Молчание золото? Поэма

Моя соседка по подъезду, Ксения Полторак, любит собак. Эту любовь она унаследовала от своей матери. Эту любовь разделяет с нею её муж, Трофимыч. Мало того, что у них в маленькой квартирке живут три взрос-лые собаки, так Трофимыч ещё умудряется подкармливать на загородном дачном участке собак, которых хозяева осенью бросили на произвол судьбы. Что прикажете делать в такой ситуации? Самое лучшее, что мы могли сделать – это отдавать Ксениным собакам всё, что у нас остава-лось от стола. Я отдавала, Ксенины подружки по работе отдавали. В итоге собаки неплохо выглядят, веселы и дружелюбны по отношению к людям.
Вот и сегодня вечером я извлекла из холодильника пакет с собачьими радостями и пошла к Ксении. Она и её собаки встретили меня с великим ликованием. Когда страсти улеглись, мы с Ксенией разговорились. Она призналась мне, что она любит животных какой-то странной любовью. Она сравнивает их с людьми, и это сравнение чаще всего бывает в пользу «братьев наших меньших». Ксения до того увлеклась повествованием на эту тему, что прочла мне стихотворение, которое когда-то вычитала в ка-кой-то газете, переписала его в свой альбомчик и выучила наизусть. Она с чувством продекламировала его передо мною. Вот оно:

До жалости, до огорчения
Меня волнует с детских дней
Таинственное обращение
Людей в животных и зверей.

Мороз по коже, дыбом волосы,
Когда, уставив умный взгляд,
Они в беде заговорят
Тоскливым человечьим голосом.

Когда в лягушку камень бросят,
Она – о боль моя и грусть!
– Не убивай меня, – попросит, –
Тебе я в жизни пригожусь!

Но вот копытом конь забил,
Заговорил, измаян бегом:
– Я был когда-то человеком,
Я тоже девушку любил.

Меня оборотил Кощей…
Что сказка? Вымысел и шутка.
Но станет пасмурно и жутко
От этих колдовских речей.

А вдруг и я уже другой,
Какой-нибудь зверино-птичий…
И в этом жалостном обличьи
Не узнаваемый тобой?!..

Взмолюсь и попрошу возврата
К тому, как жил, страдал, любил:
– Не убивай меня! Когда-то
Я тоже человеком был…

