тело ломило, а душа… Со мною ли она? Горьким и убитым взглядом я смотрел на Аркадия. Он стоял у окна и глядел на меня в ответ каким-то знакомым, жалостливым взглядом, без всякой злобы и обиды. Его силуэт купался в лучах утреннего солнца, ауру его окутывала соловьиная трель за окном. Он выглядел как ангел… для меня. Осмелившись, я прервал меланхоличное молчание – ныне жизнь моя потеряла всякий смысл. Я убит, растоптан, обращен в пыль. И я убит самим собою, нет, своей правильной душою. Душою, Аркадий…
Аркадий начал подходить ко мне, медленно, вальяжно, как он это умеет. В какой-то момент он начал читать:
Скажут мне: "Бросай затею,
Не твоя, не надо горю! "
Несмотря на всё, на это
С яркой пылкостью в груди

Буду ждать я сколько влезет,
Весь в надежде, "время лечит"
Окружаемый смиреньем,
Вида горя не являть.

Ибо, сколь меня не рвала,
Я пойду тебе на встречу
Даже с раною на сердце,
Распахнув объятий крест!

Может быть, дождусь я счастья,
Мне на встречу погодя,
Ты придёшь в мои объятья
С юной радостью, с душой!

Кто же знает?
В миг прозреешь
И увидишь свет добра,
Что блистает тусклым вихрем

За спиной моего тела,
И поймёшь, что я не бредил,
Всё прекрасно понимал.

– Нет! – Прижимая ладонь ко лбу: – Нет, этого не будет! – Убрав руку, я бросился к Аркадию на встречу. Он принял меня в свои объятия как заждавшийся отец блудного сына, мои глаза наполнились слезами. По-братски он прижал меня к себе, а я плакал, мне было радостно и горестно одновременно. – Обними меня, мне, мне страшно, мне одиноко, я чувствую себя совсем никчемно! – говорю я ему тихо. Плача, продолжал зарываться в пиджак, обрамлявший его грудь.
– Тише, тише, Женя. Я рядом, твой друг, я думал о тебе, переживал и знал, что ты вернешься. Ждал тебя.
– Аркаша, скажи, почему любовь – это так больно? За что она так безжалостна?!
– Не знаю, друг, не знаю… Это не тот вопрос, на который я знаю ответ, да и сам бы хотел его узнать не меньше твоего. Успокойся, брат, ни к чему лить слезы. Это боль души, рана сердца пройдет, время все излечит, и шрамы зарубцуются, боль стихнет, а беспокойство растворится в повседневности. Память останется, опыт вплетется в твои извилины, в твой дух и кровь, а свобода воли и разума вознесут тебя обратно. Все сызнова станется нормальным и спокойным… спокойным.
– Я пытался покончить со всем этим, свести счеты с жизнью. Но не смог, не получилось, сама судьба пресекла мое рабское бунтарство.
Аркадий со слезящимися глазами посмотрел мне точно в глаза.
– Дурак ты Женя, просто конченый идиот! Чудак, простофиля! Незачем брать в свои руки то, что принадлежит Богу, коли он есть.
– Прости, прости меня! Но я не чувствовал любовь и понимание, заботу и радость. На меня всем было все равно, никто не желал мне добра, везде меня окружала только ложь, брань и темень, беспросветная тьма злых мыслей, неудач и изнурительной грусти! Родители… и те меня не поняли и отвернулись! А из-за чего? Из-за каких-то оценок. Я никому не нужен.
– Ты чего? Брат, наша дружба… ты нужен мне! Я от тебя ни за что не отвернусь, пойму и помогу всем, чем только смогу! Успокойся, не надо скверных мыслей. Говорю… Нет, обещаю – все пройдет.
– Я в это не верю…
– Не верь, не надо. Только подожди, и ты поймешь, что это правда. Я знаю, так оно и будет, друг.
Я наконец начал успокаиваться.
– Аркадий, все будет так, как ты сказал, только потому что так сказал ты.
Сначала мы примолкли, но потом он тихо сказал:
– Жизнь ведь, она самое дорогое, что у нас с тобой есть… Да что там у нас – у всех и каждого, у каждого живого существа. Это самое ценное умение в мире – уметь жить! Да, жизнь – это боль и страдания, скорбь и разочарование, но это также и любовь, дружба, радость, ощущение важности и нужности. Без неприятного – не было бы приятного, без приятного – не было бы дурного.
Мы вновь замолчали. Успокаиваясь, я прошептал Аркадию:
– Только есть одна проблема – мне больше нечем платить клубные взносы… Прости, у меня больше нет денег.
– Ничего. – Хлопая меня по спине: – Лора хорошая – она все покрывает.

