Дневник беженца. Звук

Любое другое место на Земле, когда вырываешься из своих извечных четырех стен, может поразить, запомниться, врезаться в сердце чем угодно. Запахом соли и брызгами волн, степными травами, разноцветными горами на горизонте, цветущими садами, людьми, рынками, постройками. Потом память хранит все это, как в калейдоскопе – картинками, урывками, даже какими-то выдумками, когда столько раз пересказывал истории о своих поездках, что начал что-то украшать, додумывать и представлять уже совсем иначе. И сам верить, что все было сложнее, интереснее, удивительнее. Но кое-что остается всегда неизменным.

Звук.

Шум волн. Суета большого города. Песни птиц. Первый плач своего ребенка. Первый урок музыки. Концерт любимой группы. Закипающий чайник на своей кухне.

Мне кажется, что мне, в минуты тревоги и отчаянья, сейчас очень не хватает такой поддержки – вечного, въевшегося в сердце и голову, управляющего моими биоритмами и дирижирующего моими снами, звука моего города. У него свое сердцебиение, свои вздохи, причитания – он иногда так устало скулил скрежетом утренних трамваев, всегда так суетливо ворчал шумными проспектами, а иногда так бодро трубил заводскими и фабричными гудками. Но, как тиканье часов, до поры этого всего было не слышно. Пока часы не замолчат, никогда о них не помнишь. Вот так и замолчавший город когда-то стал страшным и чужим.

Услышать бы снова…

И соловьев в пригороде, и грохот трамваем, и вечный фестиваль набережной, и пульс неугомонного центра. В чужом городе с шага сбиваешься, не попадаешь в ритм, сталкиваешься плечами с прохожими. Нет того пульса – своего, родного, понятного.

А соловьи в пригороде у нас самые громогласные! И, кажется, ничего им больше не надо – просто петь всю ночь, а особенно на рассвете, когда утро особенно свежее и счастливое. И перепеть они могут все – электричку, старую гитару без 4-й струны, шумную компанию у дымящего костерка.

Помню, как-то пришла ко мне моя давняя подруга Лариска. Прозвище у нее боевое – Сиська. Все потому, что Ларисочка малюсенькая, как ребенок, кругленькая вся, зачем ей такое длинное и внушительное имя аж на шесть слогов – Ла-ри-са? Начали как-то подшучивать, что короче было бы, и уж точно в соответствии с внешними данными носителя имени – Си. Маленькое, звонкое прозвище. Но кто-то тут же, на западный манер и в честь героя «Санта-Барбары», стал переиначивать – СиСи, а там уже и до Сиськи близко было. И Лариса сначала страшно дулась, но потом прониклась и порой просила на людях называть ее как-то уважительнее – Сисяо, например. Или, хотя бы, Мадам Бюстье.

На улице дождь моросит, дело к вечеру, короче, как не крути, а самый лучший повод остаться дома с огромным куском курицы гриль и списком недосмотренных фильмов. Но Сиська стоит вся такая загадочная – в старых драных джинсах и походном свитере, и держит под руку мужа, который одет как прораб со стройки, разве что брит и трезв. И вот стоят они у меня вдвоем в дверях – хиппи и прораб. И явно что-то задумали, от чего я не смогу отказаться.

- Что? – я сразу, без приветствий, хочу знать все.

- Мы на природу, электричка через 40 минут, на вокзале уже Ванька ждет, проведет нас. Они там где-то уже место нашли, палатку поставили, ждут, короче.

- Какая природа?! Дождь, вечер… фильмы… курица… – я возмущена, контраргументирую из последних сил, но сама уже упаковываю в рюкзак термос с кофе, туалетную бумагу, зубную щетку и таблетки от головы. Мне кажется, это такой обязательный минимум для любой безумной поездки.

- Я проведу вас на вокзал, но если дождь усилится, мы никуда не поедем! – возмущаюсь я и натягиваю старую куртку. В ней я становлюсь похожей на еще одного прораба. И вот такой странной компанией мчим на вокзал.

А дождь усиливается. Я настаиваю, что не поеду, но иду следом.

Ванька, в зеленом дождевике и с вечной улыбкой от уха до уха, ждет нас под табло в зале ожидания. По тому, как он смотрит на расписание электричек, у меня закрадывается смутное ощущение, что он толком не помнит, на чем нам ехать. Темнеет, дождит – если укатимся непонятно куда, то обратно до утра уже не доберемся.

- Я не поеду! Пока, друзья! – я почти верю в свои слова. Но, попрощавшись, продолжаю стоять рядом и тоже вглядываюсь в табло.

- Вот на ту! Точно! – Ванька показывает уверенно на какой-то номер, но глаза бегают.

- Не еду я! – последний раз пищу я, пробираясь по перрону к открытой двери в вагон. – Вы обалдели? Дождь!

