Свидетели Сакко и Ванцетти

    Это был запах счастья и свободы, запах, в котором смешивалось звенящее восторгом настоящее и свежее, раскрывающее объятья будущее. Впереди было целое огромное лето! Тогда не приходило в голову разобрать этот аромат на составляющие, выяснить, какие именно ингредиенты настраивают чувства и разум на погружение в параллельную реальность – сказочную и вкусную, полную приключений. Это был запах дороги к самому любимому и родному месту в мире – дому бабушки Маруси, окружённому небольшими садиками, принадлежавшими жильцам, его населявшим. Потом я поняла, что одним из составляющих была крапива, намокшая под дождём, другим – раскалённый на солнце репейник. Туда входил и аромат сирени, и сыроватый дух почерневшей древесины соседних построек, и малиновые кущи. Там щекотала ноздри влажная земля и прогретые камушки с крапинками блестящей на солнце руды;… И ещё много-много всего сливалось в тот колдовской настой, мгновенно снимающий порчу и вылавливающий тебя настоящего для радости – жить!

     С вокзала ехали на красно-жёлтом трамвайчике с трогательно закруглёнными углами. И в плавных его очертаниях уже читалось: здесь всё по-другому, с тебя не спрашивают, ты не обязан, просто будь! Трамвайчик по улице Челюскинцев въезжал на мост через городской пруд, а за ним были две остановки на выбор: Шейнкмана и Папанина, звучавшие бессмысленно-прекрасной музыкой для детских ушей. Выходя на Папанина, ты вскоре попадал на мощёную булыжниками улицу с ещё более волшебным названием «Сакко и Ванцетти», бывшую Усольцевскую. Двух и одноэтажные домики, каждый со своим характером, прислонялись друг к дружке боками, обнимались заборами, набрасывали друг другу на плечи черёмухово-тополиные шали. Некоторые застенчиво хвастались цветущими палисадниками, другие, представительно опираясь на каменный первый этаж, опекали соседей. Но всё это было прелюдией. Истинным же входом в магический мир безвременья и непреложных истин, покоя и любви, загадок и артефактов были два больших четырёхугольных деревянных столба, отворявшие перед тобой тяжёлые ворота, будто стражники волшебного королевства. Широкая аллея с высоченными тополями и уходящим в небесную бесконечность дубом вела во двор усадьбы. Я не оговорилась. На Усольцевской улице вначале располагались именно усадьбы, мещанские и купеческие. Поговаривали даже о каком-то графе Толсто;м, возможном потомке великого классика. По бокам аллеи тянулся забор и кустилась та самая густая крапива вперемешку с дикими цветами. Вскоре после дуба, полускрытый забором и зарослями сирени, осторожно и загадочно выглядывал тенистый и прохладный «дом с приведениями». Не помню, кто из нас придумал наличие приведений и почему, возможно потому, что в окне второго этажа было треснувшее стекло. И потому, что несмотря на наличие жильцов первого этажа, второй казался нелюдимым. Проходя мимо, я всегда ощущала холодок от того, как строго и недоброжелательно тёмные окна следят за всеми моими движениями. Далее от аллеи ответвлялась дорожка налево к двум другим деревянным корпусам, но туда мы не поворачивали, а шли прямо, вдоль общественного сада, именуемого соседями «обще;сткой». По периметру обще;стки росли деревья, скрывая её от прямых лучей. А внутри под кронами располагался теннисный столик, сцена и несколько рядов скамеек для дворовых собраний. Говорят, раньше там был ещё и небольшой пруд, но к моменту моего вторжения в чертоги сии он уже высох. И вот долгожданный миг! Из-за деревьев и кустов обще;стки показывался кусочек любимого сада и два восточных окна. Песочного цвета краска на стенах дома облупилась, и мы с наслаждением узнавали знакомые очертания её трещин и сколов. Нужно было пройти дальше, обогнуть дом с торца, любуясь малинником, приветственно просовывающим ветки сквозь штакетник, повернуть налево под рябинкой и сделать ещё несколько шагов по узкой тропинке вдоль башмачков и водосборов…

     С Шейнкмана был ещё один официальный путь, по которому мы ходили со взрослыми мимо гаражей, похрустывая крупным гравием с весёлыми искрами. Казалось, что беспечно топчем несметные сокровища. А с Челюскинцев - потайной, которым мы пользовались, когда шли одни. Впрочем, мама тоже не гнушалась им. Узенькая тропинка змеилась в высоких зарослях репейника через чей-то заброшенный сад и выходила прямо к сарайчикам - дровяникам, поравнявшись с которыми можно было увидеть деревянную лесенку, спускающуюся к подъезду, и два западных окна: кухни и большой комнаты. За занавеской в окне большой комнаты, бабушка раскладывала пасьянс.

