Ребенок пустыни

Повесть основана на книге американского психолога Джулиана Джейнса «Происхождение сознания в процессе краха бикамерального разума», и книге доктора исторических наук, заведующего сектором древнего востока в музее Эрмитаж Андрея Олеговича Большакова «Человек и его двойник», в которых поднимается вопрос, было ли у древних людей сознание в том виде, в котором его мы понимаем сегодня.
 
I close my eyes,
Only for a moment, and the moment's gone.
All my dreams,
Pass before my eyes, in curiosity.

Dust in the wind,
All they are is dust in the wind.

Same old song,
Just a drop of water in an endless sea.
All we do,
Crumbles to the ground, though we refuse to see.

Dust in the wind,
All we are is dust in the wind.

Don't hang on,
Nothing lasts forever but the earth and sky.
It slips away,
All your money won't another minute buy.

Dust in the wind,
All we are is dust in the wind.
Dust in the wind,
Everything is dust in the wind.

Kansas – Dust in the wind

Человек не уходит из этого мира окончательно, пока есть те, кто его помнит.
выражение из древней тибетской Книги мёртвых «Бардо-Тхёдол»
 
Психопаты цельные личности у них нет рефлексирующей половины, они слушают только внутренний голос и не эмпатийны



0.

Эта страна давным-давно затерялась в песках: ее дороги стёрла пустыня, дожди и ветры разрушили монументальные строения, время переиначило названия предметов, а застывшее в камне эхо навсегда позабыло созвучия древних наречий. Лишь горы — свидетели вечности, возможно ещё помнили те времена, когда пришедшие с востока люди впервые наградили их именами.

Заселившие эту землю люди не обладали обширными знаниями о мире, которыми мы так гордимся сегодня, не знали, они ни науки, не ведали технологий, но, несмотря на простецкий язык и отсутствие навыков медицины, их волновали все те же вопросы, что мы задаемся сегодня. День ото дня, наблюдая за возвышениями гор, завидуя их постоянству, они размышляли о вечности.

Желая сравниться в величии, но неспособные потягаться с косматыми великанами в долголетие, эти люди решили отыскать иной способ пронести имена сквозь столетия. Веками размышляя над этой загадкой, они наконец получили ответ. Память о них жива и поныне, а значит, согласно своим поверьям, они обрели бессмертие…


1.

Ваб-помошник омыл тело марионетки розовой водой, насухо вытер его, умастил маслами, окурил благовониями, и только тогда приступил к одеванию. Покрыв голову чёрным париком и возложив полосатый платок на макушку, он примостил накладную бородку на голый тщательно выбритый подбородок, закрепил ее с двух сторон, и перешёл к макияжу. Когда с головой было покончено, ваб заставил марионетку встать. На худой малохольный торс прикрепил он широким поясом изящную гофрированную повязь; спереди подвязал к ней передник из нитей и бус; штрихом искусного модельера добавил на шею пучок ожерелий, на каждую руку три пары браслетов: предплечье, запястье и щиколотку, и, вуаля, повседневный костюм человека-Бога был полностью готов.

Все время, пока помощник одевал его, марионетка стоял словно неживой. Руки послушно принимали то положение, которое придавал им заботливый ваб, лицо оставалось бледным, а близко посаженные глаза юноши — полностью закрытыми. Ничем не примечательная внешность: мелкие правильные черты, приплюснутый нос, узкий стиснутый рот — все в этом молодом человеке отражало ту роль, которая предназначалась ему от рождения — стать сосудом для высшего присутствия.

Лишь, когда ваб преподнёс к его рту керамический нож и резким, но взвешенным движением провёл в сантиметре от губ, марионетка вздрогнул. Лишившись невидимых пут, сжатый рот отворился, возвещая в безмолвном крике о рождении высшей сущности. Тело покрылось дрожью, лоб — испариной, руки взметнулись к небу, словно прося пощады.

Недрогнувшей рукой старый ваб продолжил свой ритуал, и, только проделав подобную манипуляцию с каждым из глаз, наконец завершил работу. Глаза юноши отворился и загорелись живительным блеском. Человек-Бог пробудился!

***

Все приготовления были сделаны: последняя печать сорвана и сломана пополам. Два ваба в масках сокола и койота вручили марионетки тот самый нож, которым работали с ним до этого, и, взяв субтильное тело юноши под руки, ввели в несут-бес.

Достигнув ворот запредельной комнаты помощники застыли у порога: дальше мог следовать только Бог, а значит всю остальную работу юноша должен был совершить в одиночку. Ворота разверзались. Пер-дуат, мир вечно живущих встречал своего аватара.

Марионетка шагнул в темноту и сразу увидел вдали, как блестят в глубине ритуального зала глаза его отца Бога Усира. Он продвинулся дальше — во тьме появились неявные очертания силуэта статуи, — Ещё шаг, другой — проникнутый трепетом и благочестием марионетка не выдержал, бросился на колени и тихо заплакал.

Каждое утро юноша делал одно и тоже, но, несмотря на цикличность усилий,  испытывал те же эмоции, что и при первой встрече с родителем. Страх и восторг слились воедино. Исходящая от каменной фигуры энергия лишила марионетку воли, и только песня утреннего пробуждения помогла ему привести себя в чувства.

Юноша начал петь и вместе с последним куплетом тревога рассеялась, страх отошел. Он снова поднялся на ноги и приступил к работе.

Прежде всего он распеленал отца, неспешно омыл водой каменное тело, натер, переодел, окурил благовониями и, в сущности, повторил те же самые действия, что совершили с ним вабы. Когда подготовительная работа была окончена, он взял в руку песеш-кеф — ритуальный нож, коснулся им уст и глаз статуи с той же нежностью и любовью, как делает мастер-скульптор по завершению работы, и в то момент, когда первый луч солнца покрасил макушку великой башни в лиловые краски, глаза статуи, бывшие до того лишь обычными драгоценными камнями, заискрились и ожили. Недвижимая прежде каменная грудная клетка наполнилась воздухом, послышалось дыхание. Наконец приотворились уста, и голос негромкий, но сильный уверенно произнес первые слова приветствия.

Радостью и восторгом наполнили сердце юноши от этих волшебных звуков. Всю ночь он алкал удовольствие услышать их снова, и теперь, когда отец заговорил, воочию получал наслаждение.

