Там мы ловили разноцветных окуней...

Друзья!

Из Сети.

"Барсучий нос".
Озеро около берегов было засыпано ворохами желтых листьев. Их было так много, что мы не могли ловить рыбу. Лески ложились на листья и не тонули. Приходилось выезжать на старом челне на середину озера, где доцветали кувшинки и голубая вода казалась черной, как деготь. Там мы ловили разноцветных окуней. Они бились и сверкали в траве, как сказочные японские петухи. Мы вытаскивали оловянную плотву и ершей с глазами, похожими на две маленькие луны. Щуки ляскали на нас мелкими, как иглы, зубами. Стояла осень в солнце и туманах. Сквозь облетевшие леса были видны далекие облака и синий густой воздух. По ночам в зарослях вокруг нас шевелились и дрожали низкие звезды. У нас на стоянке горел костер. Мы жгли его весь день и ночь напролет, чтобы отгонять волков, — они тихо выли по дальним берегам озера. Их беспокоили дым костра и веселые человеческие крики. Мы были уверены, что огонь пугает зверей, но однажды вечером в траве у костра начал сердито сопеть какой-то зверь. Его не было видно. Он озабоченно бегал вокруг нас, шумел высокой травой, фыркал и сердился, но не высовывал из травы даже ушей. Картошка жарилась на сковороде, от нее шел острый вкусный запах, и зверь,
очевидно, прибежал на этот запах. С нами был маленький мальчик. Ему было всего девять лет, но он хорошо переносил ночевки в лесу и холод осенних рассветов. Гораздо лучше нас, взрослых, он все замечал и рассказывал.
Он был выдумщик, но мы, взрослые, очень любили его выдумки. Мы никак не могли, да и не хотели доказывать ему, что он говорит неправду. Каждый день он придумывал что-нибудь новое: то он слышал, как шептались рыбы, то видел, как муравьи устроили себе паром через ручей из сосновой коры и паутины.
Мы делали вид, что верили ему.
Все, что окружало нас, казалось необыкновенным: и поздняя луна, блиставшая над черными озерами, и высокие облака, похожие на горы розового снега, и даже привычный морской шум высоких сосен.
Мальчик первый услышал фырканье зверя и зашипел на нас, чтобы мы замолчали. Мы притихли. Мы старались даже не дышать, хотя рука невольно тянулась к двустволке, — кто знает, что это мог быть за зверь!
Через полчаса зверь высунул из травы мокрый черный нос, похожий на свиной пятачок. Нос долго нюхал воздух и дрожал от жадности. Потом из травы показалась острая морда с черными пронзительными глазами. Наконец показалась полосатая шкурка.
Из зарослей вылез маленький барсук. Он поджал лапу и внимательно посмотрел на меня. Потом он брезгливо фыркнул и сделал шаг к картошке.
Она жарилась и шипела, разбрызгивая кипящее сало. Мне хотелось крикнуть зверьку, что он обожжется, но я опоздал — барсук прыгнул к сковородке и сунул в нее нос...
Запахло паленой кожей. Барсук взвизгнул и с отчаянным воплем бросился обратно в траву. Он бежал и голосил на весь лес, ломал кусты и плевался от негодования и боли.
На озере и в лесу началось смятение. Без времени заорали испуганные лягушки, всполошились птицы, и у самого берега, как пушечный выстрел, ударила пудовая щука.
Утром мальчик разбудил меня и рассказал, что он сам только что видел, как барсук лечит свой обожженный нос. Я не поверил.
Я сел у костра и спросонок слушал утренние голоса птиц. Вдали посвистывали белохвостые кулики, крякали утки, курлыкали журавли на сухих болотах — мшарах, плескались рыбы, тихо ворковали горлинки. Мне не хотелось двигаться.
Мальчик тянул меня за руку. Он обиделся. Он хотел доказать мне, что он не соврал. Он звал меня пойти посмотреть, как лечится барсук.
Я нехотя согласился. Мы осторожно пробрались в чащу, и среди зарослей вереска
я увидел гнилой сосновый пень. От него тянуло грибами и йодом.
Около пня, спиной к нам, стоял барсук. Он расковырял пень и засунул в середину пня, в мокрую и холодную труху, обожженный нос.

