Молчание

— Скажи «рыба».
— Лыба.
— А скажи: «Трактор делает тр-р, тр-р, тыр».
— Тлаткол делает тыл-тыл…
   С каждым новым словом на «Р» они всё теснее и теснее обступали меня со всех сторон и смеялись, и махали руками, и тыкали в меня своими кривыми пальцами, проговаривая со всей детской непонимающей жестокостью:
— А-а-а! Недоразвитый!
    А я, маленький, крошечный, смотрел на них снизу вверх и чувствовал на своём лице какую-то странную, точно чужую для меня улыбку. А они продолжали.
— Скажи «жарко»! — взвизгнул самый задиристый мальчишка.
— Жалко.
— Кого тебе жалко, болван?
   Но моего ответа не прозвучало, и тогда он,  широко замахнувшись, дал мне сладкого, как казалось по радостному выражению его лица, подзатыльника. Я тут же одной рукой схватился за голову, за то всё теплеющее место, которое теперь представлялось красным, и заулыбался ещё шире, глядя в глаза мальчику.
— Чё улыбаешься?
    А я и сам не знал, почему я вечно улыбался, когда внутри становилось больно и обидно, и поэтому так и ответил:
— Не знаю.
— Точно болван! Ещё и дурак. 
— Сам ты дулак! — ответил я, не вытерпев, и вскочил, нечаянно задев ногу задиристого мальчика.
    Он медленно перевёл взгляд от своих ног до моих глаз и сказал тихо:
— Вот какой ты жалкий дулак, оказывается, — передразнивал он меня. — Таких бить надо, учить уважению. Иди сюда.
    Кто-то толкнул меня в спину, и я всем телом повалился на мальчика, а он в свою очередь, с силой отбросил меня назад, и я, споткнувшись об торчащий корень берёзы, упал, словно неживой, у самого её ствола. Всем стало от этого весело и забавно.
— Ну что, недоразвитый? Пора развиваться, — подойдя, сказал мальчик и схватил меня за футболку. Я зажмурил глаза.
— Что тут происходит? Ну-ка, быстро отошли! — раздалось откуда-то сбоку. — Чего вы делаете?
    И тут же рядом со мной очутился худенький взрослый парень. Он сел на корточки, положил руку на моё плечо и спросил:
— С тобой всё хорошо? За что бьют?
— За то, что я не выговаливаю «Р», — как будто оправдываясь, говорил я. — Но я не специально это делаю. Я учился выговаливать, плавда, но ничего не получается…
— Я знаю, знаю, братик. Не бойся, сейчас их прогоним, — сказал он ласково, и в груди моей заиграло светлое и тёплое чувство.
   И он грозно поднял кулак, засверкав глазами.
— Ещё раз будете обижать моего братика — сильно накажу, ещё и расскажу всем старшим, чтобы с вами не церемонились. Поняли?
   Все послушно, словно невинные щенята, кивнули головами и убежали прочь.
— Теперь всё хорошо, поднимайся.
— Спасибо, — сказал я, когда поднялся и отпустил его руку.
— Да не за что. Всегда нужно помогать, когда есть возможность.
— А почему вы назвали меня блатиком? — поинтересовался я смущённо.
— Чтобы потом, если они ещё раз пристанут, ты говорил, что позовёшь своего «брата», то есть меня, — он сделал паузу и хрустнул пальцами. — Ведь у тебя же нет братьев?
— Нет. Только маленькая сестлёнка.
— Ну вот. Пригодится. Или запишись на бокс или каратэ. Дашь им отпор, и больше не будут приставать.
— Холошо.
    Мы сели на скамейку. Долго мы сидели молча, каждый думая о чём-то своём; я глядел на висячие ветви берёзы и мучительно вспоминал все случаи издевок надо мной, обидно понимая, что я действительно был каким-то не таким — недоделанным, «недоразвитым», раз все другие умеют выговаривать, а я не мог. «Лучше я буду всю жизнь молчать, — горько раздумывал я, — чем снова и снова слышать: «Скажи: рыба, трактор, жарко…». Парень же в это время спокойно хрустел то одним, то другим пальцем. Как вдруг мне позвонила мама.
