Из провинции 3. Продолжение. Детство Вали. II

(Продолжение записи Ирины Львовны)


                II

    —Итак, ты стала учиться в школе...

    —Ну, учиться-то всё бы училась, а как с такой ногой до школы добраться, вот препятствие-то. Ведь школа в этом селе, в большом, где центральная усадьба, от нашей деревни три километра, считай. Из нашей деревеньки я одна ученица без интерната тогда осталась. Одиночке транспорт не положен, видно. Ну, когда есть попутка — машина, лошадь или трактор — удача. Пусть и с опозданием, или наоборот, слишком рано, не беда. А если нет! Тогда своим ходом иду, с первого класса хаживала. Больную ногу от мороза хорошенько укутаю под чулком и несу поклажей. Она почти и не болит. Пока не потревожишь, вестимо. Вот не дай бог ненароком ступить на неё или ушибить обо что. Тогда уж ох как вступит! Заросло-то неладно, внутри болело. И язвы те помороженные тоже всё не заживали. Бывало, в правой руке портфель, его тётя Нина-соседка отдала, её-то младший, Толян, давно отучился, в армии был уже. И я в правой руке портфель с книжками-тетрадками тащу, а левой держу костыль тот самодельный под мышкой. Уж и намучалась я, а ещё так мала была. В детстве-то всё кажется ладно, будто так и надо, и не задумываешься. А теперь стала старше, и ту девоньку хроменькую, себя-то малую, припомнишь — ну, чуть не заревёшь. Жалею, ровно другого кого. Зимой, пока дорогу не накатают, ох трудно идти, ведали бы Вы. Вот уж не до смеха. В непогодь и вовсе невмоготу, пропускаю уроки. Учителя за это не ругают, жалеют хромушу-то. А я сама дома занимаюсь, ещё и вперёд выучу. Примеры, задачки все прорешаю, сколько есть, упражнения напишу, а другие предметы давно уж прочитаны. Ладно, ежели мамка пирует, орать орёт, но хоть не злобесно, просто такое настроенье у неё поорать, когда и песни попеть. Можно читать-писать в уголке. Или на печке. На полатях ладно бы, она и не усмотрит, но там темно и низко, да и нога ведь болит, не больно-то ловко туда с моей ногой лезть. Ну, оно всё не беда, а вот когда вино кончится, когда похмельная она, мамка-то, вовсе житья не было. Когда вина нет, тут нервы-то у неё и открывались. Пристаёт, материт ни за что, колотушек не жалеет. С распухшей рожей, с синяками я фигуряла часто. И не убежишь от неё с больной-то ногой, догонит, отоварит — упадёшь, не встанешь. Нина-соседка ей кричит: «Ты что творишь с дитём, Верка, уймись! Смилуйся ради Христа». А мамка знает, что ответить: «Моё дитё, не п*зди, Нинка. Воспитывать-то надо, нах*й? У тебя-то х*ли, Витька твой на месте, воспитывал твоих. А мой на зоне загнулся, на---. Ну и не--- п----ть тебе. Материн бой ни х-- не вредный, одна польза от него, -- твою мать! Заткнись на---, Нинка».

     —Ну и ну! Кошмар, нет слов.

     —Слова у мамки найдутся, да столь обидные слова-то. И кулак всегда наготове. Она когда мне и лежачей добавляла. Попинает немного, а ежели по больной ноге угодит, когда не поспеешь поджать её — беда! Было как-то при таком злом бое, привёл же нечистый. Я прыгаю от неё, да где же мне, хромой, ускакать. Догнала на улице, по уху так отвесила — я упала, подняться не могу. В ухе-то звоном звенит, верите ли. А она знай ругает! Хоть топтать меня, слава богу, не приступила. Покуда я в пыли валялась-ревела, она костыль мой хвать, да и закинула в чужой огород! Напугалась же я, думала, костылём бить начнёт. Нет, не довёл её лукавый костылём драться. За ограду чужую закинула.
 