28

Сегодня необычайно дождливый день, от этого, стоит признать, и по-необычному свежий воздух, он чист и бодрящ, а небо серо и хмуро. Именно в такой день Аркадий решил по своеобразному меня утешить.
В наш город сегодня заехали с гастролями российские фигуристы, разные, ну, и почти все всемирно известные. Будут выступать много олимпийских чемпионов, наверняка все они выглядят как Эндимионы и Афродиты, такие же прекрасные, ладно-скроенные и изящные. Наверное, посмотреть их выступление будет не только интересно, но и исключительно эстетически приятно.
У наших «ледовых катальщиков» какое-то всероссийское турне, проколесили множество городов нашей необъятной, а в завершение заехали и к нам на целую недельку, дальше только Москва. Интересно, чем наш замшелый городишко удостоился такой сладострастной участи?
Мы двигались с Аркадэ прямиком в ледовый дворец, где и должна была случиться ледовая свистопляска.
Аркадий, смотря себе под ноги, пусто улыбнулся, поднял голову и произнес:
– Мой многоуважаемый друг, помнишь, я как-то упоминал, что тоже когда-то любил? По-несчастному, разумеется,
– Да, помню, что-то ты говорил, но не договорил. Я, кстати, думал, как бы у тебя об этом узнать, да все стеснялся чего-то.
– Было бы чего стесняться… – Улыбнувшись по шире: – Ладно, слушай. Был я года четыре назад в Москве, тоже на ледовом шоу, и представь себе влюбился!
– М, правда? И в кого?
– Ну ясное дело, что в девушку, не в Москву же!
– Ай, – сыграл я мимикой, – я имею в виду – кто она?
– Может быть, я прозвучу смешно, или сам факт моей любви к такому, можно выразится, трансцендентному субъекту для обычного гражданина будет нелеп… Но я полюбил с первого же взгляда фигуристку.
– Ух-ты… – Слегка сморщившись: – Звучит как-то, как бы сказать, по-странному. Реально немного забавно. Ведь в них довольно трудно не влюбится. Чего только стоят их оголтелые фанаты.
– Правда-правда! Отнюдь я полюбил ее совсем не фанатской любовью.
– Все фанаты так думают. Ну и, кто она?
– Красавица Анна Немирова! – Стоит пояснить, она была юна, но уже являлась олимпийским призером и имела все награды с этих игр. А Аркаша-то имеет недурный вкус, а уж амбиции какие… Хотя это же просто наивность.
– Ого… – Закурив сигарету: – Нехило ты замахнулся, Аркадэ, аж на самую лучшую, с полным-полным, ныне, набором олимпийских медалей, да еще и с прелестнейшим реноме!
Усмехнувшись:
– Ага, есть такое, но сердцу ведь не прикажешь? Это ведь имманентный признак жизни в тебе, в людях. Да и я был тогда еще щегол, все так и «зудело», от души до тела.
Я, рассуждая:
– Она, насколько мне известно, – моя ровесница… Н-де, тогда тебе и двадцатки еще не было, а если сейчас посмотреть на эту ситуацию, то, брат, ты стар для нее!
– Дело как раз таки в этом и заключается. Часто бывает, что тянет больше к человеку, который для нас является недосягаемым объектом. Мы не то, что не можем поговорить с ним, но и просто увидеть его воочию. Мы лишь знаем, что он существует и жив, и устраивает свою, как нам кажется, безбедною жизнь, в которой тебе ничуть нет места. Это поразительная влюбленность, которая в наше время носит в себе особую форму нормальности, но это ненормально. Более того, такие любовные потуги никогда не заканчиваются счастливо, без боли и смирения. Так произошло и со мной. Годик-другой погоревал, было очень-не-очень, и прошло, канула в забытие. Но между тем, возвращаясь к гореванию, было очень трудно забыть о ней, как о том, кого полюбил, ибо была она везде: в интернете, в телевизоре – везде! Однако смог, перешагнул через себя, а время стало мне самым добрым из помощников.
– Ох и загнул ты, Аркадий! К чему тогда мы идем туда? Чтобы ты напомнил себе об этой боли? Посмотрел на прекрасное, до чего не можешь даже дотянуться? – По дебильному улыбнувшись: – Ты же знаешь, дружба между ребенком и взрослым – запретный плод! – Не выдержав, я посмеялся.
– Смешно. – Он перестал улыбаться. – Я люблю почесать языком, ты знаешь, но слишком много бессмысленных вопросов от тебя летит. В первую очередь я веду туда тебя, чтобы отвлечь, поскольку своего кислого, жиденького вида ты так и не потерял, а уж во вторую очередь хочу полюбоваться тем, каких высот достигла моя первая истинная любовь.
Я заткнулся со своим смехом.
– Да больно надо мне смотреть на этих «Богов». Чего мне с них? Вот погляжу я на них, они все такие прекрасные-распрекрасные, крутые, без горя, без какой-либо малейшей смуты, а сам-то я разбит. И, как мне кажется, ничего не в силах меня спасти.
– Если тебе плохо – то не должно быть плохо всем. Да и откуда мы знаем, как им живется? Они – спортсмены, у них свои загоны и проблемы, у нас – свои. Давай просто полюбуемся эстетикой? Кто знает, может, полегчает?
– Ладно-ладно, не ворчи, дедуган… – Швырнул бычок.
– Шоколадно! Кто бы говорил… Пошли, хоть цветы купим.