Тоном властным и не терпящих возражений поведал Усир Хору о том, что надлежит ему сделать сегодня и таким же уверенным тоном перешёл к наставлениям. Но вместо привычных слов одобрения и пожеланий удачного дня, что вселяли в сердце юноши радость и особую надежду, голос поведал ему такое, что повергло наследника в шок и смятение.

— Приходит последнее утро, когда Усир наставляет Хора, приходит последний час, что они прибывают вместе в мире живых! — голос отца становился тише. — Отныне и впредь Хор не сможет слышать Усира, также, как не услышит он и других богов! — говоря это, ожившая статуя не проявляла эмоций, но сердце юноши от этих слов взбунтовалось от боли. — Теперь Хор должен сам определять свою судьбу!

Закончив свои наставления, статуя замерла. Глаза ее в миг потускнели, дыханье прекратилось и больше ни разу не начиналось. Это были последние слова, что марионетка услышал сегодня утром от своего отца и это были последние слова, что он услышит когда-либо от безжизненных статуй.

В другие дни, выходя из несут-бес, марионетка закрывал за собой дверь с благоговением и радостью, но сегодня он был полностью обессилен. Вабы подхватили обмякшее тело юноши, когда тот словно раненный вывались из раки, и переглядываясь и ропща понесли его в царские покои.

***

Несевбити, а именно так звали юношу, которого поразил странный недуг глухоты сегодня утром, лежал на кровати и в ужасе созерцал своё тело. Лучи света, проникающие в комнату сквозь узкие жалюзи окон, разрезали его на куски кривыми волнистыми лентами, подобно тому, как кровожадный нехеси разрезает саблей свою ритуальную жертву. Посредством движения светотени тело распадалось на множество фрагментов, но кроме иллюзии разрушения оболочки, внутри распадалось и нечто иное...

С рождения и до самой смерти жители Та-кемет слышали голоса. Голоса наставляли их в делах и вели по жизни, говорили кого любить, а кого ненавидеть. От количества голосов зависела не только весомость исходного наставления, но и место та-кеметца в иерархической структуре обществе. С простым крестьянином ниуту в течении жизни говорил лишь его отец; вельможу-тати наставляли все его предки до седьмого колена; с марионеткой же, который, как известно — само воплощение Хора,  говорили не только рождённые прежде, но и вечные Боги. Каждый день, взирая на Несевбити с живых рисунков и каменных статуй, они начинали свой вдумчивый монолог. Каждый день Несевбитти слышал их ценные советы: об управлении государством, о смене погоды и времени суток, о периодах засухи и затмений. Четырнадцать разных богов говорили с ним ежедневно, четырнадцать голосов, наставляли, напутствовали, любили и покровительствовали. И все они, как один, замолчали сегодня утром.

Поначалу марионетка не поверил своим ушам. Он начал кричать, умолять, звал по отдельности каждого, но все было тщетно: в мгновение ока боги вдруг стали лишь теми, кем были на самом деле — обычными изображениями и каменными статуями.

Когда голос отца умолк, Несевбити заплакал, но не от физической боли, как делал до этого, а от иного чувства. Оно появилось сегодня и еще не давало себя познать, но уже вовсю доставляло страдания. Испытав его впервые, марионетка тут же уставился на свое тело точно также, как делал в моменты, когда пропускал удары наставника гиксоса, но в отличие от ссадин и ран, наносимых учителем, на теле не было повреждений. Оно было все таким же юным и благоухающим, как и прежде, ведь удар, который марионетка получил этим утром, пришёлся по чему-то иному, что ещё не могло осознать свою сущность. Тогда в припадке отчаяния Несевбити сильно зажмурился, как делал когда-то в детстве, и в то же мгновение увидел ребёнка.


2.

Облачённые в белое тати сидели полукругом в полной неподвижности, нанизывая бусины взвешенных слов на длинную нить неспешного разговора. Когда они говорили, их лица, покрытые бороздами морщин, оставались практически недвижимы и в таком состоянии напоминали своих «двойников», начертанных на западных воротах гробниц.

Тати были очень древними существами. По местным меркам многие из них прожили целую вечность, и, отметив свою сороковую весну, казалось, пересекли недостижимую для простого ниуту планку возраста. Мудрость их была так же велика, как и возраст. Недаром Дом Пер-а целиком и полностью полагался на старейшин в управлении государством. Каждый из тати был наделен огромной властью и являлся почетным военачальником. Но военная служба в Та-кинет являлась скорее формальностью, чем реальной обязанностью. Отрезанное от остального мира пустыней, песчаное государство столетиями не вело войн с соседями. Преданность дому Пер-а гарантировала своим подданным постоянный карьерный рост и обогащение, и Тати привыкшие к стабильности и процветанию, вели размеренный образ жизни. Единственным испытанием, что сулила придворная служба своим подданным, являлось «священное путешествие» к дальним порогам.

Рано или поздно кого-то из тати совет отправлял в дальние уголки государства, с каким-либо ценным поручением, надлежащее исполнение которого расценивалось по возвращению как исполнение великого долга перед Пер-а и щедро вознаграждалось. После таких путешествий, преисполненный личного достоинства и одаренный многочисленными почестями, тати возвращался домой очень богатым человеком. Именно тогда долг перед государством считался выполненным, и приходило время всерьёз позаботиться о бессмертии. Начиная с этого момента обличённый заслугами тати с головой погружался в обустройство собственного загробного жилища.

***

Подобно современным детям, создающим виртуальные миры в своих игровых «песочницах», тати приступал к возведению своей идеальной локации. Большую часть времени и доходов он тратил на изобретение все новых и новых деталей вымышленного мира, который после смерти должен была стать ему новым домом на все времена.

Впрочем, вымышленным он мог показаться лишь нам, людям двадцать второго столетия, относящимся к концепции жизни после смерти с известной долей скепсиса. Для тати же рисованные на стенах гробниц миры были возможно даже более реальными, чем повседневное окружение.

