Ладушк

Ночь накрыла землю и звезды стали набухать. Где-то на окраине нашего рабочего поселка завыли собаки. Тишина тревожно зазвенела из кустов орешника в углу двора, а я пошел в свое убежище. Таковым мне служили остатки сарая, вход в который я занавесил брезентом. Внутри была панцирная сетка от соседской кровати с пыльным матрасом и чей-то бушлат, которым я укрывался.

Мне нужно было отдохнуть. Сегодня день был трудный. Я почти не останавливался до самого вечера. Вчера приезжали волонтеры и оставили мне воды, что позволило мне не тратить время на поход к ручью. Люди опять предлагали мне уехать, бросить все.
Я опять остался, потому что еще не закончил.

Я нес большую стопку кирпичей. Когда я уставал рыть, но силы еще были, я выбирал целые кирпичи из месива, в которое превратился наш дом, и относил их в угол двора, к сараю. Меня тешила мысль, что когда-то все закончится и нужно будет строить. Так, по кирпичику, я разбирал свое прошлое, думая о чужом будущем.

Иногда мне попадались книги. Их я относил в сарай и тщательно укрывал полиэтиленом. Книги – это тоже кирпичи будущей жизни.

В качестве лома сначала я использовал обрывок водопроводной трубы. Но ему не поддавались слишком большие куски стен — металл начинал гнуться. В таких случаях, приходилось браться самому, наваливаться всем телом…

Настоящий лом появился у меня только в начале второй недели, когда через нашу улицу проходила колона саперной бригады. Парни здорово помогли мне. Они оставили мне воду, пайки, одеяло, лом. И даже помогли сдернуть, зацепив БТРом, большую бетонную плиту, над которой я много мучался, пытаясь расколоть или сдвинуть ее.

Из-за сдвига плиты дернулся с места большой и цельный кусок обвалившейся стены и можно было продолжать. Но под самой плитой никого не было. Я пожалел об этом: я бы предпочел окончить свое дело, когда парни были рядом.

Но плита оказалась ни причем.

Закончив с плитой, мы стояли и молча курили, они дали мне сигарету.

- Держись, мужик. Бог в помощь. Мы вернемся – капитан похлопал меня по плечу, опустив глаза в землю и поправляя разгрузку.

– Ладушки, братья. По машинам!

Ком собрался у меня в горле… Колонна военной техники пришла в движение. Если бы я мог, если бы дело было в плите, я бы поехал с ними. Такие хорошие и сильные парни! Я бы поехал с ними дальше и рвал, рвал бы тех ****ей за все, что они сделали. Рвал бы своими руками, которые истер о бетон и кирпич, грыз бы зубами, которые теперь каждую ночь стучали от холода, кошмаров и ярости.

Но я не мог уехать. Я тот, кто я есть, и я там, где я есть. Все что было раньше — иллюзия. А все что будет… Ничего уже не будет.

Но что-то все же осталось. То, чего никто не отберет. Даже Господь Бог.

Я проводил мужиков до дороги, посмотрел, как колона скрылась в зеленке и вернулся, чтобы продолжать.

Углубившись в покореженный бетон и колотый кирпич, я начал думать, что Всевышний довольно азартен… Только вместо доминошных костей или игральных карт у него мы, люди с нашими убогими конструкциями. А наши дома, наши города и наши жизни он выстраивает в причудливые комбинации, а потом рушит одним прикосновением. Все логично: кто станет играть с Богом в домино или в карты? Кто вообще о нем вспоминает? Вот он и развлекается в одиночестве, сублимирует свой азарт, разрушая жизни и созданное нами. А мы продолжаем разбирать завалы после его шалостей.

Хотя, конечно, дело не в нем. Многие любят прикрываться его именем, творя ад самостоятельно.  А он — как кусок бетона. Ни причем.

Меня приободрила встреча с парнями, раз уж я начал размышлять о Боге, пусть и в таком ключе. Иногда, не очень много нужно для бодрости духа. А бодрости этого самого духа бывает достаточно, чтобы жить. Хотя бы еще один день, хотя бы, чтоб дотянуть до вечера. Чтобы успеть еще немного сделать, поглубже зарыться, побольше разобраться.

Я верил, что мы закончим начатое. Даже если я умру от обезвоживания, если меня придавит, если будет еще прилет, придут другие люди и доделают начатое мной. Я сделаю сегодня что могу, а они продолжат и закончат потом. Через неделю или через год — это не важно.

