Третий побег. Глава 14. Бобик

14. Бобик
Сегодня было как-то особенно муторно на душе. А душа-то в пятках скукожилась ни жива ни мертва. Мы доплелись после сцепки товарняков и до конторы, башмаки сложили на место, мастер отмахнулся, мол, свободны до утра. Бесконечный день, в барак идти уже сил не было, хоть и страшно ночевать, но можно прибиться в мастерских к французам. От отупения и усталости даже постоянное чувство голода подзабылось. Мы кивнули и потопали, не сговариваясь, к бытовке. Несмотря на холод, дверь была открыта, на пороге курил долговязый Жак, заметив нас, не загоготал, а наклонил голову, словно приглашал. Всё вроде обыденно жутко, но что-то настораживало в мужике, чего-то в этой картинке не хватало.
Заслышав наше бормотание, вышел на порог еще один парижанин с кривой улыбкой, на смеси жестов и разноязычных слов попросил еще прогуляться, мол, вам привычней по путям шариться…
Только зачем?..
И когда он снова шепеляво засвистел, уходя в сторону платформы, до нас наконец-то дошло, что не хватает Бобика. Конечно, мы пошли привычным ночным маршрутом по пятому, седьмому, и одиннадцатому путям, тоже посвистывая и причмокивая. Псинка не была сторожевой, но всегда заблаговременно и четко предупреждала о налётах еще до воздушной тревоги. Нам-то бомбоубежища не полагались, только в пролесок… На городок иногда и падало, но сортировочная, как ни странно, всё еще была цела.
Откуда Бобик взялся на станции, никто не знал, но французики сразу приманили и прикормили собачонку. Нам-то было дико смотреть, чтобы псина гужевалась на постели человека, вроде они все такие чистоплотные, а тут нате на кровати. Хотя чего уж там ёрничать, Бобик был ласковый, безотказный и грел ноги отменно, только свистни. Так и переманивали собачонку друг у друга, гримасы, похожие на ухмылку, искажали лица и старых и молодых. Да и засыпалось спокойно, не прислушиваясь к завыванию ветра и паровозным гудкам.
Этой ночью непривычно много снега намело, что нагнали даже военнопленных для очистки путей, были там и негры – то ли американцы, то ли англичане, могли быть и французы, и русские…
Всё тревожней становились немцы, раздражение всеобщее и страх ощущались физически, как ледяные волны обоюдной ненависти, когда проходишь мимо пассажиров вдоль здания вокзала. Ну да, красные наступали под Ленинградом и по Украине, в Италии фрицы бодались за побережье с британцами и американцами, но сбросить их войска назад в море им было не под силу. Думаю, и Братоло в стороне не оставался, мстил со всем итальянским азартом. А станции и промышленность бомбить не переставали, поэтому без Бобика было совсем тухло и страшно ночевать в депо. А поспать-то надо, и спозаранку рабайтн-рабайтн… Немцы тоже и старики по двенадцать и больше часов батрачили, только жалованье им задерживали…
Размышления прервал предупреждающий посвист, Михась звал меня и Грицко к себе.
Неужели нашел? Неужели под колёса попал?..
Пришлось пропустить пассажирский на Восток, и с дрожанием в груди я пробрался на злополучный четвертый путь. Где-то здесь сгорел Васыль…
Щебёнка была основательно перерыта, но следы костерища и запах палёной шерсти выдал злодеяние, Бобика наверняка пленные сожрали. Поверить было противно, мы продолжали шарить вокруг, хреново вояки следы скрыли, кровь и рыжие клочья  мы нашли на ощупь. Мы обессиленно уселись на задницы, подрагивали плечи от сухих рыданий, и ноги словно отнялись.
Сколько же еще жутких мытарств нам предстоит пережить, да и переживем ли?
Реви не реви, а надо возвращаться, в депо ближе, чем в лагерь. Мы поднялись бесшумно, переглянулись, но расходиться по маршруту не спешили, хотелось что-то сказать,  но слов не находилось.
Что тут скажешь?
