Президенту письмецо Афродиты

Режиссёру Т. П. Ч.,

на сей рассказ вдохновившему.

***

За правду борется народ…

Ну, разве он не идиот?..



Когда голову в петлю — от забот,

то подумал я тогда — «Идиот!»



Режиссёры-сценаристы —

вредный элемент,

вам бы лишь бы рюмку в зубы,

следом огурец…

(Известная поэтесса.)

***

Пока Тапа закрывала замок, Бельва, понятной породы собачонка, но подстриженная под мелкого льва, закручивала поводок вокруг её башмачков, принюхивалась и фыркала. К тому же, в придачу к обычной своей вертлявости, она сердито тявкала и дёргала поводок так сильно, что невольно развернула Тапу и та увидала перед собой громоздкого незнакомца.

— У?! — запрокинула Тапа голову и коснулась плоскости двери накрученной на затылке косичкой.

Высоченный мужчина усмехнулся и отступил на пару шагов, позволяя как бы визави отстраниться от дверной вертикали и рассмотреть себя в натуральную величину без удивления или испуга.

— Зачем пужаете? — спросила Тата, невольно переводя себя в спасительную заводь простушки-девчушки как бы. — На пужало, горец, вы не похожи.

— Зачэм? — изогнул правую бровь горец. — Нэ спеши с вопросами, дэтка. Послушай…

Бельва залилась ещё пуще активным лаем.

— Цыть! — слегка притопнул большой рыжий башмак у её носишки, и собачонка примолкла, мило прижавшись к ноге хозяйки своей, тоже, в общем, дамочке миниатюрной.

— Тэбя просили уняться? — вопрос относился к хозяйке, а не к собачонке. — Прэзиденту жалобилась?.. помощи просила?.. Молчи, молчи, вопрос риторический, как у вас говорят… Так вэдь жалобы царю эщё народники обнулили… слыхала, чай, про таких? Ну вот. На бога надейся, а сама-то, дэвонька, не плошай… Но всё ещё ждёшь?

— Ну, жду. — Тапа потрогала пальцем родинку под своим маленьким аккуратным носом. — А тебе-то чего надо конкретно, гражданин? — И, скользнув по косяку плащом, попятилась, к пожарному выходу, который, заметила боковым зрением, сквозил не запертым прямоугольником, подвигая ногой при этом и своего испуганного львёнка.

— Ну, жди… А ведь тэбя предупреждали… Вот и заполучи…

Из проёма прямоугольника выступил другой верзила, смуглый да с носом орлиным, ударил Тапу по затылку, ловко подхватил обмякшее тело под мышки и швырнул вместе с онемевшим пёсиком по лестничному маршу — с пятого этажа на первый без задержки. Особого шума это не произвело и, стало быть, не обеспокоило никого, поскольку на запасном маршруте некому было и слышать.

Болонка, очнувшись от своего собачьего шока, не прекращала теперь отчаянный лай, хотя и осипла уже. Смуглый верзила нехотя как бы вернулся от машины и крутанул крепкими пальцами её лохматую головёнку на бок и обратно, точно ключ провернул…

— Да заче-ем? — спросил без акцента уже и скосил недовольно правую бровь его старший напарник и положил бутафорский нос из папье-маше в бардачок.

— А чтоб не будила спящу царевну.

— А-а… ну да. Ладно, поехали.

На лестничную площадку вышаркнула пегая старушонка в своих старых шлёпках, заметила забытый ключ в замке «милиционерки», как она за глаза называла соседку…



***

Тапе мерещится? «Мне чего… такое… снится?» Сон не сон, что-то на грани обморока… от этого жутковато-зябко и зыбко в ощущении некой нереальности происходящего.

Идёт открывать двери… или это её старенькая бабуля шлёпает босиком по паркету? Почему по паркету? И босиком? (гувернантка любит повторять: «У Тапэ всегда есть тапкэ!») Она вроде как барышня… хотя нет, какая барышня. Её купили… да-да, господа купили, поскольку у самих детей не получалось. Присмотрели в одной из своих деревенек и… под секретом, да, сторговались. «У вас всё равно детишки мрут от голода… а мы вырастим, воспитание дадим, образование… госпожой станет настоящей. Всё чин чином». Что-то ещё обещали… но чтоб никому ни словечка… Ах да, помогать по жизни обещали и дальше… но чтоб никому… ни-ни!

И смещение произошло у Тапы в голове… хотелось ей, видимо, на бабушку свою походить… Романтика, словом. Овеяно флёром… каким флёром?.. Отчего флёром?..

Отчим (отец, получается, раз никому «ни-ни») выговаривал после: тебе, мол, не положено открывать двери… для этого есть специальные в ливрее люди… Помолчал, ещё раз посетовал, попенял: нельзя тебе отворять, на то есть швейцар, а тебе не следует…

Предание, в общем. Семейное. Мифология почти что…

Тапа открыла глаза. Белый потолок ослепил. Дома, в квартире, потолок другого цвета… Кстати, какого?.. Забыла? Как так?..

Хотела повернуть голову, не смогла. Скосила глаза… На палату больничную похоже…

«Где я? Вне жизни? Или чего?.. Ангел я? Шуткуете?..»

И кусочек сомнения по поводу… сомнения по поводу чего?.. Неправильно жила, раз очутилась невесть где? Или всё же правильно? Кругом вроде чисто и светло… Или не жила? Но как же, как?.. Ведь жила?..

Ну и чего сопли распустила…? Соплями, что ль, клеить переломы будешь?.. Какие переломы?.. А почему слюни стали не липкими?.. Кстати, с чего бы они стали пресными? Испортились? — Тапа подвигала языком во рту: зубы все поломаны, карябаются, скосила глаз на тумбочку с бутылочкой воды: не дотянуться…

Не так жила? Почему это не так? Дочерей вырастила, замуж выдала… впрочем, сами повыскакивала. Но не важно. Почему же не?.. Почему, собственно?.. Нет, всё так!