Гадала бабушка тайком,
Наморщив величавый нос,
Склоняя низко над столом
Венец серебряных волос.

Перед пасьянсом все равны,
И знали карты в корень зря,
Что были трефи влюблены,
Что черви хлопотали зря.

Каких назавтра ждать вестей,
Пришлёт ли утро дорогих,
Желанных на порог гостей,
И манник или пироги

С капустой нынче же испечь?..
И нам казалась так проста
Вся бабушкина жизнь. А речь
Была неспешна и густа;,

Встречая всякий наш секрет
И деликатно, и тепло.
Умела бабушка стареть
Красиво, статно и светло.

     Другая, омская бабушка, встречала нас с Лёкой, моей младшей сестрёнкой, радостным восклицанием: «Как хорошо! Помощницы мои пришли!». И это сразу обязывало нас как-то проявить себя в выполнении поручений, делало пребывание у неё ответственным мероприятием. А бабушка Маруся отрывалась от пасьянса, когда мы, уже пройдя через подъезд с запахом бетона и кошачьей переписки, открывали всегда не запертую дверь и заполняли собой узкий коридорчик с кланяющимся над этажеркой зеркальцем, старым половичком и «дорожкой».
- Ой, девочки, милые, приехали! А я вот гадаю, сегодня или завтра вас ждать! Пойдёмте чай пить!
Объятья, поцелуи, жареные семечки и начало неторопливых разговоров, которые могут позволить себе только свободные люди: пенсионеры, отпускники и школьники на каникулах… Ветер колышет тюлевую штору, серая полосатая кошка запрыгивает на окно… Солнечные зайчики играют на канделябрах пианино, на внушительной бордовой вазес букетом срезанных тётей Лидой лилий и водосборов.

     Тёти Лиды и тёти Тани ещё нет. В квартире только бабушка и Маша, наша двоюродная сестра. Маша, как и положено принцессе, проживающей в прекрасном замке, или юной барышне из патриархальной усадьбы, неспешна, расслаблена и знает толк в изысканных мелочах. Пушистые каштановые волосы распущены или убраны в косу, библейской красоты лик, аккуратный фарфоровый ротик и завораживающие глаза с длинными ресницами. Маша долго намазывает маслом кусок хлеба, добиваясь идеального распределения, убирает безымянным пальцем пару лишних песчинок соли и благородно надкусывает помидор. Красиво жуёт, медленно взмахивая ресницами… Потом мы идём в садик, очень маленький, начинающийся с калитки и Берёзы напротив кухонного окна. Машем в окно маме… Под берёзой небольшой деревянный столик с двумя скамейками. Если хочется, нам иногда разрешают пить там чай. Дальше по-а;ндерсеновски трогательные клумбы, огороженные кирпичом, на которых тётя Лидочка любовно выращивает анютины глазки, ландыши, лилии и прочие незатейливые цветы, возведённые нежностью и гордостью в самый высокий ранг. Выложенная кирпичиками дорожка ведёт к небольшой лавочке под уютной рябинкой. Если сядешь на эту лавочку с книгой в руках, кусты сирени и малины скроют тебя от посторонних глаз редких прохожих или соседских детей, пробегающих за оградой. Здесь подойдут Эмиль Золя или Стефан Цвейг, поджидающие в книжном шкафу Ма;шиной комнаты, а может быть, Дюма с его Виконтом Де Бражелоном… Не помешает и мисочка черешни. Дальше поворачиваем направо и оказываемся между торцом дома и малинником. За малиной ухаживают, поливают в засушливые дни, собирают в маленькие эмалированные кружечки, варят варенье… Малина в основном красная, но встречается и жёлтая – особенная, которую я до этого не видела больше нигде. Ещё раз направо – и мы в другой части садика, перед окнами двух спален. Несколько микроскопических грядок с клубникой и зеленью, парой морковок, кустиком помидорок, вишней и крыжовником. Экзотический прозрачный, состоящий из тончайших нитей с зелёными несъедобными шариками представитель флоры - Аспарагус. Похож на имя комического персонажа оперетты. Маша обстоятельно проводит экскурсию, показывает, что где выросло, что распустилось, жонглирует таинственными названиями. Она – посвящённая, причастная к этому волшебному миру, и солнце нимбом гладит её пушистые волосы.

