Фаэтонщик

Фаэтонщик

Назар Шохин

Солнечный свет медленно отодвигал тени, заполняя уголки оживавшей от сна улицы. Торопившиеся на работу прохожие, похоже, пока не собирались переодеваться в теплые осенние наряды – утренняя и еще не пугающая прохлада в этих местах быстро сменялась полуденным зноем.

Из узкого переулка, спеша, вышли трое, все славянской внешности: одна совсем молодая, по виду, на сносях; поддерживающая ее за руку женщина в медицинском халате; третья, очевидно, беспокойная мать беременной лет сорока пяти-пятидесяти, левая рука которой была занята поклажей.

– Потерпи еще чуток, – сказала докторша и, оставив спутниц, перешла через мостовую на другую сторону улицы к прямоугольной парковке фаэтонов.

Парковка примыкала тыльной стороной аккурат к небольшому скверику, прозванному в народе Конюшенным, главными радостями которого в это время года стали уличная канава с бурлящей водой и высокие арки из ветвей карагача с позолоченной увяданием листвой. Розы, прижавшись к деревьям, пытались продлить свой срок до самой зимы, воздух был ощутимо пропитан запахом мяты.

Обычно здесь обязательно должен был стоять фаэтон с красным крестом; кроме того, особняком всегда держалась разукрашенная цветами повозка для свадеб и других торжеств, с ленточками, колокольчиками и бубенцами; ждали пассажиров два-три экипажа для рейсов в далекие кишлаки – ну и, конечно, на одной из скамеек сидел веселый, с обвисшим животом хозяин стоянки.

Сегодня же утром было почти пусто – такое в середине осени наблюдалось или во время сбора хлопка, или в дни массового похода горожан на кишлачные бахчи, когда люди отправлялись далеко за город наесться вдоволь мяса, овощей и фруктов.

Медсестра, не найдя искомую повозку с красным крестом, выбрала, на ее взгляд, самый доступный по цене фаэтон с внешне медлительным, усатым, статным для своих лет светловолосым извозчиком. На голове новая кепка, из-под которой выбивались кудри с редкой проседью, сюртук его выглядел изношенным, а расстегнутая желтоватая сорочка обнажала крепкую загорелую грудь. В коляску с крытым гармошчатым верхом-скорлупой и открытыми боками запряжен был темный холеный конь с длинными шелковистыми ушами.

– Товарищ водитель, вы свободны? – спросила громко докторша, однако выбранный ею извозчик словно не слышал вопроса. – Мужчина, довезите до больницы двоих, пожалуйста, – попросила громче хозяина коня аптекарша. – Срочно надоть. Тут беременная должна вот-вот родить. Она с матерью.
– Сколько дашь денег, столько и возьму, – наконец спокойно, тоже по-русски, но с татарским акцентом ответил фаэтонщик. Он равнодушно продолжал курить махорку, даже не взглянув на просительницу, – вероятно, думал об обратном порожняке.
– Денег нет, ждем получку, зато вот две горячие, прямо из тандыра, лепешки за дорогу, – медсестра показала завернутый в газету хлеб. – Им обеим до самых дверей родильного дома нужно. Они стоят вон там, рядом с аптекой.

Кучер после предложения такой платы за проезд помолчал еще немного и… согласился.

Фаэтон с севшей в повозку медсестрой тронулся, развернулся, переехал улицу и остановился у аптеки, где женщина-врач помогла матери и дочери вскарабкаться в повозку и усесться на узком черном кожаном сиденье.
– С нами Бог, давай, гнедой, не подведи, – натянул вожжи кучер, докурив и выбросив, наконец, свою самокрутку.
– Счастливого пути вам, соседи, и легких родов, – помахала вслед рукой аптекарша.

Коляска двинулась по большой улице.
– Тпррру! Тпррру! Не жмитесь. Сядьте удобно. Женщина, можешь взять боковые подушки на сиденье для себя и дочери.

Извозчик обернулся: на него с волнением и надеждой смотрели из-под изгиба неухоженных бровей голубые глаза будущей бабушки, белоснежный платок которой подчеркивал еще не увядшую красоту лица, короткий темно-зеленый жакет подчеркивал округлость груди, а цветастая ситцевая юбка облегала гладкие колени.

Конь мчался по улице, цокая по брусчатке; мягко покачивалась на рессорах и похрустывала изъезженными частями повозка; она почти без труда пересекла многолюдные торговые ряды, главпочтамт и далее – сквер и горком партии.