Прошло время, еще несколько бесконечных дней под ржавым солнцем. Мне стали попадаться куски обоев из нашей квартиры и деревянные панели, которыми был обшит балкон изнутри. Я понял, что поиски мои близятся к концу. Я все это делал для нее — клеил обои, обустраивал балкон. Разбирал завалы.

Она любила пить кофе по утрам глядя на двор, любила запах дерева. А еще ей нравилась сирень в нашем дворе.

Я нашел осколки ее белой кофейной чашки и порезал палец об один из глиняных черепков, но, чувствуя цель, не придал этому значения. Я даже не почувствовал боли. Где-то рядом была наша кошка, я знал это. Они всегда сидели на балконе вдвоем.  Я стал копать еще более яростно.

И я нашел ее, мою Ладушку. Вечером, к концу одиннадцатого дня после прилета, на вторые сутки без воды. Бог проявил ко мне милость. Или, мы с Ладой его обыграли.
 
Подняв очередной кирпич, я увидел знакомую родинку. Это была ее рука. Ноги мои сразу подкосились. Я упал, хотя и так стоял на коленях… Губами, продираясь лицом сквозь кирпичную крошку к крохотному просвету, я прикоснулся к квадратному сантиметру холодной кожи и заплакал. Плакал я долго. Из меня рвались крики, но горло было перехвачено жаждой и кирпичной пылью. Я мог проплакать еще дольше, но меня торопило заходящее солнце.

Мне потребовалось еще несколько часов, чтобы освободить ее полностью. Она почти не изменилась. Тело оказалось нетронутым из-за нехватки воздуха. Да и погода стояла холодная. Бог, определенно, был милостив к нам с ней, он нам поддался.

И конечно, он был милостив! Стоя на коленях на развалинах собственного дома, над телом любимой женщины, я только и мог, что благодарить его за его милость. Я был счастлив в этой жизни. Я познал любовь к самому прекрасному созданию на Земле, и был любим в ответ, хоть и недолго.

Мы так мало успели с ней сделать. Она  так и не подарила мне деток — таких же смешных и пухленьких девочек. Но я был счастлив все время, проведенное с ней. Даже в моменты непонимания и разногласий. Я уверен, что не зря побывал в этом мире.

Обо всем этом я подумал после, уже сейчас. В тот момент мыслей не было. Была огромная черная дыра внутри и механические движения измученного тела. Солнце в тот проклятый вечер скатилось за поселок и спряталось за шахтами в последний раз осветив бледное лицо моей милой. Надвигались сумерки. Я бережно уложил жену на подходящий кусок фанеры приготовленный заранее и накрыл брезентом, который служил дверью в мой ночлег.  В тот момент, ночевать я больше не собирался.

Похоронил я ее под сиренью. Под той, на которую она любила смотреть, запах которой любила вдыхать по утрам. Могилу я рыл по ночам, на протяжении этих одиннадцати дней, в тайне от самого себя... Сирень над нами тоже была посечена осколками, но молодые листья на уцелевших ветвях зеленели. Только сейчас, глядя на куст снизу вверх, я осознал, что нет теперь больше моей… На куске железа углем я написал ее имя без последней буквы, потому что силы у меня закончились.

Сознание вернулось ко мне в «буханке» от тряски. Дорога в наших краях была плохая и до войны. Волонтеры все-таки забрали меня. Я не смог сопротивляться. Солнце робко светило в окно санитарной машины, а значит было утро. Получается, что ночь я провел без сознания на скромной могиле моей любимой.

Девушка — скорее, совсем еще девочка — в полевой куртке и с крыльями за спиной, смотрела на меня красными глазами сверху вниз. Я напряг все силы, дотянулся до нее. Погладил худую детскую коленку. Чтобы девочка успокоилась. Она заплакала сильнее. А я опять отключился.

В госпитале было спокойно, сюда не прилетало. Я лежал и думал: что остается от человека, когда ничего не остается?  Сколько у него можно забрать, чтобы сам человек сохранился? И для чего человеку быть, когда у него забрали все?

Наверное, чтобы разобрать завалы, похоронить кого можно, рассказать о случившемся. А потом вернуться и дописать последнюю букву, которой так не хватает.