Мемуары Арамиса Часть 148

Глава 148

При дворе Королевы Анны, между тем, происходили события, приближающие переход недовольства парижан в такую стадию, которая получила название Фронды. Арест советника Брюсселя сильно возбудил парижан, которые видели в нём своего защитника, каковым он, разумеется, мнил и сам себя, но каковым он точно не был. Желание выделиться путём явного провозглашения себя в качестве защитника интересов простых людей присуще многим, это издревле называется популизмом, но много ли истинных защитников интересов простого народа знает история? Лично я не знаю никого, кроме Христа. Впрочем, и он мало кого защитил на этом свете, но лишь дал нам надежду на защиту на том свете, в существовании которого я, лицо, которое должно было бы убеждать весь мир в этом факте, уже и сам стал сомневаться на старости лет. Говорят, что невозможно быть большим католиком, чем Римский Папа. Знали бы они, что и Папа может сомневаться порой в существовании Спасителя! Впрочем, это лирика.
Я лишь хотел сказать, что Брюссель уже почти мнил себя святым вследствие той жертвы, которую ему выпало принести ради парижан, хотя пока ещё вся его жертвенность состояла в том, что он покорно дал себя арестовать, что на несколько дней превратило его в мученика во имя граждан Франции. Одновременно с ним Мазарини арестовал также Шартона и Бланмениля, но именно арест Брюсселя наделал столько шума, оказавшись той каплей, которая переполняет чашу, той соломинкой, которая ломает спину верблюда.
Баррикады, возникшие стихийно, создали гражданам обманчивую видимость какой-то защиты, самостоятельности и свободы. Подобно тому, как отважно лает на прохожих собака, находящаяся за крепким забором, ощущая себя под защитой не только хозяина, но и всех строений на его территории, точно так же и парижане осмелились поднять голос недовольства, возведя баррикады, преодолеть которые было делом нелёгким. Оговорюсь, что это было нелегко только такой государыне, какой была Королева Анна, которая никогда не направила бы пушки против баррикад. Таковым же был при ней и Мазарини. Ведь стоило бы только разрушить эти баррикады, и народ Парижа оказался бы в состоянии собаки, которая вдруг обнаружила, что забор, из-за которого она лаяла, вдруг исчез, так что она осталась один на один с тем, на кого изливала свою ярость. В этой ситуации на неё воздействуют все факторы, включая ощущение опасности, угрожающей со всех сторон наряду со всесторонней собственной беззащитности. И куда в этом случае исчезает злобный оскал, ярость взгляда и воинственная поза, венцом которой является гордо поднятый хвост? 
Впрочем, организованность и храбрость толпе может заменить её численность. Сотня храбрых солдат легко противостоит сотне бунтовщиков, но она едва ли справится с тысячей даже относительно плохо организованных горожан, а против десятка тысяч не устоит ни при каких обстоятельствах. Если же численность армии, защищающей покой государыни, возросла бы до такой, которая необходима для подавления целого города, это означало бы начало гражданской войны, такой войны, которая уже прошла свой пик в Англии и закончилась потерей Королём Карлом всякой реальной власти.
Пример Англии заставлял Королеву и кардинала действовать осмотрительно, осторожно и взвешенно, хотя Королева зачастую теряла терпение и готова была сорваться, но Мазарини всегда проявлял огромную выдержку и рассудительность.
Депутаты от взбунтовавшихся парижан потребовали освобождения трёх членов парламента. Королева была оскорблена, но Мазарини мягко уговорил её, указывая на пример Англии, и говоря, что не следует ссориться с парламентов и со своими гражданами по пустякам, обещая ей шёпотом, что он приложит все силы, чтобы расколоть это ополчившееся большинство парижан, после чего все уступки, сделанные под этим давлением, можно будет постепенно аннулировать.
Мазарини умел убеждать. Если только ему позволяли высказаться, он бы мог убедить многих, а Королеву он убеждал всегда, во всяком случае, при личном присутствии. Только в письмах иногда ему это не удавалось, и то лишь временно.
Припомню лишь один случай, когда Королева вынуждена была согласиться на его изгнание, и хотя она писала ему в зашифрованных письмах о том, что это временная мера, как он сам её учил, припоминая ему случай с арестом Брюсселя, Мазарини не мог успокоиться, он забрасывал её письмами с мольбой отменить этот указ, утверждая, что он унижает его в глазах Франции, в глазах истории, делает преступником, разрушая не только его жизнь, но и всё то, что ему удалось создать в деле государственного управления. Но это произошло намного позже, сейчас же требовалось лишь освободить членов парламента.
Вопреки ожиданию, согласие на их освобождение не успокоило парижан, а лишь раззадорило, они почувствовали свою силу и их аппетиты разыгрались. В этом немалое участие приняли коадъютор Поль де Гонди, а также Бофор, действующий через своих ставленников и друзей, который ещё не рисковал появиться в Париже лично.
Кардинал предложил Королеве покинуть Париж, после чего с помощью армии окружить его, словно вражеский город, и принудить сдаться. Такое уже проделывал её свёкор, Генрих IV. Воевать против собственных городов было не в диковинку.
