Детство. Часть 1. Рождение. Мама, папа и Гига

Я родился 22 июня 1932 г. на улице Гоголя в родильном доме, построенном ещё до революции специально для рожениц на средства купца Курбатова. Родился на четвёртом году брака моих родителей. Мама не без иронии рассказывала, что дядя Ваня и бабушка Филимоновна всерьёз беспокоились, что род Кычановых прервётся. Когда раскулачивали деда Павла, мама, хотя бы формально, в семье уже не жила и снимала комнату. Сразу после окончания школы-десятилетки, она вместе со своей подругой Марией Вострецовой уехала в Свердловск, где они закончили курсы дошкольного воспитания. Как и Марина Ивановна Вострецова (в крещении Матрёна, Мотя), стояли у начала дошкольного воспитания в Сарапуле. Мама работала в первом дошкольном детском доме и в первом детском саду, в числе воспитателей детского сада тогда были даже мужчины.

Мой отец и мать познакомились в 1929 г. в клубе Союза торговых работников, где он сразу влюбился в девушку в голубенькой (иногда были варианты — беленькой) кофточке. (Дед Иван Кузьмич, подвыпив, любил рассказывать эту историю. Он говорил, что увидел девушку и ахнул: «Красавица! А коса-то! Коса! А глаза-то! Глаза!» У бабушки, действительно, были очень хорошие волосы, даже в старости — толстая коса из густых блестящих волос. Красивые эти волосы, прямые, тёмно-русые, не поддающиеся никаким завивкам, передались моему отцу, мне, моему брату и моим детям. Такой вот доминантный ген — Прим. Н. Е. Стругач) Отец к этому времени «был на ногах». Он после окончания средней школы уехал в Пермь и поступил в медицинский институт. Однако когда дело дошло до анатомического театра, он к медицине резко охладел, бросил институт и поступил в Пермский землеустроительный техникум. После окончания техникума работал начальником Прикамского землеотряда, — тогда передавали земли крестьянам, затем — колхозам. Отряд входил в зональный Уральский землеустроительный центр, заместителем начальника которого некоторое время служил Л. И. Брежнев. По рассказам отца, в молодости он был знаком с Брежневым и даже не раз выпивал с ним. Отец неплохо зарабатывал и как раз увлекался выпивкой. Дядя Ваня и бабушка Филимоновна решили, что его надо поскорее женить. Когда отец познакомился с моей матерью, дядя Ваня, не откладывая дела в долгий ящик, поехал свататься к моему деду. Они поладили и договорились обо всём. Дед Павел успел выделить дочери кое-какое приданое и привезти его с улицы Ивановской (Пионерской) на улицу Гоголя. По обычаю, свадьбу должны были играть в доме жениха, потом невесты. Я твёрдо убеждён, что мои родители венчались, хотя на моей памяти не говорили об этом.
Над дедом Павлом давно сгущались тучи. В деревнях уже шло раскулачивание, в городах ликвидировали мелкое частное производство и торговлю. Я люблю М. Горького как писателя, но никогда не понимал его негативное отношение к мещанам и мещанству, по существу, городским жителям, которые пекли хлеб, тачали сапоги, шили одежду и т. д. и т. п., являясь производителями материальных благ в не меньшей степени, чем рабочие. О раскулачивании в городах уездных, каким являлся Сарапул, известно и написано гораздо меньше, чем о раскулачивании в деревне. Дед Павел к 1929 г. со своим производством уже «социализировался»: он работал в кооперативе и на кооператив, и по ленинским установкам, через кооперацию должен был войти в социализм. Его старшая дочь Шура, которая к этому времени возвратилась из Сибири и учительствовала на родине, вышла замуж за Лихачёва Кирилла Николаевича, уроженца города Фоки Пермской области, километров в 30–40 от Сарапула. Кирилл Николаевич был человеком партийным, знал ситуацию и не раз советовал своему тестю всё продать и уехать из города. Как говорила мать, дед не верил в возможность потерять всё, хотя его собственного тестя в Паркачёво уже раскулачили и отправили в Сибирь. Он тянул с решением. 29 декабря 1929 г., когда дед надевал шубу, чтобы идти на свадьбу своей дочери Галины, в ворота громко застучали. Во двор зашёл почти сосед Михаил Соболев, бывший «баржевик». Так стали называться те сторонники советской власти в Сарапуле, которых в 1919 г. колчаковцы загрузили в баржи и увезли вверх по Каме. Они были освобождены флотилией Раскольникова, — центральная улица в Сарапуле теперь носит его имя. Михаил Соболев и пришедшие с ним люди по-хозяйски открыли конюшню, запрягли дедушкиных лошадей в дедушкины сани и стали грузить на них имущество деда.