Сугробы свежие вдоль складского забора хотел пометить, пес добродушный был, верил человеку. А что человеческого может остаться во время войны? Совсем ничего…
Перешагивая рельсы, я растянулся как тюфяк, загреб снег с песком, сжимая кулак от бессильной злости, под рукой оказалась железка – разводной ключ, но не медный (специальный), которым мы ослабляли крепления на крышках цистерн. Ведь не дай Бог искра… пары бензина пыхнут факелом… Я на автоматизме сунул во внутренний карман находку, потом скажу ребятам, почему Васыль погиб. Вот ведь говорили же об осторожности!
Когда мы вернулись в мастерские, французы уже улеглись, спать не спали, но ничего не спросили, долго ворочались, сопели, вздыхали. Не хотелось никому признавать очередную потерю…
Сон был тревожным, каждый вполуха прислушивался к небу, и тусклый рассвет не принес облегчения. Просто надо перестать ждать облегчения, конец всему будет непременно, надо постараться выжить и дожить до чего-нибудь. Так, наверно, каждый твердил себе. Это я заметил по взглядам, ведь глаза выдают мысли человека, во всяком случае намерения чужого видно сразу. И как нас учил в пещерах Мишель маскироваться, надо просто не труситься, а считать в уме: ан, цвай, драй. Поскольку мы считали еще на пальцах, то умножение: дважды два четыре и дальше делало наши рожи действительно туповатыми. А куда сигануть можно или невозможно – это отслеживалось боковым зрением…
Весна притормозила своей грязью противостояние в Италии, что-то ожидалось и готовилось к лету. Козью рожу немцы попытались устроить ночными налетами на Лондон, но по всему чувствовалось, что война уже проиграна. Гитлер как-то решился оставить Рим в целости, уходя даже мосты мало пострадали. Свободные партизаны вкупе с британскими и американскими войсками так и выперли фашистов из Италии. Превосходство в воздухе англичан с американцами стало безоговорочным, и во Франции что-то тоже назревало. Немцы судорожно пытались помешать снабжению в Атлантике, но тоже опозорились, потеряв хвалёные подлодки.
Нависшая угроза поражения в войне отражалась на психике немцев, ну и подневольным доставалось жестко. После гибели Бобика у меня что-то надломилось в душе, безразличие к происходящим событиям как защитная реакция организма подавляла волю, всё делалось машинально. Спать было невозможно, мелькали страшные картинки, поэтому немыслимое переутомление ненадолго отключало сознание до первой вспышки сознания или панического воя сирены.
Нельзя сказать, что мы отупели окончательно, нет, иначе бы не спаслись. И Бобик, конечно, не человек, чтоб об нём убиваться, но он был той последней ниточкой остатков нашей человечности. Складывалось реальное ощущение, что сознание раздвоилось, где-то там в потёмках души жил крохотный зверёныш, жил только инстинктами, направлял наши руки и ноги, и мимику застывшего лица, глуповатого взгляда. Разум напоминал, что следующего мига этой мучительной жизни может и не случиться, и постоянно стучало в висках, что такого быть не должно, но окружающая жуть хлестала железным прутом по рёбрам и во сне, и наяву, и с неба с воем летели бомбы. Звериным чутьём мы научились не паниковать, не бежать сломя голову. Тут ведь надо правильно выбрать направление… канаву…
Конечно, нас и близко нельзя было поставить с изможденными заключенными, не хочешь, а увидишь через сетку, как складировались у бараков трупы, высохшие, изуродованные, что невозможно и понять возраст… С этим разве можно выжить, а старики как на грех наводили своими беседами, мол, надо жить, надо организовать (добыть)… И мы добывали, исправно скакали по лесенкам цистерн, сливали горючее, откуда только силы брались, разве что от страха. Между собой мы почти не говорили вообще, ничего не обсуждали, чрезмерное общение с инородцами одним словом могло выбить из колеи, хорошо, что мы мало что понимали из сложных рассуждений и странных слов. Вернее, понимали мы немного английский и французский, немецкий получше, а вот говорили на смеси лагерных потребностей, то есть то, что нужно по делу, а не если бы да  кабы...
Старики же отслеживали новости, что мы приносили от мастера. Вот его самообладанию мы поражались молча, а жизнерадостности стариков-парижан и просчитыванию ситуации на фронтах с обнадеживающими прогнозами не верили. Мозг воспринимал только то, что мог переварить применительно к физическим потребностям или уходу от опасности.
