Пушкин в томе 2 ж-ла Мир Искусства за 1899 г

(из серии Конспекты пушкинистики = пособия мстинскому затворнику и его дворнику, а также б.у. монашке Лизе, а не Парашке)

1899 год был годом столетия со дня рождения поэта А.С. Пушкина; вокруг его роли, значения и ценности для Отечества разгорелись после событий 1880 года (открытия рукотворного памятника в бульварной части первопрестольной Москвы) споры, дебаты и …  аты-баты … В этот год столичный (питерский) журнал «Мир искусства»  в своем сборном номере №№13-14  (издание Княгини М. К. Тенишевой и С. И. Мамонтова) много места выделил для статей мирискуссников о юбиляре, основная идея которых, при всем различии в оценках Пушкина и используемых для этого оснований, состояла в том, что он наш идеал, увы,  потерянный…

Мы для удобства оперирования мы собрали фрагменты этих пяти пушкинских материалов журнала:
II.  Литературная  часть.
Отд;лъ  первый.
Мережковскій  Д.  «Праздникъ Пушкина» II,  11
Минскій  И.  «Зав;ты   Пушкина»  II,  21
Перцовъ  П.  «Смерть  Пушкина»  II,  156
Розановъ В.  «Зам;тка  о  Пушкін; »   II,  1
Сологубъ ;.  Къ  всероссійскому  торжеству

(1)
Розановъ  В.  «Зам;тка  о  Пушкін;»   

Осень, ненастная осень была лучшим временем для писания у Пушкина; ссылка и карантин - это два места и внешние положения, два условия труда, среди которых и были созданы, по его собственному признанию и по разысканиям биографов, все лучшие его создания. Что это значит?

душа не нудила Пушкина сесть, пусть в самую лучшую погоду и звездно-уединенную ночь, за стол, перед листом бумаги; тех трех (Достоевский, Лермонтов, Толстой)  - она нудила

Да, они все, т.е. эти три, - были пьяны, т.е. опьянены, когда Пушкин был существенно трезв. Три новых писателя, существенно новых - суть оргиасты в том значении и, кажется, с тем же родником, как и Пифия, когда она садилась на треножник. Этот пифизм, коего капелька была даже у Ломоносова:  Восторг внезапный ум пленил...
и была его бездна у Державина: он исчез, испарился, выдохся у Пушкина, оголив для мира и поучения потомков его громадный ум. Да, Пушкин больше ум, чем поэтический гений. У него был гений всех минувших поэтических форм; дивный набор октав и ямбов, которым он распоряжался свободно; и сверх старческого ума - душа как резонатор всемирных звуков:
Ревет ли зверь...
Поет ли дева...
На всякий звук
Родишь ты отклик.

Он принимал в себя звуки с целого мира, но "пифийской расщелины" в нем не было, из которой вырвался бы существенно для мира новый звук и мир обогатил бы. Можно сказать - мир стал лучше после Пушкина: так многому в этом мире, т. е. в сфере его мысли и чувства, он придал чекан последнего совершенства. Но после Пушкина мир не стал богаче, обильнее.

Пушкин, по многогранности, по странности своей, - вечный для нас и во всем наставник. Но он слишком строг. Слишком серьезен.
Есть множество тем у нашего времени, на которые он, и зная даже об них, не мог бы никак отозваться; есть много болей у нас, которым он уже не сможет дать утешения; он слеп, "как старец Гомер", - для множества случаев. О, как зорче... Эврипид, даже Софокл; конечно - зорче и нашего Гомера Достоевский, Толстой, Гоголь. Они нам нужнее, как ночью в лесу - умелые провожатые. И вот эта практическая нужность создает обильное им чтение, как ее же отсутствие есть главная причина удаленности от нас Пушкина в какую-то академическую пустынность и обожание.
Мы его "обожали": так поступали и древние с людьми, "которых нет больше". "Ромул" умер; на небо вознесся "бог Квирин"

(2)
Мережковскій  Дм.  «Праздникъ Пушкина»

