Иван Шмелев мой ответ Богу

ПАРИЖ
Восточный вокзал Парижа. Декабрь, 1925 года.
«…Кто-то кричит:
– Пусти-те..!
Голос истошный, трудный.
Я знаю: пробирается ко мне. И жду в тревоге.
Это старичок. Лицо знакомое, но кто он – не могу припомнить. Он низенький, в поповской шапке, щуплый, глаза слезятся, жидкая бородка, – как будто богадельщик. Красный узелок под мышкой, словно – в баню; только не белье, а яблоки или просвирки, выпирает. Так ему я рад, родному, с нашей стороны. Хочу спросить о важном. Но он моргает:
– Идем, идем!..
…Нам дают дорогу.
Я тороплюсь, боюсь отстать.  Он знает это. Ласково так смотрит:
– Ничего… не бойся, милый.
Моргает. Я хочу припомнить, кто же он?
– На, возьми-ка…
И вынимает из платка просвирку.
Я узнаю ее, копеечную, детскую просвирку, – просвирку бедных. Столбиком она, как храмик. На куполочке подрумянен крестик.
 Радостно беру, и в ней – далекое, что было, светлое, святое, детство.
Старичок – мне кажется, что он священник, – кричит невнятно:
– Елисейские Поля!.. конец!..
Сердце у меня взмывает».
[Иван Шмелев. Том 2. Въезд в Париж].

Почти сто лет спустя.
Там же.  Октябрь, 2023 год.

Проехав более трех тысяч километров, я облегченно вздыхаю, выходя из вагона поезда «Москва-Париж» на парижский перрон.
И сразу же слышу слова, обращение уже ко мне:
– Это вы писатель из Москвы?
Согласно киваю головой и  тут до меня доходит, что здесь, в Париже, спустя стольких лет, всё снова повторяется, а именно: передо мной, как когда-то и перед Иваном Шмелевым, тоже стоит священник.
Правда, молодой, непривычно ладный.
– С приездом.  Как доехали? – спросил он, улыбаясь.
Речь встречающего была родной, русской с небольшим акцентом, а то я-то, грешный, думал, что всю дорогу придется общаться через переводчика.
– Если честно, то мне ещё не верится, что я в Париже…
– Тогда предлагаю сначала выпить по чашечке кофе, заодно попробуете и наш эклер… – говорил он, улыбаясь.
Я понял, что он читал мою заметку на сайте Союза писателей России, где я писал, что позволял себя выпивать по чашечке кофе с эклером, во время своих прогулок по черноморской набережной,
– Не удивляйтесь.  Мои прихожане тоже большей частью русские. Поэтому мы самым внимательным образом просматриваем сайт вашего Союза писателей России, нам важно знать круг интересов и проблем, которые волнуют ваших писателей, – говорил он, словно читая мои мысли.
– Причем здесь я?  Всего лишь беллетрист, владеющий навыками  интуитивно, скажем так, выуживать из исходного материала нужные слова и мысли, соединяя их в единое целое и законченное произведение. Этакий фокусник, способный из пустого цилиндра за уши вытащить живого кролика…
– Нас, если честно, заинтересовало в вас нечто другое.  За тридцать лет с момента открытия в России музея Ивана Сергеевича Шмелева, кроме нескольких отзывов с недоуменными вопросами: почему дом писателя Шмелева оставлен без внимания, вы один, будучи на отдыхе, смогли поднять этот вопрос на государственный уровень…  Помните, у Александра Сергеевича Пушкина в его сказке о Балде? 
 И процитировал:   
– «Стал Балда веревкой море морщить, проклятое племя корчить».
– Интересное сравнение. Право же, не ожидал это услышать в Париже.
– Забыл вам представиться. Меня, зовут Иоанн. А моего дедушку и митрофорного протоирея звали Владимир. Вот у него в числе духовных чад и был ваш писатель Шмелева. Он этого нигде не афишировал, но вел дневник их встреч и характера бесед. 
– Вы сказали, что есть некий дневник?
– Да, дедушка, который умер 12 лет назад, доверил мне этот дневник с обязательной просьбой передать его тому в России, кто всерьез заинтересуется судьбой «маленького домика Шмелева в Алуште». И вот вы здесь…
– Я так понимаю, что меня пригласили, чтобы передать этот дневник?
– Да, но прежде, чем мы поедем устраиваться, предлагаю сначала зайти в ближайшее кофе и выпить по чашечке кофе.
– С эклером?
– Всенепременно…
– Тогда вместо гостиницы, предлагаю вам уютную комнату в своем доме, где мы сможем чаще и о многом ещё поговорить.
Затем он вызвал такси и повез меня сначала в пригород Парижа на кладбище «Сент-Женевьев-де-Буа».
А по дороге немного рассказал о самом кладбище:
– Оно считается православным, так как своим существованием обязано Русскому старческому дому, основанному в 1927 году княгиней Мещерской. Вначале на нём хоронили усопших постояльцев самого старческого дома, а позже уже парижан русского происхождения. В 1939 году там было уже около 50 таких могил. Среди эмигрантов, похороненных на этом кладбище, русские военные, представители духовенства, писатели, художники и артисты.  Если у вас есть желание, то можете немного походить по нему, тем более, что мы уже подъехали…
Я пошел по кладбищу один, смог увидеть могилы писателя Ивана Бунина и философа Сергея Булгакова, постоял у могилы Дмитрия Мережковского, не понимая, почему до сих пор не пересмотрено восприятие его философских идей, а главное его художественных книг, удивительных по силе духа и которые когда-то вызывали неоднозначные отклики.  Известно, что даже его оппоненты признавали в нем выдающегося писателя и одного из самых оригинальных мыслителей XX, работы которого одиннадцать раз выдвигались на Нобелевскую премию. Я сам был в свое время потрясен его трилогией «Царство зверя».
Увидел надгробие писателя Константина Зайцева.
– О нём мало кто сегодня знает, – сказал подошедший ко мне священник. – Известно, что он дружил с Антоном Павловичем Чеховым, Леонидом Андреевым и Иваном Буниным. Его дневниковые записи под названием «Странник» были посвящены рассказу о жизни в Париже. Советую вам, как писателю, почитать о Париже нескольких ваших эмигрантов и сравнить, кто из них и на что обращает внимание. Это очень любопытно, поверьте мне. В 1945 году выходит в свет его повесть «Царь Давид», а в 1947 году его даже избирают председателем Союза русских писателей во Франции. В данной должности Борис Константинович оставался до конца жизни.
– Нужно поискать его «Царя Давида», что же там такого? – сказал я.
– Это не проблема, вы сможете найти её в моей библиотеке.
– Отче, перестань мне выкать…  Мы все братья во Христе. А «иду на вы» выражение знаменитого полководца Древней Руси – великого князя киевского Святослава I Игоревича. Перед началом военных действий он посылал гонца к врагу с кратким посланием: «Хочу на вы идти».  А за предложение почитать «Царя Давида» благодарю…
– И у меня тоже есть к вам, извини, к тебе один вопрос, который давно не дает мне покоя и на который мой дед протоиерей Владимир не дал мне конкретного ответа. Точнее в его дневнике есть лишь запись со слов Шмелева, что какой-то старец в России благословил его заниматься литературой? Это правда?
– Да! Точнее эти слова в 1895 году в Троице-Сергиевой Лавре прозвучали из уст подвижника, преподобного Варнавы Гефсиманского и сказано было, если мне память не изменяет, так: «Превознесешься своим талантом». Именно таков был ответ Старца молодому человеку, только нащупывающему свой путь в литературе. Но затем преподобный  приоткрыл ему и вторую сторону этой медали, а именно то, что за сие «превознесение» придется заплатить слишком высокую цену. И даже указал на то, что его жизненный путь будет сопряжен с множеством испытаний и трудностей.
– То есть дал возможность Шмелеву самому решить вопрос: вступать или не вступать ему на путь этого самого «превознесения», которое обязательно закончится для него личной Голгофой?
– Можно сказать и так, отче! Ведь гениальность, как мне видится, – это личный дар Бога человеку, избранному Им самим. 
Когда тебе не вменяется что-то по принуждению, а именно доверяется стать Его проводником при условии безоговорочного послушания. И обладанием пастырского, даже если ты и мирянин, таланта прощения!
– Типа: взял крест – неси!
– Да… При этом важно не забывать, что в какой-то момент Творец Сам может начать отсекать пагубные отростки, которые со временем и, набрав притягательной силы, способны будут затянуть тебя в пропасть обмирщения.
В таком случае, каждая твоя потеря – это как с закаливанием булата, который в результате лишается лишних и пагубных наслоений, как-то греховных привычек, а в итоге получает необходимую целостность и крепость для выполнения своего предназначения.
– И Иван Шмелев дал на это своё согласие?
– Выходит, что дал. В результате ведь и предсказание старца полностью исполнилось. Иван Сергеевич Шмелев, как тебе самому хорошо известно, стал выдающимся русским писателем и  был вынужденным свидетелем и революции, и гражданской войны в России, затем был в эпицентре событий Великой Отечественной войны, когда жил уже во Франции. Это все были серьезные потрясения  сродни постоянно вонзаемым в любящее сердце писателя булавочек с ядом на конце,  которые парализовывали волю его к сопротивлению и медленно убивали саму плоть…
– Мне это сейчас напомнило картины целого ряда выдающихся художников с изображением святого мученика Себастьяна, который был, пронзаем стрелами за приверженность к христианству, – признался священник.
– По сути все верно. Будем считать, что верительными грамотами обменялись. Теперь можно и домой к тебе ехать…

По дороге к своему дому, батюшка Иоанн меня еще немного просветил по поводу современного состояния кладбища:
– Оно для многих русских давно является местом паломничества. Хотя, начиная с 1960 года, местные власти постоянно поднимали вопрос о его сносе, мотивируя это тем, что  кладбищенская земля им нужна для удовлетворения неких общественных нужд…
– Отче, если не секрет, удовлетворение каких «общественных нужд» можно справлять на кладбищенской земле? – спросил я.  – Туалеты для страждущих поставят?  Это уже похоже на сатанизм какой-то… Я так вообще не вижу в этом какой-либо нравственной мотивации кроме элементарной скупости. К тому же официальный срок аренды земли, если мне память не изменяет, истекал в 2008 году.  Кстати, я слышал, что кладбищенские чиновники начали писать в Россию о том, еще за восемь лет до этого.
– Было такое дело. В конце концов, в решение этого вопроса вмешалось правительство России. Оно выделило нам около 700 тысяч евро за последующую аренду 648 участков. А прах из ряда могил: философа Ильина, генерала Деникина и писателя Шмелева, вы просто забрали в Россию еще при правлении Дмитрия Медведева, перехоронив их на кладбище Донского монастыря в Москве, если я не ошибаюсь.
– Все верно, не ошибаешься… Думаю, что если ситуация в лучшую сторону не изменится, то мы начнем потихоньку прах всех своих на родною землю забирать…
– Не иначе, как на воскресение умершего Лазаря намекаете?
– А почему бы и нет, если понадобится.  Мы всю, дай только время, всю нашу славную и доблестную когорту великих воином и мудрых мужей с кладбищ, со всех концов света, домой заберем.  Земли у нас для них, сам знаешь, немерянно. И нам с такими защитниками земли русской будет поспокойнее…
– Воскрешение мертвых?  Я, конечно же, знал, что русские те еще фантазеры, – произнес священник, улыбаясь.
– Что я могу тебе могу на это сказать, отче?  Маловер… 
И смеялись уже оба, звонко и по-доброму.

В ГОСТЯХ У ОТЦА ИОАННА

Уютный деревенский домик батюшки Иоанна, который я увидел, выйдя из такси, утопал в зелени. 
– Его купли деду православные миряне, когда он с первой волной эмиграции перебрался на постоянное, как оказалось, место жительство в Париж, – говорил священник, вытаскивая мой чемоданчик из машины. – До этого в возрасте 25 лет он служил дьяконом в одном из храмов Петербурга…
Священник понес в дом свои покупки, а я уже мысленно перенесся в один из тех тревожных дней 1919 года в Петербурге.