***

Мадонной явилась подруга Майя (Майка — редкозубая чудачка), чудаковатая для незнакомых, так и спрашивают у Тапы: нормальная? Тапа же привыкла к ней ещё в пору совместной учёбы в политпросвете, как называли своё училище студенты… Позже поэтический дар в ней прорезался… или скрывала поначалу?

— Чё-о приуныла? Выше нос свой курнос. И чёрточку под носом сдвинь правее. Вон Билведреса твоя тявкала, тявкала и загнулась. А ты в по-олном ажуре-абажуре, как любят говорить японцы-америконцы — жива и шевелиться даже могёшь.

— Не чёрточка, а родинка, — поправила Тапа и попробовала пошевелить чем-нибудь, однако тело никакой ответной реакции на призыв к собственному осознанию не обнаружило. — Жалко…

— Чево-о?!.

— Биль… жалко Бильку.

— О-о-й! Ты меня удивляешь. Доктор сказал: пусть шевелит копытами, не то зачахнет. Вот и шевели. А собаку, что ж… жалко… конечно, жалко. Но зато соседку разбудила. Слушай, ты, правда, ничего не помнишь?

— Почему? Помню… Тебя, например.

— Не во мне дело.

— А в ком?

— Ну как…

Тапа пока не собиралась обретать память — на то имелись причины. А подруга, что ж, потерпит — язычок её слишком подвижен, дабы хранить секреты. Поэтесса всё ж…

— Ча-аво отвернулась? Не хошь, как хошь, и не говори.

Всё же Тапе спокойнее, когда знакомый Майкин голос вливается шумным водопадом в уши сознания. И манера эта её выражаться тоже бодрит… раздражает, но бодрит.

— И не жалуйся! Сочувствовать даже не собираюсь.

— Почему?

Тапа скашивает глаза в другую сторону. Да, подруга — циник и ругачка. Чуть что — на матерок пересаживается.

— Довыёживалась? Ха-ха-ха! С лестницы спустили — достукалась. Будешь теперь слушать подруг своих? Бу-удешь, куды деваться. Вот и лежи молчком-ничком, набирайся сил для новых подвигов своих дурацких. Ты куда нынче смотришь, на кого равняешься?

Тапа делает вид, что не понимает, о чём её спрашивают, но потом всё же говорит — медленно, с придыханием:

— Ну, я смотрю и туда и сюда… в телик, например… А чего?

— И чего видишь?

— А вижу я: и то и другое имеет свою пользительность. И то нужно и это. Для одних телик, для других — инет. Для тебя, Май, всё же инет больше притягателен. Для меня телик… для успокоения, когда уж совсем тоска одолеет.

— Ты это брось — тоска у неё. С какого такого?.. Тоска у неё!

Майя достаёт из сумочки смартфон.

— Вот, записала давеча мыслишку. — И без выражения читает:

О чести знать не каждому дано —

бесславный путь продлит иные мысли…

И ржа покроет души очевидцев,

кому и без того чихать на всё давно…



И возвращаясь в амплуа обывателя:

— Кстати, какое там письмецо накатала ты президенту?

Тапа моргает, — ей, видать, «мыслишка» подруги не ясна. Да и вопрос тоже вовсе некстати.

Майя успокоительным тоном:

— Не ломай голову, мент, не Тютчев это. Мои собственные. А что касается письмеца, то мне интересно просто… И главное, скажу тогда в награду, какая сорока принесла на хвостике своём сию повестушку…



***

Проснулась, огляделась, снова стала утопать во сне…

Стучат в железные ворота в ночь, основательно стучат, по-хозяйски. А мне тогда поручили охрану складов. Чтобы, значит, не получился в городе разгуляй. Открываю со скрежетом, но в полметра прореху. Крепкий стоит передо мной мужик, но не крепче меня.

— Чего колотишь?

— Вина хочу.

— А ещё чего?

— Ты чё, не знашь меня?

— Знаю.

— Ну.

— Не понукай, не запряг. Ладно, дам. Но сколько сам, один, сумеешь вынести. Годится?

Вижу, играет желваками, но терпит. За ним ватага, но и за мной тоже могут быть бойцы, он же не в курсах.

— Ладно, показывай.

Прошёл за мной, задумался у штабелей с бочками, хвать одну на бок и покатил.

И повадился так-то еженочно, пока я ему не вмазал промеж глаз. И прекратилось нашествие.
Маленькая Тапа пригрелась под правой мышкой своего дедушки-крёстного Гаврилы Гаврилыча и слушала его рассказ про Котовского, о котором она слышала из какого-то взрослого фильма. Дед рассказывал не Тапе… а кому, кому?.. Тапа забыла.
— Вот он вдруг опять является ко мне, и, главно, днём и трезвый и говорит: вступай в мою шайку-лейку. Ты мне подходящ.
А я росту два метра и ещё какие-то сантиметры — и мощь моя, вижу, его привлекает, я ж не просто крепкий, я могуч, замечательный экземпляр для его воинской потехи. Однако на тот момент я уже вступил в партию большевиков и был инструктирован на такой вот случай, как сегодняшний. Но, разумеется, на сей счёт не распространяюсь.
— Знаешь чего, — говорю ему, как бы поразмыслив, — спасибо, конечно, за лестное предложение, но… скажу по совести и по расчёту: лучше было бы тебе к нам пойти со своей командой, — и объяснил почему: — Ты у нас вырастишь до большого полководца… не то что теперь ты есть — или бандит, или хулиган… ужель устраивает тебя таковское положение?



***

Тапе вспомнился преподаватель балетной студии, совсем из раннего детства:

— Что, дюймовочка, желаешь к потолку? — и к партнёру дюймовочки поворачивает усы свои кошачьи: — Подбросишь малютку, балерон ты наш?

Подросток пожимает худеньким плечиками.

— Чего жмёшься? Если уж её не добросишь, то и не знаю, кого тебе ещё предложить для эксперимента…

— Могу попробовать сейчас, — робко сообщает «балерон».

— Ну, хорошо, подбросишь… хвалю за смелость… а пымать-пымаешь?

Дюймовочка Тапа смотрит то на преподавателя-балетмейстера в зелёных шароварах, то на гутаперчивого мальчика…



***

…пришёл следователь, молоденький, хорошенький, озабоченный… Ему Тапа изобразила ту же полную амнезию, что и стихотворше-Майке. На то имелись причины…

А причины помалкивать, в самом деле, имелись. Веские…

Началось-то давным-давно.