     Соседский парнишка потом вынес мне костыль, говорит: «Не реви, Валька, вот твоя клюка, держи. Ты прячься давай у нас, мамка всегда в избу пустит. Мамка бает, мол, через порог-то Верка не посягнёт». Он, Вовка-то, в интернате был, а на каникулах дома. Папки у него тоже нет, но мамка не воспитывает его. У неё нервов-то нет, слава богу. Позавидовала я ему, что у него мамка не дерётся, не матерится. Тётя Лида её зовут, спаси её, Господи, добрая она. Но не стала я прятаться у них. Постыдно как-то.
 
     Вот ведь что бывало. Наградил же Бог нас с бабушкой. Любила мамка обижать, от кого сдачи не получишь. Вон как я люблю книжки читать, скучаю без этого, эко же она обижать любила, кто слабее. Кто много вина пьёт, у тех, знать, нервы такие могут быть. А соседских-то, тёти Нининых, небось, не била, не больно-то досягнёшь их. Как же, Виктор-тракторист выйдет — узнаешь тогда, почём его кулак. Не посмотрит на нервы-то. А свою — свою можно бить-материть. Давать воспитанье.

     — Воспитание?!

     — Ага.

     — ЭТО — воспитание?!
 
    — Вы что же, не слыхали? Воспитанье. Мне только бы до школы добраться как-нибудь, а в школе-то отродясь никаких воспитаний нет. Чтобы учителя кого били, ну, не бывает такого! Павел Андреевич, по физкультуре он, мужик собой
здоровенный и ловок, любых драчунов по селу разнимет-размечет, бывало. Ежели бы он воспитанье делал, то потяжелее бы мамки-то моей. Как муху может прихлопнуть! Но никогда не бьют учителя-то. Озорнику любому даже срамного слова никто не молвит, как ни серчай! Вот оно как в школе-то. Зато уж на каникулах, ох! Пока школы нет, мне воспитанье от мамки двойное доставалось. Целый день дома. Бывало, не дождусь первого сентября, когда же школу откроют наконец-то.

     —Господи, хоть в школе порядок, спасибо педагогам.

     —Верно сказали Вы, спасибо им! Ну ладно. Зимой так ли, сяк ли, а вот весной! По весне добираться не дай боже, как тяжеленько.  Весной-то и в вёдренные дни дороги пуще размокают, чем летом или по осени, даже и при ливнях сплошных. Снег сходит — полю добро, а дороге-то беда! Машина весной не пройдёт по нашей дороге, только трактор, да и тот полем норовит. Радио вон доходит по столбам, весь Божий день жужжит, а тракт до нас не достиг. Но мамка когда-то на мою удачу резиновый сапог потеряла по пьяни, левый. А правый-то, остатний, мне и сгодился. В нём я и по бездорожью пробиралась потихоньку. Велик мамкин сапог, а бабушка туда соломы напихала — годится! Всё не босая. И как в школу доберусь, на крыльце сей же час этот сапог с соломой долой, тапок обула — и знай себе прыгай в класс. В школе все в тапках или босиком, пол-то блестит чистый, почище стола нашего. Тапок мне учительница Прасковья Семёновна из дома принесла, свои-то у неё давно из маленьких тапочек повыросли. Дай ей бог здоровья, учительнице нашей!