…Поздний вечер. Настоятель храма отец Александр, уже, будучи в преклонном возрасте, сообщает о своём возможном отъезде за границу своему дьякону  отцу Владимиру.
Когда жизнерадостный лик молодого дьякона, услышавшего об отъезде отца настоятеля, медленно начал угасать, священник подумал, что негоже, да и не по христиански будет оставлять его во взбунтовавшейся России.
«Вчера сбросили колокола, а завтра, не дай Бог, отца дьякона если пьяная матросня не убьет, то покалечить запросто может. И он сгинет в этом начавшемся шабаше, когда брат идет на брата, а отец стреляет в сына. А парень-то головастый.  К тому же верный человек за границей мне обязательно понадобится», – поразмышлял уже пожилой настоятель и сказал, обращаясь к нему:
– Слушай меня, отец дьякон, внимательно. Подъем завтра в 6 утра, служба в 8 и сразу на вокзал. Из личных вещей берешь лишь то, что влезет в тот чемодан, – и настоятель показал на небольшой серый чемодан, что стоял у его письменного стола.
– А книги?
– Евангелие и свой молитвослов, чтобы молиться в дороге.
– Куда мы поедем?
– Не ведаю…
– Они утром наш колокол сбросили…
– Я видел, – сказал настоятель. – Когда человек сам лишает себя защиты Бога, для Спасителя он уже мертвый. Грядет вакханалия царства мертвых и нам с тобой здесь делать уже нечего. Господи, милостив буди нам, грешным и благослови в путь…

В действительность, меня вернул голос священника:
– В дом-то входить будешь?
После того, как хозяин ознакомил меня с первым этажом своего домом, мы поднялись на второй этаж, где я увидел, предложенную мне, небольшую, но уютную комнату.
– Но сначала предлагаю…  пополдничать. Правильно сказал?
Я согласно кивнул головой.
И пока мы спускались, батюшка, продолжал рассказывать:
– Покинув Петроград, мой дед, в итоге, оказался в Королевстве сербов, где уже началось создание русских православных общин и ими даже были заложены несколько храмов. Через год, там же, он был рукоположен в сан иерея. Это было последнее из обещанного ему батюшкой Александром перед отъездом, который на данный момент сам часто стал болеть, а ноги так просто переставали его слушаться, по этой причине он уже не мог служить Литургию.
И вот уже отец Владимир, из чувства благодарности и человеческого сострадания, взял на себя уход за своим больным ставленником. Перевез его в свою квартиру, чтобы не платить за две, покупал ему необходимые лекарства и еду из того дохода, что имел за службу. Сам убирался и даже научился готовить.
Священник говорил и одновременно ставил чайник на газовую плитку, потом что-то доставал из холодильника и нарезал…
– А когда Господь призвал своего слугу, то отец Владимир был единственным, кто провожал покойного отца Александра в последний путь. Далее он, как хорошо знавший французский язык, получил послушание от Сербской церкви на организацию в Париже их представительства и благословение на строительство, с Божьей помощью, там небольшого храма, что им было через пять лет с достоинством исполнено.
В результате, в 1925 году отец Владимир, точнее уже протоиерей Владимир, стал настоятелем этого небольшого храма в одном из пригородов Парижа. Завтра ты там побываешь.
После чего, перекусив, батюшка предложил мне отдохнуть с дороги, а сам куда-то уехал.
Я действительно немного отдохнул, но потом какое-то время потратил на запись своих первых впечатлений от первого дня в Париже, решив это делать регулярно.
Вечером мы снова встретились уже за ужином.
Перед трапезой он прочитал молитву, и мы ели практически молча.
Лишь за чаем, он рассказал мне то, что услышал некогда от деда, и было уже предназначено для меня.
– В один из дней, во время богослужения, он увидел, незнакомого человека, вошедшего в храм. А когда, по окончанию службы тот, в числе последних, подошел к кресту, деда поразили его глаза.  Есть такое русское слово…
– Истовость? 
– Да… Видишь, ты тоже его знаешь.  Дед в тот же день уже за обедом рассказал матушке о том, что обратил внимание на одного русского эмигранта, который, практически не шелохнувшись, выстоял всю литургию до конца.
И в тот же вечер, он сделал первую запись о нём в своём новом дневнике, недавно ему подаренном кем- то из прихожан.  Этим человеком, как ты уже, вероятно, сам догадался – был Иван Сергеевич Шмелев. 
И тут же, найдя нужную страницу, процитировал мне цитату из небольшого, лежавшего рядом  сборника воспоминаний о Шмелеве:
«У этого человека был большой лоб мыслителя, чистое лицо интеллигентного человека, аккуратного, явно следившего за своей одеждой. Если даже он не был оратором, всё одно складывалось ощущение, что он по жизни много говорит. А вот лицо, точнее глубокие бороздки на лице свидетельствовали о том, что этот человек много пережил.  И еще.  Всю службу его лицо было обращено как бы поверх наших голов. И в отличие от большинства прихожан, его совершенно не интересовали те, кто был рядом. Даже складывалось ощущение, что, стоя в храме, он, не иначе, как сравнительно оценивал реальную жизнь и божественную. И взгляд его при этом был не просто пытливым. Дедушка даже написал, что его взгляд был иступлённым, что бывает, когда ты хочешь что-то серьезное и давно наболевшее высказать, но не священнику, а именно Богу. На встречу с которым, он и пришел когда переступил порог нашего храма…»
И уже, отдыхая перед сном, я сам благодарил Бога за то, что мне доверено, как я начинал понимать, стать своего рода публичным глашатаем диалога Ивана Сергеевича Шмелева с Богом.
Для начала, на следующий день, после Литургии, в храме, куда священник взял меня с собой, я попросил у него благословение на начало уже собственного исследования того, что написано отцом Владимиром о вере, зная, что меня в самое ближайшее время ждет еще и встреча с его дневником.
По дороге из храма домой к батюшке, мне неожиданно вспомнилась цитата из произведения Антона Павловича Чехова «Княгиня». Там есть такие, на первый взгляд, странные слова: «Что вам Гекуба? И что вы Гекубе?»
Я хорошо помнил и то, что ответ на вопрос «Что ему Гекуба?» – хотел получить и Гамлет, принц Датский, когда смотрел спектакль бродячих комедиантов и слышал рассказ трагика о страданиях Гекубы   – этой первой ясновидящей Древней Греции, царицы… на глазах которой в ходе Троянской войны жертвенник Юпитера залили кровью её мужа царя Приама. Там погиб и их первенец – Гектор…
И получается, что одно и тоже, буквально слово в слово, повторяется из века в век.
Также и с историей земли русской, когда в годы бесовской революции 1917 года,  весь земной престол святой Руси, как прообраз престола небесного, был залит кровью лучших, как самых простых, так и благородных её сыновей и дочерей.
Однако же, вернемся в Париж.
Утром, а день был субботним, я вышел к завтраку.  Отец Иоанн до всенощной службы был свободен и уже поджидал меня.  Подойдя к столу, я увидел рядом со своим местом  лежавший блокнот.
Батюшка улыбнулся, а потом встал и начал читать молитву перед вкушением пищи, я мысленно ему вторил.  И не стал являть свой повышенный интерес  к блокноту,  а обратился к батюшке уже после того, как мы оба закончили завтрак.
– Могу предположить, что вы и этот дневник уже знаете по памяти.
Батюшка улыбнулся, а его последующий ответ был для меня неожиданным:
– Не обольщайтесь на мой адрес.  А всё, что хотел узнать о писателе Шмелеве, я узнавал из его книг и из разговоров с дедом.
– А что интересного, если помнишь, конечно, он тебе говорил?
– Его очень поразил один случай, когда немцы бомбили Париж. В то утро недалеко от дома, в котором жил Шмелев немецкие бомбы превратили в развалины два дома напротив.
И вот, что интересно, обычно Иван Сергеевич вставал рано, а тут  или поздно лег… В общем, он залежался в постели.  И вот это лежание фактически спасло ему жизнь. Осколками бомбы  были разбиты стекла окна, они же буквально изрешетили спинку его рабочего кресла.
И вдруг, когда попытался подняться с кровати,  он увидел, как в комнату влетел небольшой лист бумаги и плавно опустился на пол.  Шмелев  встал и поднял его. Это была репродукция «Богоматерь с Иисусом» итальянского художника Балвинетти.  Казалось, откуда она взялась?
– Я так понимаю, что не иначе, как  Самой Царице Небесной было угодно сохранить жизнь Шмелеву…
– Да, этому русскому писателю-эмигранту. Тогда уже серьезно больному и одинокому. Кстати, на следующее утро Шмелев сам пришел к деду в храм и попросил его отслужить благодарственный молебен. А потом снова пропал. Дед сказал, что он много тогда работал.  Это что-то сродни тому, о чём у вас говорят, как об открытии второго дыхания…
– Скажи, а Шмелев читал деду свои произведения? Советовался?
– Нет, никогда.
– Почему?
– Отвечу так: я сам с его оценками отдельных произведений Ивана Сергеевича, не во всем согласен.
Я улыбнулся.
– А что тебе у него больше всего нравиться?
Священник улыбнулся
– Знаешь, как-то сороконожку спросили, с какой ноги она начинает движение. Та задумалась и в таком положении застыла.  Когда мне бывает трудно, поверь, я беру его книгу и вижу, что его героям еще труднее, но они продолжают жить в радости и благодарить Господа за каждый новый день, несмотря, ни на что…
– Отче, то, что думал отец Владимир, я узнаю из этого дневника. А вот то, что ты лично думаешь о нём, мне очень даже интересно.
– Если кратко, то гений… Так просто о таком сложном писать могут только гении и не без помощи Творца. Заметьте, без череды витиеватых запятых, как у вашего Достоевского, без вязкого натурализма Толстого в его великом романе «Война и мир».  Без желчи Чехова… 
– Интересно. Я, например, несколько лет назад написал повесть о нашем сибирском сказочнике Ершове. В одном из своих писем из далекого Тобольска он написал друзьям следующие слова, вызванные появившимися произведениями Льва Толстого и Тургенева, губернскими очерками Щедрина, олицетворявших тогда собой новую школу этакой натуральной физиологии. Так вот, что он им написал:
– Для меня одна глава “Капитанской дочки” дороже сотни новейших повестей так называемой натуральной, или, лучше, мелочной, школы». Так что могу вас порадовать, вы не один в подобных сетованиях.
– Благодарю за эту цитату Ершова. Выходит, что в нашем полку прибыло. А заканчивая разговор о Шмелеве, скажу так. Считаю, что только за его «Солнце мертвых» ему уже можно отдать все премии мира…
Я внимательно смотрел на молодого современного священника и диву давался тому, что в зарубежной церкви есть такие смышленые и боголюбивые люди. А главное, что они действительно любят ближнего своего.
 Именно ближнего. Бога любят все, а вот суметь научиться любить ближнего значительно труднее. Это уже своего рода подвиг…
– Еще два слова о Шмелеве, если не утомил. Он был заживо распят вашей большевистской властью, которую, даже будучи верующим человеком,  истово возлюбить просто не смог.  Да и как любить тех, кто в Крыму обещал амнистию всем, сложившим оружие белым офицерам, а потом утопил их в море.  Им же поверили… Что же тогда стоит иудино большевистское слово?
Я как  на одном из сайтов прочитал очень точные слова одной вашей женщины-искусствоведа, профессора Елены Осьмининой: «как верить партии одного класса, а не всего народа»?  Она права! Мало кто об этом вообще задумывался.  Это же очевидно, что она имела ввиду принцип клановости в вашей, как вы её называете, – КПСС, изначально разделивший всё сознательное общество на своих и чужих.  Этакая надмирная партия с социальным обеспечением только её членов, причем за счет всего народа, а также с обязательным произношением новыми адептами некоей верноподданнической присяги и при полной закрытости, что присуще всем авторитарным сектам.
А потом добавил:
– Извините меня, Христа ради, за этот эмоциональный монолог. И приятного аппетита.
«А ведь он прав», – подумал я, уже мысленно принимая его сторону. – Когда же мы сами научимся слушать других, как единственное условие быть услышанными самим. А, как результат, – «мы все умрем поодиночке». И о какой соборности тут можно говорить?
Завтрак подошел к концу и отец Иоанн, поднявшись, подошел ко мне и, взял в руки дневник, сказал:
– Понимаю, что тебе хочется уединиться и целиком погрузиться в дневник моего деда, – сказал он, вручая его мне, – но у меня есть немного свободного времени и я, как истинный парижанин, хотел бы сначала свозить тебя в наш Лувр.
– Без проблем. Я полностью в твоем распоряжении.
Через какое-то время мы подъехали к оборудованной стоянке автомобилей тех, кто приехал посетить музей.
И вот мы перед бронзовой статуэткой всадника с мечом в руках.
– Это Людовик XIV де Бурбон – король Франции и Наварры, который был приверженцем абсолютной монархии, его ещё называли «король-солнце» и Людовик Великий, – уже начал давать мне пояснения Иоанн.
– Это тот, кто правил страной 72 года и 101 день? – уточнил уже я.
– Давай тогда сразу договоримся, кто из нас двоих будет сегодня экскурсоводом, – сказал в ответ, улыбающийся Иоанн.
– Уговорил. Если мне что-то будет интересно или не понятно, я попрошу тебя помочь и растолковать мне, сирому...
– Всегда к вашим услугам, сударь…
И мы за три часа посмотрели то, что мне показалось интересным, а батюшка, когда я просил, делал необходимые пояснения или что-то сначала уточнял у сотрудников музея.
После нашего путешествия мы вернулись домой.  Батюшка быстро переоблачился и ушел в храм, а я, наконец-то, присел к столу и раскрыл дневник его деда, митрофорного протоиерея.

ПЕРВОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ

Не поверите, но несколько раз приоткрывал и вновь закрывал дневник. Всё не мог унять легкую дрожь волнения, да и как, с кем поделиться охватившей меня радость, что хотелось кричать на весь Париж. Да и отца Иоанна рядом не было.
И отворив-таки створку обложки, увидел на титульном листе красивый подчерк из своего детства, когда нас в школах ещё учили каллиграфии…
Всего несколько слов:

Собственность протоиерея Владимира Константиновича Воробьева.
Начато: 11 мая 1947 года
Окончено: 25 июня 1950 года
Переворачиваю страницу.
Слава Богу, сегодня Господь послал мне ещё одну заблудшую душу. Назвался Иоанном. Крест поцеловал. Запомнились глаза. Такие пытливые, настырные, словно желающие заглянуть в саму мою душу…
Никто их наших прихожан его ранее не видел.
Скорее всего, он один из неприкаянных, что ищут свой храм.  Дай-то Бог, чтобы остановился на нашем.

Лицо его мне сразу запало в душу, живое и очень запоминающееся.  На вид интеллигентный. Художник или журналист, а возможно, что и актер.
Явно человек творческий.  11 мая 1947 г.


Не пришел!?  19 мая 1947 года

…Он был сегодня на службе. Матушка предложила ему пройти со всеми на трапезу, вежливо отказался, сославшись на занятость.
Что это за занятость, что и в воскресный день позволяет трудиться?  Если только нечто духовного плана…
Лекции? Вряд ли, в выходной. Тогда, возможно, что подготовка к ним… Это всё объясняет… 27 мая 1947 года.

Перед началом службы зашел певчий и сказал о том, что матушка просила передать, мол, пришел, тот, кого вы ждете…
Осторожно выглянул из-за двери. Действительно стоял. И снова, как в первый раз, глядел куда-то под купол, не иначе, как снова искал ответы на свои вопросы поверх наших голов…
Что на это сказать? Лишь, слава Богу, что пришел. 3 июня, 1947 года. 

Не приходил… 10 июня, 1947 года.

Снова не было… 17 июня 1947 года

Сегодня пришел. В светлом костюме, подал записки об упокоении рабов Божьих Ольги и Сергия, затем поставил свечи и, трижды перекрестившись, вышел. Я так понимаю, что за кого-то из близких… 24 июня, 1947 года.

Увидел его, уже после службы сидевшего за колонной. Взгляд слегка потерянный, а возможно, что это мне показалось.
Я подсел рядом.
Помолчали какое-то время каждый о чем-то своём.
– Думаю, что мне пора представиться: Иван Сергеевич Шмелев, писатель из России, где потерял сына Сергия, а во Франции похоронил любимую жену Ольгу. Прошу только не извещать об этом весь приход, чтобы мне не пришлось искать очередной храм.
– Обещаю…
– Много работаю, иногда по ночам. Если не появился на воскресной службе, не пеняйте.
– Вы же не ко мне приходите…
– Пожалуй, вы правы. А он меня, надеюсь, уже давно простил… К глобальной Исповеди, отче Владимир, если я не ошибаюсь, скажу честно еще не готов. Внутри всё ещё продолжается серьезная борьба моей essentia (сущности), выражающейся в неустойчивом единстве всех моих форм бытия, а наипаче мыслей.
– Ваш вождь Ленин писал о бесконечности мысли, сравнивая это на примере человека, пытающегося углубляться от явления к сущности: от первого так сказать, порядка, к сущности очередного порядка, и так до бесконечности…
– Моисей так же, когда-то водил своих соплеменников по пустыне, говорил, что преодоление ими одного песчаного холма, приближает их к понятию сущности очередного. И они за ним шли сорок лет, пересказывая уже своим детям о законах сущности…  Этими же сказками потом увлекал новых простаков уже Карл Маркс…
– Но ведь Карл Маркс…
– Отче, вы его просто плохо знаете. Оп великий плагиатор, а носят его по сию пору на руках только за то, что подарил капиталистам лукавый закон о некоей прибавочной стоимости, позволяющий тупо грабить трудовой класс.
– Давайте  тогда лучше сразу вернемся к Моисею… и иудейскому народу. Думаете, что всего этого можно было избежать?
– Да… Просто изначально не нужно было братьям продавать Иосифа, брата своего в рабство. А потом не переселяться к нему, чтобы иметь дармовой хлеб в Египте… Далее плодиться и множиться так, что это стало уже пугать самих египтян.
– Считаете, что где человек родился там и сгодился?
– Причем здесь я.  Это глубинная народная мудрость.  Я и сам никогда бы не уехал из Москвы, не оставил бы свой домик в Алуште… И не покинул бы России, если бы не эти «окаянные дни». Извините…
 После этих слов Иван Сергеевич, тяжело вздохнул, встал и молча пошел к выходу.
Не простой человек.
Завтра же после службы нужно поискать книги Шмелёва в наших ближайших книжных магазинах.    2 июля, 1947 года.
 
Повезло, нашел практически первое произведение Шмелева «На скалах Валаама», издание датировано 1897 годом.
Неожиданно, сам узнал много интересного о монашеской жизни, а он, в это даже сложно поверить, будучи в достаточно еще молодом возрасте, сумел увидеть и понять о монашестве, пожалуй, что самое главное:
«На Валааме, – пишет он, – в человеке не затирали души, хотя требовали от него отсечения воли. Человек оставался независимым, хотя и терял волю, ибо отсечение воли – идея, выработанная теми, кто пришел охотой на Валаам.
Человека не били по загривку, не унижали, напротив, давали возможность развиваться его стремлениям, давать ему в руки дело, которое он знает, и в этом деле он являлся вполне ответственным, самостоятельным хозяином…
И ещё… Он всецело предан монастырю, он чувствует себя важным винтиком монастырской машины и настолько любит это своё дело, что даже отказался от иеромонашества, чувствуя, что тогда он должен изменить своему делу. Он убежден, что всегда надо быть на высоте своего дела.
Или еще:
«Валаамских иноков можно пожалеть за их односторонность, можно пожалеть, что человек унес из мира нужные силы, но нельзя с чувством уважения не пожать грубую мозолистую руку, которую смиренно протягивает вам вечный труженик.
Рука эта принадлежит не разночинцу, не дворянину, не ещё какому-нибудь общественному чину нашей обширной страны: – она принадлежит крестьянину. Купец не внес туда мечтаний о купонах и операциях, дворянин своих традиций, разночинцы не насадили собственных взглядов и привычек. Сюда внес крестьянин свою способность к вечной работе, своё простое, но строгое миросозерцание и обезволение». 
А главное, как я понимаю,  монахи-крестьяне оказываются хороши монахами по причине их природного трудолюбия и… своей истовой веры.         
Эту книгу нужно издавать и переиздавать, она должна быть настольной книгой для каждого монастыря сегодня.
 Да только кто же позволит?
Не иначе, что за такого рода откровения, практически радуясь, открывая для себя мир монашества, автор в нескольких словах объясняет суть монашеского братства, о чём давно все подзабыли.  Сегодня настоятель монастыря уже давно не старший брат во Христе и опытный молитвенник, а практически господин, присвоивший себя право единолично вязать и миловать.  Не иначе, что именно по этой причине его книга и была запрещена церковной цензурой…
Нужно будет обязательно поговорить об этом с писателем.  5 июля 1947 года.
В один из следующих воскресных дней, Шмелев снова пришел, чему я был несказанно рад.
А он словно чувствуя мою потребность в общении, после службы не ушёл, а терпеливо дожидался моего выходя из алтаря.
Видя, что я иду к нему, он встал и, сложив руки, опустил голову под благословение.
А увидев у меня в руках свою книгу, улыбнулся.
– Прочитал. Видит Бог, не ожидал, что результатом вашей паломнической поездки с супругой на Валаам, появиться на свет такой полезный и назидательный труд.
 Более всего меня удивила внутренняя сила монахов, которая побуждает, приводит в действие, скрытые до поры, способности тела и духа, человека, посвятившего всю свою жизнь Богу…
– Я ведь ездил к ним, будучи всего лишь на втором курсе университет. Меня, скажу вам, там все удивляло.  Я же вокруг слышал лишь то, что все «монахи – тунеядцы»! Да как же так можно, огульно-то?
Видели бы они Собор Преображения Господня с колокольней, уходящей в небо. Тридцать три сажени. Гранитные колонны в окнах и у крыльца. И опоясана гранитом. Строили на века, а потом узнаешь, что строили-то сами монахи. Всё, до последнего гвоздочка, всё сами и своими руками.
Кого не спрошу в ответ лишь: «Бог помог», «Для Господа трудились». И все со смирением… Вот, отче, кто творил настоящие чудеса… Эти самые, «темные», как их пренебрежительно называли, Валаамские послушники, монахи и трудники.
Ты, отец, книжку-то с какой целью принес?  Цитату прочитать или для автографа?
– А можно?
– Тебе нужно и с радостью подпишу потому, как основную мысль произведения понял верно, а это ли не подарок для писателя.
Иван Сергеевич подписал мне книгу и медленно пошел к выходу.

ЗНАКОМСТВО С ПАРИЖЕМ

День воскресный. После литургии отец Иоанн провел меня в трапезную, где мы вместе отобедали тем, что ему сегодня, через паству, Бог послал.
– Предлагаю пешую прогулку по Парижу. Есть какие-то конкретные пожелания?
– Да, сначала пусть на такси нас отвезут на вокзал. А уже оттуда мы пойдем пешком, но сначала зайдем в привокзальное кофе, где ты угощал меня первый раз эклером. 
Батюшка улыбнулся и согласно кивнул мне головой.
И вскоре мы вылезли из такси.
Я какое-то время смотрел на здание вокзала, который в день приезда даже толком не разглядел.
Священник меня не торопил.
 – Мне это нужно, чтобы рассказать потом внукам. Думаю, что и Шмелев в день приезда в Париж уже  отчетливо понял, что уехав, более никогда не увидит привычных буднично-бытовых дел жителей своего любимого московского двора, равно, как и самого дома,  и своих соседей, того удивительного, памятного с детства, цельного мира повседневной жизни русского мужика, да что мужика, всего «светлого царства русского», где все связано и взаимодополняемо, где все находится в нерасторжимом единстве.
– В кафе будем заходить?
– Нет, сегодня в память о Шмелеве, сладости отменяются…
– Как скажешь…
Потом мы просто шли по улицам Парижа.
А меня всё не оставляли мысли:
Хотелось понять, может тут действительно всё маслом намазано, что все сюда рвутся?  А может быть это очередная великая иллюзия, пропагандистская уловка, с использованием средств массовой информации, для заманивания сюда простаков-туристов со всего света.
Вспомнилась вдруг сказка Шварца «Голый король», где все боялись признаться в том, что не видят на короле платье, что он… голый и обманутый портными, боясь поплатиться жизнью за сказанное ими слов правды.
Так и с самим Парижем, который во времена приезда сюда Анны – младшей дочери Ярослава Мудрого, выданный замуж за французского короля, Генриха I,  был всего лишь большой деревней, где нечистоты выбрасывали на улицу прямо из окон,  в то время, как на Руси уже стояли белокаменные соборы.
И тут же поймал себя на мысли…
«Действительно с нами не соскучишься.  Глазеть бы по сторонам, да ахать, вслед за всеми: Ах Лувр, ах «Мона Лиза» да Винчи с ее загадками и тайными, которыми она окружена…
Одни говорят, что Леонардо изобразил на картине самого себя в женском обличье. Другие утверждают, что художник, будучи нетрадиционной, ориентации, тайно написал портрет своего возлюбленного. Не исключаю, что этого рода слухи всего лишь очередной способ привлечь к картине внимание новых зрителей.
– Ты прав, – у меня за спиной неожиданно раздался голос священника, который вернул меня на землю. – Иван Сергеевич так же, как и ты, не принял жизнь во Франции за рай на земле. 
– Мне так думается, что каждое утро, он мысленно возвращался в любимую им России и писал обо всём том, что вместила уже его гениальная память. Это был единственный способ не сойти ему во Франции с ума…
– Русские, с вами точно никогда не соскучишься.
– На том и стоим, а что, собственно, до Парижа… Могу лишь сказать, что он испокон веков умело торгует собой.
– Согласен. Пошли домой?
– Если у тебя есть время, то хочу побывать в Соборе Парижской Богоматери…
– Пойдем, благо, что он совсем рядом…
И вот мы уже стоим перед величественным зданием, строительство которого началось еще в 1163 году…
И тут, не иначе, как лукавый подсуетился, и я начал являть Иоанну свою, не веру, а более начитанность:
– Если принять во внимание постоянные, чередующиеся друг за другом реставрации, а также случай самоубийства в самом соборе, плюс недавний пожар,  я уже не говорю про установку на фасаде Собора химер – с головами и шеями льва, с туловищем козы, а скорее все же козла и с хвостом в виде змеи… – то могу предположить, что благодать Божия уже давно покинула этот Собор, который превратился у вас в архитектурный памятник и церемониальный зал для государственных похорон и торжеств, связанных с приведением кого-либо к власти.  Сегодня же – это не более, как символ Парижа.
– Ты прав, писатель. Только для всего сказанного, нам не обязательно было приходить сюда. Лучше бы сообщим мне об этом за чашечкой кофе.
– С эклером? – спросил, словно уточняя, Иоанн.
 Я согласно кивнул головой.
– Видишь, у тебя, оказывается, тоже есть вещи, рабом которых ты уже стал. Я про эти самые твои эклеры! И про то, как быстро ты отказываешься от своих же слов, сказанных чуть более часа назад об однодневном воздержании от эклеров во имя светлой памяти Шмелева…
Тут я, что называется, промолчал, а батюшка продолжал:
– Тогда почему же и французам не позволить себе сделать этот Собор неким своим культовым местом, куда, например, смогут приезжать молодожены, чтобы сфотографироваться на его фоне.  А то, что касается благодати, то для этого, слава Богу, еще есть небольшие храмы на окраинах Парижа. И если  ты думал, что я, подобно героям басни вашего Ивана Андреевича Крылова «Кукушка и петух», буду смотреть тебе в рот лишь потому, что ты приехал из России, то…
– Прости, отче, Христа ради…
– Бог простит, а вот за эклеры сегодня заплатить придется тебе…
– Кто же тут поспорит...
И мы одновременно улыбнулись.
– Может быть, тебя всё же сфотографировать на фоне Собора Парижской Богоматери, будет, что внукам показать. А то, когда ты еще окажешься в Париже.
– Если только на память о нашей встрече…
Молодой парижанин, проходивший мимо, согласился нас сфотографировать, а чуть позже мы уже уплетали, как говориться, за обе щеки, французские эклеры…
А, вернувшись домой, я, с чувством выполненного мною долга, поднялся к себе в комнату, оставив батюшку Иоанна наедине с его собственными размышлениями…