    Вскоре возвращается тётя Таня. Она входит, переваливаясь вправо-влево на сильных ногах, в руках у неё сумки, набитые продуктами. Пыхтя, ставит их на пол, делает страшное лицо, разгибая поясницу. На голове её корона из толстенной седой косы. Встреча с тётей Таней всегда ознаменована визгом, хрустом рёбер, щекоткой и щенячьими ласками. Вырвавшись наконец из жарких и настойчивых объятий, мы бежим играть, а тётя Танечка отправляется на кухню разбирать продукты. Там она и остаётся до самого обеда, колдуя у плиты, умывальника, погромыхивая сковородками, переговариваясь звучными междометьями и поговорками с мамой, присевшей тут же у старинного дубового стола. Этот стол я никогда не видела целиком, хорошо помню одну его ногу, чёрную, толстую и резную, с протёршейся кое-где краской. Накрыт он был желтоватой старенькой клеёнкой, рисунок которой тоже давным-давно стёрся от времени. Дальний угол стола врастал в угол кухни нагромождением банок с крупой и мукой, каких-то мешочков, коро;бочек и ещё Бог знает каких предметов и субстанций, на коих никогда не фокусируется взгляд. Однако хозяйкам дома вполне хватало на нём места для создания уникальных кулинарных шедевров.

     Традиционным и будничным кондитерским творением были манники – воздушные манные кексы с запахом ванили. Чудесные капустные и мясные пирожки жарились большущими горками и очень быстро исчезали. Мясные пирожки ели «как положено» - на тарелочке, с ножом и вилкой, поливая горячим бульоном. Сейчас я понимаю вкус и прелесть этой процедуры, но тогда хотелось схватить пирожок и убежать во двор безо всяких дополнительных церемоний. Отдельным кулинарным фетишем и вожделенной наградой за съеденный суп была прома;занка – сладкий, яблочно-ягодный пирог с лёгкой кислинкой. Кусочки прома;занки хранились в низкой и широкой зелёной кастрюле в кухонном подполе, и были всегда восхитительно прохладны и нежны. В той же кастрюле после праздничных семейных сборищ оказывались остатки торта Микадо – сакраментального тёти Лидиного шедевра.

     Обедали на Сакко и Ванцетти вечером, когда с работы возвращалась тётя Лида, Ма;шина мама. Этот обычай отсылал меня к английской аристократии, о которой я, конечно, знала мало. На уроках английского языка нам объясняли, что dinner – это обед, и происходит он приблизительно в семь вечера. У нас дома, как и в семьях всех моих одноклассников, обеды бывали днём – с часу до трёх, а приём пищи в семь или восемь вечера назывался ужином. Но учебник рассказывал, что ужин (supper) подаётся почти ночью. Примерно так и было заведено в доме моей бабушки. Поводом к этой традиции, разумеется, служила не английская культура, а возможность сесть за стол всем вместе. Как только с работы возвращалась тётя Лида, растапливая серо-синим взглядом усталость рутинного дня, в большой комнате накрывался стол для первого, второго и содержимого зелёной кастрюли. Тётя Лида снимала бордовый плащ с бежевыми вставками, похожий своим покроем на средневековый наряд придворного пажа, под плащом оказывалось приталенное платье с изюминкой в виде броши, банта или искусственного цветка. От её облика веяло чем-то кокетливо-французским, женственным и свежим. Густая копна стриженных – соль с перцем – волос естественным образом лежит так, будто над ней потрудились лучшие стилисты. Балетная осанка и изящество жестов никуда не исчезают при облачении в старенькие тапочки и халатик. Смешок, переходящий в арию ПепитыДьяболо, батман фраппе между холодильником и умывальником – вуаля – готов изысканный салатик или цветок из тончайшего печенья для украшения торта.