В итоге в вагоне сидим все, электричка отбывает, а Ванька наконец-то честно признается, что в точности маршрута сомневается, но минут через тридцать, если будем проезжать какое-то там село, поймет наверняка. И мы честно тридцать минут ждем нужное село. Оно все не обнаруживается на пути следования, потому переживать на всякий случай прекращаем и начинаем безобразно шалить, придумывая друг другу какие-то задания:

- Вань, покажи, как пират ходит!

И Ванька, студент театрально училища, начинал прохаживаться по вагону электрички походкой одноногого Сильвера, потом супермодели, потом уточкой. Зеленый дождевик шуршит, пугает дремлющих пассажиров, кто-то подхихикивает.

- Сиська, твоя очередь! Покажи курицу!

Лариса не театрал, потому фирменный номер про курицу – это наше, нажитое опытом. Курица в исполнении Сиськи – это что-то вроде колобка, который танцует «Хава Нагила», очень смешно!

Потом в игру включается Ларискин муж. Ему нужно показать строгого пса, но по походке пса вдруг становится понятно, что его бы не мешало выгулять, потому всей компанией пробираемся поближе к выходу, чтобы наш бульдог успел проверить кустики где-то на ближайшей станции. И на перрон выскакиваем все, чтобы не растеряться в ночной дождливой суете и не укатить кто куда.

Пока Ларискин муж ищет кусты, Ванька идет смотреть, куда же это мы приехали, и вдруг радостно орет:

- Лешка, Леха! Ребята, а мы ведь правильно приехали! Вот, нас Леха встречает.

От восторга все танцуем индийский танец радости, а Ванька и Леха даже предъявляют случайным прохожим одинаковые родинки на коленях. Случайные прохожие обзывают нас дураками-наркоманами, но это не омрачает третий куплет нашего танца и песни ликования.

Дождь затих, вокруг сгущается тьма и, когда электричка уезжает, мы оказываемся в какой-то космической пустоте, которая пахнет озоном, степью и мазутом.

- Нам туда! – уверенно командуют мальчишки, и мы по насыпи скатываемся в какую-то посадку, месим грязь, отбиваемся от комаров и бредем почти наощупь. Потом через поле по тропе к новой посадке, а там дело совсем плохо – какое-то внезапное болото, в котором Леха теряет кед, а Ванька проваливается обеими ногами до колена и потом долго хнычет, как ребенок.

- Ну, теперь заблудились…

Пошли уже как получается и хоть куда-то. Какими-то петлями, тропками, сквозь кусты и камыши. Ничего не видно, снова дождь. А потом вдруг сосны до самого неба и запах дымка, и нам навстречу человек с фонарем во лбу:

- И чего орали? Тут уже спят некоторые…

Бежим к костру, занимаем места у столика, нам тащат гитару. Ванька изобретает глупый способ сушки носков на еловой ветке, от чего носки в конечном счете просто сгорают вместе с этой веткой. А Сиська бессовестно выпивает весь мой кофе, пока я пытаюсь в очередной раз накрутить на колок порванную четвертую струну. Длины уже просто не хватает, потому она только дребезжит и снова рвется почти сразу.

- Снимай пятую, перестроим ее просто! – советуют умники.

- Какой пятую… Лучше вообще без четвертой! – советуют другие умники и переспрашивают, не является ли гражданин Паганини моим родственником. Хотя бы дальним.

И всю ночь соловьи, песни, дымок тлеющего костерка, очень горячий и очень сладкий чай в котелке и бесконечный, безумно счастливый май.

- Мне кажется, – сказал Сиськин муж, поднимая глаза к соснам, – эти соловьи просто хором просят нас дать им поспать…

Как они пели! Что они пели! И песни их, казалось, были выше сосен, выше звездного неба! Прямо на всю Вселенную! Вот такое счастье…

Домой выехали утром, сначала на электричке, потом на автобусе. В тесном салоне было душно, все ругались, а в голове продолжали петь соловьи. Уже как-то сонно, дремотно, устало, но так хорошо!

А потом вот таких поездок вдруг совсем не стало. Взрослее стали, серьезнее, у многих появились дети, с которыми ночью по болотам бродить никто не готов, хотя послушать соловьев так хочется до сих пор…

У Сиськи сын сейчас совсем взрослый. Интересно, она еще не готовится ли стать бабушкой? Была Мадам Бюстье, а станет Баба Титя. Слышала, она в соцсетях любит подписываться ником Перси Ида.

И я тоже теперь мама. И мои ночные прогулки теперь не дальше детской кроватки. Хотя кто бы в это мог поверить когда-то…

Мой сын родился осенью. Дни стояли удивительно теплые, золотые. Моя палата на третьем этаже окнами смотрела на большую улицу, сквозь ели я читала на тротуаре поздравительные надписи для рожениц. Самой запоминающейся было: «Гудя, спасибо, что не негра!» В букве «я» от этой яркой желтой надписи иногда появлялась моя мама, она тогда сильно простыла и приходить ко мне в палату боялась, потому первые дни просто размахивала руками, вставая на букву «я», как на метку, и через медсестер передавала мне какие-то пакеты с едой и вещами.