ПОГРУЖЕНИЕ В ДНЕВНИК

Из дневника отца Владимира:
Читал автобиографию Шмелева:
«И помню, закончив «Войну и мир», – это было в шестом классе, я впервые почувствовал величие, могучесть и какое-то божественное, что заключено в творениях писателей. Писатель – это величайшее, что есть на земле и в людях. Перед словом писатель я благоговел. И тогда, не навеянное уроками русского языка, а добытое внутренним опытом, встали передо мной как две великие грани Пушкин и Толстой..».
Иван Сергеевич сегодня не приходил. Бог в помощь ему во всяком его благом делании.
Читал сегодня  «Человека из ресторана».
Запомнились фразы:
 «… А-ах, сколько же вас, таких прохвостов, развелось! Учили вас наукам разным, а простой науке не выучили, как об людях понимать…».
Понимать еще полбеды, а вот как брата или сестру во Христе не обкрадывать, об этом бы кто позаботился…
Или:
«У нас, по случаю войны, бывало много офицерства, и вообще по случаю большого наплыва денег на казенные надобности очень широко повели жизнь господа, которые близки к казенным надобностям».
Это как будто про день сегодняшний, ничего не изменилось, право…
«Несчастные творения бога и творца!  А ведь чистые и невинные были, и вот соблазнены».
«Но всё это я ставлю не так ужасно, как насмеяние над душой, которая есть зеркало существа».
И это всё не вымысел, а быль, вот где была настоящая беда, когда человека и в грош не ставили. Но еще более удивляет откуда у него такое точное обозначение ресторанных работников, особенностей их труда, а главное понимание всех нюансов ресторанного дела? 
Я уже даже не говорю про бытописание самой жизни в самых низких ее слоях, прошибающее до слез.
14 сентябрь 1948 г.
Сегодня погрузился в его «Неупиваемую чашу» …
Воистину энциклопедия православной жизни, которую должен прочитать каждый православный человек. Слава Богу, что ее печатали тогда и печатают по сей день.
«…И тут в первый раз увидал Каплюга икону, завешенную новой холстиной. Приказал Илья снять покрывало, и увидали все Святую с золотой чашей. Лик Богоматери был у нее – дивно прекрасный! – снежно-белый убрус, осыпанный играющими жемчугами и бирюзой, и «поражающие» – показалось дьячку – глаза. Подивился Каплюга, почему без Младенца писана, не уставно, но смотрел и не мог отвести взора. И совсем убогий, полунемой, кривоногий скотник Степашка смотрел и сказал – радостная.
И архиерей знает это и повелел: – Храните для назидания будущему, не оглашайте в настоящем, да не соблазнятся. Тысячи путей Господней благодати, а народ жаждает радости… Умный, ученый был архиерей тот и хорошо знал тоску человеческого сердца.
…Взлет души и взмах ее вольных крыльев познал Илья и не испиваемую сладость жизни».
Всё…  Иначе всю книгу придется переписать…
18 декабрь 1947 года.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ В ПАРИЖЕ

Когда отец Иоанн вернулся домой, я всё еще предавался чтению.
Он приехал с покупками и, не отвлекая меня, занялся готовкой обеда.
– Где будем трапезничать, Сергий? – через какое-то время раздался его голос.
– Как скажешь, отче, – произнес я, поднимаясь с кресла.

– Тогда освобождай стол в беседке, и иди мыть руки…
– Сказала Мальвина мальчику по имени Буратино… – произнес я памятную цитату.
– Слушай, а ты не знаешь, случайно, для чего папа Карло сделал ему длинный нос?
– Могу предположить, что ты и сам знаешь ответ на свой вопрос, – сказал я, входя на кухню.
– Кто из нас писатель?
– А у тебя самого разве нет прямого провода с Небесной канцелярией?
– Мой руки и помогай  переносить  тарелки и блюда.