— Холошо, сколо плиду, только всё не съедайте, — сказал я, сбросил и в беспокойстве спрятал телефон в карман.
— Стой, стой, что за телефон у тебя? — спросил парень, подвинувшись ко мне ближе. — Сони Эрикссон?
— Это не мой, это папин, — быстро ответил я,  по привычке боясь, что снова попросят «посмотреть» и долго не будут отдавать.
— У меня был такой же, — сказал он. — Только вот украли месяц тому назад.
— Папа не клал, и я тоже.
— Нет-нет, я не о том. Я просто очень любил эту «Соньку», такая классная была… Мне её мама подарила за золотую медаль в июне, а в июле — украли. Как же она плакала, когда узнала, ведь половину зарплаты отдала, чтобы порадовать меня, а я… а они… Ненавижу…
   Он наклонил голову вниз и с минуту сидел в молчании. Потом, когда он посмотрел на меня совсем детскими, не по его возрасту, глазами, то сказал внезапно: 
— А можно я потрогаю «Соньку»?
   Меня его слова кольнули страхом.
— Ну, мне папа не лазлешает…
— Я только потрогать, честно, — проговорил он безобидно, а во взгляде его блеснула светлая искорка. Я сомневался, но вспомнив то, что произошло несколько минут назад, я поверил ему.
— Вот, возьмите.
   Парень осторожно взял телефон, повертел его, погладил сухими пальцами по сторонам, по граням, по углам, понажимал на кнопки и после так же осторожно вернул мне.
— Спасибо большое. Ах, какой телефон был! Эх… А знаешь что? — резко произнёс он, недолго думая. — Ты любишь играть в телефон? Или, может, любишь музыку слушать?
— Да, всё люблю.
— Это хорошо. У меня же карта памяти осталась. Представляешь, решил я перекинуть фотографии с выпускного на компьютер и потом забыл вставить в телефон, вот теперь лежит карта совсем не нужная. Хочешь, я подарю тебе её?
— Ну…
— Там больше ста игр и где-то шестьдесят песен.
— Ну, давайте.
— Тогда пошли ко мне. Я тебе вынесу.
    Мы зашли в пятый угловой подъезд, поднялись на седьмой этаж и вышли из лифта в полумрак. Я ощупью сел на ступеньку, а парень постучал в дверь. Никто не открывал. В подъезде было шумно.
— Наверное, никого нет дома, ну ладно.
    Послышался лязг ключей, металлический звук поворота замка и глухой звук открытия двери.
— Заходи.
— Нет, я тут посижу…
— Тут же темно, — проговорил он и посмотрел куда-то наверх. — Да и всякие странные люди тут живут. Лучше заходи от греха.
— Хорошо…
    Я вошёл за ним, и на меня сразу пахнуло терпким и вечно непонятным запахом «Тройного одеколона». Мы прошли в комнату, где пахло уже по-другому — ароматом свежего белья, как пахло и у меня дома.
— Вот тут я и живу, — сказал парень, включив свет.
    При тёплом свете люстры комната казалась очень маленькой из-за всюду расставленной как попало массивной мебели. Раскладные столы, зелёные, синие, коричневые кресла, большой диван с плюшевым тигровым одеялом, древний комод, длинный стол для одинаковых растений… а в центре всего этого великолепия стоял грузный шкаф со стеклянными дверками. Выкрашен он был в коричневую краску и покрыт лаком, который облупился и создавал вид не то ценного антиквариата, не то предмета, от которого в срочности следует избавиться. А за стеклом, в отличии от всех домов, где мне приходилось бывать, вместо вечно нетронутого белоснежного сервиза, здесь находились разноцветные книги. Я подошёл немного ближе и начал с любопытством пробегать глазами по корешкам томиков, чуть наклонив голову: «Конан Дойл, Гоголь, Гаршин, — шёпотом проговаривал я, — Лондон, Дюма, Верн, Мамин-Сибиряк, Тукай, Сологуб, Моэм и др.».