В ответ я лишь помычал, но таки пошел за Аркадием покупать цветы. Скинувшись, мы приобрели самые красивые, что только могли найти.
И вот, мы пришли в ледовый дворец, заняли свои места, по счастливой удаче – прямо у самых бортиков, отсюда открывался самый лучший вид.
Пришло время – начинаются игры со светом, звуковое сопровождение, фигуристы и фигуристки, ничего такие парни и милые девушки прокатывают свои божественные программы, почти все исполняют свои амплуа с высокой профессиональностью, что, собственно, неудивительно. Так идут они одна за другим, пока на лед не выходит она… Та самая Анна Немирова.
До этого я видел ее только в интернете и по телевизору, и там-то она казалась богиней, так в бытности же она еще прелестней, просто загляденье. Она как песочные часы… Грациозность ее и ее фигуры поражает, все так и этак профессионально исполняет, что не оторвать глазу. И программа у нее еще такая… Трагичная, душевная… Прям плакать хочется. То и дело эта богоподобная девушка нежно мечется с одного края арены на другой, а когда совершает свои представительные, изысканно-красивые и резвые прыжки, то хочется лишь только ахать. Вот она, выполняя какой-то очередной элемент программы, так драматично посмотрела своими карими глазами в нашу сторону, что прям за душу взяло. Ах, моя сентиментальность… Да еще и ее красота, эх, как она все дополняет, или даже вернее будет выразиться – затмевает. Карие глаза, каштановые волосы, утонченное, спортивное и молодое тело… А самое неотразимое – это ее улыбка вкупе с аккуратными чертами ее же лика.
Она точно чувствует то, что исполняет. Доселе я не видывал столь большого вживления в роль или в другой объект своего исполнения. Ее программа откатана безупречно. Пускай я смотрел на все эту с присущим моему положению скепсисом, но в закромах своего эго я признавал все величие данной фигуристки, да и в общем, мероприятия. Глянул на Аркадия, в надежде застать его расчувствовавшимся, но не тут-то было! Он с лыбой на лице продолжал смотреть очаровательное выступление и время от времени хлопал. Ну и кремень, в натуре – черт.
Ледовое шоу заканчивалось, пришло время фанатам дарить подарки своим любимцам. Фигуристы и фигуристки разъезжают от края до края, собирая цветы, мягкие игрушки и другие подарки, многие подымают их прямиком с холодного льда. Да, презентов слишком много, и большинство из них оказывается сначала на льду, а потом уже и в руках получателя.
Аркадэ держал цветы все это время в своих руках, но как только началась все эта дребедень с «подносительством даров», всучил их мне, что странно, я думал, он захочет подарить Немировой их самостоятельно, но нет.
Я стоял и ждал у бортика. В конце концов наступил момент, когда Анна подъехала и к нам. Аркадий хлопнул меня по плечу, чем подтолкнул к бортику. И как-то все неловко вышло. Я с недопонимающим взором начал передавать Анне букет. А в голове моей была мысль о том, насколько ж все это бесполезно, эти подарочки, эти дары… Ведь им, в частности Анне, так много их дарят, что они даже не запоминают того, кто им это дарит, я в этом уверен.
С тупым лицом, расстроенным, и, как уже было сказано, непонимающим взглядом я дарю, чувствую ровно передаю в пустоту, цветы Анне Немировой. И как-то так вышло, что я случайно задел ее ручку. Что-то во мне моментально проснулось, я оживился и раскраснелся… Теперь я смотрел на нее. Буквально только что я не думал, что такое может быть, но она тоже смотрела на меня. Точно застыв, замерзнув, Анна стояла с нашим букетом у бортика и смотрела на меня. На ее лице застыла улыбка, а карии глаза нежно уперлись в мои обкуренные и потерянные очи. Еще пару секунд она так смотрела на меня, а я на нее… Я бы был рад продолжить, но суть того, что происходило в округе, знаете, некоторым образом давило на меня. Я поднял неуклюже руку и едва заметным жестом, продолжая смотреть ей в глаза, показал, что ее ждут и другие люди, оголтелые болельщики с горой подарков. Она быстрехонько встрепенулась, кивнула мне и, улыбаясь, проследовала дальше.
Пока мы сидели с Аркадэ, я поглядывал изредка на Анну. Я заметил, что, пока она принимала «подношения» от других, она обернулась по направлению ко мне. Так было до того, пока ее окончательно не перехватили одичалые фанатюги.
М-да уж, неловко как-то получилось. Но да ладно, какая разница. Все это – чистая случайность, а я такой, как все, – один из тысяч.
Когда мы уже покидали ледовый дворец, я спросил Аркадия:
– Как думаешь, как быстрее всего выветрить непутевую любовь из своего сердца? До боли – надоел мне покров этого несчастья.
– Как тебе сказать… Любовь только любовью и лечиться.
– Звучит излишне романтично.
– Ну, для закоренелых реалистов – только временем. Зачем ты меня спрашиваешь, если не готов воспринять мой ответ?
– Не то, чтобы… Просто поинтересовался. Твое мнение для меня – золото.
Аркадий, закурив, дал прикурить мне.
– Ой, ну спасибо, братец!