     Балетное прошлое тёти Лидочки хранилось в малахитовом альбоме с фотографиями и в шкатулке с драгоценностями, которая стояла на старинном тёмном комоде в спальне бабушки и тёти Тани. Этот комод был алтарём наших девичьих грёз, насыщенным предметами невероятной роскоши, как нам тогда казалось. Высокие узкие вазы чешского стекла, синяя и зелёная, неведомой нашему времени красоты искусственный пион из нежных розовых пёрышек, одинокое и величавое перо павлина, веер, флаконы с духами… Заглядывая в зеркало, стоявшее на комоде, и примеряя тёти Лидины «жемчужные» бусы, цыганские серьги и клипсы с лунным камнем, мы воображали себя не менее, чем герцогинями, не уступающими героиням европейской классики и советских костюмных водевилей. Особым писком была диадема с искусственными бриллиантами, автоматически вытягивающая шею в царственную позицию. Иногда нам разрешали доставать тёти Лидины старые платья и наряжаться в них. В ход шли вышеперечисленные и прочие украшения, а также кудрявый парик Кармен. В длинных платьях, оснащённые веером и осознанием собственной неотразимости прогуливались мы по дорожкам сада и разыгрывали импровизированные сцены в стилистике придворных интриг со страниц благосклонного книжного шкафа.
     Насколько помню, мы всегда находились в состоянии игры, в каком-то образе. Тематика наших игровых сериалов сначала крутилась вокруг животных, по мере взросления мы назначали себя людьми: детьми и подростками, героями мелодрам, саг, комедий и приключенческих романов, сочиняемых легко и непринуждённо в процессе импровизации. Главные роли чётко распределялись между нами. Второстепенные или, так называемые, характерные роли иногда доставались ничего не подозревающим взрослым, но чаще мы брали их на себя, меняясь по необходимости. Разыгрываемые сцены легко подстраивались к текущим событиям и вписывались в любой антураж. «Довольно с Вас, у Вас воображенье в минуту дорисует остальное», - говорит Лепорелло у Пушкина. Это он и про нас тоже. По дороге в магазин за хлебом, по пути в театр или в гости, сидя за общим столом, нам удавалось исполнить для самих себя множество сцен и диалогов. Порой, если слишком уж бросалась в глаза наша удалённость в свой мир, и это выглядело невежливо, нам делали замечание. Самые любимые эпизоды доводились до совершенства, проигрываясь по нескольку «дублей».

Мы хоронили мышей, отбирая у кошки,
Под лопухами, репейником и водосбором.
Мы говорили серьёзно «Земля будет пухом»,
Вместо перин постелив тополиную вату.
Были потом на обед шампиньоны с картошкой,
Те, что нашлись на аллее за домом, в котором
Призрак темнеющих окон являлся по слухам,
Строго следя, кто там бродит по старому саду…

И охраняла крапива густою оградой
Пёстрые лилии, ландыш, сирень и малину,
Наши секретики, мячик и серую кошку –
Всё, к чему тянутся жадные детские руки…
Солнечный, яркий, обрушившийся водопадом,
Полный подробностей мир с золотой паутиной,
Запахом лета и трещинками на дорожке –
Галькой под воду нырнёт в расходящемся круге…