Есть после операции было страшно. Казалось, что раздутый и болезненный живот от любой пищи лопнет, как воздушный шар – швы разойдутся, а болючее месиво, которое когда-то было моим красивым аккуратным животиком, врачи уже просто не смогут сшить обратно. Потому мама мне передавала вареные яйца и глазированные сырки, больше ничего душа не принимала. И вот все это добро, хранящееся в пакетах в холодильнике, временами хотелось не просто есть, а яростно лопать, чавкая и подхрюкивая.

Но в желтой кювезе рядом лежал обладатель самых прекрасных 57 сантиметров и 4,550 килограмм веса. И я сильно переживала, что стук разбиваемого яйца или шуршание фольги от сырка его разбудят. Ведь усыпить его было ой как сложно…

И вот он засыпал и судьба давала мне 10-15 минут на еду двумя руками. Я была неопытной, неловкой, в режим «однорукого бандита», который делает все одной рукой, пока вторая качает неугомонное дитя, я влилась только месяца через два. Я даже где-то читала, что раньше левую руку женщины называли колыбелью, так как в ней спокойней всего спится ребенку, а правую – сорокой, так как та делает сорок дел одновременно, пока левая занята. Впрочем, кажется, это кто-то просто придумал. Но весьма правдоподобно…

Но дело не в этом. Дело в яйцах. А точнее в том, как их разбить, не разбудив малыша.

Я не нашла ничего умнее, как выглянуть из палаты и, продолжая тревожно коситься одним глазом в желтую кювезу, расколотить яйцо об дверной косяк. Через пару минут точно так же расколотила второе. Когда вышла разворачивать глазированный сырок, увидела, что на посту, который располагался как раз перед дверью в мою палату, сидит дежурная медсестра и ошарашенно на меня смотрит:

- Ты что делаешь?

- Яйцо… Яйца бью.

- А, это ритуал какой-то? – уточнила сестра. – Типа, мужика родила и теперь яйца об косяк надо колотить?

Смеяться было больно, и я зашла обратно в палату. Ладно, соберу волю в кулак и как-то потихоньку разверну сырок…

Но не успела. Из желтой кювезы донеслось очень грустное, такое одинокое, очень жалобное:

- Меее…

Вот так он и плакал месяцев до четырех. Точнее не плакал, а так с досадой блеял, так печально и горько, что немедленно вызывал всю вселенскую грусть и сострадание. Наверное, так умеют только маленькие мальчики и холеные домашние коты, которых немедленно надо обнять и уточнить:

- Кто же тебя так обидел, мой хороший? Скажи маме, мама за тебя сейчас пойдет и всех обидчиков растерзает, как Бобик грелку!

Иногда мне кажется, что природа наделяет младенцев именно теми звуками, на которые особенно остро реагирует только одна и очень конкретная мама – своя собственная. Так что если бы он орал, раздувая щеки, или рыдал до красноты, все бы это не будило во мне такой отчаянный порыв немедленно бежать, баюкать и целовать с разрывающимся сердцем:

- Ах, мой самый хороший! Мой малюсенький! Мой миленький!

А «малюсенький» очень активно круглел в щеках и в пузе, и рос так, что к трем месяцам был как полугодовалый, а в год уже спокойно примерял костюмчики для двухлетних. Ох, сын, детство былинных богатырей можно было бы смело рисовать с тебя – светлые кудряшки, серо-голубые глаза и грустное «Меее...», которое быстро превратилось в строгое и властное: «Мама, дай!» и «Мама, хочу!»

Никогда больше не слышала, чтоб младенцы так плакали. Это был очень особенный звук…

А сейчас… Что сейчас?

Сейчас все не на своих местах. И ночные грозы, от которых сын вскакивает и бежит прятаться в прихожей, и грохочущее небо, и чужой город, к которому мы никак не привыкнем, и непонятно – последний ли, или снова ехать куда-то еще, куда-то дальше, где соловьи поют что-то незнакомое, и трамваи по утрам не рычат доисторическими динозаврами, и гудки заводов никак не подстраиваются под биоритмы…

Может быть, гроза однажды опять станет грозой. И, зажмурившись от вспышки молнии, мы будем хохотать вместе с громом, и, сидя на кухне, где чайник бурлит родным и знакомым голосом ворчливого индюка, мы будем вспоминать что-то давно пройденное, уже не тревожащее, а так – полузабытое, но такое занятное:

- А помнишь, мама, мы однажды все лето ходили на фонтан и кормили голубей?

Да, я так хочу, чтобы у тебя, сын, остались только такие воспоминания…



Поддержать автора
2202 2023 3930 9985