29

Узы горя после вчерашнего меня так и не отпустили. В надежде хоть сколь-нибудь отвлечься бродил по городу. Погода серая, ненастная, от вчерашней свежести не осталось и следа, но это много лучше, чем сидеть одни на один с собою и думать об своей беде, которую и рад бы отпустить, да не выходит. Нет, все же мне в какой-то мере стало легче, но не так, чтобы в значительном эквиваленте.
Вышел каким-то боком к ледовой арене. На этом большом здании красовалась не менее большая вывеска, наполнение которой было избыточным, но главное, что меня удивило, так это то, что было написано на ней: «Дорогие фанаты и болельщики! У вас будет замечательнейший шанс покататься со своими кумирами и звездами на одном катке целую неделю, не пропустите!». Вот это щедрость, ничего не скажешь… Среди фигуристов, с которыми можно было покататься значилась и Анна Немирова. А это занимательно. От нечего делать можно и зайти, нет, не покататься, ни в коем случае, а просто посмотреть еще раз на профессионалов и сопутствующую эстетику. Было бы недурно, чего, собственно, терять? Пойду, зайду туда и посмотрю.
Зашел, в здании, близко ко льду, было еще холоднее, чем на улице. Я молча наблюдал, как катаются разные люди, дети, влюбленные пары, целые семьи, те самые, обещанные фигуристы. Оперившись на бортик, я держал голову ладонями и наблюдал, витая в облаках, думая о чем-то о своем.
Так прошел целый час. Мои полеты в облаках разбила своим появлением Немирова, что появилась на корте. Сначала она в веселой и иногда поучительной манере каталась с фанатами, в основном с ребятишками. Во время того, когда была занята почитателями, Анна, по всей видимости, заметила меня.
Когда она закончила с ребятами, то как-то сразу, стремительно подъехала к бортику, за которым зиждился я.
– Привет, а я тебя помню. Ты дарил большой букет цветов вчера, – с улыбкой обратилась ко мне.
– Ух-ты… – Признаться, я был польщен, что меня запомнили, да и скрывать своей приятной удивленности особо не стал, – Вы меня запомнили? – Я немного покраснел, когда полностью осознал, что она стала инициатором нашего разговора. В конце концов они – величина, а я – какой-то проходимец-доходяга, который подарил букет, даже купленный не вполне за свои деньги…
– Почему я не должна была тебя запомнить?
– Ну не знаю… Мне казалось, что многие известные люди со временем привыкают к своему образу жизни и им нет нужды запоминать каждого, кто сделал им подарок.
– Вот именно, что «многим». – Ее добрый взгляд оглядел меня с интересом, – Разрешишь спросить?
– Разрешение вроде как и не требуется…
– Чего не катаешься?
Пришел момент признания с моей стороны.
– А я это – не умею. – Я несколько засмущался.
Она удивленно посмотрела на меня и как-то с надлежащей скромностью сказала:
– Так может, я тебя научу?
Меня немного изумило предложение Анны, я посмотрел по сторонам и ответил:
– Извините, а я не буду отвлекать ваше лишнее внимание на себя? Вы в конце концов «звезда», а фанатов много.
– Да ничего страшного.
Я в игривом тоне завозмущался:
– Ну как это «ничего страшного»? Вашего внимания оголтелые фанаты просто жаждут, а вы в это время трудитесь над обучением какого-то ханыги.
– Я серьезно, ты хочешь поучиться со мной или нет? – Она это сказала как будто бы с наездом и невидимым, но очень чувствуемым возмущением, к тому же с ультимативным подтекстом.
Мое ухарство испарилось, я замялся.
– Да, да, я был бы не против покататься с вами… Вернее, поучиться у вас. Мне просто как-то некомфортно думать, что отнимаю время.
Она словно воспрянула сызнова:
– Вот так бы сразу! Про время – ничего, постарайся не думать! И давай, пожалуйста, на «ты», а то как-то неудобно.
Получилось так, что Анна, уделила мне сегодня почти все свое время, отведенное на мероприятие для поклонников. Она учила меня кататься до тех пор, пока у меня не начало получаться хотя бы крепко и уверенно стоять на льду. Как-то случилось так, что я плотно шлепнулся, это было почти в самом начале нашего специфичного обучения, она подъехала помочь мне подняться. Тогда она спросила:
– Не ударился?
– Нет-нет, все хорошо.
– Кстати, а как тебя зовут? А то мы все на «ты» да на «ты», имени твоего даже не удосужилась узнать.
– Мне зовут Евгений.
– Можно Женя?
– Вообще можно, но мне такое сокращение ласкательное не прельстит, но вам… то есть тебе – почему бы и нет.
Мы продолжали кататься вместе.
– Ты занимаешься чем-то деловым? – спросила она. – По твоему прилежному виду можно подумать, если бы не твое молодое лицо, что ты сверхпедантичный офисный работник.
– Да нет, я всего-навсего художник… А вид мой, он такой со вкусом, конечно, но только потому, что мне так нравится.
– Любопытно… – Она с интересом посмотрела на меня. – Что рисуешь?
– Людей, ну, в основном портреты. – Так, пока Анна меня учила, мы параллельно разговаривали о разных мелочах, о том да сем, в общем не слишком важном, наверное.
Хоть Анна и хотела, по-видимому, уделить мне все свое время взаправду, я все-таки подумал об ее поклонниках и собрался уже уходить. И когда я прощался с Анной, она посоветовала мне прийти еще раз завтра, дабы подтянуть и довести до ума все выученные за сегодня элементы катания по льду. Что ж, я без всякой смуты согласился, хотя после сегодняшнего проката моя пятая точка вся болела и страшно ныла.