Данная особенность мировосприятия тати зиждилась на понятии «двойника» и заключалась в загадочном представлении, что человек неразделим со своим изображением. Точно также, как современный ребёнок не всегда способен отличить реальность от воображения, порой такиметец терялся в своих фантазиях. Гладя на картины, он припоминал образы своих предков и, ему начинало казаться, что он снова слышит их голоса. В этот миг, как и для современного человека, смотрящего увлекательный фильм, грань между вымыслом и явью размывалась, наблюдатель словно погружался в иную реальность, не отдавая себе отчёт что всего лишь увлёкся игрой воображения. 

Наверно поэтому для тати, как и для любого жителя Та-кимет не было особой разницы, где живет его сущность, в воображаемом или реальном мире. Вследствие чего изображения, плотно испещрившие каменные стены гробниц, являлись не предметом искусства, как мы склонны считать сегодня, а представляли собой волшебную двери в иные миры. Нанося на гранитные плиты воспоминания своей жизни, тати верили, что их «двойники» выполненный в виде рисунка будут жить вечно.

***

Несевбити прислушался. Раньше сложносочиненная речь тати приносила ему безмерное удовольствие. Ему казалось, что именно из этих зыбких ожерелий смыслов и ткала богиня Маат незримую гармонию миропорядка, но сегодня, когда голоса богов перестали даваться ему нужные пояснения, и марионетке во всем пришлось разбираться самолично — через призму нового понимания суть этих бесед показалась ему пустой и бессмысленной. Несевбити отчетливо осознал, что тати всегда беспокоило только две вещи: богатство и бессмертие, и обе они в конечном счете сводились к простому вопросу: сколько своих сокровищ состоятельному тати удастся перенести в мир «двойника».
 
Подавленный новым открытием, Несевбити не нашёл в себе силы, чтобы выйти к собранию, и, поэтому большую часть беседы прослушал из-за ширмы.

***

— Двойник Джедера становится явным! — тем временем хвастался один из достойных…
Стоит упомянуть, что, несмотря на тысячелетнюю историю, в лингвистическом смысле цивилизация Та-кимет была ещё очень молода. Также как малые дети в совсем юном возрасте или представители диких народов, ее обитатели,  не использовали в своей речи местоимения личного характера, такие как «я» «ты» «она», а вместо этого заменяли их многочисленными именами собственными, степенями родства и принадлежностью говорящего к социальной группе: ниуту, тати или человеко-бога, поэтому для знатока местного диалекта не представляло труда определить, что говорящий нахваливает ни какого-то там Джедеру, а себя самого.

— Ваб добавил ещё два рисунка на стену, — продолжал говорящий.

Хвастливого мужчину звали Джедера. Он был высокого роста, с черным как плод смоковницы цветом лица, на контрасте большой белой бородой, орлиным носом и густо накрашенными глазами. Джедера являлся представителем древнейшей в Та-кинет семьи, председательствовал в совете, был баснословно богат и очень любил этим хвастаться.

— На этих рисунках изображены сто пятьдесят шесть коров и четыреста два верблюда, говорил он самовлюбленно, — все те дары, что наградил Джедера великий дом Пер-а по возвращению из похода к четвёртый порогам!

— Сто пятьдесят шесть коров и четыреста два верблюда в камне стоят целого состояния! — восхитился один из тати.

Впрочем, все остальные тоже были поражены. Да и было от чего. Стоимость подобного количества обычных коров и верблюдов на рынке Та-кимет итак была высока, а уж стадо, изображённое в камне, и вовсе стоило баснословных денег. Разница в цене между живым прототипом и его изображением объяснялась не только сложностью изготовления рисунков, но и тем, что в отличие от живых, нарисованные верблюды, коровы и люди, должны были жить вместе с хозяином вечно.

— Кроме всего прочего, — продолжал хвастун — Джедера приобрел несколько двойников уважаемых вабов, что будут служить ему все времена!

Вабы, а по-просту жрецы, носители науки, медицины и искусства хоть и являлись в Такимет привилегированным сословием, но в отличие от тати не имели достаточно прав и богатств для создания собственных виртуальных миров, поэтому, для того чтобы обрести бессмертие, они вынуждены были пристраивать своих двойников в локации наиболее уважаемых тати. Посредством таких отношений, возник и развился целый рынок торговли, где известные мастера и целители продавали свои бессмертные аватары.

— Но достаточно ли большой мир у «двойника» Джедера, чтобы принять столько жителей? — язвительно заявил один честолюбивый тати, которому богатства других никогда не давали покоя. Вопрошавшего звали Небсети, и он недолюбливал Джедера не только за его хвастовство, но за его бесконечное властолюбие и безмерную жадность. Небсети был самым молодым из тати и еще не успел совершить священного путешествия, поэтому, в сравнении с остальными, его доходы были очень скромны, а чувство зависти, как известно растет пропорционально знакомству с богатствами прочих. Таким образом у Небсети не оставалось иного способа потягаться с соплеменниками в величии, кроме как подмечать и высмеивать их недостатки. Недавно Небсети услышал занятную сплетню, о том что пер-джет (гробница) Джедера непропорционально мала по отношению к его богатству и решил использовал ее, чтоб задеть хвастуна.

Джедера ответил не сразу. Чаще всего, прежде, чем что-то сказать, тати долго прислушивались. В эти мгновения казалось, что многочисленные советники дают им свои наставления. Но поскольку, кроме самих тати, в зале не было никого, можно было предположить, что тати обладали, телепатической связью со своими невидимыми покровителями.

Прежде чем ответить выскочке, Джедера поступил точно также, как делал всегда: выдержал длинную паузу, явно в тот миг прислушиваясь к своим незримым «советникам». Остальные тати в этот миг притихли, поскольку каждый из собравшихся знал, словесно нападать на Джедера — напрасная трата времени. В советниках у него семеро поколений предков, и все эти семеро чрезвычайно умны.

— Джедер заказал новую мастабу в долине царей и ждёт окончания работ не позднее месяца Атира. — произнес предводитель тати с ухмылкой. — По размерам она будет больше пер-джет Эхнотека!

«Больше пер-джет Эхнотека!» — собрание ахнуло, ведь каждый знал как огромны были погребальные покои этого странного тати. Эхнотек прославился тем, что потратил все свое состояние на вымышленные миры, полностью позабыв о реальном, и в итоге умер в сплошной нищете.