— Нравится? — спросил парень, заметив моё любопытство, и открыл несколько ящиков в столе.
    Тогда у меня было совершенно враждебное чувство к литературе, в особенности к русской, из-за угрюмых слов и мнений, витающих вокруг неё в школе, что, мол, она скучная, нудная, большая и к тому же обязательная. А я никогда не любил всё перечисленное и положительно старался обходить это стороной. Но к самой книге, сам не зная почему, у меня было иное чувство — трепетное, похожее на хрупкость, ласковость, но глубокое, сильное, сродни признательности и уважению, будто бы она была тем замечательным ключом к чему-то большему, светлому и важному, чем просто сотни страниц бумаги и твёрдый переплёт. Поэтому я ответил, что мне нравится.
— Хочешь взять какую-нибудь? — не оборачиваясь, говорил парень и со всей внимательностью начал копаться в своих вещах. — Это книги отца, он их коллекционировал с советских времен, но потом почему-то вдруг перехотел и сказал мне, когда уходил от нас: «Делай что хочешь с ними: читай, жги, дари людям, вот только книги не должны стоять как предмет интерьера — они должны двигаться. Должен быть диалог, взаимодействие между книгой и человеком, а иначе зачем её написали и издали».
    Я не понял множества слов, сказанных им,  и мне казалось, что он говорил на каком-то чужом языке, но я внутри себя почувствовал что-то значительное, и ещё мне очень понравилось слово «диалог» своим загадочным сочетанием букв и отсутствием в нём проклятой «Р».
— А что такое диалог? — спросил я.
— Это разговор, — сказал парень и повернулся ко мне. — Ну вот ты разговариваешь с другом — это получается диалог.
— Получается, книга — это длуг?
— Ну, почти, — проговорил он и облокотился на стул. — Есть книги друзья, есть учителя, есть враги, есть даже предатели.
— Как это?
— Предатели? Ну, которые обманывают, кажутся не такими, какие есть. Совсем как люди. Есть даже поговорка: «Не суди книгу по обложке». Как и человека нельзя судить по внешности.
— И по недостаткам?
— И по недостаткам, — подтвердил он и сел на мягкое тигровое одеяло. — Вот, я нашёл карту. Иди сюда. Давай поставлю.
    Я дал телефон и снова взглянул на книжный шкаф, в одном углу которого переливалась золотом икона, а на другом ярко горела зелёным мусулманская молитва в рамке.
— А вы лусские или таталы? — поинтересовался я, до этого никогда не видав, что две религии могут вот так мирно находиться рядом.
— Всё вместе.
— А так можно?
— Можно, — сухо ответил парень и захлопнул крышку телефона. — Вот и всё. На. Играй и слушай в удовольствие! А может, ещё и книги в придачу возьмёшь? Я всё равно уже всех их прочитал, да и мне фантастика больше нравится, чем классика. Возьми, возьми.
    В голове промелькнула быстрая и жадная мысль, что мне сейчас же необходимо заиметь книгу, иначе другого шанса уже не будет. Я пристально вгляделся на корешки томов, отыскивая зарубежных писателей, и воображал, сколько таких книг я смогу за раз унести. Но моя другая натура — более совестливая — крепко ударила по наглым рукам, вмиг укоротив их до двух маленьких ладоней.
— А вам точно они не нужны? — выдавил я из себя, когда совесть уже добралась до сердца и больно щекотала его. 
— Точно, точно. Книги же должны двигаться, — проговорил парень и открыл скрипучую дверцу. — Вот, например, возьми Жюля Верна и Дойла — одна книга про приключения и путешествие, а другая детектив. Очень интересные. Я когда их читал, настолько не мог оторваться, что даже ночью просыпался как одержимый и читал до самого утра. Или вот Джек Лондон…
— Я возьму только две, — виновато и тихо сказал я. — Мне многого не надо.
— Тогда вот.
    Он хрустнул пальцем, взял в свои руки сначала одну, потом другую книгу, осторожно повертел их сухой ладонью, нежно проводя по шершавым граням, бережно сдунул пыль с пожелтевших страниц и затем вручил мне, глубоко вздохнув.