Формально деду было поставлено в вину то, что у него были, по мнению властей, излишки муки. Вместо свадьбы дочери дед Павел и бабушка Марья отправились в тюрьму, в превращённый в тюрьму мужской монастырь, стены которого строил мой прадед, отец деда Павла, а в приделах которого был похоронен сын деда Николай.
Допросы были с пристрастием. Бабушка рассказывала, как «комиссар» тыкал её дулом нагана под грудь (под титьку, как она говорила) и орал: «Говори, старая ведьма, куда спрятала золото!» Старой ведьме было около 50 лет. Бабушку выпустили через несколько недель. Деда же жестоко избивали и буквально вогнали в чахотку, и выпустили умирать в апреле 1930 г. Дед и бабушка жили «в людях», на квартире, а в мае 1930 г. дедушка скончался.

Мама, как тогда говорили, стала «лишенкой», т. е. была лишена избирательных прав. (Многие мои родственники со стороны отца и матери были лишенцами. Это жалкое слово я слышала в детстве много раз. Дед матери можайский купец Арсений Малахов, бабушка матери, хозяйка обувного магазина в Минске Клара Слоущ. Вот, и сарапульские родственники: тоже — Прим. Н. Е. Стругач) Это не помешало ей поступить в Сарапульский педагогический институт на физико-математический факультет, первые два курса которого она закончила. В 1932 г. родился я, а институт перевели в Пермь, и мама так и осталась с незаконченным высшим образованием, вполне достаточным для того, чтобы работать воспитателем в детском саду. Раскулачивание деда разогнало всю его семью. Сын Фёдор уехал в Сибирь, сын Сергей — в Бабку, дочь Александра вместе с мужем К. Н. Лихачёвым — на Северный Кавказ. Сёстры Дарья (Долли) и Анфиса никогда больше в Сарапул не возвращались, хотя, кажется, Долли с мужем и дочерью в середине 30-х гг. путешествовали на пароходе по Каме и во время стоянки парохода в Сарапуле навестили мою мать и бабушку. Бабушка, кажется, после смерти сына Леонида какое-то время жила на Северном Кавказе у дочери Александры (Кирилл Николаевич в это время учился в Правовой академии в Москве). Жила она там недолго. Вернулась в Сарапул и жила в нашей семье. У меня было две бабушки, и я почему-то думаю, что жизнь бабушки Марьи Петровны была не очень радостной.

Итак, я родился в семье, где было две бабушки и ни одного дедушки. Когда я был маленьким, отца практически не было дома. В 1931 г. он был отправлен на учёбу в Московский землеустроительный институт, сразу на третий курс, как человек, имевший опыт практической работы. Рассказывали, что я в младенчестве очень много болел. Моё рождение пришлось на конец невзгод коллективизации, на трудности с продуктами и карточную систему, и ради меня кое-какие ценные вещи ушли в Торгсин, на манную кашу.

