Милостыня - IV

     Услышав, как Миша разговаривает по телефону со своей подругой, Любаша  шепнула Вере: «Воркуют, как голубки. Повезёт его будущей жене: он слова грубого не скажет, не обидит никогда, не пьёт-не курит… А моя Катя  одна.  Тридцать лет — счастья нет...»

     Когда Миша ушёл на свидание, стали смотреть привезённые Любашей диски с записью свадеб — Марины, дочери их троюродной сестры,  и Колиного сына  Гриши. Сестра комментировала, рассказывала, как живут молодые семьи: Марина прошлым летом родила дочку, Гришина жена Ира зимой тоже должна родить. Вера с радостью узнавала родственников, вздыхала: никто не помолодел; улыбалась, глядя, как лихо отплясывает грузная Любаша, но с особенным вниманием наблюдала за Катей. На первой по времени свадьбе ей двадцать семь, на второй двадцать девять  — невысокая, щупленькая, лицом в отца: круглые, близко посаженные глаза, нос длинноватый и повислый какой-то, тонкие губы. Девушка с такой внешностью для мужчин — пустое место, думала Вера, и Катя понимает это. Смотрит на свадебную суету без улыбки, даже интереса никакого нет в глазах: для неё это чужой праздник — в чужом пиру похмелье.

     Сестра гостила неделю, и это была, в общем-то, счастливая для Веры неделя. Хотя какие-то моменты остались в памяти как не совсем приятные. Например, когда Любаша, разглядев кухонное окно, заявила, что она бы такое за пятнадцать минут выкрасила. Окно выглядело, действительно, плохо, но осенью его собирались менять на пластиковое, о чём Вера и сказала.
     — Пластиковое? — в голосе Любаши прозвучало недоверие. — Но оно же дорогое!
     — Поднапряжёмся, соберём как-нибудь, — усмехнулась Вера.

     Про окно сестра не забыла, и позвонив осенью, наверное, в ноябре, поинтересовалась, как там дела с пластиковым окном. Окно было поставлено с месяц назад. Узнав об этом, Любаша стала расспрашивать подробности: где заказывали, сколько заплатили, как открывается-закрывается. Выслушав, вздохнула:  «Во всём колледже у меня у одной, наверное,  нет пластиковых окон».

     Да ещё одна непонятность занозой засела в памяти. Приехав домой, сестра позвонила, сообщила, что добралась без проблем и что они все с  удовольствием едят гостинцы —  сыр и конфеты. В конце разговора, понизив голос, неуверенно, а скорее,  вопросительно  сказала: «А флешки детям я ещё не отдавала...» «Это дело твоё», —  мимоходом заметила Вера. Сыну про такую странность говорить пока не стала. Сказала гораздо позже, почти через год.

     Зимой он завёл страницу ВКонтакте, нашёл там Дмитрия Сомова и «постучался» в друзья: родственник как-никак, троюродный брат. Дима  Мишу в друзья добавил, но ничего не ответил. К Пасхе Миша послал ему поздравление и фотографию своего натюрморта: на подоконнике букетик ярко-синих первоцветов в хрустальном стакане и кулич на кружевной салфетке, за окном голубое небо, голые ещё деревья и зеленеющий первой травкой газон. Пояснил, что картина называется «Ранняя Пасха» и написал он её три года назад. Никакого ответа не последовало. Тогда-то Вера и передала сыну непонятные Любашины слова про флешки. Через некоторое время, когда после телефонного разговора с сестрой завела разговор про родственников,  Миша сказал, что очень похоже на то, что тётушка не хочет, чтобы её дети напрямую общались с ним — разгораживает. Возразить Вере было нечего: сама уже начинала догадываться о том, что так прямо сформулировал сын. Последнее время Любаша рассказывала о работе, о здоровье тёти Раи, о домашних делах, о родственниках, с которыми виделась…  Про Катю и Диму  почти ничего.

     Миша спросил, сколько у них двоюродных и троюродных братьев-сестёр.  Стали подсчитывать. Гриша — сын Любашиного родного брата, у Сомова две старшие сестры, у одной дочь, у другой сын и дочь — двоюродных, получается, четверо. Троюродный с тётиной Раиной стороны один Миша, а с дядиной Гришиной  —  много:  у его брата три дочери, сын и дочь у одной сестры, два сына у другой — Любаше они все двоюродные, а их дети её детям троюродные.  Сколько двоюродных у Сомова, точно не знала, вспомнила только про его дядю-пчеловода, у которого  два сына.
     — Короче, я там сбоку припёку,  — махнул рукой Миша, — Дима этот и не вспомнил, кто я такой.
     Вера только вздохнула в ответ.   