Как и было условлено, на следующий день явился вновь я на каток, Анна уже ждала меня там, словно специально. В этот раз я уже не ломался и сразу вышел на лед, наш спортивный «ликбез» продолжился. Все прошло крайне весело и продуктивно, я уже почти что без всякого труда мог кататься на коньках.
На третий день на катке я не появлялся, так как Анна сказала, что у нее дела и сегодня она не сможет со мною покататься, поэтому в своем прибывании там я не увидел смысла. Зато она сказала, что завтра снова будет там.
Через день я пришел к ней в ледовый дворец. К моему удивлению, народу было не так много, как всегда. Когда я приблизился ко льду, то увидал, как Аннушка исполняет свою восхитительную программу. Видимо она тренировалась, оттачивая мастерство, которое, по мне, и так уже было близко к идеалу. Невольно очаровавшись сим процессом нежной деятельности, я достал из кармана пиджака блокнот и стал рисовать. То, что сейчас вновь рисую, находясь так близко к чему-то неописуемому, мне напомнило одну из первых значимых встреч с Лерой, помнится – тогда я тоже следил за тем, что мне казалось великолепным, а позже вовсе запечатлел это. Вспоминать сие мне как-то неприятно, но оно само навязывается в разум.
Буквально за несколько минут я накидал точный и будто бы живой портрет Анны. И стоило мне только закончить и перевести внимание на лед, так сразу же возникла перед мною сама Аня.
– Привет… – Помахала она рукой. – Что делаешь?
Я до сих пор прибывал в поразительном состоянии эйфории от умопомрачительного катания Анны.
– Аннушка, ты горяча! Пока твои стилеты на льду – мое сердце пылает ярким пламенем! – Боже, что я говорю. Совсем уж стыд потерял.
Она засмущалась:
– Спасибо, я польщена твоими словами. Так что ты там пишешь… или рисуешь?
– Не пишу – рисую! – Показывая книжку, в коей творил: – Рисую тебя.
Беря книжку в руки:
– Поразительно! Ты так хорошо рисуешь, Женя, точь-в-точь похоже. Как ты умудрился? Я же была даже не в статичном положении.
– А, пустяки! Талант – одним словом.
– Ты подписал меня «пламенным лебедем»?
– А че, в смысле? Ты знаешь французский? – Я вспомнил, что около портрета Аннушки оставил подпись на французском языке «cygne de feu», которая как раз и значила «Пламенный лебедь».
– Я знаю много языков, французский включительно. Почему именно «пламенный лебедь»?
Уже не став скрывать свое восхищение:
– Ах, все потому, что ты так изящна, легка и грациозна, словно лебедь или даже ангел. Но при этом так страстно, с великим чувством исполняешь свою программу, тем самым зажигая сердца! Это потрясающе! – Еще никогда я не испытывал чувства такого ярого восхищения кем-либо.
Аннушка разбагровелась:
– Спасибо еще раз, ты меня слишком засмущал. – Она старалась это скрыть, но у нее что-то не особо сильно это получалось.
Я бережно вырвал из блокнота листок с рисунком и передал его Анне.
– На память. – После того, как она приняла его, я спросил. – А какие иностранные языки ты знаешь, помимо французского? Я вот понимаю только французский, польский более-менее и совсем поверхностно английский.
– Вообще, как я уже и говорила, я знаю много языков, но тоже – так, относительно, поверхностно. Но лучше всех знаю как раз таки английский, немецкий и итальянский. В конце концов я езжу по многим странам мира на соревнования, подобные знания пригождаются там. Хотя многие из моих коллег их не знают и особо не заморачиваются.
– Ну-ка, скажи что-нибудь на итальянском! Пожалуйста.
– Что сказать?
– К примеру: «Что началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться.»
– Хм… – Приняв задумчивый вид: – Ну, хорошо. Ci; che ; iniziato in modo straordinario deve finire allo stesso modo.
– Эка как чудно! А на немецком? Что хочешь!
Она вновь призадумалась, а потом сказала:
– Eugene, du bist sehr sch;n, ich mag dich! (Евгений, ты очень красивый, ты мне нравишься!)
–Хех, звучит здорово! У тебя хорошее произношение, без толики акцента. А что ты сказала?
Поведя взглядом в сторону, Аня снова приняла стесненный вид:
– Я сказала, что ты очень красиво рисуешь, явно лучше, чем катаешься на коньках.
– Это верно… но вторая часть была излишня.
– Последнее было шуткой. Ты достаточно быстро научился кататься, не сказать, что это что-то особенное, отнюдь ты уже практически не падаешь и уверенно скользишь по льду. Ты – молодец!
– Ну, уж спасибо, задобрила.
Аня немного посмеялась с моего вида. Ей даже удалось заразить этим невинным смехом и меня. Потом я вышел на лед, и мы начали кататься, как и раньше. В завершении дня я понял одну замечательную вещь: Аннушка не только мила, спортивна и изящна, но еще и очень даже умна, культурна, образована и начитана, с ней есть о чем поговорить – и просто так, и даже, неожиданно, о философии. Этим и занимались весь день, пока катались. Поразительно! С ней так приятно разговаривать, за счет ее осведомленности по многим темам, что я млел. Меня очаровывало, что у нее хватает времени учиться, пока она постоянно находится в разъездах, это есть вылеченная сила воли, которой не достает многим. Да и, знаете, как же приятно находиться в компании умных, образованных и компетентных людей, будь то Анна или Аркадий с Павлом.