Одно   мановеніе Суворина, — и  обветшалый,  сомнителЬный, „нерукотворный " памятник   Пушкина  превращается в  несомнЪнный,  современный, рукотворный, — и  дремавшія   академіи  пробуждаются,  и  какое­то министерство  заказывает  40,000 гипсовыхЪ  пушкинскихЪ  бюстовЪ,  и  кто­то изо6рЪтаетЪ игру „СмертЬ Пушкина",  — лото  или  карты,  и маленЬкое   дело   и наш Ъ   слабый  голосЪ   доходилЪ   до сердца  нашихЪ  читателей  и  накоплялисЬ  десятки тысячЪ   рублей" ,  — пишетЪ  онЪ  сЪ чрезмЪрной  скромностЬю: если  бы  у него  былЪ  вЪ  самомЪ  дЪлЪ  слабый голосЪ,  развЪ услыхала  бы  его „вся   Россія",  развЪ   пошла­б ы   кЪ нему,  пошла­б ы   за нимЪ? 
ВпрочемЪ  безчисленныя   жалкія   руки  тянутся  со  святыми  лептами,  и  готовятся  пушкинскія   велосипедныя   гонки,  и  пушкинскій  шоколадЪ ,  и  совершается   рожденіе   Пушкина   вЪ   СуворинскомЪ   театрЪ   сЪ   облаками,  амурами,  громами  и  молніями  К . Маковскаго  и „волЬный геній "  Случевскаго   приноситЪ   кЪ   стопамЪ   Суворина  „Поверженнаго  Пушкина" 
И   среди всЪхЪ   этихЪ   чудесЪ,  сам Ъ   великій  магЪ   вещаетЪ   вЪ   пифійскомЬ  безуміи,  вЪ   священной  ярости  „животнаго   патрютизма' ­
,,ЭтотЪ   идолЪ   прекрасенЬ. Это  нашЬ  русскій лучезарный  АполлонЪ...  ОнЪ   стоитЪ царскихЪ   почестей  вЪ денЬ   столЪтней  годовщины   своего  рожденія.  Если б  громЪ   пушек   встрЬтилЪ   этотЬ денЬ,  если бЬ   колокола звонили,  гимны   распЪвалисЬ,  огни  горЪли, русскіе  флаг и  развевалисЬ­бы  и  поднимающія  душу  слезы умиленія  виднЬлись бы на  глазахЪ   благодарныхЪ  гражданЪ , — кто былЪ­бы   недоволенЪ такимЬ  единственнымЪ праздникомЪ   на   протяженіи  цЬлаго   столЬтія?'

Вчера  г.  СпасовичЪ  доказывалЪ,  что  свидЪтелЬства  современниковЪ  о   мудрости Пушкина  — ни на  чем не  основанная легенда,  что  у  него — поверхностный,  заурядный умЪ,  неспособный  датЬ  его  поэзіи  значеніе  всемірное.  ВсЪ  выслушали  это  мнЪніе  и  промолчали.  ВпрочемЪ,  СпасовичЪ   развЪнчивалЪ   Пушкина   сЪ  осторожностЬю,  сЪ   казуистическою   ловкостЬю, —  не  столЬко   словами,  сколЬко   намеками. 
Но  уже  сЪ  открытымЪ лицомЪ,  сЪ   рыцарскимЪ  прямодушіемЪ   выступилЪ  Вл.  СоловЬевЪ.  СсылаясЬ   на   святоотеческую   книгу,  Лимонарій  св.  Софронія   патріарха   Іерусалимскаго,  обЪявилЪ   онЪ,  что  пуля  Геккерена  была   направлена   не   случаемЪ ,  а   ПромысломЪ:
Жизн ь   его   не   вра ъ  отъялъ,
Онъ  своею   силой  палъ,
Жертва   гибельнаго   гн;ва.