    Ручка, пёрышки, чернильница, пенал, линеечка мне от Толяна соседского достались, тётя Нина отдала, спаси её Бог. А карандаши, тетрадки и от школы мне давали, и Прасковья Семёновна, бывало, припасёт. Тетрадок-то мне много требуется, я ведь все упражнения, сколь есть, делаю, покуда школу не могу достичь. И директор Владимир Алексеевич интересуется, не надо ли чего. Не раз альбомы дарил, общие тетради толстые в красивых обложках. Говорит, что читаешь, вкратце в тетрадь заноси, приучишься конспектировать. Много я таких тетрадей исписала. Жаль, мамка их выкинула куда-то. Интересно было бы потом прочитать, что малая понимала. Цветных карандашей коробку Владимир Алексеевич подарил, двенадцать разноцветных! Приговаривал, учись, дескать, на пользу родине, Валентина, умница. Вот век благодарна буду! Но мамка в печи пожгла эти карандаши. А в конце года мне книгу подписанную всегда дарила школа. А мамка и книги эти в огонь покидала. Ну, как можно, как можно! Книги же! Как жаль их, ведали бы Вы, как жаль! Пожгла... Школьные-то книги не трогала она, за них, глядишь, пришлось бы платить, на вино меньше останется. Ох,  хоть домой вовсе не ходи, бабушку только жалко. А в школе-то после уроков ещё и покормят горячим. Чего ещё и желать-то, благодать божия! Так я и живу. Учусь и рада. А как-то случилось... Ох, не поверила бы.

     — Что случилось, Валюша?

     —Как вышло-то. Меня хромоногую председатель приметил! Как я на школьное крыльцо лезу с той клюкой под мышкой. Мол, девка, ты это что? Что такое, мол, с ногой-то у тебя? А крыльцо высокое, крутое, не для хромуши с костылём оно. Да у малой и ножки были коротеньки, едва забиралась одной-то ногой, ладно, ежели кто рядом найдётся, поможет. И вот председатель! Ну, думаю, сейчас наругает! Схватил под мышки и на крыльцо взметнул! Только бы не вздумал воспитывать тоже, не звезданул бы мне. Не больно-то его обожают, председателя нашего, сильно требовательный. Пьяниц, как моя мамка, как только не критикует, бывало, как не шпыняет, чтоб не безобразили. А в страдное время вино в магазине только по его записке. Хочешь вина казённого — терпи, потом получишь, давай работай. Критикует покрепче моей мамки, фронтовик, материться-то умеет. И отоварить не помедлит, ежели кто спьяна с кулаками полезет. Силён мужик-то, пожарные ломы выправил, когда их по пьяни изогнули. И вообще как-то все побаиваются его, даже, поговаривают, в районе. Едет в район требовать чего — ордена с войны свои прицепит, ни у кого, сказывают, нет орденов таких богатых, а медалей — иконостас! А у нас-то ворчат-ворчат, зато на трудодни богаче получают, чем в других-то колхозах, где председателей чуть не каждый ли год меняют. Но и суров он, ему не перечь.
 
      А меня не заругал, верите ли! Пожалел малую, ну надо же, я ушам своим не поверила! «Крепись, — говорит, — девонька, не вешай носа». Выделили мне от колхоза сапожки резиновые новые. Чёрненькие, блестящие, а поверху ободок красный, ровно ленточка! Городские сапожки-то. Так хороши — жаль такими грязь топтать. Один-то сапожок мне лишний, ха-ха-ха-ха! Был бы кто одноногий на правую, отдать бы ему. У бабушки с козы шерсть начёсана, она спряла, тёплый-претёплый носочек мне связала. Носи, мол, с сапожком новым, внученька. А важнее, что мне и костыли заказали из области! Верите ли, настоящие, лёгонькие, да так удобны! Знай, ходи не хочу. Вот, видите этот костыль, сколь хорош? И дырочки есть, раздвигается по росту. Чего только в городе не придумают! «Ужо весной окончишь класс, — председатель-то, Николай Николаевич, говорит, — отвезём тебя, Валюха, в больницу, в район. Вылечат тебе ноженьку, раненая ты наша. Плясать будешь!» Света-фельдшерица, знать, надоумила его, он её про меня, небось, спрашивал, в чём дело-то, почто девка еле ходит. И директора в школе поспрошал, каково я учусь. А я сама не догадалась бы просить чего-нибудь. Да и не осмелилась бы. То уже в четвёртом классе было, подросла маленько.