Он стоял неподвижно и холодил свой несчастный нос, а вокруг бегал и фыркал другой маленький барсучок. Он волновался и толкал нашего барсука носом в живот. Наш барсук рычал на него и лягался задними пушистыми лапами.

Потом он сел и заплакал. Он смотрел на нас круглыми и мокрыми глазами, стонал и облизывал своим шершавым языком больной нос. Он как будто просил о помощи, но мы ничем не могли ему помочь.

Через год я встретил на берегах этого же озера барсука со шрамом на носу. Он сидел у воды и старался поймать лапой гремящих, как жесть, стрекоз. Я помахал ему рукой, но он сердито чихнул в мою сторону и спрятался в зарослях брусники.
С тех пор я его больше не видел.

Константин Паустовский".https://vk.com/liter_rus

...Други!
В детстве я очень любил читать рассказы о природе  Константина Паустовского.Его великолепная "Мещёрская сторона" полюбилась и другим мальчишкам  и девчонкам.
Однако в СССР издавалось много и других детских книг разных авторов. Например, всех юных читателей покорил "Старик Хоттабыч"  Лазаря Лагина.
Не говорю уже о Бианки, Бажове,Фраермане, Чуковском, Маршаке и т.д. и т.п. Сотня лучших советских писателей и сегодня украшают золотой фонд советской детской литературы.
Вл.Назаров
**************
1.Детское чтение: лучшие книги

«Полка» — это проект о главных русских книгах, и в разговоре о детском чтении мы не могли обойти вопрос о том, кто же здесь самый-самый. Мы обратились к известным писателям, филологам и учителям литературы с просьбой назвать важнейшие, влиятельные и попросту любимые книги для детей, написанные на русском языке. Любой рейтинг — вещь условная и во многом случайная (и этот список не исключение), но мы надеемся, что он поможет вспомнить хорошие книги, которые всегда хочется перечитать или прочитать заново. Себе, детям, детям детей. Итак — 50 лучших детских книг, написанных на русском языке, по мнению экспертов «Полки».

Вадим Левин. Глупая лошадь (1969)
Сборник «Глупая лошадь» снабжён подзаголовком «пересказы, подражания, переводы с английского». На самом деле это мистификация: перед нами сборник оригинальных стихов Левина, всегда мечтавшего переводить англоязычную поэзию, но, по собственному признанию, опоздавшего: «Пока я рос, Корней Чуковский, С. Маршак и Борис Заходер всё это уже перевели». В конце 1960-х годов стихи Левина печатались в «Литературной газете» с примечанием: «Переводы с английского настолько новые, что большую часть из них англичане ещё не успели сочинить на своём языке».
В ходе этой игры в чужую культурную традицию в русских детских стихах появляется новое измерение комизма — ирония лимериков и парадоксальный юмор: в торжественно озаглавленном стихотворении «Как профессор Джон Дул беседовал с профессором Клодом Булем, когда тот время от времени показывался на поверхности речки Уз» тонущий ведёт светскую беседу с коллегой на берегу, а эпическая сага о Джонатане Билле, который «убил медведя в Чёрном Бору», «учил петь по нотам козу» и совершил ещё ряд банальных и удивительных деяний, служит только предисловием к сообщению, что этот самый Джонатан Билл очень любил компот. Ещё Чуковский в своём детском творчестве вдохновлялся английской детской поэзией, и Вадим Левин в каком-то смысле вернул долг: его стихи даже переводились на английский язык.

Владимир Сутеев в первую очередь художник. Ещё в 1920-е годы он создавал первые советские мультфильмы, а с 1947 года работал в Детгизе, где иллюстрировал сказки Маршака, Чуковского и Михалкова. Карьеру самостоятельного автора Сутеев начал в 1952-м, когда вышли книги «Весёлые картинки» и «Две сказки про карандаш и краски», горячо одобренные Чуковским. Сутеев создал множество таких книжек с картинками: рассказы о животных — «Разные колёса», «Кто сказал мяу?» и «Это что за птица?», новогоднюю историю «Снеговик-почтовик» (1956), в которой слепленный детьми снеговик и щенок по кличке Дружок отправляются к Деду Морозу за ёлкой, и так далее. Главный секрет привлекательности сутеевских сказок — их мультипликационная природа: картинки и текст образуют единое целое. По словам Сутеева, он сам не мог бы ответить, что создаёт сначала — рисунок или текст (так же как «что было раньше — курица или яйцо»). Его книжки-картинки стали особым жанром: все действия персонажей разложены как кадры в мультфильме и снабжены короткими пояснительными подписями. Такой приём хорошо подходит для маленьких детей, которые не умеют или ещё только учатся читать и разглядывают в книжках картинки под пояснения взрослых.