Постепенно большая часть знати ополчилась против Мазарини уже не только на словах, но создав военную коалицию. В неё вошли Конде, Конти, Рец, д’Эльбеф, Лонгвиль, Шеврёз, Монбазон, Бофор, а также старшая Мадемуазель, Анна-Мария-Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, дочь брата Людовика XIII, Гастона Орлеанского, то есть двоюродная сестра Короля Людовика XIV. Такова правда жизни: где как не в собственной семье всегда найдёшь врага?  Увы!
Сам Гастон Орлеанский пока ещё выжидал и демонстрировал лояльность своей невестке и царственному племяннику, но все понимали, зная его характер, что это лишь временное согласие, которое прервётся, едва лишь он почувствует, что переход на другую сторону сулит ему большие выгоды, чем лояльность.
Я кое-что знал о происходящих событиях от информаторов, которые держали меня в курсе дела, и уже даже пожалел бы, что принял участие в освобождении герцога де Бофора, но поскольку это поручение исходило от Ордена, и поскольку участие в этом мероприятии сближало меня с герцогиней де Лонгвиль, мои сожаления мелькали у меня в уме лишь лёгкой дымкой, которая тотчас же рассеивалась, и я оставался ярым фрондёром и закоренелым противником Мазарини.
Мне было горько осознавать, что мой лучший друг д’Артаньян навсегда останется Мазаринистом.  Вопреки легенде, которую он сам мне излагал впоследствии, утверждавшей, что Мазарини разыскал его случайно и принял на особую службу лишь после начала Фронды, я впоследствии узнал, что его особая служба кардиналу началась намного раньше. Ещё во времена, когда победитель при Рокруа герцог Энгиенский, то есть Людовик II Бурбон, впоследствии принц Конде, «Великий Конде», вместе с дядей Короля Гастоном Орлеанским осаждали Куртре, Мазарини отправил д’Артаньяна и ним с особой миссией. Эта миссия состояла в том, чтобы держать его в курсе событий, особенно, в случае, если эти два лучших полководца Франции задумают сговориться против Короля. В этом случае д’Артаньяну надлежало постараться их поссорить, если это будет возможно, или же, во всяком случае, срочно уведомить об этом кардинала. Зная хитрый ум этого гасконца, я уверен, что он поступил ещё хитрей и сделал больше, чем ему было поручено, о чём, разумеется, не преминул отчитаться перед своим патроном. Уж не знаю, как именно, только наверняка он сделал так, что между этими двумя полководцами «пробежала кошка», и они долго ещё и после этой военной кампании не могли выносить друг друга. Вряд ли он сам «засветился» в этом деле. Вероятно, он использовал каких-то военачальников, внушая им такие мысли, вследствие чего подчинённые герцога Энгиенского излишне часто хвалили Месье, а подчинённые Месье восхищались военными талантами герцога Энгиенского. Бьюсь об заклад, что сам д’Артаньян оставался в стороне и сохранил с обоими отличные отношения, проявляя сдержанное уважение и почтительность к ним обоим и никому из них, не отдавая явного предпочтения. Как посланнику кардинала ему подобное поведение удавалось естественно и легко.
По этой причине доверие кардинала к д’Артаньяну было наивысшим. Он доверял ему самое ценное – свою жизнь, свои богатства, а также, разумеется Королеву и юного Короля, которые были залогом его жизни и его будущей власти, так что ценились им ничуть не меньше собственной жизни.
Полностью доверившись д’Артаньяну и действуя по его плану, кардинал смог вывести Королеву с Королём и Маленьким Месье, его братом, а также выехать сам из Парижа так, что их отъезд стал известен лишь тогда, когда все они уже были далеко за пределами Парижа, в замке Сен-Жермен.
Особенно опасно было вывозить Мазарини, но д’Артаньян справился и с этим, впоследствии он хвалился, что для этих целей он умыкнул карету самого коадъютора.
Вслед за Королевой и Королём в Сен-Жермен прибыл и весь двор, кроме тех, разумеется, кто открыто примкнул к восставшим парижанам.
Сен-Жермен не был готов принять такое огромное количество гостей, ведь в те времена даже Короли возили с собой мебель при переезде из одного дворца в другой, а во время этого бегства ничего подобного сделать было просто невозможно.
В замке нашлось место лишь для Короля, Королевы и Месье, причём, Месье Гастон Орлеанский преспокойно улёгся спать, даже не поинтересовавшись тем, как устроится на ночлег Мадам, его супруга.
Всем остальным пришлось ночевать на соломе, и я слышал, что за охапку соломы в эту ночь давали до двух луидоров! Кто-то изрядно нажился на этом!

Тем временем мы прибыли в Англию. Сразу же по прибытии я написал Портосу, что если он встретить где-либо молодого человека по имени Мордаунт с хриплым голосом, светлыми волосами и тонкими губами, напоминающими губы Миледи, пусть немедленно свернёт ему шею, даже не вступая ни в какие беседы. Впрочем, я не возражал и против того, чтобы он его проткнул шпагой, но не менее трёх раз.
Я также написал подобное письмо д’Артаньяну, объяснив ему, что это Мордаунт – убийца Кэтти. Но в последний момент я пожалел своего друга и не стал огорчать его этим известием, а поскольку переписать письмо уже не было никакой возможности, я отправил свою весточку только Портосу.


(Продолжение следует)