     Но тут мне несчастье вышло такое, что я, видно, загрязнила те болячки, они ведь не заживали всё. Как-то, после бани было, нога пуще разболелась, стала  изнутри нарывать — беда! Первое-то время ничего ещё, я терпела, ходила в школу. А потом так вступило, так вступило, ведали бы Вы! Ни охнуть, ни вздохнуть. Болит днём и ночью, дёргает — ну, невмоготу уже. Не приведи, Господи, никому! Плакала я, не могла стерпеть. Какая тут школа. Сделался во всём теле жар, нога болит нестерпимо, в спину отдаёт. Раздуло всю ногу бревном, ни согнуть, ни разогнуть. До коленки нога посинела, страсть. А вдобавок и мамка побила хорошенько по лицу, чтобы я не скулила, нервы раздражает ей это. Кричит: «Чтоб ты, б----, сучка полудохлая, поскорей бы уж вся сгнила бы на---, подохла бы уж к е----  матери, что ли, п---- ты ё----». Такие у неё были формулировки.
 
     —О, Господи, Господи!
   
     —Вот и бабушка эко же говаривала. О Господи, мол. Где ещё таковые слова срамные и услыхать, как не от мамки моей. На всю жизнь я запомнила, я слова ведь сразу запоминаю. Шибко она расстраивалась, если трезвой доводилось быть. Докучало ей, что лежу-попискиваю, надоела я ей. А бабушка при ней и заплакать боится, ходила к козе в стайку пореветь. Ну, фельдшерица-то Света как проведала меня, увидала такую ногу — градусник поставила, таблетки мне, укол, а сама сильно всполошилась. Не слушает мамкины-то возраженья ругательные — сама занервничала, верите ли! Кричит ей: «А пошла бы ты подальше, Верка, замолчала бы уж, бессовестная!» Вот никто бы не думал, что Света тоже нервничать может, лицом покраснела, задрожала вся. Мамка к ней к такой и подойти боится, жмётся в углу. Побежала Света к председателю, да на председателевой машине сей же час и отвезли меня в район, в больницу. Я уж и соображать ничего не соображаю. Верите ли, в глазах темнеет, в ушах гул стоит. Там посмотрели-посмотрели, ногу рентгеном насквозь просветили, да уж поздно рентгеном фотографировать, ни к чему. Скорей на операцию. Усыпили меня не помню как, да и оттяпали мне ногу вот, повыше коленки. Теперь и распухать стал этот пень, видеть неприятно. Потом и уколами, и таблетками лечили меня полумёртвую, витамины-шарики давали. Вот жива и осталась. Бранили всё деревенских, почто довели до такого состояния. Что бранить-то, поезжай на деревню к нам, ещё и не такие состояния повидаешь.
 
     — Какой ужас! И как ты это всё перенесла, Валюша, бедная! 

     —Да что такого, перенесла же. Живая осталась, прыгаю с костылём. Отошла, помню, от усыпленья, голова крУгом идёт, ровно на школьных качелях качает. Ну, маленько оклемалась, поглядела, пощупала — что такое, батюшки! Ноги-то и нет, коротенькое забинтованное что-то. Щупать больно, но уж не как прежде-то. А что на удивленье, верите ли, ноги-то больной и в помине нет, а она ночью всё болит и болит. Плесна особо шибко болела. По привычке это. Врачиха сказывала, потерпи, мол, девочка, пройдёт это. Обычай такой, оказывается, у отнятых ног, всё болят, а болеть-то нечему, ха-ха-ха-ха!

     —Чему ты смеёшься, разве это смешно?!
    
     —Теперь-то смешно, а тогда верно, не до смеха было, не скоро та боль прошла. Но боль-то что, боль мне давно привычная, подумаешь. Боялась я, что мамка нервничать почнёт пуще прежнего. Уж повоспитывает меня одноногую-то.

     — Господи, Боже мой!

     —Вот. Бабушка-то, было, эко же приговаривала. А в больнице — там невиданно мне было, что с утра до вечера никто не прибьёт, никаких воспитаний там нет. Не кричат, не матерят. Так-то хорошо, покойно! Ну, ровно в школе. Небось, я думаю, и в интернате этак же ладно живут. Мне вот не довелось.