Анатолий Рыбаков. Кортик (1948)
Школьнику Мише Полякову достаётся загадочный офицерский кортик: в рукоятке оружия спрятано зашифрованное письмо, ключ к которому находится в утерянных ножнах. Вместе с друзьями Миша решается на поиски ножен, раскрывает тайну гибели последнего владельца кортика, морского офицера Владимира Терентьева, и разоблачает белогвардейца Никитского. «Кортик» — образцовая приключенческая история и первая большая работа Анатолия Рыбакова — повесть автобиографическая, но лишь отчасти. Прообразом города Ревск стал советский Сновск, где писатель ребёнком гостил у родных в 1920-х годах. Написать откровенно о своей юности, аресте, поколении тридцатых и трагедии российского еврейства он сможет уже в другую эпоху, в романах «Дети Арбата» и «Тяжёлый песок». Появившийся в тяжёлые послевоенные годы «Кортик» выглядит своего рода проявлением эскапизма: Рыбаков перебрасывает мостик повествования на поколение назад, к приключенческой литературе 1920-х годов, и создаёт лёгкую авантюрную повесть, полную идеализма, романтики первых послереволюционных лет и искренней веры в будущее. — Е. П.

Рувим Фраерман. Дикая собака динго (1938)
Жанр романтической повести для девочек-подростков, процветавший на рубеже веков, в суровой действительности первых советских десятилетий выглядел неуместно. Подростковые влюблённости, как правило, назывались в советских повестях дружбой, сюжеты их строились по лекалам взрослой литературы, где отстающий индивид проходил «перековку» коллективом. В 1938 году Рувим Фраерман, к тому времени — автор рассказов о Гражданской войне и романа о коллективизации (ныне совершенно забытых), решил отозваться на «тайные желания девочек» и наконец написал для них книгу о любви. Тема его книги — взросление и эмоциональные пертурбации девочки-подростка. Пятнадцатилетняя Таня счастливо живёт в дальневосточном посёлке: учится, ловит рыбу, дружит с нанайским мальчиком Филей. Её покой нарушен, когда в посёлок возвращается её отец,
давно живущий с новой семьёй — женой и приёмным сыном Колей. Таня разрывается между злостью на отца и любовью к нему, испытывает к сводному брату чувства, которым сама ещё не знает названия. Она отдаляется от коллектива одноклассников, попадает в ситуацию смертельной опасности и наконец преодолевает внутреннюю бурю, примиряется с миром взрослых во всей его сложности, прощает отца и по-новому понимает чувства матери: «Никто не виноват: ни я, ни ты, ни мама. Никто! Ведь много, очень много есть на свете людей, достойных любви».
Повесть Фраермана была встречена в штыки: критики сочли, что и автор, и его героиня слишком сосредоточены на частных «возвышенных переживаниях», не замечая кипения «большой интересной жизни». В упрёк ставилось также чрезмерное увлечение «первобытной природой» Дальнего Востока (которая в повести совершенно в традициях романтизма отражает внутренние бури героини). Но именно психологическая точность и внеидеологичность повести, оскорбившая советских критиков, обеспечила ей любовь подростков.

Борис Шергин. Сказки (1924-1971)
Борис Шергин, замечательный русский писатель, художник, сын архангельского морехода и корабельного мастера, всю жизнь собирал и популяризовал поморский фольклор и в собственном творчестве продолжал ту же традицию. Его вещи написаны ярким сказовым языком, но не стилизованы под народное творчество, а как бы вырастают из него: в мире Шергина Иванушка со своими волшебными помощниками, Ненила Богатырка и другие традиционные сказочные персонажи и мотивы сосуществуют с собраниями благотворительного комитета, аэропланами и справочным бюро. Царь с царицей сетуют на очевидно советские реалии: «Халера бы их взела с ихной непрерывкой... То субботник, то воскресник, то ночесь работа...» Зато капиталисты-«американы», провожая старшего брата в дальние страны, причитают, как пинежская крестьянка:
На кого ты нас оставляешь, на кого ты нас покидаешь?! Мы ростом-то велики, а умом-то мы малы.
Уж мы лягем да не вовремя, уж мы встанем да не во пору
Во всей русской литературной традиции, предшествовавшей Шергину, его синтетические по своей природе, уморительно смешные сказки с их фейерверком словотворчества можно сравнить только с лесковским «Левшой» — для пущего сходства в сказке про строптивую Варвару Ивановну, которая всё делает назло («Она и рожалась, дак поперёк ехала»), даже появляется персонаж «Митроба», иначе «иппузория».