Стихотворение ошеломило меня. «Кто автор?» – спросила я. «Фёдо-ров», – ответила Ксения.
«Ксения, есть замечательный писатель, – сказала я, – Сетон Томпсон. Он так пишет, что, читая его, начинаешь лучше понимать людей. Есть ещё один – Джеральд Даррелл. А его, если почитаешь, начнёшь лучше разби-раться в политике. Впрочем, это относится ко всем, кто пишет о животных и любит их. Ксения, – продолжала я после минутной задумчивости. – А по-чему ты обратила внимание на это стихотворение?  Что-то же побудило тебя к этому. Что?
Ксения смутилась. Некоторое время она посматривала на меня в каком-то замешательстве: говорить мне о чём-то своём, заветном, или не гово-рить? Наконец, она решилась:
– Я думаю, это оттого, что когда-то я мечтала быть журналисткой. Я хо-тела учиться на журналистку, но мама отсоветовала. Она мне сказала: «Научись сперва делать уколы людям, а уж потом иди, куда хочешь. Научись сперва делать людям добро на деле, а потом уж на словах. Ну, я пошла в медицинское училище. Я стала медсестрой. А потом уж жизнь так меня закатала, что стало не до журналистики, хотя меня по-прежнему тя-нут к себе и стихи, и собаки. Ты ведь тоже чего-то хотела от жизни, чего-то такого, чего не получила, – продолжала она.
– Ну нет, – ответила я. – Я получила от жизни всё, только вот жизнь ока-залась не такой, какую хотела я.
Разговор с Ксенией Полторак так зацепил меня, что я не на шутку заду-малась о пережитом. Судьба Ксении, её мечта, моя судьба, мои стремле-ния – всё, как от стенки горох, отлетело, соприкоснувшись с действитель-ностью. И в то же время несчастной назвать нельзя ни меня, ни её. А началось, я думаю, с вещей вроде бы и незначительных. У меня, по край-ней мере, было так.
Ну, начну с того, что я не везде могла учиться, а потом работать по со-стоянию здоровья. А также я не могла учиться очно, потому что меня не-кому было содержать. К сожалению, заочное учение – это постоянное от-ступление от того, что надо в сторону того, что можно. Всё-таки я выучи-лась на библиотекаря-библиографа. Работа хорошая, интересная, но не безопасная. Тираны всех уровней не любят людей этой специальности за то, что они вечно чего-то ищут, откапывают, докапываются. Недаром их работу сравнивают с работой следователя. От тиранов лучше всего дер-жаться подальше. Если не у них на глазах, то жить можно. Ксенина мама была мудрой женщиной, царствие её небесное, когда воспрепятствовала дочери стать журналисткой. Мне пришлось в какой-то мере сблизиться с прекрасным миром культуры, образованности, литературы и всего того, что называется элитарным состояние общества. Это сближение имело для меня роковое последствие. Я невзлюбила этот мир. За что? Сейчас расскажу.
Я работала в библиотеке политехнического института. Однажды при-шла ко мне в книгохранилище наша заведующая.
– Ирина Фёдоровна, – сказала она, – Ботяновского надо всего немед-ленно списать.
Ботяновский был преподавателем по технической механике. Он напи-сал книгу по своему предмету. Книг было предостаточное количество эк-земпляров. Они занимали у нас целый угол в хранилище. Бедный Ботя-новский недавно умер, и вот – приказ: книги списать и уничтожить. Зачем же их издавали, зачем тратили на них деньги? Можно было бы, конечно, спросить у заведующей: зачем? Но я к тому времени была настолько ис-порчена, что предпочитала не задавать неделикатных вопросов.
В другой раз пришёл приказ – сжечь книги по технике чего-то. Сжечь. Не сдать в макулатуру, а сжечь. В помощники мне дали студента. Когда за-пылали книги, у него сделалось такое лицо, что я попросила его уйти куда-нибудь подальше.
– На такое нельзя смотреть, – сказала я. И он ушёл. Опять же я ничего не сказала нашему руководству, не спросила: зачем? Из-за соображения самосохранения. "Не буди лиха, пока оно тихо», – думала я.
А потом мой семилетний сын пошёл в школу, в первый класс. Тогда мы с мужем были озабочены тем, как нам быть с ним после школьных занятий. Как раз в это время ко мне подошёл преподаватель кафедры марксизма-ленинизма. Он предложил мне пойти на работу к ним на кафедру. Там была создана группа учёных, занимающихся вопросами науковедения. Им был нужен библиограф. Я согласилась на это предложение по ряду при-чин: ненормированный рабочий день (можно работать хоть днём, хоть ночью), повышенная зарплата. Кроме того, мой непосредственный начальник – мужчина. Прежде в библиотеках у меня были начальники –женщины, а у них, у этих женщин, была одна особенность: они своё лич-ное, сокровенное, свои пристрастия протаскивали в работу. Это было невыносимо! Мужчины требовали только работу, хорошее исполнение, и в срок. К тому же работа на кафедре, казалось, сулила много хорошего для моего ума и сердца. Вот тут-то я и обломилась.
Заведующим нашей кафедры был доктор философских наук. Обладая приятной внешностью, он был вежлив и молчалив. Другим его я и не пом-ню. Он вскоре отдал мне для ознакомления библиографический указатель по науковедческой теме. Я просмотрела указатель и с удивлением обна-ружила в нём сведения, почерпнутые из «Пионерской правды», «Юного техника», «Техника молодёжи». Я удивилась, но промолчала. Указатель был издан при участии доктора философских наук, под его редакцией. Задавать вопросы таким людям? Высказывать своё мнение? Спокойнее было промолчать. Вдруг вопрос придёт не в строку. Что тогда?
Как раз в это время перестройка набирала ход. Преподаватели кафед-ры хватались за головы: «Боже! Чему мы учили студентов? Чему мы бу-дем учить их дальше?» Так говорили одни. Другие радовались: «Теперь-то, наконец, мы стали свободными!» Будто раньше они не были свобод-ными.
А мне было хорошо. Сын рос под постоянным родительским присмот-ром. Он в нём очень нуждался. Возле школы валялись шприцы. Все ста-рались взять «суверенитета», сколько могли взять. В такой ситуации нуж-но быть бдительным. Бдительной я не была, зато несчастной и замотан-ной – сколько угодно. Муж утешал меня: «Важно не то, что у тебя что-то не получается. Важно то, что ты есть, важно то, что тебе что-то не нра-вится, что-то пугает. Сын это видит. Это накладывает свой отпечаток в его душе. Он не пропадёт».
Он и вправду не пропал. Пропадали мы с мужем. Мне казалось, что я попала на реку во время ледохода, и я только старалась удержаться на льдине, не упасть в воду и не утонуть. В душе поднялось раздражение. Ничего святого я не видела вокруг себя. Муж начал скатываться в тоску, в депрессию, а я – в борьбу за существование.
Однажды мне дали для просмотра годовой отчёт по работе группы нау-коведов.
– Почитаю, – сказала я. – Посмотрю, чем занимались мои товарищи в течение года.
Лаборантка, которая печатала на пишущей машинке этот отчёт, как-то странно посмотрела на меня, и, как мне показалось, тихонько улыбнулась.