Убійца   невиненЪ.  ПушкинЬ  сам  себя  убилЪ.  Или лучше  сказатЬ,  богЪ  убилЪ его,  карая   за   безумную  ревностЬ, за  нарушенное слово  императору и за  другіе   безнравственные поступки.  Что   посЪялЪ,  то  и  пожалЪ , —  УмерЪ достойною  смертЬю,  смертЬю злодЪя   и  клятвопреступника, осужденный  богомЪ.  0,  конечно,  вЪ   своемЪ   христіанскомЬ   прощеніи  и  незлобіи Вл.  СоловЬев не   поддержалЪ­бы   собственной  рукой руки  убійцы,  не   нажалЪ­бы
собственнымЪ   палЬцемЪ   курокЪ   его   пистолета.
на   страницахЪ   либералЬнаго   „ВЬстника   Европы",  Вл .СоловІіевЪ   со   спокойной  совЪстЬю   произнесЪ   надЪ   памятЬю   поэта­язычника   христіанскую   ана;ему.  И   опятЬ   наступило   гробовое   молчаніе,  молчаніе   мертвецовЪ   на   кладбищЪ Лимонарія.


ПриблизителЬно   вЪ   это­ж е   время  высказалЪ  свое   мнЪніе  одинЪ   изЪ   малыхЪ  сихЪ, изЪ  тЪхЪ , имя   коимЪ   легіонЪ , — капля   океана,  песчинка  пустыни,­—голосЪ   почти  непроизволЬный ,  стііхійный,  какЪ   шумЪ   воды  или  вЪтра,  исходившіі  изЪ   самойі  глубины,  изЪ   сердца   русскоіі  черни :
Пушкин великий поэт, но  личность    совершенно ничтожная
.,Когда  вышли  50 лЪт  послЪ   смерти  Пушкііна  и одновременно  распространились его дешевыя   сочиненія   и  ем;  поставили   вЪ   МосквЪ   памятникъ ­ пишетЪ   Л.  Толстой  вЪ   своей  статЬЪ   „Что   такое   искусство?" — я   получилЪ болЬше   десяти  писемЪ   отЪ   разныхЪ   крестЬянЪ   сЪ   вогіросам и  о   томЪ ,  почему   такЪ   возвеличили  Пушкина ?  Каково­же   должно  быть  его недоумЬніе,  когда   онЪ   узнаетЪ   что    ПушкинЪ   былЪ   человЪкЪ   болЬше,  чЬмЪ   легкихЪ   нравовЪ,  что   умерЪ   он  на   дуэлИ ;  т.  е.  при  покушеніи  на убійство   другого   человЬка,  что   вся  заслуга  его толЬко  вЪ  томЪ, что  онЪ писалЪ   стихи  о   любви и часто  оченЬ   неприличные"
СпасовичЪ   разоблачилЪ   умственное   ничтожество  Пушкина;  Вл. СоловЬев  приговорил   его  к смерти;  один  из   малых  сих  прошелестЪл   своим   стихійным   шелестом   о  нравственномЪ  ничтожествЬ Пушкина;  Л. Толстой согласился  с  саратовским   мЪщанином,  что простому   человЪку   можно  с  ума  сойти  от  безсмысленности  почестей, воздаваемых  Пушкину,  вся  заслуга   котораго  заключается  лишЬ  в  том,  что   он   писал неприличные   стихи  о любви
Да,  все  это  было  вчера.  А  сегодня  — „царскія   почести" Пушкину,  колоколЬный Звон , русскіе  флаги,  пушечная  палЬба,  и  сорок  тысяч  министерских  бюстов,  и суета  академій,  и  пушкинскія   велосипедныя  гонки,  и пушкинскій  шоколадЪ,  и  лото   или карты  — „смертЬ   Пушкина",  и  рожденіе  Пушкина  с  облаками,  амурами,  громам и  молніями  К .  Маковскаго,  и  безчисленныя  протянутыя  руки  с пятакам и  и  двугривенными,  и „всероссійскій"  памятник   Пушкину, — единственный  праздник   на   протяженіи  целаго столЬтія,  небывалое   пиршество   русскаго   духа.
Если­бы  тЬнЬ  поэта  увидела   нас   в   этом  упоеніи  пира,  —  не  отвратила­ли  6ы она  лицо  свое,  не  прокляла­ли  бы нас,  как  нЪкогда  скорбный  пророк:  „праздник  ваш  ненавидит душа   моя , —  ненавидит   душа   моя,  даже   до   смерти"
 