     Вместе со взрослыми мы играли в карты. Это было весело и увлекательно, я и не предполагала тогда, что в карты играют ещё и на деньги. Такой практики в семье не водилось. Маленьких тётя Таня обучала нехитрым правилам «Пьяницы», и так мы запоминали старшинство; карт, потом следовал «Дурак», подкидной или передвижной. С его помощью коротали время в совместных путешествиях на поезде или на пляжных пикниках. Бывало, играли в бридж или в улитку. Но самой излюбленной бабушкиной игрой был Кинг. Когда бабушка задумывала партию, на лице её появлялась предпраздничная торжественность. Все её предполагаемые партнёры должны были оставить в стороне любые занятия. Стол в большой комнате прощался с кроссвордами – другим бабушкиным хобби, клеёнка тщательно протиралась, и по четырём сторонам рассаживались игроки. Одним из любимых бабушкиных партнёров был дядя Слава – её младший сын. Он возникал, элегантный, прихрамывающий в духе синьора Рива;реса, опирающийся на трость. Удлинённая стрижка, остренький взгляд прозрачных голубых глаз, бородка Дзержинского и раскатистый смех. Мурлыкающий баритон дяди Славы, исполненный перчёных анекдотов и каламбуров, мгновенно заполнял пространство. Начиналась игра. Те, кто не входил в число игроков, с интересом следили, подглядывали в карты, принимали участие в общем шутливом гомоне. Часто Кинг начинался за полночь, и нас отправляли спать в комнатку Маши и тёти Лиды. Там была кровать – полуторка, на которой мы спали вдвоём. В связи с нашим нашествием, хозяйкам приходилось прибегать к некоторым постельным рокировкам. Белая, крашенная масляной краской дверь венчалась небольшим оконцем под потолком, сквозь которое просачивался слабый свет. Мы, конечно, не спали. Делились секретами, мечтали, придумывали, обсуждали взрослых, продолжали начатые днём игровые пьесы. Время от времени кто-нибудь осторожно приоткрывал дверь и заглядывал к нам. Мы, предупреждённые скрипом половиц, застывали в безмятежных позах, изображая глубокое дыхание спящих.
- Ну, как там девочки?..
- Дрыхнут, - довольно констатировал тёти Танин голос. Взрослые продолжали игру, стараясь говорить тише, но раскаты дяди Славиного смеха уютно всколыхивали монотонную музыку их разговоров. Около двух - трёх часов ночи все расползались спать, а мама и дядя Слава перемещались на кухню болтать до утра.
     Мы тоже героически бдели – как только станут просыпаться первые птицы, нужно было одеться, тихонечко открыть окно и вылезти в предутреннюю прохладу, стараясь не задеть аспарагус и помидорный кустик.

     Шёпот, тихий смех, осторожные движения и особое наслаждения от того, что мы сейчас наедине с ночью и природой. Мы первые увидим восход солнца. Стараемся бесшумно обойти дом, каждый шажок во влажном от росы воздухе отдаётся шаркающим эхом. Выходим за калитку и вновь огибаем дом – по ту сторону сада. Дальше, уже не таясь, можно бежать по аллее и говорить всё громче. Утренние сумерки полны птичьих распевок, свет сквозь высоченные деревья ещё слаб. Выходим за ворота на мощёную улицу, идём вдоль спящих домов, перепрыгиваем лужицы, тревожа тополиный пух, всматриваемся в восточное небо... И когда показывается солнце, останавливаемся, подставляем ему себя и почему-то радуемся. Золотисто-розовый свет пронизывает кроны душем длинных лучей. Ритуал состоялся, и мы под бурление в желудке неспеша поворачиваем в сторону дома, чувствуя некоторое превосходство перед парочкой встретившихся прохожих, суетливо комкающих на лице остатки сна.
Мама и дядя Слава заходятся в беззвучном хохоте, старательно делая вид, что не замечают нашего возвращения. На столе возле них гора скорлупок от семечек. И едва мы на минуточку забираемся погреться под одеяло, блаженный сон раннего часа подхватывает нас мягкой волной.
 
     Утро в женском царстве на Сакко и Ванцетти во времена наших приездов было размазано и не определено в пространстве и времени. Единственной более-менее осмысленной точкой в его течении звучал непродолжительный кошачий мяв, когда кто-то перемещающийся в пространстве был застигнут проголодавшимся животным. Из морозилки доставалась мойва и падала в умывальник под струю воды, а затем под умывальник – к ногам и мискам кошки. Всё остальное происходило безо всякого сценария и принуждения. Все слонялись по дому в ночных рубашках, присаживаясь то здесь,то там поболтать, отвлекаемые то одним, то другим предметом или темой. Бабушка, закинув голову назад и зажав в зубах шпильки, гребнем расчёсывала длинные седые волосы, а потом скручивала валик под затылком на манер тридцатых годов. Тётя Таня расплетала растрепавшуюся косу, вновь заплетала аккуратную и длинную, ловко закатывала в шишку. Пили чай с бутербродами, придумывали планы на ускользающий день. Так красиво и самозабвенно умели лениться только бабушка и её дети, за исключением, пожалуй, дяди Леры.