Виталий Бианки. Лесная газета (1928)
Главный литературный проект писателя-натуралиста Бианки — книга о жизни леса и его обитателей, стилизованная под советскую газету: с фельетонами, очерками, новостями, объявлениями («Спешите взять на воспитание беспризорных зайчат!»), конкурсами для читателей («А тут кто-то целиком, начав с брюха, умудрился съесть ежа и бросил его шкурку. Кто?») и специфической газетной вёрсткой. Книга выросла из постоянной рубрики — календаря наблюдений за природой, — которую Бианки вёл в 1923–1924 годах в ленинградских детских журналах «Воробей» и «Новый Робинзон». Идея рассказать о жизни природы языком современной газеты — посмотрев на эту жизнь взглядом не лирика-пейзажиста и не естествоиспытателя, а пронырливого репортёра (как говорил Бианки, «в лесу происшествий не меньше, чем в городе!») — оказалась невероятно продуктивной: ещё при жизни автора «Лесная газета» выдержала девять изданий, постоянно пополняясь и расширяясь. Автор включал в издания рассказы других писателей-натуралистов, письма и зарисовки юных читателей — «лескоров», к последнему прижизненному изданию «Газета» включала в себя более двухсот рассказов и репортажей. Интересно, что за плечами автора этого хвойно-лиственного лонгселлера — трагическая биография: бывший эсер, ненадолго оказавшийся в армии Колчака, с 1921 по 1935 год Бианки пережил пять арестов, дважды был приговорён к ссылке, некоторое время был вынужден жить под вымышленной фамилией, и лишь заступничество коллег-литераторов позволило ему остаться на свободе и довести дело всей жизни до конца.

Лазарь Лагин. Старик Хоттабыч (1938)
«Старик Хоттабыч», советская вариация на тему «Аладдина», сегодня больше знаком детям по экранизации 1956 года. Тот, кто возьмёт в руки книгу после фильма, будет, скорее всего, сильно удивлён: контраст этих двух произведений — яркая иллюстрация к разнице между сталинским временем и оттепелью. В «Хоттабыче» мы встречаем порой прямо-таки свирепую пропаганду (например, когда пионер Волька излагает джинну преимущества советского строя или когда в повести появляется американский миллионер Ванденталлес, будто вырезанный из карикатур журнала «Крокодил» — где Лагин несколько лет работал заместителем главного редактора). Ещё заметнее разница в стилистике: в повести Лагина нет лиричной интонации фильма, она написана достаточно саркастично. Вот, например, история о парикмахере-любителе Пивораки, которому выпало брить Вольку Костылькова (Хоттабыч наколдовал тому длинную бороду):

По странному совпадению обстоятельств, его фамилия полностью соответствовала одной из двух его слабостей: он любил хлебнуть кружечку-другую пивка и закусить их аппетитными, чуть солоноватыми варёными раками.

Второй его слабостью была излишняя словоохотливость. Из-за своей болтливости Степан Степаныч, человек, вообще говоря, неглупый и начитанный, нередко становился в тягость даже самым близким друзьям.

После встречи с Хоттабычем Пивораки завязывает с пивом: «Говорят, что он даже сменил свою фамилию на новую и что теперь его фамилия... Ессентуки».