Мы-то, к примеру, знали, что подготовка к высадке англо-американских войск во Франции началась в январе 1944 года. На островах Британии собирались четыре армии: вторая британская, первая канадская, первая и третья – американские. Фрицы тоже готовились, на Атлантическом побережье строили оборонительные сооружения, туда гнали и гнали военнопленных мимо нас на стройку укреплений. Логично же ударить  в направлении Рура, Саксонии и Силезии, где и были основные заводы, ведь расстояние всего миль двадцать пять через пролив Па-де-Кале. Так они и били по местам добычи нефти и нефтеперерабатывающей промышленности и в 1942 году и в 1943, а в 1944 году взялись наконец-то за предприятия по производству синтетического топлива как в Германии, так и на оккупированных территориях. Как раз этот бензин мы и сливали.
Ничегошеньки мы не понимали ни в стратегии, ни в тактике – ни союзников, ни нацистов, но только душа скорбела о том, сколько эшелонов с заключенными шли в том направлении, и что выжить там вряд ли кому удастся.
Это правда – живые завидовали мертвым, не важно, кто это сказал, но именно так и было…
С одной стороны, в мастерских депо было легче и просторней с железками и относительной свободой, загруженность не давала ни минуты на пространные размышления, с другой стороны, реальная угроза бомбардировок никуда не исчезла, не говоря уже об отъезжающей публике на вокзале.
Немцы были озлоблены и устали жить впроголодь и в страхе, нам, восточным рабочим, лучше было не соваться в город, но находились глупые девчонки, зачастую возвращались побитые и оплёванные. Честно сказать, говорить с соплеменниками не хотелось, да и бесполезно. Кто-то же сам напросился на работы, хоть и умудрился выжить за два года, только не поумнел… Добровольно на каторгу можно попасть только по наивности. Невольно подумалось о том, а мы-то кто по документам, как раз такие же… добровольцы.
А остовки, бывало, и приплясывали за колючей сеткой. Может, на нас заглядывались или французов, но с итальянцами и поляками догуливались и до  замужества. Бабы есть бабы, волос долог, ум короток – так говаривали деды. Им казалось, вот кончится война, и сразу заживем счастливо, главное – дожить… Что ж, они были уже взрослыми, наверно, знали что-то непонятное для детского умишка. Мы только курили вынужденно как взрослые при необходимости скрыть обмен конфетками, а вырасти так и не выросли, даже не пробовали бриться. Мне хоть и стукнуло девятнадцать, но голые сиськи мне еще не снились, как Васылю…
Очень редко я видел и слышал как наяву пчёлку на макитре с мёдом, дядька протягивал мне ломоть, с него медленно тянулась золотая капля, я подхватывался во сне, подставляя ладошку, но так и не удавалось схватить хлеб. Я от резкого движения попадал локтем в бок и тут же получал сдачи от Михася или Грицка. Иногда пчела кусала, но боль простреливала по рёбрам, и хлеб превращался в летящую на меня гуму. Разумеется, подскочив, я уже уснуть не мог и долго видел эту золотую каплю мёда. Этот день, пожалуй, единственный счастливый день детства, запомнился мне навсегда.
Второй повторяющийся и жуткий сон был о том, что я выныриваю из омута, открываю рот, чтобы глотнуть воздуха, и огромная жаба полностью перекрывает дыхание, а я никак не могу ни выплюнуть, ни вытащить ее изо рта…
Глядя на заморенную колонну в полосатых куртках с нашивками «SU», мы далеко не задумывались. Голодные страшные глаза пугали, стук деревянных колодок по мостовой нагнетал страх, только и приходило на ум, что у нас всё-таки есть шанс выжить – это наша молодость и расторопность. Если бы не задания, мы могли бы и не возвращаться в лагерь, что там дальше мы никогда даже не интересовались, ведь любопытство наказуемо, а у нас было свое дело.
Михась отслеживал подъезжающие к пакгаузу грузовики, приглядываясь к тому, что привезли. Третью дверь, выходящую к погрузочной платформе, просматривал Грицко. На какой путь отогнали в отстойник вагоны с продовольствием – это запоминал я для ночной вылазки. Иногда всё разведать удавалось проще, если нас ставил мастер на формирование состава к машинисту тяни-толкая.
Красная Армия вступила на территорию Румынии в марте 1944 года, а в июле добралась и до Польши, с чем нас и поздравил мастер после прослушки новостей.

10.08.23\ 21.08.2023