     Дядя Лера, старший бабушкин сын, пользовался у остальных особым уважением, но взамен награждался некоторой дистанцией. Он считался самым успешным в семье. У него была солидная работа с заграничными командировками, запорожец, дача и гараж. Гараж находился рядом. В него упиралась аллея, ведущая к дому, и он хорошо просматривался из окон большой комнаты. Гараж этот, как отдельный малюсенький дом, имел свой небольшой дворик, где росли ирга и жёлтая малина. Мы любили пастись там, поедая ягоды и качаясь на низеньких воротцах, за что нас, конечно, поругивали.
- Ах, Ле;рик приехал! – восклицала бабушка особенно нежным тоном, и это трогательно-нежное восклицание вызывало в Маше чувство несправедливости: Лида и Таня никогда не удостаивались столь трепетных ноток. Дядя Лера глыбой вырастал в узком коридорчике, окидывая всё вокруг строгим взглядом, побуждающим оправдываться. В манерах всегда степенной и тихо-властной бабушки вдруг появлялось желание угодить. Как-то сразу бросалась в глаза недомытая посуда, если таковая была, или неубранная постель… Под действием этой метаморфозы Маша порой встречала дядю Леру ноздрями. Ноздри – наш семейный способ выражать отрицательную эмоцию. На Сакко и Ванцетти не принято было многословно ругаться или читать долгие нотации. Если что-то не нравилось – произносилась короткая, но хлёсткая фраза и делались ноздри. Пошло это видимо от дедушки, которого я не застала в живых. Потому как бабушка ноздрей не делала. Она молча и многозначительно поджимала губы и поднимала брови, после чего величественно удалялась или отворачивалась. Но техникой «ноздрей» виртуозно владели все её дети и внуки. Когда я замечаю её в себе, становится одновременно неловко и весело.

      После обмена ноздрями с Машей и обсуждения с бабушкой бытовых вопросов, частенько решающихся не без его помощи, Ле;рик уходил в гараж и надолго погружался в одному ему ведомый мир внутренней гармонии под прикрытием авторемонта. Облачившись в простецкий рабочий наряд и надев кепку козырьком назад, дядя Лера лежал под машиной, стоял в рассеянной задумчивости, опираясь о воротца, ковырялся в железках, иногда исчезая в чёрной пасти гаража, останавливался поболтать с проходящим мимо соседом, и, спустя пару часов, снова входил в дом уже совсем другим человеком. Лицо его становилось розовым и расслабленным, в глазах появлялся весёлый блеск, он присаживался выпить чайку, мило и обаятельно шутил с сёстрами и бабушкой.

     По другую сторону аллеи напротив бабушкиного дома стоял деревянный двухэтажный пятый корпус. Некрашеное дерево почернело от времени и сырости и пахло поэзией бедности. Входя в пятый дом, ты попадал на скрипучую, поигрывающую под ногами лестницу, там этот запах достигал наивысшей концентрации. Балкон во втором этаже, опираясь на широкие столбы, создавал веранду – на первом. Окно этой веранды поздним вечером горело тем самым янтарно-медовым тёплым светом, который так многократно был воспет поэтами разных времён. Из дяди Лериного гаража, вернее из его дворика, удобнее всего было созерцать этот сентиментально-романтический пейзаж, где освещённое окно противопоставляло своё тепло колючкам репейника в сгущающейся тьме.

     Пестрые зелёно-чёрно-белые шторы с орнаментом из листьев, который никак не удаётся отследить на предмет начала и конца, пропускают свет едва ли наполовину, и в комнате сохраняется таинственный полумрак. Бабушка, встав на четвереньки, моет пол подробно и тщательно. Выбившиеся белые пряди качаются в такт движениям. Таких достижений цивилизации, как швабра-лентяйка, бабушка Маруся не признаёт. Всё своё королевство она будто прощупывает пальцами, массирует, поглаживает… Серый ковёр, лежащий по диагонали её спальни, старательно и долго очищается влажной тряпкой за пядью пядь. Блестят протёртые решётки старинных кроватей с шишечками, зелёное стекло дореволюционного абажура, ручки-раковинки на ящиках письменного стола, обитого сукном. В спальне воцаряется влажный запах. Бабушка приподнимается, чтобы вытереть пыль с дверной ручки – волшебной и прозрачной, такую я не встречала больше нигде: синий, слегка припухший посередине стеклянный цилиндр – затем, оказавшись в большой комнате, снова опускается на колени.