Впрочем, Джедера не был мечтателем. В обоих мирах он стоял достаточно прочно: одной ногой опираясь на связи и богатства реального мира, другой на искусство и традиции вымышленного, поэтому участь подобная Эхнотеку ему не грозила. Но ответ предводителей тати не удовлетворил задиру. У молодого тати имелось всего два советника, один из которых был хитрым, а другой проницательным.

— Примите глубочайшие поздравления от Небсети и его «двойника»,  уважаемый Джедера, — смазал он свою грядущую издевку щепоткой лукавой лести. — Небсети в высшей степени восхищён такими богатствами! Но Небсети хотел бы заметить, что решение Джедера — источник огромного риска, — тати притихли, а глаза оратора в преддверие колкости сделались хитрыми. — Небсети желает напомнить достопочтенному, что не далее, как на прошлой неделе, еще две гробницы в долине царей оказались разграблены. То, что грабители выбрали пер-джеты самых богатых и знатных тати — это, увы, не ново, но то, как они повели себя в их покоях — беспрецедентный случай! На этот раз пострадали не только предметы ритуала и погребальная утварь, но и настенные росписи. После посещения грабителей двойники обитателей этих миров практически не видны, — по собранию прошел гул. — Как это не прискорбно сообщить, еще два визиря прошлого сделались пылью пустыни, — закончил он якобы философски, но больше с прицелом по самолюбию оппонента.

Надо отдать должное Джедере, тот выдержал выпад в свой адрес достойно. Ни одна морщина не дрогнула на лице предводителя тати, что нельзя было сказать о иных присутствующих. Собрание заметно зашевелилось, поскольку озвученная Небсети проблема касалась каждого из присутствующих. Все вдруг отчетливо ощутили, что кропотливо выстраиваемый ими мир вечности имеет под собой вполне себе очевидный изъян.
 
— Надо немедленно поймать и покарать виновных!  — взбудораженная своими «советниками», воскликнули первая половина собрания.

— Надо нанять больше стражи!  — потребовала вторая.

— И то, и другое — напрасная трата времени! —  раздался единственный голос.

Собрание определило в несогласном с мнением остальных молчаливого тати Хефера. В отличие от других членов совета это был весьма странный тип. По большей части времени он пребывал в молчании, никогда не торопился с выводами и оскорблениями, не хвастался, был сдержан и последовател в высказываниях, и, кроме всего прочего, старательно избегал глупых споров — иными словами являл собой тот благочестивый тип мудреца востока, к которому мы привыкли сегодня, и к которому в те стародавние времена общество еще не имело сакрального расположения. Впрочем, на этот раз острая тема всеобщего диспута поколебала даже его стоический дух и он в сердцах произнес:

—  Древние цари размышляли также: усилить охрану, нанять больше стражи, но, где теперь их гробницы? — задался он риторическим вопросом и тут же родил ответ: — Стоят пусты и разграбленные. Великие имена забываются нынче, и вечность отвергает их, а дело все в том, — Хефер сделал нравоучительную паузу, —  что те самые стражи, которым мы поручаем охрану, нас же и грабят!

Словно шум водопада на четвёртом пороге, гул возмущения прошел по собранию. Когда эмоции взяли верх, тати перестали слушать своих «советников» и превратились в такое же шумное сборище, как и стадо крикливых павианов. Большого труда стоило предводителю «мудрецов» угомонить это лишившееся покровителей собрание.

— Тише-тише! — призывал к порядку Джедера множество раз подряд, пока самые громкие не взяли себя в руки. В тот самый миг пока другие увлеклись перебранкой и руганью, «советники» Джедеры надоумили его, использовать ситуацию в собственных интересах. Так, переключив внимание тати на личность Хефера, Джедера мог добиться того, что все окончательно позабудут его фиаско с гробницей.

— Замечание, уважаемого Хефера воистину справедливо! — начал он, когда «мудрецы» наорались и их голоса потихоньку стихли, — Но, что же делать? Не предлагает же уважаемый тати перестать нам строить гробницы?

Два десятка пар глаз старцев, воззрились на Хефера через прищуры век, словно через щели в кладке гробниц. Их взгляды были испытывающие неприветливы, поскольку отказ от строительства автоматически приводил к отказу от вечной жизни, а следовательно низводил всех собравшихся до уровня обыкновенного ниуту.

Оратор был готов к подобной реакции, и, смерив своих оппонентов внимательным взглядом, с долей иронии заявил:
— Хефер не предлагает забыть двойников. Хеферу лишь кажется, что тати напрасно выпячивают на показ свои богатства.

— Что рассказчик имеет ввиду? — уточнил Джедера, который в этот миг вновь почувствовал себя уязвленным.

— Все тати постоянно хвастаются о своих пер-джет, — ответствовал собеседник. — Рассказывают сколько богатства перенесут в мир двойника, а злые языки разносят эти сплетни по Та-кинет. Так чему же теперь удивляются хвастливые тати, если каждому иву (грабителю) известно, где хранятся самые большие богатства востока?! — говорящий пристально изучал каждого. — Будь Хефер начальником стражи, ему б тоже вскружила голову мысль о несметных богатства под боком.

Собрание взорвалось.

— Это неслыханно! Предатели! Тати должен немедленно отказаться от собственных слов! — недовольные  голоса множились.

— И все же! Что Хефер предлагает? — несмотря на стоящий шум, Джедера призывал к конкретике.

— Лучший способ сохранить мир двойника — это придать его забвению, — оратор не стал увиливать с ответом, и тем самым еще больше разозлил старцев. — В отличие от большинства королей востока Хефер собрался построить свою гробницу на отшибе, в месте, про которое никто не знает. Тати не будет проводить культ погребения, никто не придет к нему на могилу, и таким образом его двойник переживет прочих.

— Великие цари прошлого не для того строили пирамиды так высоко над землей, чтобы их засыпало песком! — озвучил общее возмущение Джедера — Известно каждому, что, чем больше людей говорят об усопшем, тем дольше живет двойник. Добровольно придать двойника забвению — непомерная глупость, достойная лишь ниуту!

— Рано или поздно в живых не останется никого, кто бы смог приглядеть за гробницей усопшего, — продолжил Хефер, не взирая на общее негодование, — Со временем будут разграблены не только гробницы самых богатых, но и все прочие. И только та гробница, о которой по настоящему забудут — простоит тысячу лет нетронутой.