— Хорошие книги… — прошептал парень, и на лице его вспыхнула грустная улыбка — улыбка приятных воспоминаний. Он мельком взглянул на шкаф, закрыл дверцу и, медленно повернувшись, сел. Глаза его часто и беспокойно заморгали и неотрывно стали смотреть на стеклянную дверцу, в которой радужными тёплыми пятнами отражался свет люстры. Мне тоже стало печально на душе, и казалось, что эту печаль в квартиру привнёс я.
— Хотите, я не буду блать книги? Только не глустите.
— Нет-нет, я, наоборот рад, что они будут у тебя. Главное, чтобы ты их читал.
    Мы попрощались. И я отправился домой с радостным чувством наполненности, от которого хотелось скорее использовать то, что досталось почти так легко и непринуждённо. Придя, я первым делом покушал разных вкусностей, что были разбросаны на кухонном столе, затем, как всякий ребёнок, я совершенно забыл о полезном, то есть о книгах, и стал играть в новые игры на телефоне. Прошёл день, другой, третий — я всё играл. Я уже не вспоминал об улице, дворе, друзьях и еде; моё движение составляло несколько простых действий: потрясти затекшей рукой, перевернуться с одного бока на другой, встать на локти, чтобы лечь на спину или живот, да и почесать опухшие глаза. Вскоре все игры были полностью пройдены и перестали иметь хоть какой-то интерес для меня. Но, закованный зависимостью, я продолжал играть, в особенности ночью, когда родители спали и не тревожили меня своими раздражающими восклицаниями. А днём я высыпался и вставал вечером с тяжелой ленивой головой, разбитый и ничего не желающий.
    Однажды под утро я уже засыпал, как вдруг услышал легонький удар в дверь нашей комнаты. Я прислушался; удар снова повторился.
— Кто там? — боязливо окрикнул я.
— Это я, — отвечал мужской голос.
— Кто вы?
— Я тебе принёс ещё книг, которые ты хотел унести. Много книг. Очень много.
    Я поспешил встать, зажечь свет, накинуть на себя рубашку и отпереть дверь. На пороге комнаты я увидел того парня с десятками книг в руках. Они были перевязаны толстыми  верёвками.
— Ты слышишь их? — говорил парень в волнении. — Слышишь?
    Я прислушался, но кроме сильного собственного сердцебиения, я ничего не слышал.
— Они молчат, понимаешь! Молчание книг подобно смерти для всех нас. Ты это понимаешь?
    Я не знал, что ответить, и всё смотрел на него. Неожиданное, не виданное мной до сих пор выражение нежной мягкости легло на лицо его, и глаза засияли ярким дрожащим светом.
— Я знаю, что ты понимаешь, — ласково произнёс он и отпустил книги, которые развязались и бесшумно рассыпались по полу. Парень подошёл ко мне, крепко обнял и поцеловал в волосы. — С тобой книги не пропадут, — сказал он после. — Им нужен отличный диалог. Помнишь?
    Я кивнул.
— Это хорошо. Я тебе верю. Прощай и читай!
    Я проснулся утром, в часов восемь, задумчивый и потерянный — сон произвёл сильное впечатление и, подобно горькому похмелью, не отпускал меня. Слова «диалог», «молчание» и сияющие глаза на годы вбились в память. А детская, совершенно наивная боязнь того, что книги вдруг могут замолчать и придёт какая-то смерть, привела к тому, что я начал читать те книги. Первая была «Дети капитана Гранта» Жюля Верна.
    Сначала настороженно и вяло я подвигался по главам, пока романтизм путешествий, риска, страха и надежды в один миг не захлестнули меня и не открыли мне другой мир — мир необычайного синего, зелёного и песочного цвета. Я разговаривал с книгой сначала цветами, запахами, вкусами и внутренними, часто противоречивыми чувствами, а вслед за ними в голове вырисовывались черты героев, их действия, мимика, детали окружающей обстановки. Всего лишь за несколько дней я полюбил чтение, как не любил больше ничего на свете. Мне становилось свободнее и легче от мысли, что та действительность, где надо мной издевались, где было скучно, серо и пыльно, исчезала, сменяясь действительностью, где находилась стойкая уверенность в том, что ты не один, что ты находился среди умнейших, сильнейших и благороднейших людей в разных странах и культурах; да и к тому же родители, завидев мою страсть, начали поощрять сие занятие приятной похвалой. В это время я стал изредка выходить из комнаты. А прочитав Жюля Верна и приступив к «Приключениям Шерлока Холмса», я вовсе перестал существовать на этом свете.