— Ну чё, — окликнул коллега Сявый, неплохой в общем, мужичок (впрочем, парняга, скорее… а может, и прикидывается свойским пареньком). — Бери шампанского!

— Почто?

— Ка-ак-с?! Аттестация ж у тебя. Мы-то водочку пьём-с, а пузырчатого можем и забыть припасти… для именинницы-девственницы. (Почему девственницы? — мелькнуло, но не придала значения.) Такие мы вот шалуны. Готовь-готовь дырочки для звёздочек… Ох уж эти дырочки для дурочек — влекут, влекут и манят…

Официальная часть — проформа, похоже — была очень быстро завершена, да и неофициальная также поспешно свернулась: члены аттестационной комиссии, как по команде, — всем куда-то понадобилось вдруг? — подхватились и растворились… И осталась Тапа с глазу на глаз с полковником Василь Василичем — претендентка на офицерское звание и её непосредственный начальник. Надо было расписаться в документе, и Васьвась поманил на свою сторону стола зелёного сукна, и пальцем над документом покрутил — мол, целься. Она и зашла… (Он, кстати, и раньше глазами её оглаживал-охаживал, так сказать… и это обстоятельство даже льстило, если честно) …но не поняла в сию минутку суть происходящего действа, не догадалась, — забыла? Пузырчатое в голову ударило?.. Да, так вот, неожиданными оказались у неё на теле его веснушчатые ручищи… Отмахнулась и не ладонью даже, локтем… Дальнейшее сопротивление было сломлено тяжёлой оплеухой…

И осталась, таким образом, в прежнем своём качестве — сотрудницей вневедомственной ох…

«Известно по мультику „Ох, рано встаёт охрана…“ А то полковницей могла бы стать я к пенсии, подруга ты моя, поэтесса… А чего? Вполне… Представляешь, какой бы пенсион нынче получала?..»

— А почему молчала?

— А что, трезвонить надо было на всех углах?

Подруга потупилась. Но через минуту, вздохнув, процедила:

— Больше всего на свете ненавижу насилие. Хоть физическое, хоть психологическое…

— И где его на твоём свете нету, скажи тогда уж?



А вот с медалькой… а вот когда Васьвась смухлевал с наградой, — на пенсию оформлялась, — тут, уж извините, в приёмную президенту накарябала писульку.

«Он ведь что, поросёнок такой, орденок тот приятелю своему вручил, а мне, стал быть, фальшимон подсунул. И на пенсию гонит, не задерживай, улыбается — улыбчивый потому что. А сам, между прочим, повышения ждёт вот-вот, генеральские погоны на широкие плечи свои примеряет, на соседнюю вотчину хозяином навострился, что называется. И я ему помехой тут и оказалась — следствие прошлой его непредусмотрительной мстительности:

— Верни мне орден, — говорю, — тогда и спроваживай.

«Я ведь тоже не лыком шита — могу и повременить с отдачей…»

Мне в отделе кадров чётко прояснили мозги тогда: не можем с этой вашей награды начислить вам никаких льгот и привилегий, ваш орденок в киоске московском куплен.



***

На сей раз пригрезилось, как… Тапа не помнила, как ушла Майя. И вот вместо неё грузин… Да, как сватал её грузин.

Только тут смещение некое опять произошло в подсознании… или в сознании — как правильно? Не поймёшь этих биологов с филологами — некая смесь во сне из разных подробностей-ингредиентов возникла (Тапа частенько, уже отмечалось, слушала бабушкины рассказы и, само собой, представляла себя в её романтичном обличье). И во сне этом, значит, вместо бабульки — этот самый грузин… она пошла дверь открывать (ну то есть та самая девочка, которую купили… не то сама Тапа… сплелось, короче, всё в некую общую мазню подсознания этого самого — и вот открывает она парадную дверь, а за ней — высокий красавец, коварный кавказец. И кавказец-красавец этот уже ей, Тапе, предложение делает… а в родственниках у него высокопоставленное лицо — нечто наподобие министра, да, именно того самого, неоднозначного, иностранных дел… И просит красавец паспорт у неё — уже загадана поездка на Кавказ, — а Тапа и спрашивает: зачем вам мой паспорт, дескать, господин мой? (Подозрительность прорезалась отчего-то?.. или то неприязнь некая через века-столетия прочкнулась, — к предателю, допустим?.. Ерунда?.. просто нелюбовь?.. Да, пожалуй. Скорее всего. Ни к чему нагнетать мистику… в гендерном вопросе).

— Документ, сказывают, всегда при хозяине должен быть. — И не отдала.



И вновь Майя — Тапа даже напряглась от неожиданности — вместо грузина:

— Кстати, всё забываю спросить: ты пошто ушла из режиссёров-то?.. Зачем, спрашиваю, ты ушла с режиссуры?.. Ты оглохла?

— Не зачем, а почему, — шевелит Тапа сухими губами, возражает. Она всегда возражает поначалу. Не потому что вредная, а просто обдумывает поставленный вопрос.

— Ну и почему?

— Да как бы я прокормила своих девок на ставку в театре, хоть и областном? Муж-то мой свалил на сторону… или как говорят поэтессы — объелся груш. Вот ты зачем ушла из поэтесс, умница-разумница?

— А я не уходила, ты чё. Можно быть бухгалтером, но при этом кропать стишки.

— И где они? Давно что-то не слыхала стишков твоих.

И сама себе подумала:

«А я вот буду теперь режиссером своей жизни… прожитой».

— Что мне ещё остаётся? Лежи себе да сочиняй…

— Что?

— Это я так.

— А помнишь, стишок я про тебя сочинила?

— Какой?

— Режиссёры-сценаристы, вы же те ещё артисты — за кулисами сидите да на публику глядите… Молча.



***

Опять отлёт в прошлое.

А как начиналось…

Трамвай… едет-едет, качается, громыхает на стыках рельс, противно и страшно скрежещет в поворотах. А девчонка сидит и сидит, не выходит, смотрит сквозь слёзы перед собой. И пускай везёт трамвай, куда хочет!