Когда мы всё перенесли в беседку, а отец Иоанн прочитал молитву, мы могли начать трапезу, но я, все же, переспросил:
– Ты сам-то, что думаешь по поводу размера носа у Буратино?
– Не этично переадресовывать вопрос тому, кто задал его первым…
–  Давай тогда размышлять, – сказал я, чуть отодвинув от себя тарелку. – Эти слова говорят в адрес того, кто вмешивается в чужие дела, проявляет излишнее любопытство. Но ведь если бы у Буратино не было этого самого носа, то он никогда не узнал бы тайну, которую скрывал холст с нарисованным очагом и который он, нечаянно, своим длинным носом проткнул…
– Ты прав! Можешь забрать себе мой компот…
– Детский сад…
Однако же, чуть позже, не докончив, есть салат, я продолжил размышлять:
– Если бы, например, я не всунул свой нос в поиск дома Ивана Шмелева, то и не оказался бы сейчас в Париже. Чего я даже во сне себе представить не мог.
– В этом я с тобой, пожалуй, что соглашусь…
–  Кстати, вспомнил случай из своего далекого детства.  Не помню уже, что там было, но я, почему с уверенностью детям из своей группы детского сада говорил, что уже был в Париже, а если точнее, то в Соборе Парижской Богоматери…
Тут батюшка Иоанн, отложив вилку, какое-то время внимательно на меня смотрел.
– И не вздумай что-то сейчас начинать говорить, – сказал я и начал уминать свою порцию баранины, приготовленной им с жареной картошкой и артишоками.
Батюшка, очевидно, проявляя уважение ко мне, подал голос уже после того, как им были унесены и перемыты все тарелки.
И вернулся ко мне, с ходу задав вопрос:
– Это ты о переселении душ?
– О каком переселении душ можно было знать в восемь лет. А вот память, уцепилась за знакомое слово, и мозг мгновенно выбросил имеющуюся в нём информацию…
– Тогда остается лишь твоя работа на ФСБ…   
– Ну, ты, отче, даешь. Не ты ли сам меня из России вытребовал?  Ещё скажи, что они мне командировочные расходы оплатили. Да и вряд ли они смогли бы придумать мне такую изумительную легенду. И потом, кого мне здесь нужно было бы вербовать? Тебя? К тому же, я к нашей церкви, не к православной вере, а именно к церкви, как церковному институту, отношусь очень прохладно.
Могу даже объяснить в нескольких словах. Батюшка, который служит в сельском храме, где у меня дача, однажды рассказал, как его на лето отправили исповедовать в один из монастырей тверской области.
Так как он был из «белого», то есть женатого священства, его поставили на исповедь. Он потом рассказывал о том, что женщины, приезжая к ним на исповедь, начинают в таких подробностях описывать такие свои грехи, что монахом потом плохо становится. Поэтому на исповедь ставят тех, кого уже сложно чем-либо удивить. Одним из них и был он.
Однажды он исповедовал одного мужчину, а после исповеди тот предложил ему вечером заглянуть к нему в гостиницу при монастыре, на чашку чай и для бесед.  Они душевно побеседовали, а потом, раз в два-три месяца, он стал постоянно приезжать и исповедоваться только у него, а по вечерам они снова пили чай и разговаривали на самые разные темы.
И вот однажды, когда священник снова пришел к нему, тот его спрашивает: почему настоятель монастыря на тебя бочки катит? Что вы с ним не поделили?
И наш батюшка отвечает ему следующее:
–  Ты знаешь, что Бог с сатаной воюют за наши души. Тот отвечает – это понятно. Ну вот, а батюшки тоже воюют, но уже между собой и за твой кошелек…
Он же не знал, что тот мужчина был очень богат, но ему не хватало бесед для души, а настоятель предположил, что часть пожертвования, которыми он обычно одаривал монастырь, вдруг станет оскудевать из-за появления у них нашего батюшки. Ну и отправил его на следующий же день на свой приход…
– Как это знакомо… – произнес батюшка Иоанн.
– Грустно всё это…
– Я так понимаю, что ты уже начал читать дневник моего отца.
– Ты же сам мне его дал…
– Я не об этом: каково первое впечатление?
– Если принять во внимание, что он священник. То его выборка специфична, и в этом она представляет определенный интерес.  Думаю, что вряд ли кто смог бы, пусть даже в отдельной книге, пытаться объять или проанализировать всё то, что написано Иваном Шмелевым.  А тут всего лишь дневник. Читая то, на что обратил внимание твой дед, понимаешь, что автор был человеком верующим, а главное… влюбленным в Шмелева. Явно сопереживающий ему, пропускающим его боль уже через своё сердце…
– Думаю, что ты прав.  Сегодня  у меня вечер свободный.  Предлагаю съездить на рыбалку.
– До моря далековато…
– У меня есть знакомый батюшка, а у него на приходе есть небольшое озеро. Он меня уже давно к себе в гости приглашал. Ну, там, едем?
– Я, отче, чтобы ты знал, рыбу ловил с десятилетнего возраста…
– Хорошо,  согласен тебе червяков на крючок насаживать…
– Услышал бы тебя кто их нашего высокородного священства, огрел бы посохом…
– Перебьются…
Через три часа мы был и уже в гостях у батюшки Жерара.
– Он француз, очень любит русскую литературу, – сказал мне отец Иоанн, когда мы уже подъезжали к дому священника. –  Это и подвигло его изучить русский язык. А когда я сказал, что ты писатель из России он обещал закатить по случаю твоего приезда настоящий пир…
– Я не понял, отче. Мы едем на рыбалку или на пир?
– Ты будешь ловить, а мы за твоей спиной поднимать бокалы за каждую выуженную тобой рыбу.
– Вам дай только повод… Одно слово, французы…
– Я почему-то подумал, что ты сейчас назовешь нас лягушатниками…
– Я пока еще уважаю в вашем лице святейшее священство…
– Пока – это уже интересно…
– Напомню, что у нас по одежке встречают, а провожают…
– По уму, знаем.
– Интересно будет посмотреть на вас после этого пира…
– Не дождешься… Так ведь у вас говорят.
– Время покажет, а вот и ваш отец Жерар идет…
Как только я вылез из машины, то подошел к батюшке под благословение. За что был удостоен и благословение, и отеческого поцелуя в темечко.
Иоанн внимательно наблюдал за моей реакцией.
– Мы рыбу-то будем сегодня ловить, а то стоят все рты разинув… – сказал я.
– Рты разинув… Это что значит? – задал вопрос уже отец Жерар.
– Удивились… – сказал Иоанн.
– Оторопели, –  уточнил я.
– Оторопели?  А это что значит?
– Отец, Жерар веди нас в дом, а то мы, задавая вопросы и объясняя смысл того или иного слова, можем тут до утра стоять.
– Извините… Пойдемте в дом…
Первое, что я увидел в доме был большой стол, уже полностью заставленный едой и напитками…
– Давайте договоримся, – начал я. – Я иду на озеро, Иоанн начинает дегустировать блюда, а червяков я и сам на крючок насажу… Червей-то мы тут сможем найти?
Отец Иоанн начинает смеяться.
Жерар смотрит, ничего не понимая.
– Он думал, что ты пошутил насчет рыбалки…
А далее, я уже поднимал доски, отваливал крупные камни на участке, а Жерар с банкой руках лишь удивлялся тому, как мне удавалось вытаскивать из-под них жирных червяков.
Затем осмотрев его снасти, я, оставшись доволен, ушел на озера, оставив батюшек одних.
Мне повезло, в тот вечер я поймал более десятка крупных окуней, которые стайками, атаковывали речной рукав в погоне за мальком, а когда вернулся, то оба священника были уже слегка навеселе.
У Жерара снова случился легкий ступор, когда он увидел, пойманную рыбу и ее размеры.
Иоанн у меня забрал улов и пошел на кухню, чтобы её приготовить.
Я же нашел в доме душ, чтобы привести себя в порядок, уже понимая, что ночевать нам сегодня придется здесь.
Потом был праздничный ужин. Я, незаметно от батюшки Иоанна, захватил с собой одну из своих книг «Белый клоун в черной мантии», подписав, подарил Жерару, чему он был чрезвычайно рад.
Утром, когда все проснулись, я первым делом спросил у него:
– Напомни, для чего мы сюда приезжали?
ДНЕВНИК. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Батюшка Иоанн завез меня  домой и  первым делом уложил в холодильник съестные подарки, переданные нам батюшкой Филиппом, сказав, чтобы я всё это ел, не стесняясь, а затем куда-то уехал.
И я понял, что могу снова погрузиться в продолжение чтения дневник его деда – отца Владимира.
Пока не наткнулся на его диалог отца Владимира с Иваном Шмелевым, которого священник однажды пригласил к себе домой в 1948 году. 
Страницы из дневника:
«После того, как я напоил Ивана Сергеевича чаем, то не удержался и спросил о том, что он в своей автобиографии написал, что сильнейшее влияние на его духовную сторону оказало, кроме родителей, как я понял, ещё и церковное воспитание»
И он стал отвечать:
– Скажем так, семья Шмелёвых всегда отличалась здоровым консерватизмом устоявшихся правил, привычек и взглядов, с особой заботой о сохранении традиций и обычаев русской старины. Мы свято чтили религиозные праздники, старались строго соблюдать посты, читали преимущественной книги духовного содержания.  Кроме того, почти ежегодно из Москвы ходили на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру.
– Могу тогда предположить, что вы, в противовес тем писателям, которые изображали народ хамом и дремучем зверем, выдвигали тогда свою собственную концепцию национального характера русского человека, показав его ум, трудолюбие, талантливость, патриотизм, а также высокие его духовные и нравственные качества.
Шмелев согласно кивнул, правда, добавил:
– Да, за что и был постоянно бит либеральной прессой...
Помню, что я улыбнулся.
И тогда он сказал:
– Знаешь, отче Владимир, несмотря на моё, казалось бы, патриархальное купеческое воспитание, с обычаями и культурой, основанной на православных традициях, перед свадьбой я написал своей невесте, а ныне уже покойной и горячо любимой супруги следующие слова: «Мне, Оля, надо еще больше молиться. Ведь ты знаешь, какой я безбожник».
Я снова улыбнулся.
– И знаешь, куда мы с ней отправились в свадебное путешествие?
– В Италию, на Средиземное море?  Туда в основном все ваши ездили. Или в Париж…
– В свадебное путешествие, отче, мы отправились «по святым местам», точнее – на остров Валаам…
Именно благодаря набожной моей супруги Ольги, как будущий писатель на этом году жизни, я вдруг хорошо осознал, что снова и уже на осознанном уровне,  вернулся к своим корням, к православной вере, за что всю жизнь был и буду благодарен моей жене.
После той поездки, точнее 6 января 1896 года, в нашей семье родился единственный и горячо любимый нами сын Сергий. Это ли не подарок нам от Господа и Бога нашего Иисуса Христа?
– Рад за вас, а что, если не секрет, послужило желанию самому стать писателем?
– Помню, в августе 1905 года я долго бродил по лесу. Возвращался домой утомленный и пустой, опять в свою темную квартиру. Над моей головой, в небе, тянулся журавлиный косяк. К югу, к солнцу…  А здесь надвигается осень, дожди, темнота… И властно стояло в душе моей: надо, надо! Сломать, переломить эту пустую дорогу и идти, идти… на волю… Я дрожал в каких-то смутных неясных переживаниях. Журавли не уходили из глаз. Я пришел домой.
Вечером в тот же день я почувствовал необходимость писать… И в один вечер написал рассказ «К солнцу». Может быть, потому что в это время мне были противны люди, я писал о животных, о птицах. Получился рассказ для детей. Я его послал в журнал для юношества, в «Детское чтение». Он был принят. Я немедленно написал другой – из впечатлений поездки на море. Он был принят уже с удовольствием. Я не думал о выходе. Он уже был. Я написал в тот же месяц большую повесть – она пошла, и мне было предложено отдельное издание ее.
Вот и выход. Тогда я решил писать. Я писал детские рассказы. Начал писать и в общей литературе. И когда почувствовал, что как будто стою на дороге, бросил службу. На этой дороге меня ободрил покойный Альбов. Мне сказал яркое, одушевляющее приветливое слово Горький, и одобрил В. Г. Короленко.
– Короленко и Горький – это понятно, а вот про Альбова я не слышал.
– Он писатель из Санкт-Петербурга. Я ним был знаком, как с одним из руководителей журнала «Северный Вестник», хороший писатель, я читал его произведения: «Записки подвального жильца», «День да день» и «Ряса».
– Иван Сергеевич, а не расскажешь ли в нескольких словах то, как писалась «Неупиваемая чаша». Уж очень за душу меня взяла эта ваша книжка…
–  Написалась – случайно. Но такое было душевное состояние. Без огня, – фитили из тряпок на постном масле, – в комнате было холодно +5, –6. Руки немели. Ни одной книги под рукой, только Евангелие. Как-то, неожиданно написалось. Тяжелое было время. Должно быть, надо было как-то покрыть эту тяжесть. Бог помог».
Я уже и сам не сомневался в этом. Такое без Его помощи вряд ли кто из смертных мог бы осилить.
А Шмелев продолжал говорить:
– Благословляешься и, стараясь быть беспристрастным, только успеваешь листы менять. Такое ощущение, что с трудом успеваю лишь записывать за кем-то…
Мне нужно было некое уточнение, и я сказал:
– Но язык, ваш словарный запас, своеобразная запись изложения… Это же лишь вам лично присуще. А вы говорите, что записываете…
– Не нам, не нам, Господи, а имени Твоему честь и слава…  – ответствовал он мне на это.
– Это я, Иван Сергеевич, понимаю. Но сам процесс… Ну, не водил же кто-то вашей рукой. Или же…
– Самой рукой, конечно же, не водил. А вот участие в работе, скажем так, Духа Святого не отрицаю.  Помните в Евангелии от Марка: «Когда поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый".
– Интересно, а почему бы и нет? У меня, кстати, сложилось такое впечатление, что свои личные переживания, когда хочется кричать на весь свет от горя или иного потрясения, а то и знаменательного открытия, вы вкладывали в слова своих героев, чтобы кто-нибудь не укорил вас в превозношении или даже в гордыне…
Шмелев на это улыбнулся, а через какое-то время и говорит:
– Быть воспитателем, точнее моим дядькой, отец определил набожного старика, бывшего плотника Михаила Панкратовича Горкина, под его влиянием, можно честно сказать, и возник у меня интерес к религии...
Я сказал, что заметил это по его «Белогорью». До сих пор помню один эпизод.
И, достав из кармана листочек, с загодя, выписанным мною текстом, стал читать:
 – «Утро теплое и пасмурно. Дали смутны. Мы – «У Креста», на взгорье. В часовне – великий крест. Монах рассказывает, что отсюда, за десять верст до Троицы, какой-то святой послал поклон и благословение Преподобному, а Преподобный духом услышал и возгласил: «Радуйся и ты, брате! Потому и поставлен крест.
Рассказывают ещё, что видно отсюда, кого сподобит, троицкую колокольню, будто розовую свечу, пасхальную…
– …Закрываю глаза – и вижу: золотой крест стоит за борами, в небе. Розовое я вижу, в золоте, – великую розовую свечу пасхальную. Стоит над борами. Солнце на ней горит. Я так её ясно вижу! Она живая, светит крестом – огнем.
 – Вижу, вижу! – кричу я Горкину.
Он не видит. И никто не видит…
… Монах говорит, что это – как сподобит. Бывает – видят. Да, редко отсюда видно, поближе надо.
А я-то видел. Говорю, что розовая свеча и крест золотой на ней. Но мне не верят: помстилось так…»
После прочтения я аккуратно сложил тот листочек, убрал его во внутренний карман и сказал, обращаясь к писателю:
– А я, иерей Владимир, тебе верю… Каждой твоей строчке верю, над каждой страницей слезы надысь лил, благодарил Бога за то, что ты у нас есть…
Какое-то время оба сидели молча.
Затем, посмотрев на писателя, увидел его трогательно-радостный лик, а потом, перекрестившись, стал медленно опускаться перед ним на колени.
Иван Сергеевич сразу застеснялся:
– Не гоже вам, отче, вставать передо мной, грешным, на колени…
–  Не спорь. Есть поступки, о которых человеку не нужно задумываться, – сказал я ему, поднимаясь с колен, – а являть, в той или иной форме, своё почтение брату во Христе, считаю, что не возбраняется.  А сейчас, извини, грустный вопрос, как получилось, что вы не успели уехать из Крыма?
– Мы пережили в Крыму смену шести правительств, по мобилизации, объявленной генералом Деникиным, благословили сына идти в его Добровольческую армию. Конечно же, переживали, часто ночей не спали, мучаясь тревогой за его судьбу, а главное за здоровье Сергея. Ведь наш мальчик с Туркестана вернулся домой с туберкулезом. И мы даже не предполагали, что нас еще ждет впереди. И это завтра превзошло мои самые мрачные предчувствия...
Я сам виноват, конечно же, виноват, что мы отказались от эвакуации вместе с войсками Врангеля. Я, как юрист по образованию, поверил в обещания амнистии всем оставшимся в Крыму. А в результате, меня самого арестовали. Спрашивается за что? Выпустили через три месяца чудом каким-то…
– Знать,  нужны были вы еще своему народу, – негромко предположил я.
– Возможно, что и тут вы правы, отец Владимир. Выйдя из тюрьмы, я узнал, что и Сережу во время моего отсутствия тоже арестовали. Поверь, отче, я тогда даже жить не хотел. Это всё равно, что у тебя вырвали сердце. Знали бы вы сколько я плакал, будучи безсильным что-либо изменить. Криком кричал: помогите вернуть сына. Он чистый, прямой, он мой единственный, не повинен ни в чём… Про сына так ничего и не смог узнать. А потом, на какое-то время, поверишь, я… Бога потерял…
И оба, не сговариваясь, перекрестились.
Шмелёв продолжил говорить:
– Потом, правда, понял, что без мироощущения, на той или иной религиозной основе, как единственного и безусловного условия писательского, труда – всё написанное тобой, будет изначально мертво, а кипы, уже исписанной бумаги без наличия в нас некоего скажем так, духовного стержня, будут годиться лишь для растопки печи…
Затем я вновь спросил его про потерю сына в Крыму.
– Мы с женой много лет терзались этой неизвестностью, пока однажды…
Шмелев говорил, а я, уже как бы видел всё то, о чём он мне тогда в сердцах поведал.
 Когда Иван Сергеевич ушел, то я сразу же занес  его рассказ в свой блокнот:
«…Будучи в Париже, из местной газеты Иван Сергеевич случайно узнал, что в числе приехавших из России на судне был молодой человек по имени Сергей с фамилией Шмелев. Более того, там так и было написали, что это сын знаменитого писателя…
И утром с женой они были уже у капитана этого судна.
– Это большая честь для меня встречать автора книги «Человек из ресторана» на моем судне. Составляя списки людей, находившихся на судне, один из офицеров действительно услышал фамилию Шмелев. Доложил мне.  Мы нашли его в нижней части трюм. Он практически не стоял на ногах.  И в первую очередь показали нашему судовому врачу. Тот сказал о необходимости хорошего питания. Но сначала мы его тщательно помыли. Мой помощник дал ему один из своих костюмов, благо, что они были одного роста, а вечером ваш сын ужинал уже вместе с офицерами моего корабля. Рад, что мы смогли помочь ему хоть чем-то…
– А вы не скажите, куда он мог пойти? – спросил Иван Сергеевич капитана корабля.
– Скорее всего, в консульство… – ответил тот.
– Мы благодарим вас за проявленное к нему в пути милосердие и будем молиться за вас… – сказала Ольга Александровна, поднимаясь.
Однако же в консульстве им сказали, что человек по фамилии Шмелев к ним не обращался.
И наступили минуты ожидания, помноженные на надежду, что Господь снова сведет всю семью вместе.
Ровно через неделю раздался звонок у входной двери. Иван Сергеевич пошел сам открывать дверь.
На пороге стоял молодой человек примерно одного возраста с Сережей.
– Вы Иван Сергеевич Шмелев?
– С кем имею честь? – спросил хозяин квартиры.
– Я друг вашего сына Сергея…
– Входите, негоже стоять на пороге…  Раздевайтесь и проходите в гостиную, а я подготовлю к нашему разговору супругу.
Молодой человек вошел в скромно обставленную, но достаточно уютную гостиную, бросил взгляд на пару картин, висевших на стене, очевидно, еще со стародавних времен.
Туда же Иван Сергеевич привел и свою жену.
– Капитан корабля сказал нам, что в числе пассажиров был мой сын Сергей. Вы, скорее всего что-то знаете о нём, где он сейчас? – спросил он гостя.
– Для начала я должен извиниться перед вами. Тот, кто назвался Сергеем Шмелевым и недостоин мизинца вашего сына – был я…
– Тогда уж, молодой человек, соизвольте всё объяснить…, – попросил его Шмелев, чуть повысив голос.
– Извольте. Мы с Сергеем оба были студентами Московского университета и сразу сдружились, затем уже в первую Мировую войну  вместе ушли добровольцами на фронт. Сергей вернулся с фронта, отравленный газами, о чем вы сами знаете, а я продолжал служить.
Последний раз я увидел его в 1920 году, когда сидел в одном из лагерей под Феодосией. Был январь. На нас лишь легкие шинельки. И каждое утро, по сотне из нас, уводили на расстрел. И каждый раз все вздрагивали, в ожидании своей очереди.
И вот в один из дней, приказали выйти из строя какому-то пожилому полковнику. Сделав несколько шагов, он поскользнулся и упал.  Я видел, что кто-то из младших офицеров выскочил из строя, помог ему подняться на ноги и сам проводил до шеренги к тем, кого должны были сегодня расстреливать…
Когда тот офицер собрался, было, вернуться в наш строй, кем-то из расстрельной команды  он был остановлен сильным ударом приклада в живот, а потом и его самого, уже упавшего на землю, волоком  подтащили к шеренге тех, кого собирались сегодня расстреливать.
Когда молодой офицер встал-таки на ноги, я… узнал в нём вашего сына и моего друга.
Услышав эти слова, Ольга Александровна закрыла лицо руками.
Через несколько секунд гость продолжил свой рассказ:
– Мне с несколькими офицерами, вскоре, удалось бежать. Не буду рассказывать, с каким трудом мне больному и обезсиленному  удалось пробраться в трюм корабля, уходящего из России. И там, чтобы не умереть уже на свободе – на вопрос кого-то из офицеров команды корабля, я назвался именем вашего сына, что, поверьте, спасло мне жизнь… 
– Понятно… Теперь ты понимаешь, дорогая, почему фамилии и имени нашего сына не оказалось в расстрельных списках, о чем нам написал Луначарский, – сказал Иван Сергеевич, чуть приобнял плечи жены. – Убили человека, который даже не был внесен в расстрельный список того дня. Велика беда: одним больше, одним меньше. Зато, теперь, дорогая, мы знаем, что наш Сережа погиб достойно, проявив благородный поступок по отношению и к старшему по званию, и просто к пожилому человеку. Как вас величать, кстати?
– Аркадий Званцев…
– Аркадий с древнегреческого означает «пастух». И чем вы, сударь, решили заниматься на чужбине, если не секрет?
– У меня завтра монашеский постриг.
– Выходит, что все же «паси овцы моя». Хочу верить, что ваш выбор служения Господу осознанный.  Прошу вас молитв за нашего сыны. А, что, Ольга Александровна, давай накрывай на стол, помянем Сережу и дадим родительское благословением друга нашего сына, у которого здесь на чужбине ближе нас никого, как я могу предположить, никого и нет.
Еще несколько дней, по вечерам, как я могу предположить, они плакали, но так, чтобы никто не видел слез друг друга. Каждый в своей комнате… 1948 г.
Я вышел к ужину слегка потрясенным.
Батюшка Иоанн обратил на это внимание, но не стал задавать мне вопросов, посчитав, что если мне будет необходимо, то я сам все объясню.
Когда, после выпитого чая, я немного успокоился, то сам обратился к нему:
– Отче, ты же ведь читал дневник. Что скажешь об эпизоде встречи семьи с сослуживцем сына Шмелева уже в Париже?
– Я перечитал почти всё, что касалось смерти Сергея. В большинстве публикаций указывается на расстрел, но без какой-либо конкретики, лишь в двух публикациях стоит дата расстрела в январе 1920 года, в Феодосии, без суда и следствия.
Можем согласиться, что без суда и следствия, но расстрельные списки всё одно всегда составлялись. Это официальный документ, по которым они отчитывались перед властью. И потом, их же из камер на расстрел не на убой выталкивали прикладами, как баранов, а вызывали поименно, называя чин и фамилию.  И потом – это же ведь не только казенный отчет о количество потраченных патронов или выданных им порций похлебки, но и, выставленный этими убийцам уже новой Советской власти, персональный счет  на получение ими за сей усердный труд «заслуженных» наград и новых назначений за пролитую ими кровь…
И ещё, как мне помниться, в рассказе «Про одну старуху», написанным Шмелевым в 1924 году, есть такие строки: ««Народу сколько загублено через их… семерых вон свалили, как полешки, и впортокол не пишут!..».
Скорее всего, для Ивана Сергеевича включение этих строк в опубликованный им рассказ, было  важным подтверждением наличия аналогичных ситуаций, доказывающих возможность реальную убийства их сына без занесения в протокол.
–  Пожалуй, я с тобой соглашусь. Отче, а давай сходим погулять, мне нужно немного проветриться…
И вскоре мы с ним впервые шли по улочкам городка, в котором его почти все знали.  Батюшка Сергий им кивал и приветливо улыбался.
Как-то незаметно голова пришла в нормальное состояние.
А потом он повел меня в кинотеатр, где мы посмотрели комедию с Луи де Фюнесом. Я смеялся так, что отец Сергий пару раз толкнул мне в бок, но я все одно смеялся, как ребенок.
Когда зажгли свет, то зрители начинали разглядывать меня, но что отец Сергий им всем проходящим мимо говорил:
– Это русский… Типа, не обращайте на него внимания.
И все понимающе кивали ему головой, сразу успокаиваясь, по крайней мере, делали вид.

ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ

С утра я занял, полюбившуюся мне беседку и видел, как батюшка Сергий, поприветствовав меня, умчался на службу.
Сегодня я снова взял в руки дневник батюшки Владимира – это, выношенное им детище.
И открыл на странице под названием «Лето Господне».
Страницы из дневника:
 Естественно, что, читая «Лето Господне» не удержатся, чтобы одновременно не вносить в дневник новые цитаты, которые могли бы мне понадобится на встречах с нашей молодой православной порослью.
«Православная наша вера, русская... она, милок, самая хорошая, веселая! И слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость».
«И кругом уже все не такое. Серое небо, скучное. Оно стало как будто ниже, и все притихло, и дома стали ниже, и притихли, и люди загрустили, идут, наклонивши голову, все в грехах. Даже веселый снег, вчера еще такой хрустевший, вдруг почернел и мякнет, стал как толченые орехи, халва-халвой, – совсем его развезло на площади. Как будто и снег стал грешный».
Как будто и снег стал грешным…
Нужно остановиться пока всю книгу не переписал…
Вечером этого дня отец Иоанн приехал после службы в каком-то приподнятом настроении.
В его отсутствие, я уже начистил и пожарил ему картошки. Нашел банку с грибами, покропил их маслом и присыпал сушеной зеленью, мелко порезал чеснок. Отдельно положил зелень.
– Ты сам-то, Сергий, пообедал сегодня или меня ждал?
– Жду, когда ты свои грибы первым попробуешь…– ответил я.
Он улыбнулся и сказал:
– Это шампиньоны,  мог бы есть их спокойно. А теперь давай вместе помолимся.
После трапезы он рассказал мне о причине его приподнятого настроения.
Оказывается, в одной деревне, куда отец Иоанн выезжал сегодня, жила престарелая женщина и было у неё две дочери.
Когда священник вошел в их дом, то дочери в один голос заголосили, что мать уже ничего не понимает, на их вопросы не отвечает…
На его вопрос, как долго она находиться в таком состоянии, сестры ответили, что более года.
– За что же вы так долго ее мучили, почему раньше не позвали… Они и признались, что это соседи их только недавно надоумили батюшку позвать.
Иоанн уже понимал, что старушка может умереть в любой момент и стал читать необходимые начальные молитвы, потом причастил и особоровал старушку. И был искренне рад, что успел совершить необходимый порядок. А когда уже начал собираться к выходу, неожиданно раздался властный и громкий голос той старушки: «Батюшку не забудьте отблагодарить, нехристи».
После чего отец Иоанн подсел к её постели, взял в руки её ладонь, внимательно вглядываясь в просветленный лик. Радуясь за себя, что успел и исповедовать и причастить её Святыми Дарами.
А когда понял, что старушка уже стала отходить в мир иной, то стал читать уже молитвы на отход её души от тела…
Я отложил чтение «Солнца мертвых»  на  последнюю очередь. Для меня лично   Шмелев всю жизнь ассоциировался с его «Летом Господним» – жизнерадостным,  пасхальным откровением встреч с Богом юного Ивана.
И вот первые страницы «Солнца мертвых»… 
Должен признаться, что это самое пронзительное, что я прочитал в своей жизни. И комок поступал к горлу, когда Шмелев описывал жуткий голод в Крыму.   Когда живая тварь всех видов тянулась к человеку в надежде, что он поможет им выжить. И он шел продавать последнюю рубашку, чтобы получить за неё горсть зерна для своих курочек.
Как же удивительно устроен русский человек,  который, пожалуй, что единственный во всем мире, был наделен Творцом  зело сострадательным сердцем и готовностью, часто в ущерб себе, делиться с ближним своим последним куском хлеба.
А через несколько страниц,  словно бы уже предварительно подготовив меня, случилось то, что напомнило мне уже о собственном, некогда пережитом мною в детские годы, солнечном ударе. Когда перед глазами весь мир переворачивается, когда ты теряешь ориентиры и медленно оседаешь на землю…
Я, продолжая погружаться в книгу,  пока снова  не испытал этот удар,  после которого уже  снова начинаешь медленно оседать на пол…
Цитирую:
«… Но каждый в подвале знает! – что вот, ещё день или два дня будет слабнуть – ведь им, как общее правило, в наших, в здешних-то  крымских подвалах и по четверке хлеба соломенного не давали, а так… теплую воду ставили – для успокоения нервов… Так вот, каждый в подвале знает, что вот в эту  или в ту ночь начнет истлевать. Где только? В яме ли тут, в овраге, или в море? И судей своих не видал, нет судей! А потащат неумолимо, и – трах!
Я даже высчитал: только в одном Крыму, за какие-нибудь три месяца! Человечьего мяса, расстрелянного без суда, без суда! – восемь тысяч вагонов, девять тысяч вагонов! Поездов триста! Десять тысяч тонн свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса! Сто двадцать тысяч го-лов! Че-ло-ве-ческих!! У меня и количество крови высчитано, на ведра если… Вот… альбуминовый завод бы можно… для экспорта в Европу, если торговля наладится… хотя бы с Англией, например…».
И вот после этого,  вдруг вижу в Симферополе улицу имени Бела Морисовича Куна. Этого венгерского революционера, который в  октября 1920 года, когда был назначен председателем Крымского ревкома, где вместе с Розалией Землячкой стал организатором  на территории Крыма жесточайшего террора бывших военнослужащих Русской армии, женщин, детей и стариков, расцениваемых ими лично, как своих потенциальных противников.
В книге Ивана Шмелева «Солнце мертвых» написано:
«…В подвалах морили… потом кого расстреливали, кого куда… не доищутся. А всех, кто в милиции служил из хлеба, простые же солдатики… всех до единого расстреляли! Сколько-то тыщ. И всё этот проклятый… Бэла-Кун, а у него полюбовница была, секретарша Землячка прозывается, а настоящая ее фамилия неизвестна… Вот зверь, стерьва!...»
В 1937 году  Кун был арестован за  «руководство некоей контрреволюционной террористической организацией». Есть свидетельства тому, что  после допросов Бела Кун был так изувечен, что на нем не оставалось ни одного живого места. Не исключаю, что кто-то, таким образом, дал понять ему, что испытывали те, кого он с Землячкой с остервенением пытали в Крыму.
Он был расстрелян. Странно, что реабилитирован. Но более странно то, что одна из улиц Симферополя до сих пор носит имя этого кровавого палача.
Наверно, именно потому нынешние коммунисты уже многие годы снова рвутся во власть, повязывая, галстуки цвета невинно пролитой крови уже новым поколениям юным пионерам.
Вернемся к дневнику батюшки Владимира.
…«Офицеров убивали и зарывали. А то совсем просто заваливали ими овраги. А то еще проще: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: как сделать человечество счастливым.
…Для этого надо начинать – с человеческих боен?
…Их было семеро, с поручиком-командиром. Их поймали заманкой: объявили — прощение. Они спустились с оружием своей честью – почерневшие и худые, с тревожно-сверкающими глазами застигнутой горной птицы. Их возили на фаэтонах: смотрите – друзья, союзники! покорились! Их кормили бараниной и поили вином – братались. И тенью следовали за ними ясноглазые люди в коже. Их выпытывали приятельски о лихой жизни на перевале, об оставшихся там глупцах, о тропках… Потом – отобрали оружие: теперь мир, и они завтра поедут в свои деревни. Потом их забрали, ночью. С ними могут покончить в море – швырнуть с камнями…
Может быть, тут же, на берегу, их жены, матери… или из деревень горных видят черную лодочку на море и не чуют. Радуются прощенью, ждут: власти нельзя не верить…»
…«Здесь когда-то – тому три года! –  стояли станом оголтелые матросские орды, грянувшие брать власть. Били отсюда пушкой по деревням татарским, покоряли покорный Крым.
Пили завоеванное вино, разбивали о камни и вспарывали штыками жестянки с консервами. Еще можно прочесть на ржавчине – сладкий и горький перец, фаршированные кабачки и баклажаны, компот из персиков и черешни «Шишман».
Тот самый Шишман, которого расстреляли по дороге. Валялся в пыли, на солнце фабрикант консервов в сюртуке и манишке, с вырванными карманами, с разинутым ртом, из которого они выбили золотые зубы. Теперь не найти консервов, но много по балкам и по канавам ржавых жестянок, свистящих дырьями на ветру.
Одуревшие от вина, мутноглазые, скуластые толстошеи били о камни бутылки от портвейна, муската и аликанта – много стекла кругом! –  жарили на кострах баранов, вырвав кишки руками, выскоблив нутро камнем, как когда-то их предки. Плясали с гиком округ огней, обвешанные пулеметными лентами и гранатками, спали с девками по кустам…»
Воистину, русский человек устроен иначе, чем французы, например. Для него чужая боль, чужой голод и чужая возможная смерть… рвут его любящее сердцу на части.  А какие были удивительные люди, что при всей трагедии положения старались не потерять ни подобия, ни образа Божьего?
Это удивительно!
 «Новые творцы жизни, откуда вы?! С легкостью безоглядной расточили собранное народом русским!
Рвёте самую память Руси, стираете имена-лики…
Самое имя взяли, пустили по миру, безымянной, родства не помнящей. Эх, Россия! соблазнили Тебя – какими чарами? споили каким вином?
Не знаю, что стало бы со мной, остался бы я вообще жив, на чьей стороне был бы в начавшейся братоубийственной бойне, если бы меня не увез сюда покойный батюшка Александр?
Видит Бог, не знаю…
Еще одна из бесед с писателем Иваном Шмелевым:
– Ты, поди, и сам, Иван Сергеевич, знаешь, сколько уже канонизированных святых Новомучеников и Исповедников, взошедших на личную Голгофу в 20-годы Советской власти, которые своею кровью защищали православную веру и саму церковь в России. Вспомни и о том, что говориться в «Деяниях Апостолов» о самом первом гонении и столкновении Апостольской церкви, проповедующей Воскресшего Христа с властью иудейского синедриона в Иерусалиме.
Шмелев какое-то время сидел в задумчивости, но, когда начал говорить, его лицо постепенно оживало на моих глазах.
 «Приведя же их, поставили в синедрионе; – начал цитировать по памяти писатель. – И спросил их первосвященник, говоря: не запретили ли мы вам накрепко учить о имени сем? и вот, вы наполнили Иерусалим учением вашим и хотите навести на нас кровь Того Человека.
Петр же и Апостолы в ответ сказали: должно повиноваться больше Богу, нежели человекам» (Деян. 5: 27-29).
Этот принцип «повиноваться больше Богу, нежели человекам» и стал основным  принципом христианского отношения к большевистской власти, как я понимаю.
– Отче, ведь монашество на Руси было отделено от власти и в монастырях жили по своим Уставам. И испокон веков призывали молиться за власть, которая от Бога. Почто с ним так жестоко обошлись? 
– Отвечу – от страха!  От животного страха уничтожали священство и монашество, как «свидетелей» их богопротивного делания. И в этой связи, твой сын защищал власть Богом данную…
– От власти богоборческой, как я понимаю, насильственным путем утвердившейся на несчастной нашей земле?
– Именно так. Это потом, лукавый научил коммунистов лицемерить, когда им понадобились голоса православного народа.
– Есть еще нечто, что мне стараются приписать, а затем и вменить уже в России. Я имею ввиду высказывания, сделанные мною в самом начале войны.
– Я кое-что читал…
– Тогда объяснять не стану про своё состояние души  в то время.  Но проплаченным горлопанам мало того, они хотели, чтобы я покаялся публично и на площади… Не дождутся. К тому же, для такого рода исповеди у меня есть Бог!
– Согласен! Думается мне, что смаковать фразы, вырванные из контекста, безнравственно, тем более что они касались времени, о котором  лично мало кто либо знал,  о трагедии, которая никого из них лично не коснулась. 
Это я говорил о высказываниях Иван Сергеевича по поводу нападения Германии на Советский Союз.
Но продолжу запись нашего разговора:
– Сергей,  ваш сын защищал власть Богом данную,  от тех, кто  эту, Богом данную власть, власть разрушал, а значит, был Богоборцем.
И дело не в красных и белых, а о борьбе верующих с теми, кто поддался мороку бесовскому, грабя то, что им не принадлежало, насилуя то, что им было не позволительно, убивая только за то, что человек просто говорил на чистом русском языке…но еще знал и французский, который им был неведом
И вот, что я хочу вам сказать, будучи хорошо знаком с периодикой, заверяю вас, дорогой Иван Сергеевич, что у вас свой и весьма многочисленный благодарный читатель в эмиграции, что не могу сказать про большинство писателей и поэтов зарубежья, включая русских.
– Благодарю…
И  вдруг писатель неожиданно сам стал медленно опускать перед отцом Владимиром на колени, а священник, вначале растерявшись, всё же прижал его голову к своей груди, как родной отец, который был рад тому, что его сын,  потерявшийся в тяжелое лихолетье… снова возвращается в лоно Матушки-церкви, а потом сказал:
– И ты, брат Иван, прости меня Христа ради.
– И еще, пока не забыл. У меня ведь от скверности помыслов язва открылась. Врачи лишь руками разводили. Поверишь, я ведь, если мне память не изменяет, в 1934 году, да, точно. Я молиться начал преподобному Серафиму Саровскому, месяца два поклоны бил… Выздоровел, ведь, вот тебе крест…
Запись в дневнике:
То, что произошло, буквально напомнило мне притчу о блудном сыне. В ней, как вы все помните, изображен человек, который в трудную для него минуту отворачивается от Бога, более того он обижается на Него и выбирает путь на чужую землю, где надеется обрести полноту, своего рода преизбыток жизни. И вскоре понимает, как жестоко он обманулся. И в сокрушении сердца, он возвращается в родной дом, выбирая послушание.
Дай-то Бог чтобы его возвращение на Родину, в отчий дом, было победоносным! Воистину он того достоин.  Май, 1950 год.
– Читал? – спросил я, подошедшего ко мне в беседку, отца Сергия.
Батюшка лишь мельком посмотрел на открытую страницу и, кивнув головой, ответил:
– И что скажешь?
– Могу лишь продолжить слова моего деда, отца Владимира. Мы катастрофически теряем авторитет, а наша молодежь сегодня уже практически не ходит в храмы. Лишь редкие случаи истинного горя, при потере близких, приводят их к нам. И то лишь на время совершения того или иного церковного делания.
– Грустную картину ты мне нарисовал.
– Счастливое время, когда мы все были с Богом, закончилось. То, что сейчас повсеместно происходит – есть не что иное, как, пир во время чумы… Вы это в своей истории уже проходили. Вот только не очень понятно, чем именно он для всех закончится.
Какое-то время мы сидели молча.
Грустно что-то мне вдруг стало. И особенно стыдно перед батюшкой, который мои постоянные разглагольствования смиренно терпит.
– Когда думаешь ехать домой? – начал отец Иоанн. – Есть какие-то планы?
– Завтра поеду на вокзал и будем знать…  А пока всё ещё нахожусь в какой-то прострации от прочитанного.
– Жизнь в любом случае продолжается.

«КТО ИЗ НАС БЕЗ ГРЕХА?»