    Когда наступили холода, я записался в детскую библиотеку, натащил оттуда самых толстенных и красивых книг и углубился в художественную бездну. Я ненавидел школу, домашние дела, обязанность гулять, различные кружки, спортивные секции, всю обыденную жизнь — потому что это отвлекало меня от чтения. Но в то же время с каждой прочитанной книгой мне становилось всё тревожнее от беспокойного чувства благодарности тому, кто своими сухими, вечно хрустящими пальцами вручил мне замечательное ощущение полноценности. Ведь за эти месяцы я совсем перестал замечать свою картавость, свою крошечность, по сравнению с другими мальчиками; я стал более твердым, наблюдательным, ясным. Пока одни пытались выразить мысль, долго подбирая слова, я говорил внятно и точно. Я словно вырос в глазах своих, посмелел, высоко подняв вечно опущенную голову, и решительно пообещал себе, что скоро подарю моему чудному спасителю целую кучу томов фантастики.

    Скоро наступило через год. Летом мы с другом-одноклассником устроились на подработку — чистили гаражи в гаражном кооперативе. Сначала нам, опрятным городским мальчикам, не нравилась грязь, кислая вонь и крысы, но потом мы незаметно для себя втянулись в разную, но такую весёлую жизнь кооператива. Мы на короткое время стали его обязательной частью, как сторожевая, вечно зевающая собака или как вездесущий охранник в синей засаленной рубашке, который по доброте своей помогал нам таскать громоздкие мешки. Было приятно, что местные мужички относились к нам с пониманием и вежливостью, словно к своим родным детям или внукам, искренне обещая больше не мусорить, когда замечали, что уставшие мы проходили мимо. И когда настала пора первой зарплаты и расставания, нам одновременно было и радостно, и грустно, и очень обидно от того, что нас обманули, таких доверчивых и безобидных, заплатив всего лишь половину от обещанной суммы.
    И вот мы молча брели по улицам, совсем не разбирая, куда идём. Лучи заходящего солнца золотили тёмно-серые крыши девятиэтажек, а позади них, похожие на вершины снежных гор, неподвижно стояли сладко розовеющие облака. Дневной шум уже стихал, и по почти пустынной дороге изредка проезжала машина или автобус, и легко затем терялись они в бесконечной казанской зелени. Вдруг в возникшей тишине мой друг повернулся ко мне и жалостливым, чуть шепелявым голосом произнёс:
— Я же хотел подарить духи завтра маме на день рождения. Я всё рассчитал, всё продумал… Ну, ё-моё… Как так то? Не хватает мне теперь ни на что. Я же хотел порадовать…
— Давай я тебе добавлю, — с сожалением сказал я, понимая его. — Мне вроде хватает на книги. Куплю не четыре, а три, ничего страшного.
— Правда?
— Да. Сколько тебе нужно?
   Не без тяжести я поделился деньгами, но,  увидев такие ясные и благодарные глаза друга, я мгновенно почувствовал себя великим меценатом, и мне стало отчего-то хорошо.
    На следующий день я узнал от другого очень хвастливого одноклассника, что никакого дня рождения мамы не было, а все деньги были потрачены ими на кинотеатр, чипсы и Макдоналдс.
    Дважды обманутый, злой и обиженный,  плёлся я вечером в книжный магазин. Найдя там три достойных тома, мне не хватило средств — пришлось взять два. Я вышел вон и направился тяжёлыми шагами через весь район к пятому заветному подъезду. Наконец я поднялся на седьмой этаж, на котором было всё так же темно, и ощупью нажал на звонок. Звонка не было. Тогда я постучался. За дверью послышалось шуршание, приглушённое невнятное бормотание, и затем я услышал отчётливо: «Иди, открой, а!». Минуту спустя дверь открылась, в полосе света встал какой-то низкий человек, и повеяло от него крепким запахом одеколона.
