Гений с душой ребёнка

«На меня оглядывались женщины во всех городах мира...»

Как не оглядываться. Высокий. 182 + папаха. Идет-танцует, на глове чёрт-те что. Несет себя. Из-под чёрных бровей светлые диковатые глаза. Нос крючком. Орёл. Альфа-самец непонятного происхождения.  Смеется. Доволен впечатлением – что и требовалось доказать. Решил, что докажет – отцу, ненавистной первой учительнице Доре Васильевне, обзывавшей его чуркой и тыквой.

Недолюбленный в раннем детстве, непонятый, раненный неверием в свой талант, битый розгами за танцы, он всю жизнь нуждался в подтверждении своей гениальной одаренности. Дружил с Нуриевым и Барышниковым,
был высоко ценим Плисецкой.
Герой Соцтруда, да не один раз, кавалер Ордена Ленина. Народный артист нескольких республик Союза и СССР, он взял все мыслимые высоты.
Радовался: доказал!

Великий танцовщик, поцелованный Богом Махмуд Эсамбаев.

В первые дни первой чеченской войны он приехал в Бишкек – нужна была поддержка диаспоры и президента Киргизии.
Мне в редакции велели взять интервью, в политику не вдаваться.

Дело техники – найти в гостинице номер комнаты, телефон. Мне отвечают:
- Да, Махмуд Алисултанович здесь. Интервью для «Вечернего Бишкека»? Сейчас узнаем... Приходите.
В «люкс» впускают парни-чеченцы, их человек восемь, все почтительно стоят,
ходят. Садиться при нем - невозможно.

Эсамбаев за накрытым столом. Никаких особых яств: виноград, персики, сухарики, соки, вода.
Мастер завтракает сырниками.

- Будешь кушать? Нет? Ну садись.

В малиновом пиджаке. В папахе. На пальце большой чёрный перстень.
Рассказывает о детстве, маме-еврейке, об отце, запрещавшем танцевать: «Убью. Меньше будет». В смысле – детей.
Разрешил только, когда двоечника сына отправили защищать честь школы на Олимпиаде: «Плохо станцуешь, убью! Меньше будет».
Первое место, конечно. Все бегали: где этот чеченёнок, посмотреть на него. Дали кожаный чемоданчик и грамоту. Школе – патефон и пластинки. Отец отругал: «Если бы хорошо станцевал, дали бы галоши.» Во второй раз сказал директору школы – не поеду, нате ваш чемодан, нам в него класть нечего. Галоши надо. Победил, дали галоши. Кормили так, что решил – это за его удовольствие еще кормить будут? Надо танцевать.

В шестом классе выгнали из школы за неуспеваемость. Дали бумажку с объяснением причины, подписями и печатью. Отец читать по-русски не умел, радовался: сказали, сын научился, хватит.  Разрешили танцевать. Так ему Махмуд перевел.

Мамой считал вторую из одиннадцати жён отца, добрейшей души еврейскую женщину. Она поехала за Махмудом  во Фрунзе, когда чеченцев депортировали, звала Мойше. Любила, больше чем любят родных. Пыталась подкормить, чем могла, что приносила от обеспеченных подруг. Велела выучить еврейский танец: «Тебе евреи будут хлопать за всё, а любить только за этот.»

Победитель по жизни. Ездил на фронт с агитбригадой, был ранен. Врач после операции сказал – теперь только костыли. Чёрта с два. Сам себя восстановил, разработал ногу. Всю жизнь начинал утро со станка. Мечтал наесться досыта. А нельзя. 

Мгновенно проникал в смысл, улавливал форму, тонкие нюансы танца любого народа, моментально выучивал. В Южной Америке увидел на улице их танец, на следующий день выдал  в концерте. Шок. Буря аплодисментов.

Рассказал, как был в гостях у хохла, вождя индейского племени. Тот в Америке женился на индианке. Папа помер – наследовать должен сын. Или зять, если сына нет. Принял главного индейца Советского Союза в нарядном вигваме. Кормил галушками. Плакал, не хотел быть вождем. Хотел на родину.