— Но, кто же будет вспоминать этого глупого тати?

— Как бы не были велики тати при жизни, им не удастся заставить своих современников помнить о «двойнике» вечно. Родятся новые люди, и деяния новых героев затмят деяния о прежних. Лишь, пробыв в забвении тысячу лет, двойник обретет новый смысл. Люди будущего отнесутся к нему с той же заботой, как  мы сегодня относимся к наследию времен древнего Устра. О таком двойнике, как о победившем тысячелетие, будет говорить каждый, его имя станет нарицательным символом вечности и тогда…

Пожалуй, продолжи Хефер в подобном ключе свою речь и дальше, то собрание бы в конце концов освистало бы неугодного оратора и чего хуже применило бы силу, но он не успел закончить свои крамольные речи. Словно предвосхищая всеобщее негодование, в зал ворвался двухметровый гиксос Сатострат начальник стражи и громогласно заголосил:

— О достопочтеннейшие визири, да прибудут ваши двойники видимыми покуда сияет луна и солнце! — опустившись на одно колено он смиренно заметил: — Сатострат приносит свои извинения за такое вторжение, но события, которые привели начальника стражи сюда, не терпят никаких отлагательства.

— Что случилось? — за всех сформулировал Джедера единственно верный сейчас вопрос.

— Плохие новости, о достойнейший! — произнёс он тяжело дыша, — в провинции Та-Кисет разразилась гражданская война! Многие номы в огне.

— Война?! — ахнули тати разом. Слово «война» не звучало под этими сводами столетиями. Поэтому принесенная стражником новость оказалась для тати просто немыслимой.

— Как это произошло? — уточнил Джедера.

— Мятеж, достопочтенный. Говорят, что наместник потерял голоса. — Несевбитти за ширмою вздрогнул.
Тем временем Сатострат попросил своих подопечных ввести в залу некого человека.

— Нам удалось поймать одного из мятежников, который прибыл в столицу сегодня ночью, дабы совершить беспрецедентное кощунство! — Когда стража доставила заключенного, гиксос толкнул его в спину.

— В чем его вина? — спросил верховный тати.

— Этот человек собирался сжечь храм богини Маат!
Казалось, Джедера был заинтригован.

— Как тебя зовут? — начал он свой допрос.

— Капи.

— Скажи, Капи, Воссоединился ли твой отец с двойником? — продолжил верховный тати неожиданно миролюбиво.

— Уже давно! — ответил тот спокойно.

— И он говорит с тобой?

— Говорит! — подтвердил заключенный.

— Разве твой отец, а также отец твоего отца и их отец не были добропорядочными  ниуту?

— Были!

— Как же они могли повелеть поджечь храм?

— Это не они.

Джедера был озадачен.

— Тогда назови имя того негодяя, который сподвиг на подобную дерзость!

— Это ребёнок!

Джелера рассмеялся. А Несевбитти за ширмой затрясся мелкой дрожью.

— Как же так, — произнес тати насмешливо, но в голосе слышалось недоумение. — Разве ребёнок способен говорить? — он обратил свой вопрос к членам собрания, ища поддержки. Те послушно закивали. — Известно каждому, ребенок может лишь слушать! Возможно, испугавшись наказания, Капи ошибся в своих показаниях?

— Нет, Капи не ошибся! — голос мятежника вдруг окреп, плечи гордо расправились. — Ребенок наставлял Капи. Он и сейчас это делает.

— Что же он говорит?

— Сначала ребенок говорил так: «Двойники тати останутся навсегда, а двойник Капи бесследно исчезнет — это несправедливо!»

— А Капи?

— Капи с ним согласился. Потом ребенок добавил: «наступит день, когда камень разъест песок, пирамиды рухнут, и даже они не помогут тати остаться в вечности!», — на секунду обвиняемый осекся, испугавшись собственных речей.

— Дальше! — приказал Джедера. Он начинал нервничать, поскольку слова наглеца в точности повторяли слова незаметно покинувшего собрание Хефера.

— После ребенок научил Капи, как двойник того сможет достичь вечности без гробницы.

— Говори! — поторопил его Джедера.

—  «Чтобы люди помнили двойника Капи, надо совершить поступок, который будет так возмутителен, что не сойдет с уст даже через тысячу лет!!»

— Какой вздор! — воскликнул Сатострат, и хотел было дать юноше оплеуху, но Джедера остановил его жестом.

— Ребенок повелел Капи сделать ужасное богохульство, почему же Капи послушался?

— Страх исчезнуть гораздо сильней!

Джедера посмотрел на преступника, размышляя, что речи его словно речи Хефера. А значит все это очень похоже на заговор. И куда интересно отправился его оппонент? — задался он вопросом, шаря глазами по заду когда мятежник вдруг воскликнул.

—  Это еще не все! Ребенок говорит, если Капи желает стать бессмертным, он не должен мешкать!

— Что Капи имеет ввиду? — Джедера только начал соображать, в чем смысл слов мятежника, когда тот воспользовавшись общим замешательством рванулся к верховному тати. В руке у него блестнул потаенный клинок. Удар..
Для мятежника все было кончено. Джедера не случайно являлся верховным тати. На эту должность его привела не толко мудрость его советников, но и сила и ловкость могучего тела. Несмотря на то, что он пропустил последние слова нападавшего мимо ушей, в дальнейшем его реакция была молниеносна.

Тати вытер клинок. Преступник лежал в луже крови.

— Кто же руководит восстанием? — лицо Джедера переполнилось гневом. От ужаса черное лицо Сатострата стало еще чернее.

— Говорят, всему виной ребёнок… — начальник стражи с трудом подбирал слова.
Возможно в следующее мгновение весь гнев верховного тати обрушился бы на нерадивого стражника, но внезапно за ширмой послышались шум. Ширма с грохотом обвалилась, и вслед за ней на пол упал Несевбитти. Глаза человека-бога были закрыты, кажется, он пребывал без сознания.


3.