— Кем бу? [Кто это? (тат.).]  — спросил, покряхтывая, он.
    Я вгляделся пристальнее и различил, что это была бабушка в красно-зелёном платке.
— Здравствуйте! Я к вашему внуку.
— Нэрсэ? Кемгэ? Ишетмим, катрак сойлэш. [Что? К кому? Не слышу, говори громче (тат.).]
    Только сейчас, после её слов, я так отчётливо понял, что не знаю имени моего спасителя. Я смутился и растерялся. Бабушка же смотрела на меня, как на дурака, закашляла и затем проговорила:
— Син, улым, Ильнарнын иптэше? [Ты друг Ильнара? (тат.).]
— Эйе, эйе [Да, да (тат.).] — быстро сказал я, кивая.
— Э, ул бит… [Его же (тат.).]
    Но она недоговорила, потому что из глубины коридора вдруг выдвинулась женщина, потеснив бабушку далеко назад. Одета она была в чересчур широкое неряшливое домашнее платье, на котором виднелись тёмные маслянистые пятна; лицо её, даже покрытое тенью, выглядело красным, неприятным и опухшим; волосы устало и растрёпанно висели сбоку, а на груди блистали в дружной паре и крестик, и мусульманский кулон.
— Чё надо? — спросила женщина сквозь зубы и прислонилась к железной дверной раме.
— Я друг Ильнара и хотел бы ему передать его любимые книги, — проговорил я в испуге.
— Ильнара нет и не будет, он уехал. Книги нам твои тоже не сдались. Только выкинули этот хлам. У тебя всё?
— Ну да…
    И дверь с шумом захлопнулась, подняв бесконечный гул по лестничной клетке.
    Опустошённый, я вышел на улицу, совершенно не зная, что делать с книгами. План, намеченный мной, провалился, и теперь всё вокруг потускнело, обесцветилось и потеряло запах. Я закрыл глаза.
    Во тьме извилистых узоров я увидел знакомый массивный шкаф и Ильнара, что тянул ко мне руки, покрытые мглой.
— Двигаться… Книги… Двигаться… — говорил его шёпот.
— Но куда мне деть их? Я не буду читать фантастику, а друзей у меня уже нет.
— Отнеси туда, где книгам всегда рады.
— Библиотека! — воскликнул я и открыл глаза.
    Через четверть часа мои шаги уже раздавались в холле детской библиотеки. Только лишь подойдя к столу, я заметил, насколько давно я не был здесь, и что вместо прежней милой и доброй старушки теперь хмуро и недовольно сидел какой-то молодой человек. Но я не придал этому никакого значения.
— Здравствуйте! Я хочу отдать вам в коллекцию две книги.
— Мы ничего не принимаем, — сказал он, не поднимая глаз.
— Даже фантастику?
— Да.
— Но вы же библиотека.
— Знаешь, сколько таких приходит и сдаёт книги? Каждый день по несколько десятков штук, — произнёс он и злобно посмотрел на меня. — Вот приносят всякие книженции, а потом мне их убирать, перетаскивать, расставлять по алфавиту, заполнять бумаги. Вот зачем мне это?
— Ну, это ваша работа…
— За такие деньги — это никакая не работа, это несмешная и глупая шутка.
    Мне хотелось возразить ему, но я не решился и в очередной раз за день вышел откуда-то, понурив голову.

    Уже темнело без заката — или был короток он, невидимо и тихо догорев в прохладе августовского вечера. Я шёл домой, и на сердце лежало нечто горькое, досадное, будто бы всё прошедшее было зря. «Зачем я тогда, год назад, взял эти книги? — думал я, разглядывая низкое бархатное небо. — Жил бы сейчас в спокойствии, как другие мальчики: играл бы в футбол, дрался, воровал в магазине, бегал бы за девочками… Да и к чему идти за благородством, если добрые помыслы всегда приводят к плохим людям?..». И с такими мыслями я завернул во двор.