30

Время летело быстро, в шараге я появлялся все реже и реже, предпочитая тратить все свои часы на катке с Аней. Сначала Анна просто отвлекала меня от общего положения дел, проистекающего в моей жизни, потом же она стала тем, кто как-то грел мою душу своим пегим присутствием, мне стало казаться, что я просто был интересен этому человеку.
Но, как и заведено судьбой и фатальностью – все хорошее когда-нибудь кончается. Оставалось всего два дня до Аниного отъезда в Москву.
Сегодня мы с Аней молча катались, осознавая преддверия нашего скорого расставания. Мне виделось, что вот-вот, и горе мое снова вернется, лихо нагрянет в мою жизнь и начнет ее ломать, как это и было всего лишь-то в начале этой недели.
Я взял ее за руку. Она не подала никакого виду, а только продолжала грустно смотреть на лед. Однако вдруг остановилась, от этого я чуть ли не упал, и встала супротив меня.
– Евгений, остались считанные дни, и я уезжаю в Москву, вероятно, надолго. – Вздыхая: – Дело в том, что даже не знаю, когда смогу вернуться сюда, вообще выдастся ли такая возможность? Ты же понимаешь, я сама себе почти что не хозяйка.
– Я понимаю, нам придется расстаться. – На душе было так грустно, так невыносимо больно и просто по-человечески обидно за себя самого, за нее…
– Да, Женя, именно так. Но в преддверии последних дней я не хочу терять время понапрасну, тем более, когда это меня так будоражит и волнует. – Анна явно волновалась, ее глаза смотрели вниз, но потом резко поднялись и устремились в мои глаза. – Я…я…
Перебивая:
– Тебя люблю! – Сказав это, я взял ее щеки в свои ладони и поцеловал. Анна поддалась вперед и окутала своими ручками мою голову тоже. В этот момент я чувствовал себя Адамом, что вкусил запретный плод, он был так сладок и желаем, что весь мой дух воспылал любовью и лестным чувством новой жизни.
Наши губы расстались, а глаза по-прежнему с молодецким огоньком притягивали друг друга. Аннушка обняла меня.
– Ах, это все хорошо, какой хороший ты, твои разговоры, мимика, слова…Я не представляю, как я буду жить без тебя! Эта неделя, что была проведена с тобою, приковала мое сердце к тебе навечно! Не могу себе вообразить, как буду жить без тебя…
Я вновь взял ее лицо в свои руки и четко, строго посмотрел на нее.
– Аннушка, один раз в жизни я уже едва не умер, я знаю какого, когда ты пуст, разбит и брошен. И посему – мне все равно, что будет со мной, ради тебя – все брошу. Завтра же заберу документы из своего училища и куплю на последние сбережения билеты в Москву, ты только согласись, позволь, и буду лишь с тобой! Ведь здесь меня ничто не держит, почти ничто…
– Конечно, Женя, я согласна! Но уверен ли ты в своем решении? То, что ты задумал, – радикально изменит твою жизнь… Ах, хотя… какая разница, я сделаю все, что только смогу, чтобы тебе помочь!
– Да брось, это все не столь важно. Главное, что я буду с тобой. С тобой, понимаешь! Я буду счастлив и оттого, и ты будешь в блаженстве!
– Нет-нет, это все-таки важно, ведь у меня есть связи и средства. Докончишь учебу в Москве, рядом со мной. Позволь, я все устрою, – с радостью уверенно вторила она мне.
– Что ж, спасибо, милая Аня, буду благодарен и обязан!
Аня расплылась в теплой улыбке и вновь прильнула к моей груди. Мы были счастливы, а на другое, на все прочее мне было и вправду все равно.
– Ань, знаешь, а пошли-ка просто погуляем? Сегодня такая хорошая погодка! – я прошептал на ухо ей. Она без лишней мысли согласилась. Мы сразу же, с веселой страстью, безумной радостью и смехом убрались из дворца долой.
Весь день гуляли мы по зеленым паркам, ярким скверам и жизнеблещущим аллеям городка. Где только не были мы за эти несчастные 8-9 часов. Но то, что было дальше, восхищало еще больше. Как же хороша была сия волшебна ночь, которую мы провели в лучшем городском отеле. Всего этого размаха наших с Аней чувств, эмоций и желаний, пожалуй, никогда в своей жизни забыть не смогу, и от этого я по-своему счастлив, возможно, мне даже ничего другого больше и не нужно. Ладно, нет, мне нужна только она и разум мой, что питает мою волю к этой жизни, а теперь и к Ане.