Дома я достала рукопись из сумки, начала читать и ужаснулась. Текст был написан русскими буквами, но слова были не русские. Я ничего не смогла понять. Кроме знаков препинания, я не видела там ничего знакомо-го. Что это было – шутка? Или надо мной зачем-то поиздевались? Думать и страдать над рукописью я не стала. Я положила машинописные листоч-ки обратно в пакетик, откуда они были извлечены мною, и на другой день, не говоря ни слова, не задавая никаких вопросов, отдала лаборантке. Та молча приняла пакет. Рукопись задепонировали и отправили во Всесоюз-ный институт научно-технической информации, где она пребывает до сих пор, если её не выбросили. В конце концов, нашу группу, то есть меня и моего непосредственного начальника, перебросили зачем-то в аграрный университет, где я проработала ещё несколько лет. Я молчала по-прежнему, не задавала никаких вопросов. Страшно, когда человек молчит. Это значит, что его ничего не интересует, что он живёт какой-то своей, другой – самостоятельной – жизнью, то есть старается просуществовать в это странное время. Но я добросовестно работала для нашей группы, которую пополнили ещё два человека. Кто они были, чем занимались, я не спрашивала. Я собирала сведения для науковедов – библиографический материал – всюду, где только его можно было найти. Была создана хоро-шая картотека, и на её базе возник приличный указатель. Однако в нашей работе меня занимал один лишь момент – история науки – и всё. А потом нас перебросили в институт усовершенствования учителей. Для чего это было сделано – не знаю, да и знать не хотелось. Я чувствовала, что скоро придёт конец нашим скитаниям по институтам. Так оно и случилось. Вско-ре меня сократили, и я ушла на пенсию – к моей великой радости. Меня всё же интересовала судьба нашего указателя, который институт усовер-шенствования учителей прибрал к своим рукам и поместил в своей биб-лиотеке. Видимо, в этом был какой-то смысл.
Итак, я ушла на пенсию. Пенсию мне, как бывшему библиотекарю, назначили маленькую, но я вспомнила, что ежели найти в своём туманном прошлом пять «золотых» лет, когда мой труд оплачивали значительно до-роже, и смогу предоставить об этом факте хорошие документы, то мне увеличат пенсию. Так я и сделала.  Моя пенсия достигла почти максимума. Теперь моя жизнь – это семья, забота о сыне, муже, работа на дачном участке и на рынке. Рынок возник тогда, когда нас с мужем оставили без средств к существованию, ещё в то время, когда мы оба работали по во-семь часов в день.
Помню первый день на рынке. Мы заработали немного денег и смогли купить бутылку растительного масла, килограмм сахара и булку хлеба. А это уже был не голод. Помню, однажды зимой прошёл мимо меня подро-сток в худеньком тощем пальтишке, а на ногах – ботинки, подмётки кото-рых были прикручены к верху стальной проволокой. Никаких рыночных олигархов там не было, бизнесвумен, которые заполнили наши киноленты и книги – не было. Там не было даже столовой и туалета. Люди там спа-сались кто как мог от голода, нищеты, от отчаяния. И это плата нам за наши трудовые, боевые подвиги и достижения! Я тогда с перепугу давила на все кнопки, до которых только могла дотянуться. Кое-где мне это уда-валось сделать. Мы не пропали, удалось даже кое-что приобрести, но вместе с тем многое было утрачено. Об этом лучше не вспоминать.
Тогда же, в то время меня потянуло в прежнюю жизнь, к книгам, к про-светительской работе и даже к писательству. Было время, когда удалось кое-что напечатать в местных газетах, пробиться на местное радио, даже на «Радио России». Но потом случилось что-то непонятное и ужасное для меня. На всей этой благодати был поставлен крест. Печататься можно было в местных частных альманахах за деньги. Самодеятельные авторы кинулись туда со своими желаниями и проблемами. Там можно было пе-чатать что угодно, но за деньги. Всё это было бы смешно, когда бы не бы-ло так грустно. Я не могу сказать ничего плохого о людях, которые печа-тались в частных периодических изданиях. У них был накоплен большой жизненный опыт. Им хотелось поведать миру о пережитом, но их было так много, что в этой толпе можно было только затеряться. Я это поняла и ушла оттуда. Я с детства не люблю толпы: задавят, затопчут, никто и не услышит твоего писка.
Я пришла в краевую специальную библиотеку для слепых. К тому вре-мени у меня была третья группа инвалидности по зрению, и это давало мне право на посещение этой библиотеки, в которой я когда-то работала. Я пришла к директору библиотеки, Пермяковой Светлане Ивановне, и рассказала ей о своих делах, и о том, что меня тянет к писательству. Она поведала мне о том, что при библиотеке существует литературное объ-единение «Былина», и что они будут рады мне.
«Былиной» тогда руководил Эльдар Ахадов – поэт, писатель, человек яркой творческой судьбы. Он посоветовал мне отдавать свои работы в Интернет. Познакомилась я с библиотекарем Юлией Юрьевной Ветров-ской. Она помогла мне приобщиться к Интернету, в котором я на тот мо-мент ничего не понимала, да и сейчас не особенно понимаю. Пошли в Ин-тернет мои пьесы, рассказы, небольшие повести. К сожалению, Юлия Юрьевна скоро уволилась. Её заменила Вера Николаевна Ермоленко, ко-торая стала для меня незаменимым другом и помощником. Есть ещё Ири-на Анатольевна Ковальчук. Она всегда приходила мне на помощь в труд-ную минуту.
К сожалению, тогда сблизиться с литературной жизнью нашего города у меня не получилось. Директор библиотеки, Светлана Ивановна Пермяко-ва, пыталась мне помочь, но …. Не получилось. Есть такая поговорка: «Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе». Но я оказалась таким вредным Магометом, и не только не пошла к горе, но даже не попы-талась обойти её, не попыталась её даже заметить. Она, конечно, ответи-ла мне тем же.
Почему же так получилось? Я думаю, что большую роль в этом деле сыграл мой печальный опыт, который я получила во время работы на ка-федре марксизма-ленинизма в политехническом институте. И тут, и там – одинаковая абракадабра, внешнее благополучие и эгоизм. Судите сами. В Красноярске был объявлен литературный конкурс среди самодеятельных поэтов и писателей. Я приняла в нём участие. В день объявления резуль-татов конкурса я находилась в просторном помещении, заполненном народом. Ближе к трибуне расположились незаслуженные деятели куль-туры и литературы, то есть мои собратья по перу, а поодаль – другая пуб-лика. Они и выглядели на порядок лучше первой: сдержанные, интелли-гентные, подтянутые. Чувствовалась их привилегированность, значитель-ность в этом помещении.
Первое место получил рассказ женщины, которая написала о том, что наши реки поменяли своё направление, их воды побежали не туда, куда бежали согласно Божьему соизволению, а наоборот, в другую сторону. Меня это удивило. Я помнила, какой спор вызвало мнение людей гумани-тарного толка когда-то. Они такое предлагали проделать в нашей стране всерьёз, на государственном уровне. Тогда здравомыслие и наука одер-жали верх, и руководство страны отвергло предложение гуманитариев. И вот опять возник радужный пузырь, который когда-то удалось проткнуть. А сейчас присутствующие дружненько похлопали автору, и никто не возра-зил, Никто ни о чём не подумал и ничего не вспомнил. Сверху одобрили, снизу поддержали, а если кто не поддержал, то промолчали. И я молчала, только в голове у меня крутилась песенка:

А мне сказал, стыдясь измены:
– Ступай обратно в дом отца,
Оставь, Мария, мои стены.
И проводил меня с крыльца.

Это было у нас, в городе Красноярске, на краевом уровне. Но вот был объявлен конкурс во всероссийском масштабе. Это уже Москва. В том конкурсе я не участвовала, но была в курсе того, что делалось на нём. Первое место заняла очень юная женщина, скорей всего – подросток. Она написала свой рассказ в виде письма. В нём пожилая женщина обрати-лась к своим детям и внукам, призвала их к гуманному, справедливому от-ношению к себе: «Я вас вскормила, вырастила, выучила, теперь вы долж-ны мне ответить добром за мои дела», – примерно так звучали её слова в рассказе. Я слушала радио, и там, по радио, никто не сказал о том, что жертвы, которые люди приносят младенцам и старикам, не равноценные. Малыш отличается от старика по весу. Малыш-младенец весит несколько килограмм, а старик – несколько десятков килограмм. Младенец не может сквернословить, лгать, писать доносы, а старик – если это злой человек – может. Я прослушала радиопередачу об этом конкурсе и опять промолча-ла. Не хотелось мне тратить на эти дела ни сил, ни времени, ничего. Вот и сейчас мне не хочется тратить своих сил, которых уже немного осталось. Умнее было бы опять промолчать, но не получится.
 Сейчас я думаю о том, что я зря молчала. Наше «вчера» породило наше «сегодня». Сегодня выясняется, что у нас нет хороших учебников по истории страны, что сегодня нам приходится объяснять на пальцах, что такое Родина, Доброта, Любовь, Вера, Семья. Мне приходится слышать, что люди, думающие не так, как я, имеют на это право. Есть картина ху-дожника Эдварда Мунка «Крик». Кто кричит? Зачем? Кого он хочет под-нять своим криком? А имеет ли он на это право? И вообще, что значат эта перекошенная рожа и раззявленный рот? Да это же буря в стакане воды! Стоит ли беспокоиться? А вот теперь я не промолчу. Зашли слишком да-леко наши дела, наше молчание. Теперь уже одними землетрясениями, пожарами и наводнениями не обойдёшься. Бедная наша Земля содрога-ется от ужаса. Вопрос уже стоит так: быть или не быть цивилизации на нашей земле, быть или не быть человечеству? И вот пришли мне на па-мять стихи шотландского поэта Роберта Бёрнса:

В полях, под снегом и дождём,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.

А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.

Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом,
Где тьма кругом,
Во тьме я солнце бы нашёл
С тобой вдвоём,
С тобой вдвоём.

И если б дали мне в удел
Весь шар земной,
Весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной,
Тобой одной.

Когда я читаю эти строки: «мой милый друг, мой бедный друг», пред-ставляется мне Земной Шар, которому грозят гибелью всякие амбициоз-ные шмакодявки, дураки. Хочется мне укрыть его, защитить от всяких невзгод и гибели.  А вдруг это уже поздно, и полетим мы все в тар-тарары вместе с нашим прошлым и будущим. А вдруг это уже поздно и невозмож-но, а вдруг кто-то предложил другой вариант спасения Земного Шара, лучше того, чтобы прикрыть его своим плащом или платком. А что может быть лучше? Что?
Нелегко далась мне эта поэма. Я несколько раз бралась за неё, и каж-дый раз бросала, а потом снова возвращалась к ней. Она не отпускала меня от себя, притягивала к себе, я вновь в бессилии убегала от неё. Раз-говор с Ксенией Полторак помог мне преодолеть свою нерешительность и слабость. Я поднялась против нашего умного молчания, против нашего здравого смысла, который есть не что иное, как проявление обыкновенно-го эгоизма, который и так завёл нас слишком далеко. А, может быть, луч-ше опять промолчать и не предавать огласке свои мысли? «Не буди лиха, пока оно тихо». Так что ли? А дальше что? Молчание – и ничего.