     Было тихо здесь, пусто и неуютно. Я растерянно глядел вверх на прямую серую полосу панельки, что молчаливо и сонно тянулась от одного угла до другого. Зажигались в ней квадратные окна квартир, уныло выходили люди из её подъездов, устало курили и говорили о чём-то простом или важном на её выпуклых балконах, и мерно, чуть шелестя, билась о её стены желтеющая берёзовая листва. Я смотрел на всё это и понимал, почему уехал Ильнар — он уехал туда, где было лучше, честнее, где были люди опрятны, вежливы, где они не издевались над друг другом, а прекрасно жили в мире и согласии, и где каждый человек чувствовал себя свободным, нужным, и книги никто не смел выбрасывать. По крайней мере, мне хотелось верить, что у моего спасителя сейчас всё было хорошо.
— Что, язык проглотил? — вдруг окликнули меня где-то сбоку. — С пацанами, что ли, уже не здороваешься.
    Я очнулся от мыслей, и передо мной возник задиристый мальчишка, а рядом с ним по обе стороны руки находилось несколько мне неприятных и вечно молчаливых «пацанов».
— Нет, не проглотил, — сказал я, и тут же меня поразила безумная, но сомнительная идея: — А может, вам нужны вот такие книжки? — с последней надеждой предложил я. — Это фантастика.
— А ты знаешь, что книги читают только тупые, у которых своих мозгов не хватает? — ответил мальчишка и всё ближе подходил ко мне. — А ты у нас как раз недоразвитый, всё разговаривать не научишься.
— Нет, не знал, но ты не прав.
— Я не плав? Дай-ка посмотлеть, — снова начал он передразнивать меня и выхватил книгу.
— Какая она класивая, да? — спросил он, обернувшись на своих друзей. — Плямо, как сказки. Жалко, что толстая слишком. Надо слочно уменьшить.
    После слов последовало убийственное для меня действие. Медленно, страница за страницей, рвалась, опустошалась и замолкала книга, и падали её говорливые листы на прохладный песок. Мальчик радовался, мальчик хохотал, а я, словно немой и парализованный, стоял столбом. А перед глазами стремительно проносились дни моей работы ради этой книги — дни пота, усталости, отсутствия чтения и обмана; проносились все обиды, передразнивания, все недосказанности, несбывшиеся планы, словом, всё, что копилось внутри и долгое время невыносимо молчало; всё это перемешивалось, горело, больно давило и сжимало грудь.
    Голова моя потяжелела, и в каком-то полусознательном тумане я сжал покрепче вторую книгу и со всего размаху ударил ею по лицу задиристого мальчика. А потом ещё и ещё… До тех пор, пока он не упал и кровь не показалась на его белоснежной щеке.
— И кто теперь недоразвитый? А? — прокричал я, а крик мой гулким эхом пронесся по всему двору и вернулся назад неизвестным шипящим звуком. Всё вокруг затаило дыхание.
— Ты чего это? — испуганно выговорил один из его друзей, осторожно отступая назад, туда, где трусливо стояли остальные. — Ты его убить мог. Ты чего…
— Я чего? — воскликнул я, но голос сорвался, потух, превратился в вопль. — Я чего? — говорил я уже себе и совершенно ничего не понимал.
    Я опасливо посмотрел сначала на мои дрожащие руки, на книгу, синяя обложка которой была обезображена пятнами алого цвета, а после на лежащего мальчика, что бессильно содрогался и хныкал, ладонями закрывая лицо. От увиденного по спине моей пронёсся холодный пот, и я резко пришёл в себя. Мне стало дико страшно и гадко, хотелось проснуться или вылезти из собственного тела. От внутреннего напряжения губы мои раздвинулись и превратились в улыбку, издевательскую и глупую. Онемели ноги, а перед глазами пошли круги.
— Простите... Я не хотел, — проговорил я сдавленно, словно меня кто-то душил. И, выпустив из рук книгу, я быстро убежал прочь.