31

Вечером следующего дня мы с Аннушкой встретились на городской площади. Нами была условлена эта встреча по утру, когда мы расходились из отеля по делам. Когда Аня пришла, я крепко обнял ее и всей грудью вздохнул, при этом почуяв кроткий аромат ее волос, ее самой, она же лишь тихонечко издавала легкое дыхание, которое я чуял благодаря тому, что оно нежно отдавало мне в шею.
– Я забрал все документы, Ань. Поскреб по сусекам, насобирал сумму на билеты. Теперь я окончательно свободен.
– Не надо денег, оставь мне заботу о своем билете мне. Поверь, все будет так – ты полетишь прямиком со мною и остальными моими, так скажем, коллегами в Москву.
– Как-то мне не ловко, такое чувство, будто я – альфонсе…
– Не говори глупости, Женя, я просто помогаю избежать трудностей.
– Спасибо.
Когда наши объятия прекратились, я уж хотел закурить, но Анна резко вынула сигарету из моего рта.
«В чем дело?» – спросил бы ее я, если бы она меня не поцеловала.
– Тебе это совсем не нужно, – ответила она тихонько мне.

32

Роковой день отъезда, я уже собрался и готов был отбыть к Анне, чтобы вместе с ней направится в аэропорт, но в последние свободные часы я наведался в наш клуб, мне надо было попрощаться с теми, кто так сильно повлиял на мою судьбу.
Вот я зашел в здание такого родного и теплого клуба… Большей зал, столы, стулья, стеллажи – ничего не изменилось, все так притягательно и уютно. Павел с Лорой ворковали за дальними столами для чтения, Аркадий же курил, смотря в сияющее ярким светом, как в тот день, когда я вернулся обратно, окно.
– Я уезжаю, Аркадэ.
– Я так и знал. – Он улыбнулся. – Я знал, что у тебя все будет хорошо, и говорил тебе об этом.
– Да…
Аркадий подошел и предложил мне закурить с ним последнюю сигарету. Я отказался, сказал, что больше не курю.
– Знаешь, как все быстро пролетело… Признаться, мне казалось, что у нас тобою, Евгений, впереди еще долгие годы.
– Мне тоже так казалось, но видно – не судьба.
– Да ладно… Ты главное пиши, звони. Я буду рад тебя услышать, пообщаться.
– Обижаешь, конечно, буду на связи. Я это, принес тебе портрет, который обещал нарисовать уже давненько. – Я передал Аркадию изображение.
– Закончил все-таки… – Посмотрел на меня. – Красавчик!
Мы молча постояли, смотря друг на друга.
– Ну ладно… Я пойду.
– Давай, до скорого, мой дорогой Евгений!
– До встречи, Аркадэ! – Уходя, я также помахал ладонью Дрозду и Лоре на прощанье. Аркадий провожал меня своим веселым, братским взглядом, а по щекам его стремились книзу слезы, но слезы эти были радости, не грусти, ведь за меня он, пожалуй, рад был так, как никто другой.