     Маше тоже поручено убрать свою комнату – и она погружается в уборку медленно, без суеты. Перебирает предметы, как старинных приятелей, останавливаясь на каждом будто для того, чтобы поздороваться, пообщаться, вспомнить что-нибудь. Тётю Таню порой раздражает эта медлительность, принимаемая за лень. Но в этой способности отвлечься от генеральной линии ради красоты момента – вся Маша.
Тётя Лида и Тётя Таня суетятся на кухне. Стучат ножи, открывается и закрывается крышка подпола. Тётя Лида достаёт оттуда разнокалиберные банки и баночки, воздух насыщается ароматами лука, гвоздики, ванили… Вечером по случаю дня рождения тёти Тани ждут гостей. Именинница непривычно парадная – в новом синем платье с цветами, атласно сияющими на корпулентных боках. Маша вызывается накрасить ей ногти, и тётя Танечка с плохо скрываемым волнением протягивает Маше крепкую, непривычную к холёным изыскам руку. Стол в большой комнате раскладывается и занимает почти всё пространство, над ним взлетает отглаженная белоснежная скатерть. Распахиваются стеклянные створки старинного буфета и на свет извлекаются стаканчики тонкого стекла с ретро автомобилями для детей и рюмочки для взрослых, ножи и вилки, тарелки и тарелочки, фарфоровые широкие и низкие чайные чашки, прозрачные голубые розетки в форме лотосов и многое другое, от чего предвкушение праздника всё нарастает. На столе появляются маринованные опята и хрустящая капуста с гвоздичкой, салаты, вино для взрослых, «Дюшес» или «Буратино» для нас. Приходит тёти Лидина подруга, Римма, маленькая и плотная, вручает имениннице букет гладиолусов, естественно говорит правильные, добрые слова, улыбается тонкими накрашенными губами и поселяется в углу дивана. Дядя Лера появляется с семьёй. Его жена, тётя Ира – настоящая леди, по-светски безупречно доброжелательная, занимает место напротив. Его дочь, Катя, наша старшая двоюродная сестра, кажется нам очень высокой и взрослой. Тициановский Катин шарм притих под элегантной сдержанностью костюма, она задумчива и меланхолична. Достаёт с крышки пианино для маленькой Лёки индианку, и они вместе начинают её разглядывать. Индианка – это потрясающей красоты кукла с точкой на лбу, в жёлтом сари, со множеством блестящих украшений. Каждая из нас испытала свой неизбежный «Ах!» при первом знакомстве с ней. Теперь очередь Лёки. Дядя Слава входит с дочерью Олей, нашей с Машей ровесницей. Изогнутая вопросительным знаком чёлка закрывает один её глаз. Оля выглядит старше нас и пользуется, как нам кажется, некоторыми моральными привилегиями после дяди Славиного развода. Она тут же попадает в тёти Танины объятья, и, пройдя жаркий приветственный обряд, присоединяется к нам, оказавшись напротив Renault 1906 года.

     После первых тостов и сладострастных стонов от поглощения закуски, Тётей Таней с гордостью вносится мясо по-французски. Быстро уничтожив его, мы убегаем из-за стола, так как до чая ничего интересного не предвидится. А взрослые продолжают смеяться, балагурить и делиться новостями.
- Какое платье у тебя красивое! Это Лида сшила?..
- Ммммм!!! Ещё грибочков положи!..
- Скажи Мироновым, пусть заходят!..
- Так что, говорите, сносить вас будут?
- Кто его знает. Уже лет пять рассказывают, что дома под снос, но никто ничего не делает. Это же всех расселить надо…
- А ещё вот такой анекдот!..

Скатерть стелется бела,
Пир - безумство и богатство.
Невозможно оторваться
От семейного стола.