Слуги принесли Тело Несевбити в большой церемониальный зал и положили на украшенный драгоценными камнями постамент, который в иные времена мог служить также местом жертвоприношений. Не зная, что делать со своим господином дальше и не имея других распоряжений, они растерянно отступили, а вскоре один за другим украдкой покинули помещение. Тело марионетки осталось лежать на холодном столе и в таком положении прибывало минут десять. Наконец холод гранита сделал своё дело, Несевбити замёрз и проснулся.

Источая едкий запах животного жира, по периметру зала горело множество факелов. Их неспокойный свет метался между колонн, освещая лишь основания ближних рядов, верхняя часть и колонны стоящие сзади скрывались во мраке. В глубине капала вода, шипело масло, казалось, что кроме марионетки здесь нет ни единой души, но Несевбитти знал наверняка: ребенок прячется там, в темноте, и, как и ему самому, ребёнку сейчас очень страшно.

Несевбити решил пожалеть малыша, но в тот же миг осознал, что его новый друг отнюдь не так прост и беспомощен, как ему показалось сначала. В отличие от Несевбити — опустошённого сосуда эманации Хора, малыш обладал великой магией хэкау.

Подобно караванам, следующим из Та-меху в Та-шемау и обратно, ребенок мог одной силой мысли перемещаться по всей обозримой Атумом земле Та-кенета, а при желании заглянуть за ее пределы, в Та-кисет, земли хеттов или даже земли Великого Ура. Подобно же сес-кедут, что день ото дня смотрит в старые книги и видит в них дни былые, ребёнок мог беспрепятственно проникать в прошлое. Для этого он не нуждался ни в разговорах с картинами, ни в чтении текстов, ни в наблюдении статуй, достаточным было лишь плотно закрыть глаза, и в то же мгновение перенестись куда пожелаешь, к примеру, во времена древних царей, что построили пирамиды.

С той же непринуждённой легкостью ребёнок мог видеть и завтрашний день: отправиться к истокам великой реки Хэпи, куда много лет спустя приведут свои быстроходные корабли завоеватели Птолемеи, заглянуть за пределы пустыни, посетить отдаленные оазисы, храмы. Способности эти казались марионетке достойными самого Атума, но, несмотря на подобную величайшую силу сокрытую в нем, в настоящий момент ребенок был бесконечно несчастен.

Марионетка решил разузнать, о чем же скорбит его маленький друг, и тот с удовольствием поделился с ним этой скорбью. Слезы потекли из глаз Несевбити, когда он узрел видение. Некто из приближенных Пер-а подошел к его драгоценнейшему отцу и поднял руку на воплощение самого Унн-уфру – бога на земле. В руке у убийцы блеснул острый нож и, словно в легенде про вероломство богов, отец его пал, сражённый предателем Сетом. Превозмогая отвращение и страх, Несевбитти зажмурился, а затем осмелел и взглянул в беспокойное лицо убийцы, и — о ужас — тут же его узнал! Словно тысяча стрел, нестерпимая боль пронзила юное сердце — с руками по локоть в крови перед ним возвышался самодовольный Джадера.

Кажется, это случилось давным-давно или может не с ним, или в старой сказке — Усир позабыл ту историю, но теперь этот гадкий малыш ему все напомнил. Несевбитти не смог совладать с причиненной видением болью. В порыве гнева и отчаяния он начал ругать малыша по чем зря, а тот, чуть услышав крик, еще глубже забился в свой отдаленный угол и потихоньку плакал.

Когда Несевбитти понял, что погорячился с упреком, то попросил малыша возвратиться, но вместо ребенка из темноты появилась иная фигура…

Когда фигура приблизилась, марионетка узнал в подошедшем прислужника храма Маат, старого наставника Несевбитти ваба Тота. Тонкая ухоженная бородка, густо накрашенные глаза, пухлые пальцы рук в изящных перстнях и браслетах, красивая расшитая золотыми нитями галабея — все в образе священнослужителя было проникнуто благочестием. Впрочем, под налетом святости и двойным макияжем скрывалась некая застарелая болезнь, которая не позволяла старику двигаться быстро и кроме того делала цвет лица и рук желтовато-серым. Но, хоть лицо и казалось болезненно бледным, глаза как и прежде лучились глубокой мыслью.

— Почему Несевбити здесь? — пожаловался марионетка наставнику. — Разве Усиру нужна помощь хэкау?

После произошедшего в тронном зале, он поклялся более никому не рассказывать о потерянных голосах и не готов был открыться и Тоту. Вместо этого он притворился, что совершенно не понимает, как здесь очутился.

— Пусть Пер-аа не корит себя, за то, что потерял своих Кау — спокойно произнес жрец, назвав Несевбитти  его тронным именем.

Юноша ужаснулся. Жрец знал наперед! От стыда и отчаяния он хотел было спрятаться, но Тота остановил его.

— Тише, тише, не бойся! Тота поможет! — Вместо осуждающих  взглядов, которыми, награждали его Джедера и иные тати, жрец подарил ему ласковую улыбку.

— Тота знает? — спросил он смиренно.

— Конечно же Тота знает! — жрец примостился рядом. —  Иначе зачем Несевбите здесь быть.

Несмотря на серьезность момента, глаза учителя улыбались. Кроме желания подбодрить ученика, было в лице наставника и нечто торжественное.

— Сегодня Тота откроет Пер-а сокровенную тайну, — начал он тихим, но завораживающим тоном. — Тота покажет Пер-а иероглифы, которые помогут Усиру узнать нечто важное!

Произнеся эту речь, Тота показал первый.

— Несевбити никогда не видел подобное! — испытывая трепет и смятение перед волшебными рисунками, которые, каждый раз оживая, рассказывали ему что-то новое, марионетка уставился на изящный источник мудрости с благоговением. — Что оно означает?

Завладев вниманием ученика, жрец выдержал паузу. Внезапно взгляд его сделался властным, и, повернувшись к стройным рядам колонн уходящих вдаль, он громко и отчетливо произнес.

— Этот иероглиф обозначает ребенка, что прячется там в темноте за колоннами…

Несмотря на то, что ребенок доставлял марионетке одни неприятности, Несевбити чувствовал с ним прочную связь. Проведя много часов вместе, они загадочным образом сблизились. Поэтому марионетка твердо решил, что будет скрывать ребёнка во что бы то ни стало. Поначалу это казалось несложно — никто из окружающих не замечал малыша, но, когда жрец прямым указанием своего перста, раскрыл его точное местоположение — ситуация изменилась.