(3)
Минский H. Заветы Пушкина

читая в газетах, что на улице русской литературы готовится в память Пушкина небывалый по многолюдству и блеску праздник, в котором должна принять участие вся интеллигенция России, я невольно себя спрашиваю: кто же, собственно, из ее представителей, какое из ее шести колен по своим убеждениям, симпатиям и вкусам встретит пушкинский юбилей не с равнодушием, как случайное календарное празднество, а с радостью и гордостью, как единственный по значительности праздник красоты и духовной свободы

Не наши ли радикалы, выросшие на критике Писарева и на уверенности, что Пушкин - маленький и миленький версификатор

Не экономические ли материалисты, убежденные в том, что вся-то поэзия не более как пустяшная пристройка, что-то вроде веселого балкончика на солидном здании экономических отношений?

Не просвещенные ли либералы, считающие Пушкина дурным гражданином, в котором большой талант парализовался мелким характером?

Не консерваторы ли, видящие в пушкинском празднике главным образом противовес юбилею Мицкевича и чуть ли не одно из орудий славянского единения?

Не моралисты ли, не могущие простить Пушкину ни его греховной жизни, ни еще более его греховной смерти?

парад пушкинского юбилея не будет лишен некоторой доли искренности и увлечения. Многие заслуги Пушкина могут считаться теперь общепризнанными. Никто не станет отрицать, что:

- Пушкин первый ввел к нам и навсегда узаконил правдивость изображения, простоту и естественность речи и ту особую честность и искренность в отношении художника к своим произведениям

- Пушкин - творец русского языка, что, получив в наследство от предшественников литературный язык хотя и богатый звуками, но еще не гармоничный и как бы не настроенный, он первый оживил и покорил этот труднейший из всех музыкальных инструментов, сделав его чувствительным к малейшим колебаниям настроения и мечты, определив значение и пригодность слов, одним словом, прежде чем создать свой стиль, создал, как в свое время Данте, литературный стиль вообще и достиг этого лишь благодаря необыкновенной легкости своего вдохновения и верному, можно сказать абсолютному, вкусу

-  есть блестящие формы пушкинских стихов

Пушкин не второстепенный поэт, а гений, одаренный даром пророчества и мудрости, то нельзя праздновать его славу, оставаясь вне магического круга его чувств и идей - всего того, что можно было бы назвать заветами пушкинской музы.

А знает ли толпа, в чем заключаются эти заветы?

Преклонение перед красотою, победа эстетического идеала над этическим - одна из таких творческих идей Пушкина.

Победа инстинкта над рассудком - вторая из них.

Жизнь в изображении Пушкина является вечной трагедией и борьбой. Голос рассудка, уверенный и резкий, зовет на прямой и закономерный путь пользы, добродетели, счастия. Но другой голос, смутный, инстинктивный, голос страстей и влечений, зовет нас прочь от пользы и счастия. Исходя из скрытой в нас самих бездны, этот стихийный голос ведет нас также к бездне.

Пускай страсти влекут нас к гибели; подчиняясь им и выказывая презрение к условиям своей безопасности и спасения, не утверждаем ли мы этим самым свою высшую власть над судьбою, свою веру в иное, безусловное бытие?
Почти во всех произведениях Пушкина веет этот свежий, бодрящий дух стихийной инстинктивной правды, тем более отрадный, что он является у поэта вдохновенным влечением, а не обдуманной системой. Пушкин как бы невольно переступал через все пороги, возведенные людским законом, правом, нравственностью, потому что только Божья бездна могла остановить его свободный полет. Только одна красота, постигаемая не рассудком, а вовеки не разгаданным, мистическим чувством, казалась Пушкину пределом, перед которым душе не стыдно остановиться в благоговейном созерцании.