     Часа полтора проворочавшись в таких воспоминаниях и невесёлых раздумьях,  заснула только ближе к  двум.


     На следующее утро, накормив сына завтраком и проводив на работу, стала собираться на дачу. День обещал быть жарким и хотелось провести его не в раскалённой городской квартире, а в прохладном садовом домике, в тени яблонь и груш. И малина начала поспевать,  на пару баночек варенья будет уже.

     Кроме трёхлитрового ведёрка малины, собрала с десяток колючих огурчиков, подрыла немного картошки-скороспелки, зелени разной нарвала, завернула в мокрую тряпочку, а потом уже в целлофановый пакет.  «Хороший ужин вырос на шести сотках, — думала Вера, складывая в корзинку свой урожай. —  У Любаши тоже были  шесть соток с домиком, даже два абрикосовых дерева росли, по три ведра с каждого снимали — ели от пуза, компот закрывали, а какой из абрикосов джем: янтарный, густой, ароматный...» То, что  сад продали, Вера узнала задним числом. «Да продали весной, —  небрежно бросила Любаша. — Работать там некогда, а в магазинах теперь есть всё, чего только душа пожелает: и бананы, и апельсины, и манго». Апельсины, конечно, хорошо, и манго с бананами вкусные фрукты, подумала тогда Вера, но сколько всего бесплатно  вырастало на шести сотках. В небрежном тоне Любаши чувствовалась фальшь. Да и зачем было ни с того ни с сего продать плодоносящий сад? Чтобы потом фрукты-овощи покупать на рынке? Видно, материально не всё хорошо у Сомовых, решила тогда Вера, и ко дню рождения положила Любаше на сотовый не пятьсот рублей, как собиралась, а тысячу: пусть хоть этот вопрос будет у неё закрыт на год вперёд.

     День рождения пятого октября, в рабочих проблемах месяц пролетел незаметно, и только числа десятого ноября Вера позвонила сестре. Любаша похвасталась капустой, которой они с тётей Раей заквасили четырёхведёрную кастрюлю, но больше говорила о работе. Как бы между прочим заметила, что от тысячи, положенной Верой  на сотовый, осталось целая сотня.
     — Ты за месяц с небольшим проговорила девятьсот рублей? — не смогла сдержать удивления Вера. — Мне пятисот больше чем на полгода хватает!
     — Ну мне ведь родителям моих студентов приходится звонить.
     — По межгороду?  — продолжала недоумевать Вера.
     — Да, у меня несколько человек из соседних областей.
     — А в техникуме у вас разве нет телефона для таких звонков?
     — Есть, конечно. Но он в канцелярии, там всегда люди, разговаривают, мешают. Я оттуда не звоню, я люблю из дома. Лягу вечером на диванчик, отдыхаю и обзваниваю всех, кого мне нужно.

     Тон, которым  это говорилось снова был какой-то не Любашин, фальшивый, и Вера подробно пересказала весь разговор сыну. Когда закончила, его лицо  стало испуганным. «Знаешь, а ведь, похоже, у них с финансами вообще полный капец, — сказал Миша и, видя, что она не понимает, пояснил: Деньги с телефона можно по паспорту снять в офисе оператора. Что, скорее всего, тётушка и сделала. Потратить такую сумму на рабочие звонки — это как-то не её стиль. Да и какой нормальный человек так поступит?»

     Через месяц, ко дню рождения тёти Раи, Вера послала перевод — тысячу рублей. На большой новогодней открытке Любаша мелким почерком написала целое письмо: кроме поздравления, во множестве слов благодарила за доброту, за помощь. Вера читала, и ей казалось, что, подписывая открытку, сестра плакала. 

     Со временем Вера узнала, что одновременно с ипотекой Любашино семейство выплачивало кредит, взятый на покупку машины, — не новой и не крутой, но по пять тысяч в месяц в течение четырёх лет. «А я-то думала, Сомов отдал Диме свою старую машину», — удивилась тогда Вера. «Как же, отдаст Сомов, — фыркнула  Люба. — Он мёду  флягу нам только в конце августа даёт, когда его уже продать трудно: ездим-ездим с Димой по деревням, а люди все уже мёдом запаслись, мало кто берёт. Тот, что первый раз качает, сам продаёт». Что бывший муж даёт им сорокалитровую флягу — семьдесят с лишним килограммов мёда, — который они продают и оставляют  деньги себе, казалось Любаше несущественным.