Ванденталлес и Пивораки — лишь двое из многочисленных персонажей, которым не нашлось места в экранизации. У Хоттабыча, Вольки и Женьки Богорада было гораздо больше приключений: они ездили в метро, бороздили Чёрное море на паруснике, устраивали переполох в итальянской жандармерии, склеивали руки юным хулиганам и искали брата Хоттабыча — тоже джинна, по имени Омар Юсуф, который оказывается пренеприятнейшим злыднем и всё время грозит Вольке и Женьке страшной гибелью. Впрочем, его самого ждёт достойная кара. 
https://polka.academy/
*******************
2.Сказки для детей Павел Бажов
Алмазная спичка

Дело с пустяков началось — с пороховой спички. Она ведь не ахти как давно придумана. С малым сотня лет наберётся ли? Поначалу, как пороховушка в ход пошла, много над ней мудрили. Которые и вовсе зря. Кто, скажем, придумал точёную соломку делать, кто опять стал смазывать спички таким составом, чтобы они горели разными огоньками: малиновым, зелёным, ещё каким. С укупоркой тоже немало чудили. Пряменько сказать, на большой моде пороховая спичка была.
Одного нашего заводского мастера эта спичечная мода и задела. А он сталь варил. Власычем звали. По своему делу первостатейный. Этот Власыч придумал сварить такую сталь, чтоб сразу трут брала, если той сталью рядом по кремню черкнуть. Сварил сталь крепче не бывало и наделал из неё спичечек по полной форме. Понятно, искра не от всякой руки трут поджигала. Тут, поди-ко, и кремешок надо хорошо подобрать, и трут в исправности содержать, а главное — большую твёрдость и сноровку в руке иметь. У самого Власыча спичка, сказывают, ловко действовала, а другим редко давалась. Зато во всяких руках эта спичка не хуже алмаза стекло резала. Власычеву спичку и подхватили по заводу. Прозвали её алмазной. Токари заводские выточили Власычу под спички форменную коробушечку и по стали надпись вывели: «Алмазные спички».
Власыч эту штуку на заводе делал. Сторожился, конечно, чтоб на глаза начальству не попасть, а раз оплошал. В самый неурочный час принесло одного немца. Обер-мастером назывался, а в деле мало смыслил. Об одном заботился, чтоб все по уставу велось. Хоть того лучше придумай, ни за что не допустит, если раньше того не было. Звали этого немца Устав Уставыч, а по фамилии Шпиль. Заводские дивились, до чего
кличка ловко подошла. Голенастый да головастый, и нос вроде спицы — зипуны вешать. Ни дать, ни взять — барочный шпиль, коим кокоры к бортам пришивают. И ума не больше, чем в деревянном шпиле. Меж своими немцами и то в дураках считался.
Увидел Шпиль у Власыча стальную коробушечку и напустился:
— Какой тфой праф игральки делайть? С казенни материаль? Ф казенни фремя? По устаф перешь сто пальки.
Власыч хотел объяснить, да разве такой поймёт. А время тогда ещё крепостное было. Власыч и пожалел свою спину, смирился.
— Помилосердуй, — говорит, — Устав Уставыч, напредки того не будет.
Шпилю, конечно, любо, что самолучший мастер ему кланяется, и то, видно, в понятие взял, что власычевым мастерством сам держится. Задрал свою спицу дальше некуда и говорит с важностью:
— Снай, Флясич, какоф я есть добри нашальник. Фсегда меня слюшай. Перфая фина прощаль, фторой фина сто пальки.
Потом стал допытываться, кто коробушечку делал, да Власыч принял это на себя.
— Сам мастерил, в домашние часы. А надпись иконный мастер нанёс. Я по готовому выскоблил, как это смолоду умею.
Смекнул тоже, на кого повернуть. Иконник-то из приезжих был да ещё дворянского сословия. Такому заводское начальство, как пузыри в ложке: хоть один, хоть два, хоть и вовсе не будь.
Коробушечку немец отобрал и домой унёс, а остатки спичек Власыч себе прибрал.
Пришёл Шпиль домой, поставил коробушечку на стол и хвалится перед женой, — какой он приметливый, все сразу увидит, поймёт и конец тому сделает. Жена в таком разе, как поди, у всех народов ведётся, поддакивает да похваливает:
— Ты у меня что! Маслом мазанный, сахарной крошкой посыпанный. Недаром за тебя замуж вышла.
Шпиль разнежился, рассказывает ей по порядку, а она давай его точить, что человека под палки не поставил. Шпиль объясняет: мастер-де такой, им только и держусь, а она своё скрипит:
— Какой ни будь, а ты начальник! На то поставлен, чтоб тебя боялись. Без палки уважения не будет.
Скрипела-скрипела, до того мужа довела, что схватил он коробушечку со спичками и пошёл в завод, да тут его к главному заводскому управителю потребовали. Прибежал, а там кабинетская бумага: спрашивают про алмазную сталь, — кто её сварил и почему о том не донесли?
Дело-то так вышло. Власычевы спички давненько по заводу ходили. Не столько ими огонь добывали, сколько стекло резали. С одним стекольщиком спички и пошли по большим дорогам да там и набежали на какого-то большого начальника. Не дурак видно, был. Увидел, — небывалая сталь, стал дознаваться, откуда такая? Стекольщик объявил, — из Златоустовского, мол, завода. Там мастер один делает. Вот бумага и пришла.
Бумага не строгая, только с малым укором. Шпиль перевёл все это в своей дурной башке: заставлю, дескать, Власыча сварить при себе эту сталь, а скажу на себя и награду за это получу. Вытащил из кармана коробушечку, подал управителю и обсказал, как придумал. Управитель из немцев же был. Обрадовался. Ну, как же! Большая подпорка всем привозным мастерам. Похвалил Шпиля:
— Молодец! Покажи русским, что без нас им обойтись никак невозможно.
И тут же состряпал ответную бумагу. Моим, дескать, стараньем обер-мастер Шпиль сварил алмазную сталь, а не доносили потому, что готовили форменную укупорку. Делал её русский мастер, оттого и задержка. Велел управитель переписать письмо и с нарочным отправить в сам Петербург. И власычева коробушечка со спичками туда же пошла.
Шпиль от управителя именинником пошёл, чуть не приплясывает. Вечером у себя дома пирушку придумал сделать. Все заводские немцы сбежались. Завидуют, конечно. Дивятся, как такому дураку удалась этакая штука, а всё-таки поздравляют. Знают, видишь, что всем им от этого большая выгода.
На другой день Шпиль, как ни в чём не бывало, пришёл в завод и говорит Власычу:
— Фчера глядель тфой игральки. Ошень сапафни штук. Ошень сапафни. Сфари такой шталь польни тигель. Я расрешай. Сафтра.