Женщина собралась выйти, но вернулась, подсела к заплаканной девчонке.

— Ты чего?

— Ничего.

— Но я ж вижу.

— Экзамен завалила.

— А-а… понятно. Ну-к пошли со мной. Пошли, пошли…

Так, вместо иняза (произношение не понравилось экзаменационной комиссии: «А мы говорили вашей учительнице, предупреждали…»), Тапа поступила на режиссёрский…



***

Помутилась в голове, как тогда… повело, поплыло перед глазами и в голове поехало куда-то в сторону… А когда? Что-то, кажется, с собственностью связано… Да-да, дом. О нём мечтала и обрела. Но тут внук Николя женился и она подарила дом этот ему…

Потом… потом Николя стал приходить всё чаще и выпрашивать денежку на то и на сё и Тапа не отказывала, пока денежки были. А в последний раз он повёл себя довольно странно.

Она сказала:

— Коленька, у меня остались только гробовые. Вот помру, вам никаких хлопот — на похороны имеется.

— Да ладно, бабуль, — смеётся Николя. — Закопаем и без гробовых… Мне, видишь ли, надо позарез. Ленка машину захотела, не могу же я отказать ей. Понимаешь? Чего ты пыль в глаза? Мы ж знаем, все правоохранители окучивают своих клиентов. Сериалы глядим, нябось, на ус, чай, мотаем.

— В каком смысле?

— Да не прикидывайся. Не могут твои закрома так быстро опустеть.

Тапу возмутила не столько причина, сколько тон его — какой-то такой скабрезный, что ли… Она вдруг поняла, что вовсе не знает этого молодого вымогателя, коего когда-то нянчила, баловала… матери его (старшей её дочери) было недосуг заниматься дитятей, необходимо было в очередной раз выходить замуж…

— Вот что, Коленька, видишь дверь? Вот. Быстренько закрой её с той стороны. И больше ко мне ни ногой. Видеть тебя мне стало противно.

— Что, стариканом теперь своим живёшь? Смотри, как бы…

— Вон, мерзавец!

— Ладно, ладно, спокойно. Не кипишись. Не пожалей только…

— Вон, я сказала!

— Ну зачем же так резко?



И спускается по ступенькам, и в голове сумбур, а затем — раз и поплыло всё, будто снег мгновенно растаял, и потекло за шиворот и в другие места… пот, пот залил глаза… и заваливать начало в бок… Села на ступеньку, слава богу, успела как-то машинально — и то хорошо, не брякнулась, не разбилась… Инсульт…



***

А подлинный триумф режиссёрский, настоящий, классический, собственно говоря, случился не на сцене. Вернее, на сцене, но не в спектакле, которые она ставила, а в самой жизни, где ей и помогло режиссёрское ремесло.

Перед театром с десяток чёрных «меринов» — то прикатили «новы хозявы». Они, хозявы, прошествовали внутрь театра, в большой зал, а водилы их выползли из нутра своих драгоценных тачек на свет божий, на тротуар, прохаживаются, шелухой подсолнечника поплёвывают…

Тапа, проходя мимо этого полчища проходимцев, рот приоткрыла.

Как это она попала на сей рейдерский захват или как там правильней выразиться — наезд? Случайно? Да, в самом деле, забыла, с какой стати приехала она тогда в «свой дворец», в театр, где некогда работала, на то собрание по разделу имущества, где на роль руководителя всего масштабного действа «приватизации» подвизался знаменитейший режиссёр?.. Ну да, многими любимый, обожаемый режиссёр-актёр и прочее. Обожаемый, в том числе, и Тапой. Почему она тогда решилась потягаться с ним?..

Дворец Культуры представлял собой копию Большого московского, и она про себя называла его своим «Альма-матер»… можно так сказать? Вот только, в самом деле, никак не вспомнит, забыла вот напрочь: с какой стати приехала она тогда? Аль специяльно? — на то собрание… или по наитию?

Она боготворила этого режиссёра с отрочества своего, влюбилась, что называется, так как он был ещё и замечательный актёр… и на пиано играл к тому ж (Тапе особенно нравился фильм про механическое пианино).

И тут, на митинге, ей захотелось, чтоб он обратил на неё внимание. Вот он перед нею воплощён. Невероятно, но факт! Научная фантастика! Даже не научная — космическая! И тут её понесло. И это никакая не зависть — это любовь! Да что там! Страсть! Про любовь всё сказано… этот обожаемый режиссёр побудил Тапу подпрыгнуть выше, что называется, собственной головушки.

«Адреналином заряжайсь!» — лозунг ещё тот.

«Вот так, значит? Так, значит, работает холёная закулиса?.. хвалёная то есть… ну-ну! Да ж такие продаются и покупаются? (вспомнилось, как вёл он спич с трибуны в честь разгульного президента, и сказанул… то ли непотребное, то ли закамуфлированное: Россия-де женского рода и вы её, так сказать, того-с… И загульный заржал… то ли понравилось ему сказанное, то ли сместить акценты хотел… и ему стали подхихикивать прихлебатели.

«Что ж! Потягаемся… или ты или я… я или ты?..»

Мелькнула, правда, и такая мысль: не из творческих ли побуждений здесь эта знаменитость?.. Но растворился вопрос в яростном пыхе… Какая разница, из каких побуждений!.. Всё равно провокация, мол…

Или это вообще инсценировка — для какой-нибудь очередной закулисы? И чтоб поверили в необратимость нашего падения?.. Падения государства в пропасть?.. Глупость? Да разве ж она знает! Мысли незрелые скачут, мысли пляшут… сволочи-мысли!

Но почему нет? Самому, на собственной шкуре прочувствовать накал страстей… для будущего своего творения, для сюжета новенького?..

А может, захотела, чтоб он заметил её, этот прославленный?.. И взял в свою команду? Не помнит… Не помнит Тапа, не помнит…

Тапа попыталась повернуться чуть на бок… удалось!