От семейного стола
Можно только отвалиться
И блаженно удивиться:
Юбка в талии мала...

И, когда не в силах есть –
Невозможно наглядеться:
Зрелость, молодость и детство –
Всё соединилось здесь.

Счастье не напряжено,
Не зависимо от тоста,
А естественно, и просто,
И печально, и смешно...

От семейного стола
Невозможно отделиться
Всё с тобой: слова и лица,
Как бы жизнь не развела.

Здесь бесценные твои,
Как бы смерть не разлучала.
Здесь и устье, и начало,
И течение Любви.

    Перед чаем все высыпают во двор, становятся на дорожке возле дома, дядя Слава с видом профессионала настраивает выдержку и фокус. И – вот оно чудо! Все братья и сёстры вместе на фоне заборчика и берёзы, перед окнами кухни. Улыбающиеся, такие старые тогда – и такие молодые теперь! А мы - смешные и угловатые, с трудом удерживающие себя в рамках чёрно-белого снимка, готовые бежать дальше в сад, в игру, в детство…

     Тогда микрорайон не снесли. И всех расселять не пришлось. Бабушка и тётя Таня не застали времён, когда до бывших усадеб на тихой улочке добрался проект застройки с его глобальной и тотальной геометрией стекла и бетона. Переезжать в такой же геометрически масштабный и безликий новый микрорайон пришлось тёте Лиде и Маше, да ещё дяде Славе с сыном, которые к тому моменту тоже проживали на Сакко и Ванцетти после второго дяди Славиного развода. Эпоха открытых дверей и внезапных гостей, малины и лилий, заглядывающих в окна, ночного пения соловья и скрипа деревянных половиц, улыбающихся родных лиц в окне за занавеской - ушла в небытие.

     Я помню свой разговор с мамой, вернувшейся из Екатеринбурга впервые после этого расселения. Она вышла из поезда на вокзале, села на трамвай, доехала до Папанина и пошла пешком. Дошла до Сакко и Ванцетти и увидела… что ничего нет. Как передать выражение её лица? Осиротевшее?.. Обокраденное?.. Да невозможно тут словами! Этот её раненый взгляд, этот шаг за край, в холодную и кромешную пустоту и осознание, что придётся теперь ведь ещё как-то жить... Этот её взгляд оградил меня от того, чтобы самой навестить те места. Я не раз бывала в Екатеринбурге уже будучи взрослой, но никогда не пыталась попасть на пепелище своего детского счастья. Доходила до ближайших уголков, где ещё сохранился прежний вид, и смотрела на знакомые дома и балконы, на тротуары под ними, теряющиеся в зарослях кустов и деревьев, зная, что если пойти туда – непременно окажешься на тенистой улочке, где после дождя растут шампиньоны, и можно собрать их, принести домой, отдать тёте Тане, а она пожарит их к обеду. У всех нас, пропитавшихся и причащённых, по-прежнему на Сакко и Ванцетти стоит бабушкин дом. Дом, где тебя принимают таким, как есть, не спрашивают об оценках, не изводят контролем, режимом и требованиями к полезности занятий. Дом, где ничего особенного не происходит, где нет целей и устремлений, нет обоснований и доказательств, потому что всё и так хорошо. Есть то самое здесь и сейчас, которое многие стараются ощутить, но зачастую так и не успевают. Наша зона комфорта и начало координат, островок безмятежного покоя в огромном, суровом и холодном океане жизни.

Буфет
В старом буфете пахло ванильным
Сахаром и сандалом.
Будто ворота в замке фамильном
Перед волшебным балом

Верхние отворялись дверцы
С трепетно-нежным звоном.
Детское ликовало сердце
Книксеном и поклоном

Приостанавливая вторженье...
Знаком издалека мне
Преображая воображенье,
Ждали "морские камни"

В вазочке... Будущих талисманов
Нынешние секреты...
Там припаркованы на стаканах
Форды, ландо, кареты...

Рюши фарфора, розетки, крошки
С грёзами о десертах...
Там незабудки на чайной ложке,
Письма в цветных конвертах...

Всё это помнится словно строчки
Личной священной Торы.
Детская память расставит точки –
Точки твоей опоры.