Все миросозерцание Пушкина может быть сведено к трем заветам, которые с такою ясностью выражены в "Пророке":
 - Первый завет заключается в том, что художник должен воспринимать жизнь не в свете рассудка или морали, а эстетически, не рассуждать и морализировать, а видеть и слышать
- Второй завет Пушкина гласит, что художник призван не с тем, чтобы баюкать и согревать души людей, а с тем, чтобы вечно их мучить и жечь.
- Третий и самый великий завет Пушкина велит художнику отречься от своего празднословного и лукавого разума, не навязывать миру своей правды, как это делают сектанты и спорщики, а сделаться сперва бесстрастным, как "труп в пустыне", для того чтобы потом вместить в себе весь мир, со всем его кажущимся добром и злом, с "горним полетом ангелов" и "подводным ходом гад морских", ибо весь он создан Богом. "Исполнись волею Моей!" -- вот решающее слово.

Русская литература началась с пушкинской стихийной искренности. Неужели должна она окончиться самодовольством и святошеством? Не хочется этому верить. Покуда "жив будет хоть один пиит", пушкинские заветы не исчезнут. И кто знает - может быть, что бессознательно к этим же заветам тянется вся, если не интеллигентная, то читающая и грамотная Россия?

(4)
Сологуб Ф.К.  К всероссийскому торжеству - 1899

Не обидно ли, что великое имя становится достоянием толпы, у которой по-прежнему нет ничего общего с тем, кто носил это имя? Непонимание "тупой черни"2 столь же грубо, как и в старину, и ее низменные помышления столь же, как и в прежние дни, далеки от чистых дум поэта. Что ей до него? Что ей Пушкин?

Дух века настолько далек от того, чем жил Пушкин, что почти радостно думать о его недоступности для толпы, которой с ним нечего делить. В этой толпе, которая, медлительно раскошеливаясь, тупо соображает, куда ей лучше нести свои гроши -- на его ли медное изображение, на своих ли голодающих, - в этой толпе, которой священное его воспоминание не стыдно делать предметом газетной полемики, - в этой толпе все ему чуждо.

Вот стихотворение молодого поэта Корина, которое в немногих словах, но точно передает это наше чувство обиды и возмущения против нового бесчинства толпы:
     Сбылось! По всей Руси великой
   Крылатый стих твой пролетел,
   И в сердце черни полудикой
   Он смутным эхом прогудел.
   И вот, кощунственно играя
   Священным именем твоим,
   Тебе несет толпа слепая
   Своих кадильниц чад и дым.
   Восстань, поэт! Как прежде, смело
   Возвысь пред ними гордый глас:
   "Подите прочь! какое дело
   Поэту мирному до вас!"6
 
Вот, уже сказано это было им, уж недвусмысленно выразил поэт свое к ним презрение,

- чего же им еще?

(5)
Журнал «21-22
Перцовъ  П.  «Смерть  Пушкина»

наши либералы, в сотый раз устами г. Якушкина, г. Мякотина и г. Гриневича постаравшиеся подкрасить Пушкина "под цвет" своего лагеря. "Друг декабристов...", "хранивший гордые идеалы свободы...", мечта "гражданского протеста всегда жила в душе Пушкина...", "только увлечение эстетикой мешало ему сделаться достойным своего призванья...". Одним словом, "поучись еще немного" Пушкин либеральным вокабулам - и он вырос бы, кто знает? - в самого "великого сатирика" Салтыкова-Щедрина.

Писарев был прям и смел - он откровенно выбрасывал "неподходящего" Пушкина за окошко

Обыкновенные, не ехидные, а, напротив, мило-наивные статьи о Пушкине пишутся так:

"Пушкин был великий поэт..." (развитию этой богатой мысли посвящается первая страница); "но, кроме того, он был и народный поэт..." (две страницы);
"он удивительно откликался на народные идеалы..." (цитируется "Бородинская годовщина" и "Клеветникам России");
"под его пером... виноват! - под его гениальным пером ожила наша седая старина" (летописец Пимен);
"он воспел могучего преобразователя России" (цитаты); "но он понимал и душу русской женщины..." (Татьяна);
"после долгого увлеченья байронизмом он вернулся духовно на родину..." (обязательно и неизбежно цитируются стихи "Художник-варвар кистью сонной...", без которых не обошлась, кажется, ни одна юбилейная статья);
"удивительно высоко понимал Пушкин свое призванье..." ("Поэту", "Памятник");
"под конец его жизни в нем совершался, очевидно, глубокий перелом, приведший его к высоким религиозным идеалам..."
(обязательно цитируется "Отцы-пустынники и жены непорочны...", невзирая на то что это слабое переложение великолепной молитвы стоит особняком среди последних произведений Пушкина, столь же мало схожих с ним по настроению, как несравненно более вдохновенный "Пророк" со своими сверстниками -- стихотворениями 1826 года).