А Власычу все ведомо. Копиист, который бумагу перебелял, себе копийку снял и кому надо показал. И Власычу о том сказали. Только он виду не подаёт, говорит немцу:
— То и горе, Устав Уставыч, не могу добиться такой стали.
У немца, конечно, дальше хитрости не хватило. Всполошился, ногами затопал, закричал:
— Какой ти смель шутка нашальник кафарийть?
— Какие, — отвечает, — шутки. Рад бы всей душой, да не могу. Спички-то, поди, из той стали деланы, кою, помнишь, сам пособлял мне варить. Ещё из бумажки чего-то подсыпал, как главное начальство из сам- Петербургу наезжало.

И верно, был такой случай. Приезжало начальство, и Шпиль в ту пору сильно суетился при варке стали, а Власычу в тигель подсыпал что-то из бумажки, будто он тайность какую знает. Мастера смеялись потом: «Понимает, пёс, кому подсыпать, знает, что у Власыча оплошки не случится». Теперь Власыч этим случаем и закрылся. Шпиль, как он и в немцах дураком считался, поверил тому разговору. Обрадовался сперва, потом образумился маленько: как быть? Помнит, — точно подсыпал какой-то аптечный порошок. Так, для видимости, а он, оказывается, вон какую силу имеет. Только как этот порошочек узнать? Сейчас же побежал домой, собрал все порошки, какие в доме нашлись, и давай их разглядывать. Мерекал- мерекал, на том решил, — буду пробовать по порядку. Так и сделал. Заставил Власыча варить, а сам тут же толкошится и каждый раз какой-нибудь порошок в варку подсыпает. Ну, скажем, от колотья в грудях, от рвоты либо удушья, от почечуя там, от кашлю. Да мало ли всякого
снадобья. Власыч своё ведёт: одно сварит покрепче, другое нисколько на сталь не походит, да и судит:
— Диво, порошочки будто одинаковые были, а в варке такая различка. Мудрёный ты человек, Устав Уставыч!
Такими разговорами сбил Шпиля с последнего умишка. Окончательно тот уверился в силе аптечных порошков. Думает, — найду всё-таки. Тем временем из Петербургу новая бумага пришла. Управителю одобрение, Шпилю — награждение, а заводу — заказ сварить столько-то пудов стали и всю её пустить в передел для самого наследника. Сделать саблю, кинжал, столовый прибор, линейки да треугольники. Одним словом, разное. И все с рисовкой да с позолотой. И ведено всякую поделку опробовать, чтоб она стекло резала.
Управитель обрадовался, собрал всех перед господским домом и вычитал бумагу. Пусть, дескать, русские знают, как привозной мастер отличился. Немцы, ясное дело, радуются да похваляются, а русские посмеиваются, потому знают, как Шпиль свою дурость с порошками показывает.
Сталь по тем временам малым весом варилась. Заказ да ещё с переделом большим считался. Поторапливаться приходилось. Передельщики и заговорили: подавай сталь поскорее. Шпиль, понятно, в поту бьётся. Порошки-то, которые от поносу, давно ему в нутро понадобились. Сам управитель рысью забегал. Этот, видать, посмышлёнее был: сразу понял, что тут Власыч водит, а что поделаешь, коли принародно объявлено, что алмазная сталь Шпилем придумана и сварена. Велел только управитель Шпилю одному варить, близко никого не подпускать. А что Шпиль один сделает, если по-настоящему у рук не бывало? Смех только вышел. Передельщики меж тем прямо наступать стали:
— Заказ царский. За канитель в таком деле к ответу потянут. Подавай сталь либо пиши бумагу, что все это зряшная хвастня была. Никакой алмазной стали Шпиль не варивал и сварить не может.
Управитель видит, круто поворачивается, нашёл-таки лазейку. Велел Шпилю нездоровым прикинуться и написал по начальству: «Прошу отсрочки по заказу, потому обер-мастер, который сталь варит, крепко занедужил». А сам за Власыча принялся. Грозил, конечно, улещал тоже, да Власыч упёрся.
— Не показал мне Устав Уставыч своей тайности. Не умею.
Тогда управитель другое придумал.
У Власыча, видишь, все ребята уж выросли, всяк по своей семейственности жил. При отце один последний остался, а он некудыка — парень вышел. От матери-то вовсе маленьким остался и рос без догляду. Старшие братья-сёстры, известно, матери не замена, а отец с утра до вечера на заводе. Парнишко с молодым-то умишком и пошёл по кривым дорожкам. К картишкам пристрастился, винишко до поры похватывать стал. Колачивал его Власыч, да не поправишь ведь, коли время пропущено. А так из себя парень приглядный. Что называется, и броваст, и глазаст, и волосом кудряв. Власыч про него говаривал:
— На моего Микешку поглядеть — сокол соколом, а до работы коснись — хуже кривой вороны. Сам дела не видит, а натолкнёшь, так его куда-то в сторону отбросит.
Ну, всё-таки своя кровь, куда денешь? Власыч и пристроил Микешку себе подручным. Тайности со сталью такому, понятно, не показывал. Женить даже его опасался: загубит чужой век, да и в доме содом пойдёт.