Так продолжалось около десяти минут, вплоть до середины намеченного пути, пока на самом узком, мощенном уже булыжником, участке улицы в экипаж с роженицей не врезался на полном ходу взбесившийся встречный – пустой – фаэтон, заставив несколько накренившуюся и упершуюся в стену жилого дома повозку с женщинами безнадежно застрять.

Восседающий на облучке молодой извозчик-лихач усмехался, не трогаясь с места.

Подобные столкновения повозок, надо сказать, в этих краях были крайне редки: улочки здесь с множеством поворотов, но все ездоки держатся правой стороны, издали присматриваясь к встречным, и загодя просчитывая узкие места дороги, колдобины, дорожные броды. И вообще – не уступить старому извозчику или же повозке с женщиной было просто грешно: за такое любого кучера могли избить свои же.
– Освободи дорогу, – потребовал фаэтонщик.
– А я спешу, – ответил, продолжая ухмыляться, лихач.
– Ты спешишь, а я нет? – возмутился кучер фаэтона, виновник аварии продолжал стоять на месте. – Козел молодой, у тебя лоб зачесался? Я вот сейчас дам тебе кулаком между рогами! Довезу их – кивнул извозчик на спутниц, – из-под земли достану и разберусь с тобой. Или самого тебя в свой фаэтон запрягу. – угрожающе потряс кучер длинным кнутом.

Из повозки тем временем раздавались слабые, с трудом сдерживаемые всхлипы: узенькие плечики будущей мамы вжались в тщедушное тельце; у беременной, похоже, преждевременно начались схватки.

Фаэтонщик быстро спрыгнул на мостовую и, подойдя к правому боку, сказал роженице:
– Иди сюда, ко мне на руки. Ты что такая худая? Крепко обними меня за шею.

Подняв маленькую фигурку роженицы, извозчик шагов двести нес ее до ближайшего перекрестка, а вслед за ним семенила, стараясь не отставать, и мать с поклажей, что-то при этом шепча, и поддерживая кучера свободной рукой за локоть; ее светлые волосы, выбившись из-под платка, развевались, встречный ветер надувал подол платья.

Встретив впереди на перекрестке явно знакомый автомобиль, фаэтонщик проголосовал и после остановки обратился к шоферу:
– Друг, она рожать должна. Спасай, – обратился фаэтонщик к водителю автомобиля. – Довези их до самой лечебницы, если можно. Рассчитаемся позже, на стоянке.

Шофер согласно кивнул подбородком, вышел, открыл двери, а женщины послушно уселись в машину.

Сам фаэтонщик вернулся в свою повозку, которая, как оказалось, стояла у края дороги уже одна: молодой лихач чудесным образом исчез с места происшествия. Конь что-то жевал, похрустывая. Повозку фаэтонщику не пришлось распрягать – место для маневров было свободно.

Жажда неминуемой мести обидчику захватила фаэтонщика. Застоявшийся конь, послушно зазвенев подковами, резво поскакал обратно на поляну.

Стоянка к этому времени совсем опустела – солнечные лучи брызгали зайчиками, делая ажурными тени карагачей, размеренно и вяло гулили горлицы; поделиться неприятностью было не с кем.
– Где этот парень, который дурит с самого утра на дороге? – спросил извозчик, подойдя к хозяину.
– Это худощавый такой, который только сегодня на работу устроился? – хитро поглядывая на извозчика, спросил хозяин. – Так он сбежал! Взял и убежал куда глаза глядят. Не от тебя ли?

Теперь ясно, кто спас нарушителя от возмездия…
– Мне его наказать надо. Морду набить. Полезно ему будет. И тебе в назидание, чтобы дураков на работу не принимал! И всем работающим на этой стоянке. Встретишь его, передай, хозяин, что я его ищу.

Фаэтонщик постоял в сторонке, покурил, пока мимо, на счастье, не проехал тот самый автомобиль, который повез в больницу беременную с матерью. Увидев фаэтонщика, водитель остановил машину.
– Спасибо тебе, брат. На, возьми за моих пассажиров, – протянул фаэтонщик шоферу лепешки, полученные утром от женщин.
– Пока не нужно. Бывай, будь здоров. Рассчитаемся когда-нибудь.

И оба водителя – повозки и автомобиля – разошлись по своим делам.

Сама улица тем временем наполнилась людьми. Открылись окна, раздвинулись шторы на вторых ярусах жилых зданий и контор, распахнулись двери магазинов с зазывающими витринами и лавки. Каркали клаксоны начальственных фордов, в дорогих ведомственных пароконных экипажах отправлялись, прикрываясь портфелями от солнца, на обеденный перерыв совработники, простые смертные трусили по своим, базарным, делам на ослах.