Ах да, директор завода попросил? Нет-нет, конечно… Сначала её попросили помочь слепому поэту… И с ним занималась она в балетном зале, дикцию ему поправляла, выразительность мимики, жесты… Кто-то несколько раз приоткрывал дверь, но не входил…

А когда она по коридору уже торопилась уйти, её остановил отутюженный человек и попросил пройти к директору…

— Я хотел вас сагитировать выступить на собрании…

— Что? Как? Зачем?

— Мне очень понравилось, как вы занимались с учеником вашим… Вы так убедительны, такая страсть убеждённости… такая точность психологического рисунка!

Директор попросил? Или всё же хотела — и это перевешивало, — чтоб обожаемый режиссёр её заметил, обратил внимание на неё… на её актёрские и режиссёрские данные? Не помнит она, чёрт возьми!..

Тапа вернула своё тело в прежнее положение.

После директор сказал ей, что если б не она, то ещё неизвестно, как бы дело повернулось.

— Так что спасибо, дорогая, я у тебя в долгу. Помни.



И с инсультом когда, она вспомнила и обратилась… дочка обратилась. И ей выделили путёвку в лучший по этой части санаторий… Правда, поехала по этой путёвке другая персона — некая руководительница, сказавшая: «Как это, я сама давно мечтал туда попасть. А тут, понимаешь, рвань всякая претендует…» Директор не стал выяснять отношения с особой… Попросил приехать Тапу к нему лично и вручил собственноручно другую путёвку — ещё лучше… Там голову бедовую и наладили заново.

«Перламутровая синь очей твоих

зеленью подёрнута…»

А это к чему? А, это ж Майкины стихи! Ничего не путаешь? Да нет, её!.. Опять пиит явился, что ли?.. Зачастила…

И вновь вопрос себе: «И чего я тогда, в самом деле, заелозила? Ну, признайся, хотелось попасть на глаза обожаемому?.. Около кина толчея… ну да, деньги там всякие и, главное, какие! Можно обогатиться. Но можно обогатить всех — шедевроном искусства, к примеру. Искусство — уже предполагает шедеврон. Но это не для всех и каждого. Потому и борьба — двух составляющих. Названных. Каждый день включай мозги — не видать кругом ни зги!.. Что это меня на философию нынче заносит?..»



***

Зал битком. В первом ряду братки. Заметны под пиджаками их пистоли-автоматы.

И Тапа слушает выступающих и не нравится ей их неуверенная, нарочито-ленивая манера держаться… Хочется выскочить вперёд и гаркнуть зло: «Очнись, народ!» — но она сдерживает себя, ждёт большего накала страстей… и вот ей показалось: момент настал… пора! И она решительно выходит на сцену, молчит некоторое время, собирает на себе сгущающееся внимание… Занозисто произносит:

— А вы, раздумчивые трудящиеся, чего сидите-то, дремлете? Думаете чего умное? У вас отбирают завод, который поил вас и кормил, квартиры вам выдавал забесплатно, детишек ваших в яслях-садах пестовал! Надеетесь, что новые хозяйва так же будут заботливы? Да фиг вам! Лапшу вам на уши навешают сейчас, и вы скушаете да спасибо скажете своё подобострастное! Да, умных у нас достаточно. Вот только усреднённый обыватель сводит на нет умность сию в… именно в говнотень! Прочь тень! Скажите ей нет! — И, выбросив кулачок свой кверху, Тапа вскрикнула как от внезапной резкой боли: — Стоять! Как на Угре! Ни шагу назад! Кто будет страной управлять? Отвечать! Вам не приходила в голову мысль: повернуть ситуэйшен в свою пользу? Что, льзя, что низя?! Думайте! Они господа или вы? Очнуться пора! Пора пришла! До глупых, неспособных, достучаться, вы правы, дело бесполезное. Но это и не входит в нашу задачу. Надобно встряхнуть эмунную систему… чтобы дальше, падла, работала… а то, ишь — рассопливились!

И уже к браткам в первом ряду, резко шагнув к краю-пропасти рампы, насмешливо:

— А вы, шелкопёры за гривиник с позолотой! Запоёте вы у меня на все голоса, когда прижмут вам пончики между ног! И не сомневайтесь. Вы! Не терпится взять власть? Хотеть не вредно. А дальше? Взяли и что? Му-му и всё? Думаете, вам помогут ваши пистоли из-под мышек? Или ваши новые хозявы забугорные? Вряд ли. Вспомните хотя бы Бендера Остапа… хотя вы и читать, небось, не умеете… Вы ж на военное предприятие явились — не запылились! Вас положат первой же очередью из «калаша». Или вы не слыхали, что от нас на фронт отечественный уходили лучшие стрелки-снайперы? Припёрлись! Заводик наш они к рукам прибрать решили! Вот вам! — И Тапа ткнула фигу в сторону ближайшего братка. И тот, раскорячивший толстые свои ляжки, откинул назад голову, как от пощёчины.

Зал разразился «несмолкаемыми аплодисментами» — так мысленно (для себя) закольцевала речь свою Тапа. И гордо удалилась за светящийся занавес.

Чуть позже она слышала, как говорил, идя на переговоры с налётчиками, директор, своим охранявшим его рабочим:

— Если руки мои на уровне лица — значит всё в порядке. А если вскину кулак вверх, бей и меня — не жалей! Понятно?! Без завода мне всё равно не жизнь. Так что крошите в капусту подряд всё и всех, без разбору!..

А Тапе он после и сказал, да: без твоего выступления не расшевелился б народ.

Словом, не похвалишь себя сама… а больше-то некому.



***

…лежит недвижно Тапа и видит… генерала видит: открывает он ящик письменного стола (или секретера? — в полумраке плохо видно), вынимает оттуда пистолет с набалдашником, подводит дуло к виску, придерживает указательным пальцем левой руки, нажимает правым на курок… Что это он?.. Совесть замучила?.. Тапа опять видит, повторно, как генерал садится в кресло, достаёт пистолет… выстрел звучит, как запоздалое эхо… Эхо чего?..

Нет (скосила Тапа глаза на вход в палату), это подруга хлопнула дверью… не удержала дверь от сквозняка… и будто выстрел прозвучал.