… оценил знаменитое сальто-мортале г. Владимира Соловьева - его "Судьбу Пушкина". Нет, как хотите, это было оригинально - этот Пушкин, который "пошел бы на Афон" замаливать убийство Дантеса, если б ему удалось-таки его подстрелить, -- и этот великолепный выстрел, направленный "материально" в Дантеса, но убивший "духовным рикошетом" самого поэта, -- это было оригинально.    Г. Соловьева в литературе, можно сказать, растерзали на кусочки, но это просто наша боязнь самобытности. … в самом деле может возникнуть вопрос: точно ли Пушкин не виноват в "судьбе Пушкина?" Мне все кажется, что г. Влад. Соловьев верно поставил вопрос и только решил его уж слишком юридически. Подвел такие-то и такие-то статьи своего кодекса "Оправдание добра" и засудил человека за неприятие их в соображение и руководство. Неужели такое огромное мистическое явление, как творчество Пушкина, могло быть оборвано, потому что этого захотели Геккерн, Бенкендорф, великосветские старухи? Меня не удивляет, что так могут думать юбилейные авторы или наши "мыслящие реалисты", но, с другой стороны, я понимаю, что г. Влад. Соловьев, подумав об этом, захотел выпрыгнуть из окна.

Мне кажется, во всех беседах о дуэли Пушкина - вообще о пушкинской катастрофе - делается та ошибка, что принимаются в расчет только два действующих лица драмы: сам поэт и его убийца.
Конечно, то зло, которое он всем нам сделал и будет делать до окончания русской истории, оправдывает наши чувства, но, я думаю, что у этого "цареубийцы" имеется свое оправдание. В самом деле, разве обязан был он, иностранец, знать, кого он убивает, когда даже теперь иностранцы, особенно наши друзья, соотечественники Дантеса, почти не знают, что такое Пушкин, а при его жизни не знало этого и большинство русских?

Вопрос здесь в том: как могли сойтись в качестве смертельных противников Пушкин и... Дантес? Мне кажется, что при его решении напрасно забывают третье, и в сущности главное, лицо драмы -- жену Пушкина. Вот о ком можно поистине пожалеть. Каждый укор Дантесу был отчасти укором и ей, не считая непосредственно направленных по ее адресу. Когда в "Записках Смирновой" жена поэта была изображена недалекой, тщеславной и буржуазной дамой, все иронизировали над ней и никто не задался вопросом: почему Н. Н. Гончарова обязана была быть иной, чем тысячи ее сверстниц, чем вообще "средняя женщина" того времени и того общества? Потому, что ее выбрал Пушкин? Но ведь он выбрал ее, а не она его. 
В этом - центр вопроса. Мистическая вина Пушкина заключалась в том, что в деле своей женитьбы он руководствовался только личным чувством, совершенно не заботясь о чувстве (т. е. о личности) своей жены.

Ну да, - как поэт он был гений, но в ежедневности семейной жизни эта гениальность была ни при чем и, насколько сказывалась, могла лишь затруднять эту жизнь. Для нас существует только великий поэт Пушкин - для Гончаровой был живой человек А. С. Пушкин, во всем ей понятном ("карьера и фортуна") не совсем удачливый и занятый чем-то ей чуждым и странным, как, в сущности, ведь и теперь, и всегда была чужда поэзия большинству людей, даже до юбилейных критиков включительно.

Ясно сознавая, что невеста к нему равнодушна, что как муж он не даст нужного ей счастья (ведь не гениальных стихов ей от него было нужно, как нам, читателям, - эти стихи только мешали ей), он все же не поколебался пожертвовать ею для себя.

Семь лет спустя "фатум" сказал: "Мне отмщение - и Аз воздам".