Вспомните  слова  из Святого Евангелия «Кто без греха пусть первым бросит камень» в моего героя.
Это сегодня, люди, не испытавшие истинного, чудовищного горя, могут сметь смаковать высказывания Ивана Шмелева о первых дня войны, когда он поддержал немцев, объявивших войну Советскому Союзу. Поддержал, не исключаю, по причине того, что искренне возненавидел ложь и цинизм большевистского правительства, не исключаю, что он еще верил в возможность возврата любимой им страны и ее трудового народа к  старым и добрым временам с батюшкой царем на престоле.
После чего многие из коллег по писательскому цеху публично от него дистанцировались. Скажем точнее, отвернулись.  Если, по правде, то лишь потому, что Шмелев всё одно был  и читаем, и любим, а они нет…
Очень быстро к нему придет переосмысление всего и вся. Его снова начал удивлять, любимый им народ, поднявшийся всем миром на немца. Да, русские понесли больше потери, но выстояв и победив, сцементированные волею к победе, русский человек в очередной раз доказал, что он непобедим.
И вскоре Иван Сергеевич понял одну простую истину: даже идя в атаку со словами: за Родину, за Сталина… Русский солдат, в первую очередь шел защищать свой дом и свою землю, родных, жену и деток. А уже потом Родину и Сталина.
Вернувшиеся домой, пройдя через горнило той жуткой войны, эти солдаты и офицеры, командующие полками и армиями, целыми фронтами, закалились настолько, что воистину стали нашим золотым генофондом.
Я не осуждаю своего героя. Боже упаси. Мне, например, тоже не понятно, как можно возлюбить тех, кто уничтожал всё, что было Ивану Шмелеву дорого?
Как любить тех, кто лишил его самой возможности и права спокойно жить в «домике на горе» и возделывать свой кусочек землю?
Как любить тех, кто убил его любимого сына, разрушал храмы и коверкал родной язык мертвой бездушной аббревиатурой, например, ВЧК?
Иван Шмелев не стал, подобно хамелеону, приспосабливаться к новой власти, как это сделал, например, бывший граф Алексей Николаевич Толстой, приезжавший в Париж, чтобы рассказывать эмигрантам о том, как он хорошо питается  и вольготно живет в большевистской России, обещая всем вернувшимся «молочные реки и кисельные берега». Его можно хотя бы понять: человек просто хотел выжить.
Естественно, что в результате, после Победы, мысли о возможном возвращении в Россию уже его не покидали. Но…
 У Ивана Сергеевича оказалось серьезно подорвано здоровье, и ему ничего ему не помогало: ни врачи, ни прописанные ими лекарства. Оставалось лишь лежать и ждать смерти.
А когда он, однажды, пересилил свой страх и дошел-таки до Храма, преодолевая боль, то вдруг понял, что боль отошла, как только он переступил его порог.  А вот бесенок  не смог последовать за ним на службу и в течение всей Светлой Заутрени Шмелев мог снова вернуться к воспоминаниям радостного детства, когда Храм был главным интересом и смыслом всей его последующей жизни.
Далее Шмелев пишет уже сам: «Это был первый день Пасхи. Болей не было, – как чудо! Но со второго дня боли явились снова и уже не отпускали меня… до конца, до… чудесного, случившегося со мной».
Молился ли он? Да, молился, «маловерный… слабо, нетвердо, без жара… но молился».
А то, что касается боли, вспомните тогда Христа распятого. Допускаете мысль, что Сыну Божьему не было больно? Ошибаетесь!  Еще как было больно…  Но иначе было нельзя. Ибо «…тако подобает нам исполнити всяку правду».
Тогда  можно предположить, что и каждый христианин должен быть готовым к тому, что и ему придется пройти уже через свою собственную Голгофу. И тоже, подобно Спасителю, претерпевать.  Что, не иначе, как и наше последнее испытание веры будет через неимоверную боль. Помните? Спасется только тот, кто претерпит, и претерпит до конца. И лишь претерпевший спасается.
Грустно, когда кто-либо, находясь в больнице, постоянно  вопрошает: «За что мне это?» Вместо того, чтобы сказать: «Слава Тебе, Господи! Знаю, что зело грешен. Прости».
Прочитал, что во сне Шмелев часто видел живого сына:
«Видел сон: я сильно подавлен – во сне это. И вот я вижу – в какой-то комнате – молодой человек, очень похожий на Серёжечку, но бородка юности чуть рыжевата.
Всматриваюсь – он! Серёжа! И я кричу, бросаюсь к нему, целую. И он как-то мило, смущённо даёт себя ласкать, – что сказал он, не помню.
Могу предположить, что сын снился ему до последнего мига жизни. В таких случаях, как о примете, в народе говорят, что покойный звал его за собой и  к себе. Возможно.  Думаю, что Сережа, после смерти писателя, сам встречал отца уже там…
Поэтому, внимательно вчитываясь в произведения Ивана Сергеевича, при желании можно понять, до какой степени вся его жизнь была построена на сочетании пасхальной радости детства и страданий в несение им своего креста уже в зрелые годы. И эти воспоминания им моментов его мысленного единения с Ним, помогали, в результате, преодолевать все невзгоды.
И согласен с Иваном Шмелевым, что  «не виноват перед Богом и совестью идущий, если бесы прикрываются родной нам кровью».
А Шмелев всю свою жизнь был именно идущим.
Хотя был и такой момент в его жизни когда, вдруг, разуверившись, он с болью скажет: "Бога у меня нет: синее небо пусто!"
После этого Иван Шмелев похоронит свою трогательную прозу, чтобы наотмашь, как пощечину всему жестокосердному миру, создать свою уникальную и величественную народную трагедию – эпопею под названием "Солнце мертвых".
Утро, когда я еще спал, батюшка Иоанн,  увидев на столе,  написанный мною, текст, присел в кресло и стал внимательно его читать.
Вскоре я проснулся и открыл глаза.
Солнце за спиной священника дотянулось своими лучами до его фигуры, и он нечаянно оказался в ореоле сияющего света.
– Господи! – невольно вымолвил я.
– Не придумывай, пожалуйста…
– Вообще-то я об игре света…
– Извини, посмотрел твои вирши. Что тебе сказать, дорогой вы наш.  Для выступления на лекции слишком надрывно.  Проповедь…  – тут он задумался.
– Начал уж, так говори.
 – Думаю, что излишне страстно. Извини. Да и потомки графа Толстого тебе этого не простят.
– Это можно как-то поправить?
– Ты про потомков? Шучу.  Да, если убрать избыточное воодушевление … – сказал он, улыбаясь. –  А если по делу?  Думается мне, что всё нужно строить лишь, как твои возможные предположения.
– Разорви…
– Нет, ничего мы рвать не будем. Вставай, приводи себя в божеский вид и спускайся, будем завтракать.
Уже заканчивая пить чай, батюшка спросил меня о планах на этот день.
– Хочу поискать размышления Ивана Сергеевича о вере, которые он вкладывал в уста своих героев, благо, что в вашей с дедом библиотеке есть все его книги. В том числе, включающие в себя, в первую очередь, переписку с его друзьями и хорошими знакомыми, завоевавшие доверие и его благосклонное отношение к ним...  Чуть не забыл тебе сказать.  Мне удалось вчера взять билет лишь на завтрашний вечерний поезд…
– Понятно. Тогда погружайся в чтение, а я тебя оставлю одного. Мне нужно в Париже подменить заболевшего священника. Еда в холодильнике есть, так что с голоду не пропадешь. Вернусь, вместе поедим, а потом я отвезу тебя к поезду.

ПРОЩАНИЕ С ГЕНИЕМ

Сегодня в день рождения Ивана Шмелева,  я вновь перелистываю последние страницы дневника, подаренного мне батюшки Владимира:
«Мы не виделись более года. Иван Сергеевич в храм не заходил, и мой дом более не навещал.
Возможно, что он сетовал на свои доверительные признания. Такое бывает. Иногда после исповеди человек вдруг вздыхает полной грудью, а иногда, когда что-то недоговорил или просто утаил, возникает некое ощущение не столько страха, а более стыда и ты даже, какое-то время, стараешься не попадаться духовнику на глаза.
Но возможно, что всему причиной были серьезные болезни, о которых он мало кому говорил.
Воистину, неожиданно для меня, он появился на пороге храма в воскресенье, это был июнь… 22 числа. День нападения Германии на Советский Союз.
Попросил меня прочитать панихиду о невинно убиенных и замученных в концентрационных лагерях, в особенности деток малых.
И всё то время, что служи, он, стоя рядом и плакал.
После того, как на столике оставил пожертвования, подошел ко мне.
– Извини, отче, что долго не был…
– Спасибо, что пришел. Что-то еще нужно?
– Да. Отвези меня рано утром 24 июня в русскую обитель Покрова Пресвятой Богородицы в местечко, называемое Бюсси-ан-Отт. Оно расположено в 140 километрах от Парижа.
– Я буду у вашего дома в 6 часов утра…
И он с благодарной улыбкой на лице пошел домой.
Кто же знал, что…  а, впрочем, обо всем по порядку.
Шмелев сам прошел в храм, а, увидев храмовую икону, направился в её сторону.
Я видел то, как он медленно опускался на колени перед иконой Пресвятой Богородицы «Покрова»
Подойдя, оставался за его спиной, если бы вдруг ему понадобилась помощь.
А губы писателя в это время произносили слова:
– Матушка Пресвятая Богородица, знаю, что Ты меня слышишь. Прости нас грешных, заносчивых друг перед другом, гордецов. Прости и меня, что так долго к тебе собирался. И сохрани, прошу, простой трудовой люд русский, к которому я прикипел всем своим сердцем сызмальства. Он мудрый, он тебя чтит и любит. Он много пострадал от либеральной интеллигенции нашей, от этих нигилистов, соблазнивших и бросивших русский народ в беде, постоянно искажая правду о России, и о русском человеке. Десятилетия недодуманностей и… и лжи.  Не крепили его, а подкашивали…
После чего Шмелев наклонился к самому полу, чтобы поцеловать подножие у ног Пресвятой Богородицы…
Его губы шептали памятные слова:
«Вся Ты – свет, и всё изменилось с Тобою, и стало храмом. Темное – головы и спины, множество рук молящих, весь забитый народом двор... – все под Тобой. Ты – Царица Небесная. Одна Заступница наша Усердная – над всеми нами, грешными…».
 Вскоре вошла настоятельница матушка Феодосия и отвела гостя в келью с видом на монастырский сад и обратила внимание на то, что он часто крестился.
Он совсем немного отдохнул с дороги и вышел в монастырский сад, где слово дите малое,   какое-то время впитывал в себя всю земную красоту Божьего мира и этот чудесный воздух русского монастыря.
Немного посидел на лавке, согреваясь теплыми лучами июльского  солнцем, любовался травкой и рассаженными вокруг цветами.
Потом снова и уже более уверенно пошел к храму, а уже на пороге сказам мне всего несколько слов:
–  «Я всегда знал, что должен был быть ближе к монастырю: мне так не хватало воздуха моей родины»…
И, войдя в храм, снова прошел к уже знакомому образу,  где вновь опустился на колени перед иконой Пресвятой Богородицы, а потом сделал новый поклон уже до земли.
Не иначе, как предавая тем самым всего себя в руцы Того, Кто наделил его неиссякаемыми  талантами, с Кем он в тот момент так зримо, и так прилюдно, пришел воссоединиться в последнее мгновение своей земной жизни.
В такое положении и отдал в руцы Божьи свою израненную и истосковавшуюся,  трепетную душу взрослого ребенка.
Монахиня матушка Феодосия, присутствовавшая в это время в храме, когда поняла, что Шмелев мертв, скажет:
 – Этот человек приехал умереть у ног Царицы Небесной и под её Покровом.
И вот ведь, что любопытно. В этот день по церковному календарю было празднование памяти святого апостола Варнавы, небесного покровителя старца Варнавы Гефсиманского. Смерть писателя в этот же день, как бы стала  и его встречей со «своим» старцем…
Врачи потом что-то говорили о сердечном приступе, а по мне так в тот самый момент душа Ивана Сергеевича наконец-то освободилась от всех земных оков и в буквальном смысле воспарила.
Сначала она облетела сам храм, потом унеслась на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа к могиле, где была похоронена Ольга Александровна. Заскочила ненадолго в свою парижскую квартиру. По пути к России, побывали в памятных для нее местах Германии…
Затем, несколько дней она парила над Москвой, посещая места раннего детства, когда семья жила в Замоскворечье, а закончила свой прощальный путь уже в Крыму, навестив, свой маленький и любимый домик в Алуште.
Вечером этого же дня, куда отец Владимир заглянул, чтобы прибираться в комнате Ивана Сергеевича, он обнаружил на столе лист с убористым и хорошо ему знакомым почерком.
Это было духовное завещания И.С. Шмелева.  Его священник читать не стал, а убрал в папочку до прихода нотариуса.
А рядом лежало письмо уже для него. Из которого стало ясно о последнем желании Ивана Шмелева.
"Отче Владимир, чувствую, что уже доживаю дни свои в стране роскошной, чужой. Всё – чужое. Души-то родной нет, а вежливости много.  У меня плохо, на душе-то.
Вот – итог жизни русского писателя. Отнято – все. Не у меня одного. Терплю. Но от своих – особенно горька неправда.
Если бы не твоя скромная поддержка, не ведаю, дожил ли бы я до сего дня.
Тебе благодарен за это. Не отнекивайся, есть за что. Во-первых, за твое терпение, что приходилось слушать моё брюзжание, а более, как я понимаю, за твое христианское сострадание моей больной души.
Хочу, чтобы ты знал. Видит Бог, что мечтал вернуться в Россию, хотя бы посмертно. Сделай это для меня, Христом Богом тебя прошу…
Будут отговаривать, говори всем, что я хотел умереть в Москве и быть похороненным на Донском кладбище, пусть имеют  это в виду. На Донском! В моей округе.
То есть если я умру, а Вы будете живы… продайте мои штаны, мои книжки, продайте всё, а вывезите меня в Москву.
И ещё хочу, чтобы ты, отче, знал. С Ним Самим я уже обо всем договорился. И ведаю, что прощен!
А тебя прошу, чтобы чин отпевания совершал сам. Ты и ваш храм мне по сердцу сразу пришлись. Знал бы ты, сколько я вас искал…»
Я же вынес от встреч с ним для себя главное, что его проза не только заставляет каждого лучше понять о себе, и о вере, а то, что Иван Шмелев своим любящим и зело сострадательным сердцем, каждым своим словом, в буквальном смысле, «переплавляет»  всех, кто «заболел Шмелевым»  в нового человека.
И думаю, что все это, скажем так, предсмертное преображение Ивана Шмелева могло произойти лишь в одном единственном случае: после того, как, отринутый им самим в минуту слабости, Он вновь стал для Ивана Шмелева – живым и также горячо любимым, как в детстве. 
Именно поэтому, прочитав его прозу, уже и нам нельзя быть прежними, что каждому из нас нужно многое менять и в своей спокойной, комфортной и размеренной жизни, а также, в корне менять отношение к тому, к чему мы всю жизнь стремились, что иллюзорно строили.
По-сути, каждый, под диктовку лукавого, строил свою собственную вавилонскую башню, наивно надеясь в ней укрыться и обрести спасение.
Иван Сергеевич Шмелев был похоронен 27 июня 1950 года на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа рядом с могилой, в которой была похоронена Ольга Александровна.
А далее просто поверьте: все последующие годы Господь не забывал просьбу своего верного и любимого чада.
 Когда обстановка в России более-менее стабилизировалась и шабашу безпредела пришел конец,  то по благословению Святейшего Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II прах писателя и его супруги  в 2000 году, 30 мая, был перезахоронен в Москве, в некрополе Донского монастыря.
Твой наказ, дорогой Иван Сергеевич и любимый наш брат во Христе, с любовью, нами выполнен.