     Узнав, что Вера поставила металлическую входную дверь, она поставит себе такую  же — в кредит. Пластиковые окна — её идея фикс —  тоже обернутся стотысячным кредитом. Кроме этого, сестра постоянно толковала о каких-то   кредитных картах, у неё их несколько и это такая удобная вещь. В прошлом году Вера, наконец, расспросила у сына, про эти карты, и ужаснулась: такие же кредиты, по которым можно  попасть на большие проценты. Получалось, что Любаша вынуждена была их брать, потому что ей просто-напросто нечего было есть.

     Так размышляла уставшая Вера, возвращаясь домой с увесистой корзинкой. Умиротворённый душевный настрой, с которым начался день, разрушили мысли о полуголодной жизни сестры и племянницы. В памяти всплывали эпизоды, казалось бы, давно затерявшиеся в её  глубинах.

     В телефонных разговорах Любаша стала осторожной, обычно рассказывала о пустяках: какая погода, какой сериал по телевизору смотрят, что готовили. О чём-то серьёзном могла только проговориться, увлечённая беседой. И вскоре после юбилея тёти Раи она так проговорилась: «Катя в стенном шкафу разбирала и нашла касторки пузырёк столетней. Мы  с ней теперь касторкой на ночь руки мажем вместо крема, а то крема для рук у нас давно уже нет». Вера поняла, что с финансами плохо настолько, что нет возможности выкроить тридцать-сорок рублей на тюбик крема. И это у Любаши, со школьных лет  любившей духи и часто повторявшей, что женщина, не пользующаяся духами, не будет пользоваться успехом.

     Вера решила, что надо собирать посылку для родственников, и побыстрее,  чтобы успела дойти к восьмому марта. Покупая Мише лосьон после бритья, взяла флакон для Димы. Кондиционер для волос себе и на Катину долю: у неё жёсткие непослушные волосы. Крем для рук, разумеется, три тюбика. Пену для ванн: Любаша обожает нежиться в ванне. Четыре Бабаевских шоколадки. Растворимый кофе. Не забыла и какао: тётя Рая очень любит. Конфет, конечно. Укладывая всё это добро в купленную на почте картонную коробку, подумала, что Любаше, работающей с утра до ночи, трудно будет выкроить время, чтобы получить посылку. Позвонила ей, сказала, чтобы заглядывали в почтовый ящик: ждали извещения, и спросила, не лучше ли адресовать посылку Кате, у неё-то много свободного времени. Ответ  поразил.
     — У нас этим занимаюсь только я,  — каким-то металлическим  голосом  даже не проговорила, а пропела Любаша и повторила: Только я!

     Вера с Мишей долго думали над таким  ответом, но, кроме того, что Любаша решительно отодвигает  их от своих детей, ничего придумать не могли. То есть кофе Катя с Димой пить будут, шоколадки и конфеты  есть будут, а кто их прислал — не имеет значения. Инкогнито. Аноним.


     Дома Вера засыпала сахаром ягоду, почистила, поставила вариться картошку и стала быстро нарезать салат: от сына пришло сообщение, что будет к семи часам. За ужином снова зашёл разговор про родственников. Вера сокрушалась: у них же на еду практически ничего не остаётся, скорее бы квартиранты находились. Миша сначала посмеивался: «Сом — рыба донная, пусть на подножный корм переходят, если ума не хватает дебет с кредитом свести и понять, что очередной кредит им не потянуть». Потом посерьёзнел:
     — Глупость — вещь дорогая, и платить за неё нужно самому, а не перекладывать свои проблемы на других.

     Вера сыну не возражала: вспоминала, как Любаша последние годы часто жаловалась на родственников: некоторые перестали с ней общаться. Не раз возмущалась, что их троюродный брат Лёня, работающий начальником пожарной части и, по её мнению, весьма обеспеченный, при встречах никогда не интересуется, как она справляется с ипотекой, не предлагает помощи: «Знает ведь, в каком я трудном положении, но даже взаймы никогда не предложил!» Особенно удивляло в этом контексте слово «даже»:  получалось, что вообще-то Лёня должен был помогать ей  безвозмездно.

     Вера иногда смотрела в ютубе православные каналы, на которых священники интересно рассказывали о религиозных праздниках, о жизни святых, отвечали на вопросы зрителей. В их речах часто звучало слово «тщеславие», и она думала, что стремление некоторых людей во что бы то ни стало приобретать дорогие, престижные, как им кажется, вещи диктовалось именно тщеславием: на меня будут оглядываться, я буду в центре внимания, мне будут завидовать. Можно ли сказать, что в историю с ипотекой  Любаша попала из тщеславия? Миша  такую её мысль оспаривал: не от тщеславия, а от самой банальной глупости. А Вере последнее время стало казаться, что все эти бесконечные Любашины кредиты — что-то сродни болезни, психологическая зависимость наподобие игромании  — кредитомания.