     —Валюшенька, Валюшенька, бедная ты моя девочка!
 
     —Ну, что Вы! Не убивайтесь, Ирина Львовна, зачем Вы так! Не жаль порченой-то ноги, одна обуза от неё была, а проку, чтоб ходить на ней, никакого, всё грузом её тащить, беречь её, постылую. Но всё ж таки, правду сказать, тогда как-то не по себе стало. Как же теперь? Нет той надёжи, что, может, ещё заживёт когда. Теперь уж всё, одноногая осталась на всю жизнь. И с того дня я словно как в возраст вошла. Большой признала себя. А Нюра медсестра говорит, мол, не переживай, девонька, будет тебе теперь экономия на чулках, а костыли у тебя заранее купленные, вон они в углу. Такие у неё шуточки, смеётся. И мне весело! Она добрая, Нюра-то, заботливая. Так ласково обо мне разве бабушка заботилась. Кабы добрых людей в свете не было, то хоть живым во гроб ложись, бабушка говорит.

     Ах, в больнице прекрасно, тихо, во всём чистота, спокойствие. И книги там есть, целый шкаф! Читала я там Короленко. А постель-то белая, мягкая, я и не лёживала на этакой. Врачиха Раиса Павловна уж такая душевная женщина, вроде Светы нашей фельдшерицы. Осмотрит, проверит больное место и за руку держит, по голове гладит. Не бойся, мол, деточка, не смотри туда, сейчас оставим тебя в покое. Так-то, покуда Нюра бинтует. Швы снимали — старались больно не сделать. Потерпи, мол, сейчас закончим леченье. После бабушки впервые мне такая ласка была. Ну и питанье в больнице сытное, никогда прежде так сладко не едала. Кашу манную впервые попробовала, так хороша! С тех пор обожаю её, ем-ем, не наемся. В городе-то, небось, всё манную кашу едят.
 
     А врачиха вдобавок витамины в баночке на дорогу дала, принимать по одному. Нюра сказывала, за свой счёт Раиса Павловна их купила, так-то не положено, раз ты, мол, выписанная. Раиса Павловна мне и куклу подарила играть! У меня кукол отродясь не бывало, не знала, что с ней и делать, с куклой-то. Я уже читала Толстого рассказы, Чехова, Бунина. Нет, Бунина позже. Но куклами заниматься поздновато было мне, не заинтересовалась. Я её у козы над стайкой, на повети в сене упрятала, чтобы мамка не увидала. А то осерчает ещё, побьёт лишний раз, а куклу, глядишь, в огонь метнёт. Станется с неё, с нервной-то. Еле взлезла я на поветь с одной-то ногой. А потом её, куклу-то, в школу отнесла, девочкам отдала первоклашкам. Прасковья Семёновна разрешает на переменках играть. Лучше, говорит, тешились бы с куклой, чем по коридору дикарями носиться. На физкультуре носитесь, говорит

     Вернулась я в деревню опять на председателевой машине, ровно начальство какое приехало. Главный врач из больницы позвонил председателю по телефону — увози, мол, Николай Николаевич, девочку, обезножела она. Довели до крайности, о чём только там думаете, дескать.

     И началась моя одноногая жизнь. Осталось от ноги вот что, половина ляжки. Да больше половины, везёт ещё, ха-ха-ха-ха! И легче одноногой, чем вожгаться с больной-то ногой, мазью мазать, бинтовать, беречь от всякого трясенья. Так ли, сяк ли, всё одно с костылём прыгать, при ноге ли негожей, без неё ли. Пухнет, правда, пень этот, огрызок-то от ноги, да подумаешь, распухай себе, не на выставку его. Жить можно. Вот и живу одноногая. Эх, поучиться бы ещё подольше…

     —Поучишься ещё, Валюша, девочка моя. Это в наших возможностях. Такой способной девочке надо учиться!