После полудня улицу заполонили посетители, отоварившиеся на рынке.

В октябре на поляне парковки стояла, очевидно, самая малая, хотя и самая аккуратная часть имевшихся в городке экипажей. В сытые времена повозок здесь было намного больше: по краям стоянки продавали лепешки из кукурузной муки, фрукты, кипяток, тыквенные семечки и семечки подсолнуха; при желании можно было приобрести лошадиный корм. Ныне же здесь сидели в ряд на камышовых циновках одетые в лохмотья, с растрепанными волосами нищие, некоторые – с босоногими детьми.

Самые ушлые извозчики, – особенно те, что помоложе, – промышляли, как водится, у двух – северной и южной – железнодорожных станций, а тут, в центре города, зарабатывали на пропитание в основном водители старшего и пожилого возраста с особым билетом на шапке, умевшие ладить с любым начальством.

Постепенно стемнело.

К больнице подъехал знакомый фаэтон, но уже с зажженным фонарем. Кучер сидел на облучке, ожидая кого-то, паля махоркой и облокотившись на передок.

Из ворот вышла мать роженицы.
– Эй, сестра, иди сюда! – громко подозвал женщину возница.
– А, это ты, фаэтонщик-добряк? Спасибо тебе! Довез твой друг-шофер нас прямо до дверей, – опустив глаза и стараясь не смотреть на собеседника, ответила мать, повернув из ворот на тротуар.
– Кого дочь родила-то? Пацана или девочку?
– Дочку. Внучка у меня теперь, бабушка я с сегодняшнего дня. Самая счастливая в нашем кишлаке. А ты у нас теперь, стало быть, крестный. Восприемник, – женщина остановилась и перекрестилась.
– Поздравляю тебя. И себя тоже, – впервые за день улыбнулся фаэтонщик. В стареющих глазах блеснули веселые искорки. – Садись, довезу до дома. – Мужчина слез, и, не дожидаясь согласия, забрал у нее поклажу.

Конь помотал головой, косясь на двух улыбающихся людей.
– Я обычно не выхожу в дорогу без рублей и копеек, но на этот раз все быстро вышло. Не взяла я с собой кошелек и даже не пообедала там, в больнице, – женщина все время стеснялась, как будто боясь, что ее заподозрят в попрошайничестве. – Добра пока не накопила, только вот одежку для внучки. Страшно ночью до дома идти, воров и хулиганов много – переночую у подруги. Двор подруги недалеко, совсем рядом, пешком пять минут.
– Садись, не стесняйся. Довезу до самого твоего дома. Денег не возьму.

Конь ринулся вперед по пустынной ночной улице.
– Одна живешь? – заметно оживившись, спросил фаэтонщик.
– Ага, мы одни тут: я и дочь; двое в общем дворе у узбеков. Муж мой помер еще в России, там же двух своих детей схоронила, я четвертый год вдова. Зять в горных войсках служит, – все увереннее говорила женщина. – А я вот переехала сюда с одноклассницами четыре года назад, устроилась на швейную фабрику, дочь работает рядом, продуктовых талонов нам хватает, обедаем в общественной столовой, правда, иногда до получки приходится с хлеба на квас перебиваться.
– Не замужем, значит? И я живу один на окраине города. И тоже бежал сюда от голода. И тоже из России. Из Поволжья. Но без одноклассников. Там вся моя родня – плотники, – правда, все теперь на кладбище, от тогдашнего мора едва хоронить успевали, – мужчина замолчал. – Здесь пока жить лучше: фруктов много, народ добрый, но жарко, рек мало, деревьев, вода соленая, пыльно. Теперь каждый в Туркестан норовит бежать. Год назад жену здесь похоронил. Вдовец. Без горячей еды обхожусь... – В экипаже снова повисла пауза. – Что-то я тебя раньше здесь не видел? – перевел фаэтонщик разговор на спутницу.
– Так я всегда пешком хожу, кривыми улочками – до работы на швейку и домой; на люди не выхожу, мне своих подруг и домашних хлопот хватает.

Фаэтон, мерно покачиваясь, незаметно доехал до аптечного переулка.
– Вот и приехали, – благодарно сказала женщина.
– Давай провожу до дома. Здесь хулиганов много, могут обидеть. – двинулся кучер за женщиной.

Ряд глиняных домов с воротами словно ожил.