ЧАСТЬ III

– Вот такая вот история у Смысловского Евгения, – снимая слюнявчик и вытирая руки, сказал Аркадий Бэк Марии. Они встречались уже не раз в одном из приличных ресторанов городка, при каждой новой встрече Аркадий раскрывал все новые и новые подробности о Смысловском, описывая его непростой жизненный путь.
К концу всей истории Мария выглядела сильно подавленой, на ней не было лица. Бэк заметил сей факт и произнес:
– Вас ведь зовут не Мария, а Валерия.
Девушка, снимая очки и кладя их на стол:
– Да, да, это я… та сама Лера Милашкевич.
Слегка ухмыляясь и смеясь:
– И как? Что вы чувствуете после всего того, что я вам рассказал? Вас это тронуло? – Последнее Аркадий произнес в явно выраженной иронической манере.
– Тронуло. – По ее щекам потекли слезы. – Я чувствую себя и виноватой, и обманутой…
– Обманутой кем?
– Не кем, а чем… Жизнью. За эти шесть лет, которые прошли после этих событий, я уже успела пожалеть о своем поведении, тем более о своем решении.
Закуривая:
– Ваша герменевтика любви до чертиков странна и в большей мере скверна в своей реализации, а про отношение к объекту страсти… так это вообще отдельная история. Вы не любите, вы привыкаете. В частности к постоянному присутствию мужчины в вашей жизни, и любое его позитивное действие к вам ставится превыше всего и не будет отодвинуто на второй план, даже если он совершит с вами морально-ужасные вещи. К примеру, обойдется с вами как с тряпкой, об которую можно вытирать ноги… Как вы, Ma ch;rie, обошлись с Евгением в какой-то мере. Да, может быть не осознанно, но факт – есть факт, вы его растоптали. Или, может быть, в вашей жизни что-то поменялось?
– Да если бы… Выучилась, вышла замуж, несчастливый брак, беременность, ребенок, развод…
– Уметь представлять, как живут другие, вживаться в них по способу фантазии, чувствовать все их страдание и сакральные переживания, пожалуй, – редкий дар, который недоступен абсолютному большинству людей. Отчего их жизнь эгоистична и столь беспечна, но для них самих важна и интересна, словно это и не жизнь вовсе, а великолепная экшен-синема. Ведь немного же есть тех, кто может искренне сердоболить за бытие других, и не просто как принято – переживая, – а непосредственно проживая ее. Смотреть, так сказать, на других с точки зрения метафизики, а не так просто, как это принято. Все это кроется в одном лишь только слове понимание. И, как вы, наверное, поняли, вы им не обладаете. Простите, ежели расстроил, но вам не дано понимать, как живут и ощущают другие. – Сделав длинную затяжку: – Но при этом ввязались в историю, где если бы вы проявили вышеописанное понимание, которое Евгению было так нужно, то жили бы сейчас, наверное, очень даже счастливо и не о чем не сожалели.
– Да, да, да! Я знаю, я понимаю. Но что же я могу сейчас поделать, только лишь раскаиваться и жить дальше, вспоминая о том, кого потеряла.
– Не надо каяться, не надо себя убивать. Сейчас вам надо жить так, чтобы те, кто от вас зависят, были счастливы. Дайте то самое понимание тем, кому сейчас оно требуется. Не надо бесполезно кидаться в «приступы прошлого». У вас есть настоящее – ребенок, займитесь им как следует. Не допустите того, что бы он совершил такие же ошибки в жизни, как и вы.
– Вы правы… Скажите только одно напоследок – как там Евгений сейчас? С ним все хорошо?
– Эх… – Сделал затяжку. Выпуская дым: – Не думали бы вы о нем… но ладно. Сейчас с Евгением все замечательно, он в Москве, живет-работает, пишет философские труды, весьма хорошие, прошу заметить, хотя все же зарабатывает рисованием в большей части…
– А он…
– Он женился на Анне Немировой… – Он улыбнулся, – Они счастливы.
– Ах, как это славно…
– Да, я за него рад, а вам, могу лишь посочувствовать.
Бэк затушил сигарету, вальяжно встал и подошел к Лере. Положа руку ей на плечо, он сказал:
– Прощайте, Валерия, прощайте. Больше, я думаю, мы с вами не увидимся. – После чего ушел из ресторана.
Конец.
;
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Хотелось бы задать вопрос читателю – быть может, истинный феномен счастья некоторых людей заключается в ощущение упадничества, ипохондрии и хандры? Вероятно, для некоторых депрессия и из нее вытекающие чувства сродни второму дыханию, путям к самопознанию, очищению, к новым формациям своей философии и отношения к телу? Если представить, только допустить, ведь в нашей с вами жизни выходит очень мало однозначных вещей, коих нельзя трактовать по-иному. И даже в этом рассуждении мы не можем дать ему же соответствующую оценку, заключающуюся сугубо единой позицией "добра" и "зла" оной. В этом и кроется некий плюрализм, разномастность и многогранность бытия, что и отчасти отражено в моем романе.
Жаль, что в реальности зачастую все кончается совсем иначе, нежели в книге. В жизни происходит полный распад, изничтожение и падение личности в небытье. То, что я описал, то, как закончилась история, – это несомненно, как бы я хотел видеть завершение множества печальных людских путей на примере моего героя. Я думал кончить все трагедией, но у меня просто не поднялась рука.
Этот роман, который изначально должен был именоваться как «Одинокому – пару», стал монументальным и базовым в моем творчестве. Ни над каким другим своим произведением я так не думал, не корпел, как над «Господами». Когда писал его, я чувствовал, что делаю нечто важное и значащее – не для других, а для себя. Здесь отражена частичка моей жизни, того, как я вижу нашу бытность.