Услышав слова собеседника Несевбите вздрогну. Признаться о подобном повороте событий он даже не думал. Он ещё мог предположить, что Джедера или другие тати расскажут жрецу о потерянных голосах, но каким образом тот узнал о ребёнке — о котором Пер-аа уж точно вообще никому не рассказывал — казалось ему неразрешимой загадкой. Теперь он был как облупленный перед своим наставником. Оставалось только гадать, как поступит этот властный мужчина, обладающий его сокровенным секретом.  В это мгновение марионетка почувствовал, как, будучи окончательно раскрытым, малыш приник к холодному полу и затаил дыхание.

— Не бойся, Пер-аа, жрец не тронет ребенка! — предвосхищая опасения Несевбити произнес старец. Марионетка отвёл глаза в сторону, но Тота добавил настойчиво: — И не стоит делать вид, что Несевбитти не понимает, — наконец он поймал его взгляд. — Жрец в курсе, что сегодня Пер-аа впервые встретил ребенка и именно по этой причине Пер-аа оказался здесь, в храме великой богини!

Дальше таиться было бессмысленно. Собеседник знал о случившемся много больше, и, кажется, собирался помочь.

— Но откуда вабу известно? — спросил юноша.

— Любой, кто теряет голоса, непременно встречает Ребенка! — таков был ответ.  Ваб был очень спокоен, но юношу поразили слова жреца до глубины души.
 
«Получается, Несевбитти такой не один! Получается, есть и другие! Возможно жрец сам потерял голоса однажды и сделался, как Несевбити, изгоем. А может быть это ловушка!?» — услышал наследник тихий голос ребенка, который верно хотел помочь
Несевбитти разобраться в происходящем.

Несевбитти поглядел на собеседника очень внимательно. Добрые глаза, болезненная улыбка — последнее время они мало виделись, но в детстве Тот был очень добр к молодому наследнику.

«Кроме того, Если жрец потерял голоса, то не может общаться с Маат. Как же он выполняет свои обязанности перед богиней? Знают ли об этом Тати или вабу скрывает правду? — марионетка напрягся. — Если все так, как Несевбитти предположил, стоит немедленно доложить об измене!»

Несевбитти хотел было броситься вон, но вовремя вспомнил, как поступили с ним тати, узнав о потерянных голосах. Признаться, бежать было некуда.

— Что означает второй иероглиф? — спросил он, пытаясь скрыть свое беспокойство.
Жрец улыбнулся. В руке у него была другая картинка:

— Чтобы рассказать Несевбите о новом иероглифе, нужно, чтоб тот полностью повиновался.

— Несевбите попробует… — нехотя вымолвил марионетка. Он догадался, что ваб задумал неладное, что следующим шагом Тот нанесет еще больший удар по представлениям молодого Пер-а, и тогда прежний мир марионетки окончательно рухнет. Но также он понимал, что кроме Тота никто ему не поможет. Жрец единственный, кто был посвящен в его тайну. В конце концов Несевбитти решил уступить, но, как только озвучил свое решение, был шокирован снова.

— В таком случае Несевбите придётся заставить ребенка немедленно появиться! — жёстко заявил Тота.

— А без этого никак? — взмолился марионетка

— Никак! — вабу был непреклонен.

Несевбите глянул на вабу взглядом полным мольбы и смятения, но не встретил ни грамма сочувствия. В этот момент Ваб смотрел в темноту так пронзительно и истово, словно видел там не ребенка, а самого Атума. И это незримое присутствие великого Бога заставило марионетку сдаться.

Для того чтобы выполнить просьбу жреца, он лёг на постамент, закрыл глаза и попробовал расслабиться. Поначалу весь мир погрузился во тьму и лишь спустя много долгих секунд в конце темноты появился свет.

***

Ребенок перестал плакать и выглядывал из-за колонны. Сейчас в его душе попеременно сменялись, то любопытство, то страх, заставляя, прятаться и появляться снова. В очередной раз высунув голову из укрытия, он различил в свете факелов две белых фигуры.

Первая принадлежала юноше, с бледной кожей облаченного в роскошные одежды, который лежал на большом каменном постаменте, и, казалось, не подавал признаков жизни. В отличие от других людей, этот человек не вселял в малыша страх. Ребёнок испытывал к юноше чувство жалости или трепетного участия.  В иной раз он смог бы даже ему довериться, но сейчас юноша был слишком слаб. Даже при сильном желании он не способен был защитить ребёнка, а значит был малышу бесполезен. Кроме того малыш знал, что в глубине души юноша стыдится своего маленького друга, а стало быть, как и другие, таит для него угрозу. Минутою ранее юноша выдал их общий секрет постороннему, большому грузному господину, что стоял рядом, и даже не обратил внимание, что нанес малышу глубокую рану.

К господину в одеждах священнослужителя ребенок также не испытывал страха. Вглядываясь в его добрые спокойные черты лица, он верил, что жрец не обидит. Малыш готов был открыться ему, но та природная осторожность, к которой приходишь однажды, как следует оступившись, не позволяла ему сделать шаг первым.

Словно предчувствуя наперед эти сомнения, священнослужитель сам поспешил малышу на помощь. Властным движением он приказал ему выйти на свет и, ощутив ободряющий взгляд старшего, малыш подчинился..

Жрец долго изучал малыша. Наконец лицо его прояснялось.

— Несевбитти все еще хочет узнать тайну второго иероглифа? — произнес он довольный увиденным.

Ребенок кивнул.

— Тогда посмотри сюда! — жрец перстом указал на юношу лежащего на постаменте и с гордостью поднял вверх табличку. — Новый иероглиф обозначает этого человека и называется  «Ты»!


4.

Несевбитте приподнялся  на локтях и начал вращать головой во все стороны. Ребенка нигде не было.

— Куда вабу дел ребёнка? — воскликнул Пер-аа. Забота о малыше казалась ему самым важным делом на свете.

Вместо ответа Жрец прикоснулся к его груди.