Освещавшийся тусклым светом уличного фонаря переулок вывел к низким тускло освещенным воротам, у которых женщина остановилась, намекая, очевидно, что следует попрощаться здесь.
– Забери-ка ты свои лепешки, – протянув утреннюю плату за проезд, сказал фаэтонщик.
– Спасибо. Это мой и соседки-аптекарши хлеб, – неуверенно улыбнулась женщина. – На, возьми хоть одну. – На щеке спутницы обозначилась продольная ямочка.
– Одну лепешку возьму – на память, повешу на гвоздь: так узбеки делают, чтобы голода дома не было, – сказал мужчина. Он отломил от второй лепешки корочку и заработал челюстями. – Как говорится, был бы хлеб, найдутся и зубы. Ты приходи на стоянку, если передачу в больницу отвезти надо или дочь с внучкой домой привезти. Только предупреди заранее. Или кому-нибудь на стоянке скажи – мне передадут. Могу и сам к твоему переулку подъехать. Или на автомобиле прокатить. Я человек слова: обещал – сделаю. Мы твою внучку так встретим – во! – фаэтонщик показал большой палец. – О деньгах не думай. Найдем, если надо. Спи спокойно, – мужик улыбнулся в густые усы.

Ближе к ночи от контраста фонарей и наступившей темноты все городские постройки превращаются в сплошную призрачную стену. Можно бесконечно разглядывать звездное небо, наблюдать, как луна обливает булыжники мостовой молочным светом, сообщая невероятный покой.

На следующий день ближе к вечеру у фабричных ворот, под резной тенью ясеня с опадающей листвой, стояла знакомая конная коляска с постриженным водителем в той же новой кепке, но уже без кудрей и усов и в аккуратном сюртуке. До этого мало кто видел его скрытые бровями глаза – сейчас они горели, кучер чудесным образом преобразился.

Большие часы на воротах показывали начало седьмого.

Толпа выходивших потекла в разные стороны, но вяло, из-за чего можно было отчетливо разглядеть прохожих; людской гул смешивался с разноголосым птичьим щебетанием; сквозь уличный шум прорывался хриплый звук репродуктора.

Фаэтонщик то окидывал взором предфабричную площадь, то искал глазами вчерашнюю спутницу. В среде идущих ее однако не оказалось. Охранник со скрипом закрыл ворота.

Налетел ветер, прошумел в еще имевших листья кронах деревьев, крутя, понес по улице разноцветную резную листву, обрывки бумаг и другой мелкий мусор.
Когда все стихло, кучер подошел к висевшей рядом с фабричными воротами Доске почета и посмотрел на выставленные там фотографии в рамках, сразу выхватив из множества снимок вчерашней знакомой. Незаметно сняв ее портрет, он спрятал его во внутреннем кармане сюртука.

Мужчина, готовый уже было повернуть назад, решил все же подождать еще немного – и не напрасно: калитка ворот приоткрылась, и из нее, потупив взгляд, не спеша вышла она. Подойдя к фаэтону, женщина поднялась и села в коляску.

Фаэтон двинулся вперед.
– Тяжелая у тебя работа: с утра и до вечера за швейной машинкой; не домашней хозяйки это дело, – начал разговор водитель, обернувшись остроносым профилем. – Ты чего пряталась от меня за воротами? – неожиданно спросил извозчик.
– Да немолодая я вроде. И некрасивая. Из соседей и подруг в цеху узнает кто о твоих ухаживаниях – сраму не оберешься на старости лет, гулящей обзовут, – ответила, краснея, женщина. Она провела рукой по уложенным волосам, тонкие пальцы нервно потеребили воротник, поправили подол платья. Похоже, воздуха не хватало ей от волнения, и она затихла.
– Соседей и подруг поменяешь, поняла? – вдруг заявил фаэтонщик. – Переедешь ко мне с дочерью; будешь за внучкой ухаживать; хозяйство свое заведем, с голоду не помрем – живут же другие! – выпалив это, мужчина хлестнул коня плетью, после чего тот пошел быстрее. – Только на меня у тебя теперь вся надежда, понимаешь? Вот так уж у нас вышло с тобой...

Вечером лучше ощущаешь прелесть дороги и верного коня, гужевая езда по опустевшим улицам с гулкими мостовыми и редкими прохожими сказывается благотворно.

Становится внятным стрекот сверчков, перестает беспокоить утомившая за день городская разноголосица звуков. Время от времени слышится дробный топот копыт и стук колес. Каждый день в одно и то же ночное время издалека доносится грохот набирающего ход поезда.

Свежий, влажный ветер разносит аромат сена и спелого винограда. Мутно-желтыми зрачками мигают окошечки каравана глиняных домиков. В городке в это время воцаряется какая-то особенная надежда – хочется жить дальше.