— Знаешь, — говорит Майка задышливо, — я ночью стих сочинила… да. «Беру я в руки револьвер и подношу к виску. Открыла ты пустой вольер… ушёл посланец твой… Загрызли твоего ловца ловцы других пород… А где же батюшка народ? Народ все время пьёть…»

— Ты что это, детка? — шевелит Тапа побледневшими губами. — Брось дурить, кобылица… небылицы она сочинять вздумала!.. Поэтесса ещё называется! Народ не пьёть, народ ждёть…

— Чего это он ждёт, интересно?..

— Чего надо, того и ждёт.

— Ну… дело хозяйское. Пущай ждёт. Тогда другой стих послушай.

Ко мне пришёл поганый пёс (А может, лучше: явился рыжий, как считаешь?)

И душеньку мою унёс!

Унёс он зеркало-трюмо —

Оно другому отдано…

И вот ещё:

Затеплилось, как говорят,

В душе моей непосредственной…

Надену я скорбный наряд,

И будет смерть моя естественной…

— Да ты сбрендила, что ли, в самом деле? Поди ты прочь, подруга называется! Чего ты мне на уши вешаешь фальш всякую…

— А куда и кому ещё вешать? Сама ты маломерка-канонерка… и ушки твои как раз для лапшички предназначены.

— Ступай, ступай, говорю! Стой. Как там в мире? — скажи лучше.

— Да как всегда. Добро борется со злом.

— И кто побеждает?

— О, примадонна, ты ж диалектик. Если победит кто, так, считай, конец света наступит… или новый потоп. А знаешь чего, ты твори себе прекрасную картинку… всё плохое в другой раз… когда отомстить захочешь… А сейчас будь сама себе режиссёром… Сама себе, да! Ты же сама об этом токовала.

«Да? Разве я об этом вслух?.. Не помню».



***

А любила она его или то была месть?

Надо, наконец, рассказать себе, самой себе, да, — правду, всю без остатка. Отречься от сочинённых мифов. Для кого сочинённых? Ну не для себя же. Нет, правда, зачем вообще придумывать, когда и без того столько невообразимого творится повсюду?..

Зачем вообще нужны придумки? Тщеславие, наверное, одолевает. Выглядеть в чужих глазах краше, солиднее. Но… не была ты богатырского племени… никогда. А когда к тому ж усохла, постарела и мышечная масса твоя сократилась и росточек соответственно… Да, героиней не получилось стать. И сказать это прежде всего надо себе. Ведь это моя жизнь собственная. Уже просматривается натуральный тип, и довольно приличный, в общем… типаж. Так чего ж играть в прежние игрушки, в прятки?.. Я о чём?.. Опять рефлексия? По голове настучали? Болезнь-старость настигла? Что?..

Так, о чём это она?.. Опять куда-то занесло в заоблачность туманную…



А это кто? Старшенькая?..

— Давно сидишь? Пропустила я приход твой… Маразм крепчат — старость наступат? Или простуда проникла в организм?..

— Не прибедняйся, мамуль. Ты ещё в форме. Простуд, конечно.

— А твой где?

— Дома.

— Надо деньги иметь под рукой, — говорит он. А я уточняю: всегда? Да, говорит. Постоянство — залог успеха.

— Перестань, мамуль. Он тебя уважает.

— Скажи ещё — любит.

— Что ты его!.. это самое…

— А я чо — я ничо.

Зятёк. «Цепка на вас прям бандитская… скоко кило в ней, интересно? Вон куды денежку вкладываете, тёщенька вы моя. И не прячете… Напоказ. А всё с коррупцией боремся! Органы называется!». Это он на своём дне рождения сказанул. И без иронии в глазах и голосе.

А что? Любовь у нас, может быть, в голову не приходит? Жирняга хренов. Цепка тебя заела. Лучше о потомстве своём собственном помысли… поработай над этим, а не конспирологией занимайсь… пивко употреблять без меры всяк горазд!.. Ты попробуй сперва не завидовать… завидовать каждый способен, зятёк. Или внукам подарки не нужны?..

А это подарок от Серафима… и комнатку свою мне завещал за любовь, за ласку, за уход, когда совсем остарел… не родственникам, а мне. Сказал: откажешься — обидишь (продала, между прочим, на бирюльки дочерям, твоей жинке Маришке, в том числе).

Послала вот половинку пенсии тебе на излечение, когда три четверти пуза твоего отрезали… запамятовал? Пива любитель. И дочери ещё внушает: «Не любит меня твоя мамаша…» А за что мне тебя любить? Внуков мне подарил, что ли?



***

Серафим. М-да.

Впервые Тапэ увидала его у вечного огня в городском парке, где прогуливала свою сабачонку. Он подогревал сосиски. Почему-то её это покоробило. С раздражением спросила:

— А дома нельзя было приготовить? Святое место тут всё же…

Старик дёрнулся, с испугом глянул на сердитую дамочку. Успокоился, ответил.

— Увы. Племяш сказал: вали дед на улицу, ко мне друзья сейчас придут. Вот тебе жратва, погреешь на своём вечном огоньке, не впервой. Лады? Ну вот я и грею, кушать-то хоться.

У Тапэ в горле застрял шершавый ком.

Потом ещё встречались в том же парке, познакомились поближе. Серафим оказался из бывших военных, очень забавно рассказывал истории из своей жизни… Тапэ всё не решалась его спросить: как же так, хозяин своей квартиры, военный к тому же, а подчиняется произволу какого-то там племяша… Как так?

Побывала у него на квартире, увидала его книги в шкафах, коллекции настенных и напольных часов и ещё всякой всячины… Серафим с беспокойством поглядывал на свои ручные, опасался, что их застанет племяш. Тут и поняла Тапэ, что дедуля не вполне здоров… не всегда, но когда волновался или нервничал — обязательно. Однажды вдруг она взяла и предложила пожить ему у неё — в двухкомнатной — дети давно живут по своим норам. Он задумался, спросился: может ли взять с собой что-нибудь из своих коллекций? Возьми, только чуток. И он переехал. Раз в неделю она мыла его в ванной. Побритый он уже не казался дедушкой… Ночью иногда вставал, ходил из своей комнаты на кухню и обратно, включал телевизор без звука… Она слышала сквозь сон его осторожные шажки и почему-то, сквозь сон же, улыбалась… Как-то он пошёл на кухню, но вдруг остановился и стоял долго, не шевелясь… На утро она застала его окоченевшим.