— Ребенок теперь вот здесь, —  он указал на то самое место, где билось сердце. — Теперь, когда Несевбити познал своего ребёнка, Пер-а может использовать третий иероглиф имя которому  «Я», — жрец достал третью табличку. — В тот момент, когда Несевбитти произнесет «Я», то будет знать, что обращается к малышу, ребёнок же, говоря «Ты», знает, что обращается к Несевбитте.

— У вабу есть свой ребенок? — спросил Несевбитти, пытаясь побороть волнение.

Тота кивнул. Догадка марионетки была верна.

— Что делает этот ребенок сейчас?

Лицо вабу наполнилось умилением, словно он наблюдал за детьми в дворцовом саду:

— Ребенок сейчас играет!

— Во что же играет ребенок вабу?

Умиление только росло.

— Сейчас он пытается помочь малышу, что пришел сюда впервые, — старик улыбался и морщины на его лице формировали некое подобие рисунка иероглифа из его табличек.

Несевбити догадался, что речь идёт о его собственном ребенке, но от этого беспокойство только усилилось.

— Несевбитти хочет спросить, — он оглядел себя с ног до головы — Руки Пер-а чисты от крови, тело не в ссадинах, но «я» словно страдает от боли! Что же «я» чувствует?

— Это чувство называется «страх». Страх появляется вместе с ребёнком, и покуда ребенок жив, никогда не исчезнет!

— Но как успокоить ребенка, как сделать так, чтобы «я» перестал боятся?

— Ребенок должен играть! лишь когда он играет, то забывает свой страх, лишь тогда он забывает о смерти.

— О смерти? — Казалось, что несевбитти слышит это слово впервые.

— О смерти! — подтвердил ваб. — Обретя ребенка «я» понимает, что все в этом мире конечно.

Узнав нечто новое, такое что делало Несевбитти очень больно, он впал в крайнее смятение. Он закрыл глаза и узрел видение, в котором его жизнь предстала пред ним посредством одной аналогии.

Несевбитти был рыбой. Река несла его гладкое блестящее тельце внутри косяка из таких же, как он гладких рыбок, в потоке, по заведомо выбранному маршруту. Жизнь в потоке была беззаботной поскольку подчинялась простому незамысловатому правилу, «хочешь чтоб все с тобой было в порядке — держись ближе к центру!» Следовать ему не составляло труда. Надо было лишь делать то, что делают остальные, и, соблюдая его, несевбитти не знал бед. Пребывая в потоке он никогда не мыслил себя отдельно, ни от других рыб, ни от самого потока — он вообще никогда не думал о себе, как о чем то обособленном. Поток был частью его самого, а он — частью великой общности, что объединяла все сущее на земле. Здесь было неважно, что одни рыбы сменяли других: рождались, старели, умирали — сам поток никогда не менялся и поэтому ничего не знал о смерти. Но однажды случилось страшное. Из глубины вод поднялась большая волна, рассекла косяк надвое, выхватила Несевбитти из середины и потащила на мелководье. Волна захватила его, сбила с толку, так, что он на время даже потерял сознание. Когда Несевбитти-рыба очнулся, вокруг все переменилось. Первое, что он узрел — свое рыбье тельце неспешно качающееся в стоячей воде лагуны. Вокруг не было ни души.  Движение прекратилось. Мир застыл в неизменной форме. Оказавшись в одиночестве, Несевбитти впервые понял, что существует. Осознание это пришло не от чувства великой свободы, а от страха за собственную жизнь. Вокруг мелководья блуждало множество хищников, и здесь ему угрожала опасность.

Подобное аналогия, между сегодняшним днем и его прежней жизнью, сделала Несевбитти очень несчастным. Сидя на камне в огромном зале, он чувствовал себя жалкой рыбой оторванной от косяка, от племени, от рода, выброшенной на мелководье в неизвестность без опоры и поддержки. Вместо опеки богов и предков, что каждый день награждали свыше ценными наставлениями, у него остался только ребенок. Но Ребенок сам нуждался в заботе. А кто позаботится о Несевбитти?

— Прошу Вабу сделай так, чтоб голоса вернулись! — поддавшись нахлынувшим чувствам, марионетка заплакал.

Тота взглянул на юношу с осуждением, так, словно, тому предложили все сокровища мира, а он был готов променять их на жалкую безделушку, но Несевбитти продолжал  причитать и плакать, и Тота подчинился:

—  Хорошо! — произнёс он в расстроенных чувствах и показал Несевбитти бутылку. — Здесь жидкость, выпив которую, марионетка вернет голоса богов, и продолжит жить так, как жил прежде, в забвении, — при этих словах Несевбити встрепенулся, потянулся своими дрожащими руками к глиняному сосуду, но в последний миг был остановлен. — Прежде чем «ты» это выпьет, Тота должен предупредить! — лицо вабу сделалось очень серьезным. — Как только уста Несевбитти коснутся напитка и горечь нектара обожжет его внутренности, «ты» позабудет все то, чему обучал его мудрый наставник.

— Если исчезнет страх — это все, что «я» нужно! — в отчаяние Несевбитти выхватил у жреца бутылку и сделал глоток.

— Но вместе со страхом исчезнет Ребенок! — в сердцах выкрикнул Вабу, не успев остановить юношу.

— Несевбитти не желает, чтоб ребенок исчез. — произнес тот в растерянности, но было поздно.

Раньше Несевбитти никогда не задумывался о том, что кто-то может исчезнуть. Он мог обратиться к любому «ушедшему к предкам» лишь поглядев на его портрет и тот оживал перед его взором, но теперь, когда голоса больше не звучали в его голове, а статуи не оживали от одного взгляда, потеря близкого человека могла означать нечто большее. Кроме того раньше марионетку не заботило то, как относятся к нему другие люди. Он не испытывал ни симпатии, ни любви. Он был лишь сосуд, наполняемый волей богов и предков. Сейчас же многое переменилось. Вместе со страхом и, словно в противовес ему, пришло новое чувство. Это чувство напротив вселяло многие силы. Вместе со страхом оно составляло особенное единство. Перед тем, как Несевбитти успел позабыть себя, жрец показал ему новый иероглиф, сообщив, что тот отражает заботу о ребенке и страх его потери и называется это чувство любовью! В тот же миг Марионетка понял, что не готов потерять его, но было поздно. Далеким эхом послышались первые голоса...

Продолжение следует.