Этого Микешку управитель и велел перевести в садовые работники при господском саду. Микешке поначалу это поглянулось: дела нет, а кормят вдосталь. Одно плохо — винишко добыть трудно, и сомнительно тоже, зачем его тут поставили, коли все другие из немцев. Сторожится, понятно, отмалчивается, когда с ним разговаривают. Тут видит: шпилева девка — Мамальей ли Манильей её звали — часто в сад бегать стала. Вертится около Микешки, заговаривает тоже. По-русскому-то она хоть смешненько, а бойко лопотала, как в нашем заводе выросла. Микешка видит, — заигрывает немка, сам вид делает — все бы отдал за один погляд на такую красоту. Девка, понятно, красоты немецкой: сытая, да белобрысая, да в господской одёже. Манилье, видно, любо, что парень голову потерял, а он, знай, глазом играет да ус подкручивает. Вот и стали сбегаться по уголкам, где никто разговору, не помешает.
Шпилева девка умом-то в отца издалась, сразу выболтала, что ей надо. Микешка на себя важность накинул, да и говорит:
— Очень даже хорошо всю тайность со сталью знаю. И время теперь самое подходящее. Как по болотам пуховые палки кудрявиться станут, так по Таганаю можно алмазные палки найти. Если такую в порошок стереть да по рюмке на пуд подсыпать при варке, то беспременно алмазная сталь выйдет.
Манилья спрашивает: где такие палки искать?
— Места, — отвечает, — знаю. Для тебя могу постараться, только чтоб без постороннего глазу. Да ещё уговор. Ходьбы будет много, так чтобы всякий раз брать по бутылке простого да по бутылке наливки какой, послаще да покрепче. И закусить тоже было бы чем.
— Что же, — говорит, — это можно. Наливок-то у мамаши полон чулан, а простого добыть и того легче.
Вот и стали они на Таганай похаживать. Чуть не все лето путались, да, видно, не по тем местам. Шпилям тут что-то крепко не взлюбилось. Слышно, Манилью-то в две руки своими любезными палками дубасили да наговаривали:
— Мы тебе наказывали: себя не потеряй, а ты что? Хвалилась всю тайность выведать, а до чего себя допустила?
Управитель опять Микешку под суд подвёл, как за провинку по садовому делу. К палкам же его присудили и так отхлестали, что смотреть страшно. Еле живого домой приволокли.
Наши мастера тоже не дремали. В завод как раз пришёл тот самый стекольщик, через которого алмазная спичка большому начальнику попала. Мастера и пошли разузнать, как оно вышло. Тот рассказал, а мастера и решили от себя написать тому начальнику. Только ведь грамотеев по тому времени в рабочих не было, так пошли с этим к иконнику. Тот хоть из бар был, а против немцев не побоялся. Написал самую полную бумагу. Отдали бумагу стекольщику, а он говорит:
— Вижу — дело сурьезное. Ног жалеть не буду, а только вы мне одолжите спичечек-то. Хоть с десяток.
Власыч, понятно, отсыпал ему, не поскупился. С тем стекольщик и ушёл, а вот оно и сказалось. В сам-то Петербурге, видно, разобрались и послали нового управителя. Приехал новый управитель и первым делом заставил Власыча алмазную сталь сварить. Власыч без отговорки сделал как нельзя лучше. Опробовал новый управитель сталь и сразу всех привозных мастеров к выгонке определил. Чтоб на другой же день и духу их не было.
Алмазная-то спичка им вроде рыбьей кости в горло пришлась. Всю дорогу, небось, перхали да поминали:
— Хорош рыбный пирожок, да подавиться им можно, — ноги протянешь.
А Микешка по времени в дяди Никифоры вышел. Ну, помаялся- соседские ребятишки сперва-то его образумили. Как он прочухался после битья да стал по улицам ходить, они и принялись его дразнить. Вслед ему кричат: «Немкин мужик, немкин мужик», а то песенку запоют: «Немка по лесу ходила, да подвязки обронила», или ещё что. Парень и думает про себя:
«Маленькие говорят, — от больших слышат. Хороводился с Мамальей из баловства да из-за хороших харчей, а оно вон куда загнулось. Вроде за чужого меня считают».
Пожаловался старшим, а они отвечают:
— Так ведь это правильно. Ты вроде привозного немца за чужой спиной пожить хочешь. Смотри-ко, до густой бороды вырос, а на отцовых хлебах сидишь.
Парню эти укоры вовсе непереносны стали. Тут у него поворот жизни и вышел. Старые свои повадки забросил. За работу принялся, — знай держись. Случалось, когда и попирует, так не укорено: на свои, трудовые.
Жениться вот только долго не мог. К которой девушке ни подойдёт, та и в сторону. Иная даже и пожалеет:
— Кабы ты, Микешка, не немкин был.
— Не прилипло, поди, ко мне немецкое, — урезонивает Микешка, а девушка на своём стоит: — Может, и не прилипло, да зазорно мне за «немкиного мужика» выходить.
Потом уж женился на какой-то приезжей. И ничего, ладно с ней жили. Доброго сына да сколько-то дочерей вырастили. Никифор-то частенько сыну наказывал:
— Со всяким народом, милый сын, попросту живи, а лодырей остерегайся. Иной больно высоко себя ставит, а сам об одном заботится, как бы на чужой спине прокатиться. Ты его и опасайся. А того лучше, гони от себя куда подальше.
https://skazkidlyadetey.ru/
***************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
28 августа 2023 года.