После оказалось, что он успел составить на неё завещание — на квартиру, на коллекцию… Племяш приходил несколько раз, требовал напольные часы под предлогом, что дед ему обещал их в подарок…



— Слышь, Мариш, потрогай, что у меня тут на боку? Чо тут тако, лежать мне спокойно мешает…

Дочь потрогала:

— Вздутие какое-то…

— Понятно. А врач ничего не сказал. Я вот всё думаю: зачем я меняла одну профессию на другую… и на ментовском посту карьеру закончила… ну да, побольше зарплату искала, чтоб дочек вырастить… А теперь рассуждаю…

— Мамуль, ты о чём?

— Да про отца вашего вспомнила… Точно картинка перед глазами…



Как выражаются, отношения супругов разладились ещё с тех самых пор… В данном случае, когда Чирьенский в Литве служил. Ещё тот дамский угодник… В магазине, где продавщица отказала в продаже: много-де товара набираешь, дамочка.

— А почему много? У меня три подруги, каждой по кофточке и себе одну…

Но дело не в кофточках, Чирьенский вышел вскоре с покупками: «уговорил»… Но Тапа видела и его глаза и её гляделки накрашенные… И всё поняла. И почему поляки так любезны с литовками?.. От Речи Посполитой, что ль, осталось?.. — возник у неё в голове такой вот каверзный вопрос, — можно сказать, национальный. Ревность обуяла?..

Так вот, из магазина вышла, а муж её, Чирь, остался «договариваться»… долго заставил себя ждать, однако вышел, сказано уж, с покупками… Но Тапа как раз от нетерпения успела шагнуть к дверям и услышать фразочку, ему вслед посланную: «Котик — ты мой наркотик! Жду…» Чмок. Одним словом — чирей…



***

— Позвольте, мадам! — воскликнула поэтесса тогда, сто лет назад тому. — Позвольте вам не поверить. Это ж не клуб для неумных! Ты же втюрилась!

Ах, спуталось всё в голове, смешалось опять, не расставить никак по порядку… Что за чем, в какой последовательности? Для памяти времени как такового, знать, нету, действительно. Одни события да впечатления, и ощущения остались…



Да, музыкант! Умница, красивый, добрый и нерешительный… Но сперва муж ушёл, да… выгнала, а он и не вернулся… А дочек кормить надо? А это я про что, собственно?..

Ах да, влюбилась? Потому что влюбчива? Нет, было за что… хотя что значит: за что? Ни за что.

Заводская общага. Воспитатель по должности. А кого воспитывать? Некого. Разве что сотрудниц.

В первый же день предложили:

— Простыни, пододеяльники новые получили… Скоко возьмёшь?

— Что? — не поняла Тапа.

— Простыни, говорю. И ещё кой-чо… Или деткам своим на зарплату свою покупать собираешься? — и не то хитрая, не то язвительная улыбочка.

— Значит, так. Всем общежитским раздать под роспись. Хоть одну роспись подделаете, урою!

— Так, значит, начальница у нас появилась. Ты, знать, не балерина, а каратистка.

И перемигнулись друг с дружкой.

— Девки, я серьёзно. Пойдёте прям сейчас и поможете пододеяльники надеть.

— Ты серьёзно? Может, и лечь рядышком прикажете?.. Раскорякой.

— А если не поняли, то… короче, я сказала, а вы уж сами подумайте — исправляться вам или нет.

— Да мы сразу смекнули, какую птицу к нам прислали.

— Вот и хорошо.

— Ты, может, и телевизор выцарапаешь?

— Какой телевизор?

— Дак директор обещал анадысь, в комнату отдыха, — сказала озабоченно-деланно кастелянша Тася.

— А Лилька, секретутка директорская, — прибавила Муся, уборщица, — себе домой уволокла.

— Цветной, — добавила Тася.

— Вот именно!

Тапа, долго не раздумывая, позвонила. На том конце провода бархатно ответили:

— Вас слушают внимательнейшим образом.

— Лилия Ивановна, мне бы директора завода.

— А вы кто? Представьтесь, пожалуйста.

— Комендант общежития.

— А зачем вам директор?

— Так я ему и объясню, не сомневайтесь.

— А чего мне сомневаться. Мне положено такие вопросы задавать, между прочим. Я и задаю.

— Он обещал телевизор цветной общежитию купить.

На том конце провода образовалась, как пузырь, гулкая пауза, затем:

— Директор не сможет вас принять по таким пустякам.

— Почему это? И это для нас вовсе не пустяки. Разве ему не интересны проблемы заводские?

— Ему больше интересны план и зарплаты рабочих.

— И всё-таки вы доложите.

На том конце повесили трубку.

Тапа вспомнила, как работала в театре с актёром, у которого не шла роль руководителя, набрала номер заново.

Тася и Муся открыли рты, когда Тапа произнесла в трубку безапелляционным тоном высшего по рангу администратора:

— Фортунатова Лилия Ивановна? Доложите-ка Анатолия Петровичу… впрочем, дайте-ка мне его самого сюда… быстренько.

Лилия Ивановна ослушаться не посмела.

— А сами, пожалуйста, трубочку на аппарат, — подсказал администратор рангом выше.

И в этом Лилия Ивановна ослушаться не посмела.

Встретившись с директором, Тапа рассказала обо всех общежитских проблемах, на что директор с удовольствием погрозил пальцем: «Наконец-то появился настоящий хозяин!» И спросил:

— Что-нибудь ещё?

И Тапа добавила, что в одной из комнат живут бульдозерист Петя и учитель музыки Гиви. Петя с вечера выпивает регулярную чекушку и снимает с гвоздя гитару, и Гиви слушает его беспощадную для воспитанного на мировых шедеврах слуха игру… а наутро, между прочим, идёт в музыкальную школу и преподаёт юным дарованиям…

— Да, это нехорошо. Можно так лишиться божеского дара. Надо их расселить.