Мать жила в сложных условиях. Она работала в детском саду и всю зарплату отдавала свекрови, бабушке Анне Филимоновне. Бабушка Филимоновна, которой тогда было 55–56 лет, была полной хозяйкой в доме. Рано утром она топила русскую печь, варила, парила и пекла. Позже я понял, что до 37–38 года мы не покупали в магазине «казённого» хлеба, а покупали муку, и бабушка сама пекла хлеб. Носил воду и помогал бабушке пилить и колоть дрова некто Вася Маракулин. Это был здоровый мужик, примерно метр восемьдесят росту, обросший густой русой бородой. Был он сыном священника. Дом их стоял неподалёку, на улице Зелёной (Седельникова). Отец его, священник, сгинул в лагерях. Дом конфисковали. Он и его сестра жили в бывшей бане, которую власти определили им для жилья. Вася от всего случившегося с его семьёй слегка тронулся. Видимо, он жил случайными заработками, но нам помогал регулярно. Когда я подрос, то хорошо помню, как на Рождество он возникал в дверях, борода его была в сосульках, в тепле с валенок начинало течь. Вася громким голосом пел Рождество, за что получал положенное угощение. Он пропал где-то в войну, а сестра его и после войны продолжала жить в бывшей своей бане.

У отца была сестра Ольга, а у Ольги сын Вовка, мой двоюродный брат, старше меня на пять лет. Ольга была замужем за Павлом Пахомовым и жила в его доме на Песьянке. Бабушка держала козу, молоко которой отдавала Ольге. Об этом с обидой не раз вспоминала моя мать. Но дело было в том, что у Ольги был туберкулёз. Павел окончил лесомеханический техникум, но поначалу его отправили на работу в Тюмень. Ольга уехала с ним, она не работала, а, по семейному преданию, любила читать книги в палисаднике того дома, где они снимали квартиру. Так вот, как-то ранней весной она лежала и читала в палисаднике, земля была ещё сырой и холодной, и Ольга получила туберкулёз. Я думаю, что вряд ли бабушка совсем лишала меня козьего молока. Она любила меня. Мама рассказывала, что она любила со мной ходить в детскую консультацию и, возвратясь домой, с гордостью говорила: «Много там ребятишек. И все хорошие, но наш Женька лучше всех!» Она лечила меня от пупковой грыжи, прикладывая к моему животу тёплое тесто. Правила мне головку, которая, по её убеждению, была «редькой». На деле я хотя и был болезненным, но не измождённым. Был снимок, на котором мне два года. Я стою рядом с деревянной лошадкой на колёсах. На фотографии — толстенький карапуз в коротких, до колен, штанишках, в хорошей курточке, на ногах сандалики.

Но, тем не менее, мои первые личные впечатления в жизни связаны именно с болезнью. В красном углу залы рядом с иконами горит лампада. Кто-то носит меня по комнате на руках. Я, как сейчас, вижу этот тусклый свет лампады — поворот, и свет остаётся за спиной. И мы идём во тьму, очевидно, в спальню родителей, а потом снова поворот, и идём на свет лампады. Я не хочу во тьму. Там, когда я засыпаю, появляется Гига, нечто мохнатое, среднее между кошкой и большой мышью. Гига кружит по комнате, прыгает с пола к потолку, а потом обратно. Я не вижу её глаз, только мохнатое тело и хвост. Ко мне она не приближается, но я её боюсь. Вероятно, какое-то время в эти годы я жил один с бабушками, так как мать уезжала к отцу в Москву, жила там вместе с ним в студенческом общежитии в Петровском-Разумовском, в помещении бывшей церкви. О Москве у мамы были хорошие воспоминания, её поразил своей красотой храм Христа-Спасителя. Она ходила в театры, в Большой, и на всю жизнь запомнила «Хованщину», в Третьяковскую галерею, в памяти осталась картина Перова «Тройка». Отец был человек способный, он успешно учился, а когда ему казалось, что маме нечего было делать, советовал ей: «Занялась бы ты, Галя, математикой!».

На иллюстрации: Снос Храма Христа Спасителя в Москве. 1931 год