Человек мира Махмуд Эсамбаев везде чувствовал себя дома. Купался в обожании, его осыпали подарками – даже страшный человек Батиста, президент Кубы, сброшенный братьями Кастро с компанией. Лучшие модельеры Европы ахали, двумя пальцами  обхватив его талию. Считали за честь шить для него. Его портрет рисовал Пикассо. Он танцевал на всех лучших сценах лучших театров мира. В парижской Opera.  В Карнеги-холле - два месяца гастролей в самом начале лютой вражды к Советскому Союзу.


Однолюб. Жена-армянка, с ней прожил жизнь. Кроме душевного единения, из соображений гигиены – опасно размениваться.  Не сильно поверила, но смолчала – зачем рушить светлый образ великого Махмуда, ласково похлопывающего меня по коленке. Да и не моё собачье дело – так, как сейчас, когда интервьюеры лезут в в койку и в трусы героям, никогда не работала. Что посчитал нужным, то рассказал.
Рассказчик изумительный - улыбается, радуется воспоминаниям, как дитя.

Назавтра улетал, газета с интервью Махмуда Эсамбаева в рубрике «Портрет на фоне города» вышла в обед. Его парни, конечно, скупили, сколько надо, и передали великому человеку Махмуду Эсамбаеву.

Через время Эсамбаев опять в Бишкеке – на этот раз с Иосифом Кобзоном. Телевизионщики разматывают свои провода в сквере возле оперного театра – его театра, 14 лет танцевал в нём и считал труппу киргизского балета лучшей из всех, с кем работал. Узнал меня, велел перед концертом придти к нему в гримёрную.
Сижу в коридоре. Напротив гримёрной старые фанерные кресла, как в сельском клубе. За дверью под фортепиано распевается Кобзон. До концерта 10 минут – не успею поговорить. Решаюсь убедить здорового парня, караулящего дверь:
- Махмуд велел зайти.

Вхожу, прошу прощения , вижу высокого, сверкающего абсолютной  слоновой кости лысиной мужчину – господи, это же Махмуд!  Слышу визг от пианино:
- А-а-а-! Выйдите немедленно! Не даёте работать! А-а-а-!

Махмуд Алисултанович выводит меня в коридор.
Тот, с улыбкой евший сырники, и этот, с потемневшим от горя лицом – два разных человека. Общее только глубокая ямка, делящая подбородок пополам.

- Много не могу, извини. В Грозном мой дом разбомбили. Все пропало: архивы, газетные вырезки – собирал с первых публикаций. Семья еле выбралась из-под завалов. Сегодня танцую – хочешь посмотреть?

Стою за сценой, он рядом, в костюме для танца. Ждет своей очереди.
Сбоку около Кобзона какие-то странные фигуры невеликого ранга. Он перед ними гордый,но добрый - снизошёл. Прошу  прощения – не даст ли небольшое интервью? Опять визг: он занят с людьми, а всякая шелупонь газетная лезет. Три калеки, две чумы изображают восхищенную публику, возмущенную вмешательством извне. 
Говорю:
- Ок, семь лет мак не родил, а голоду не было.
Махмуду неловко – подожди, Иосиф  после концерта поговорит с тобой.

С этой минуты и до конца выступления Эсамбаева – только на него – глазами, всеми органами чувств. Альфа. Парфюм да, не в нем дело.  Ему за 70, а стать, звериная пластика – те же, что в телевизоре из года в год. Три танца подряд на больших пальцах. Монстр.

Устал. Целую в щеку. Спасибо, МАСТЕР!

Утром кидаю набранный ночью дома текст на подпись. На планерке отчитываюсь. Объясняю, почему не сделала дуплетом – с Кобзоном. Наши смеются – наивная, бесплатно захотела. Он же  200 баксов ждал, было бы тебе интервью. Полночи для криминала пел в кафе на углу Советской и Токтогула. Бабок ему накидали выше горла.
Обойдется. Так все и написала, как здесь. – про визги маэстро.

И про великого танцовщика всех времен и народов СССР и мира.
Он создал сам или с балетмейстерами сто - 100! - композиций.
В тот вечер было одно из его последних выступлений.

Махмуд. Праздник, который всегда.