И вскоре Гиви дают однокомнатную квартиру в новом доме…

А как Гиви умел рассказывать истории! Ах, Гиви-Гиви, где ты теперь? Что там теперь в вашей Грузии творится? Диверсию опять, небось, затеваете… Ах нет, забыла, ваш жеватель галстуков нынче в тюряге, не в состоянии пока авантюру новую устроить…



***

Майя запыхавшаяся:

— Я когда к тебе шагала через дворы пустынные… И понять не могу: не так что-то кругом, непривычно. И только в магазине сообразила, когда тележку хотела запрячь, ан нету тележек… вернее, продавщица помогла сообразить. А где, — спрашиваю, — транспорт продовольственный? Куда мне липисины с бонусами укладывать? — А вы как думаете? — ответствует царица торгового зала. — А чё мне думать? — и тут соображение моё и встопорщилось: во дворах-то пусто от людёв, а у подъездов эти самые тачки-корзинки на колёсиках брошены… вкривь-вкось впопыхах… соль-спички, крупу схватили и по квартирам попрятались… А это день… как его… смуты… мятежа чевыкера нашего… или как там его зовут?..

— Да кто ж таков? — встрепенулась Тапа опять. — Толком сказать можешь? Новый Пугачёв, что ли?

— Да какое там! Пугачёвым и не пахнет. Тот же олигарх. Ряженый. Впрочем, какая разница, — кто. Хоть кому-то надо было наше болото встряхнуть, чтоб все заквакали. В людях, подружка моя, таится недоверие… до поры до времени. Как твой нюх подсказывает — запузырится болото аль нет?

— Ты говори да не заговаривайся.

— А чего не так я говорю? Что воочию наблюдаю, то и глаголю. Одним всё — и никак не подавятся, — другим хоть в петлю. А стихи — это ж не публицистика с журналистикой — мирским законам не подчиняется…

— Всё, устала я, ступай домой. И тачку не забудь в магазин вернуть.

— А мне и не досталась тачка, сказала ж. В руках так и пёрла. Не боись, я крепкая, двужильная, хоть и вирши кропаю. А ты отдыхай. Я тебя энтузиазмом буду заряжать…

— Не покупай ничего. Я ж не ем почти.

— А ты ешь.

— А потом?

— Что потом?

— Под себя?..

— Нытик ты.

— Вали отсюда. Надоела уже.

— Всё, ухожу. Впрочем… я ж не всё сказала.

— Что ещё?

— Ты там чего, поэму президенту сочинила? Мне-то почему не дала почитать?

— Да ты ж против верховного.

— С чего ты взяла? Я просто критически настроенный элемент.

— Вот именно.

— И что ж тебе за неё посулили?.. Или выдали уж? Чем, колбасой, златом, серебром?

— Да ничего. Я от чистого сердца…

— Ох-ох, по велению души?

— Представь себе.

— Да я не возражаю? Пиши, коли хоться. Просто странно, что мне не показала… Даже обидно.



***

Тапа у дочери (младшей) позже спросила, на всякий случай:

— Это правда, про… поход на Москву чевыкинцев… Мне поэтша моя сказанула…

— Ма, ты давай, думай лучше о хорошем… Кстати, была давеча в нашем городе бывшем… Так это, генерал-то твой… вернее, который тебя обидел… того…

— Чего того?

— Не то застрелился, не то повесился.

— Сочиняешь?

— Зачем?

— Да говоришь: то ли это, то ли то.

— Не, ма, прищучили — точно. При этом сказали, выбора у него не было дескать и он… того, покончил с житухой своей. Какие-то там дела-делишки…

— Мариш, привези другой раз внучку…

— Ма, да ты скоро сама прискачешь.



***

Ночь. Чёрная. Лампа за окном погасла. И луны нет.

И не надо нам…

На море чёрном… с кем я тогда была? С младшенькой? Ну да, со старшей… старшие всегда ревнивы к младшим… родительское внимание перемещается с них на младшего… Да, да. Зачем я об этом?

Это было… после развода с мужем, кажись… по путёвке в санаторий… да, то есть ещё при Союзе, кажись…

Тата остановилась у кромки прибоя, у самой полоски сиреневой пены на песке, и уже собралась шагнуть в воду, как вдруг некая задумчивость-оторопь накатила на неё, и она даже взялась щепотью по своей привычке за подбородок… Со стороны это выглядело забавно: женщина в купальнике задумалась, видишь ли… топиться, что ль, намерилась?.. Не смеши народ праздный, на отдых приехавший… Дочка даже крикнула ей от парусинового зонта, где была оставлена под присмотром Валентины, соседки по комнатам в санатории:

— Ма, ты чего? Вода тёплая, не бойся…

— Да я не боюсь… — хотела ответить Тата, но глаза её остановились на высоченной волне, которая стремительно приближалась к ней… не успела удивиться — волна подхватила свою жертву и понесла от берега — навстречу другой волне, ещё большей. Вскоре они схлестнулись лоб в лоб, вознесли свою добычу на общий гребень, подкинули в воздух несколько раз подряд, как касатка подбрасывает тюленя перед тем, как сожрать, и… повлёк общий гребень уже обратно к берегу…

За каменным парапетом, куда отдыхающие успели стремглав удалиться, возник дружный возглас изумления:

— Афродита!

…На том же самом месте, откуда её подхватила первая волна, вновь стояла фигурка Таты, но уже без купальника, в пузырьках-брызгах, будто посеребрённая и оттого сверкающая в лучах выкатившегося из-за облаков солнца…

Валентина подбежала и накинула на плечи Таты большое махровое полотенце.

— А… — повернула к ней лицо Тата. — Где Маришка?

— С ней всё в порядке.

— А что произошло?

— Цунами целое, цунами произошло! Ты разве не слышала по динамику… Мы тоже мимо ушей… Это было что-то!.. Боже мой, какая сказка… страшная вначале, а потом…



***

По коридору пробежала медсестра, за ней быстрым шагом и чуть боком подвигался пожилой доктор…