Память

Не пугайтесь, речь не пойдёт о не к ночи быть помянутом обществе «Память», а о нашей с вами, то есть человеческой, памяти. Надеюсь, что для кого-то мой рассказ будет интересен, а для кого-то, возможно, даже полезен.

Итак, человеческая память. Субстанция хрупкая и, порой, недолговечная. Сначала начинаешь забывать события недавние. Потом процесс продолжается, и начинаешь забывать вещи всё более и более давние. Работая программистом, я вдруг обнаружил у себя некую неприятность. Завожу новую переменную и буквально через пять секунд пытаюсь её использовать. Да где там – я уже не помню, как её зовут. Значит, процесс уже пошёл. Но при этом я прекрасно помню, что жена утром поручала мне заехать после работы за овощами. Ага, значит не всё ещё так плохо. А уж то, что было много-много лет назад, я точно помню прекрасно.

Помнить себя я начал с двух с половиной лет. Не то, чтобы я помнил последовательную цепь событий. Нет, у меня перед глазами отдельные статичные яркие картинки.

Незадолго до моего рождения мои родители завершили своё высшее образование и должны были получить назначение на работу. Такой был порядок, если кто не знает. В Киеве работы для них не нашлось, но и заслать их в две разные Тмутаракани было незаконно. Нашёлся компромисс: папа отправился преподавать свою гидротехнику в техникум молдавского города Бендеры, а мама – с трудом сеять разумное, доброе, вечное в качестве учителя русского языка и литературы в село Гербовцы неподалёку от упомянутого города. Я же оставался в Киеве с бабушкой.

Весной пятьдесят пятого года родители взяли меня с бабушкой к себе, как бы на дачу. Вот с этого времени и начались мои воспоминания. У папы была комната в здании барачного типа. В комнате был стол и железная кровать, больше ничего. С потолка свешивалась электрическая лампочка без абажура. Помню, как меня уложили спать, а лампочку обернули конусом из газеты, чтобы свет не мешал.

Следующие воспоминания у мамы в селе. Хорошо помню день, когда к нам пришел мамин коллега с двумя дочками чуть старше меня. Мы бегали с девочками по саду, и вдруг взрослые обнаружили, что у меня температура. Помню, как меня уложили на раскладушку под яблоней, и я лежал на спине заложив руки под голову. Почему-то эта позиция мне очень нравилась. Потом провал и следующая картинка. Видимо, на следующий день – пасмурно, дождь, мама со мной на руках, завёрнутым в одеяло, садится в кабину грузовика.

Дальнейшие события я, в основном, знаю по воспоминаниям современников. У меня было двухстороннее воспаление лёгких. Родители работали, в больнице со мной была бабушка. Следующая картинка в моей памяти: ночь, больничная палата, бабушка носит меня на руках, плотно укутанного в одеяло, моя голова у бабушки на плече. Говорят, я задыхался, и в вертикальном положении мне было легче. Мне ужасно жарко, хочется чего-то холодного. Я нащупываю мочку бабушкиного уха. Она, эта мочка, прохладная. Я начинаю теребить ее большим и указательным пальцами, пока мочка не становится тёплой. Мне это нравится. Так выработался мой первый рефлекс, как у собаки Павлова. Мне нравится подержать в пальцах прохладную мочку уха – свою или чужую.

Говорят, у меня была температура за сорок в течение двадцати дней. И всё это время я ничего не ел. Пенициллина не было, сбить температуру было нечем. Главврач больницы предложила такой метод лечения: если брать у кого-нибудь кровь, не важно, какой группы, и вводить мне внутримышечно, температура может упасть. Если она упадёт быстро, я умру. Риск небольшой, так как я и так умирал.

Стали брать кровь у мамы. Она тут же грохнулась в обморок – малокровие. На папу глянули – только махнули рукой, весил он тогда 56 кг, и по мнению врачей крови в нём было не много. Оставалась бабушка. Опять картинка: ярко освещённая комната, видимо лаборатория, на столе пробирки. Меня держит медсестра. Другая медсестра набирает в шприц кровь из бабушкиной вены и тот шприц вгоняет мне в попу. Я ору дурным голосом. Видимо, это уже не первая экзекуция. Скажите, вы видели когда-нибудь медицинские иглы пятидесятых годов? Нет? Тогда я вам расскажу. Это отличные орудия для пыток в Гестапо. Если бы мне сейчас показали такую иглу, я бы тут же выдал все военные тайны, которых не знаю. А меня такой иглой кололи дней двадцать. Говорят, что орать я уже не мог и только сипел.

Однако, судя по тому, что я до сих пор жив, температура у меня упала постепенно. И, наконец, самая яркая картинка. Освещенная солнцем больничная палата, я сижу на кровати, справа от меня мама. Мама держит в руке пол-литровую банку с клубникой, засыпанной сахаром и пустившей сок. В другой руке у мамы чайная ложка с одной ягодой, которую мама безуспешно пытается вложить мне в рот. Я категорически возражаю. Тогда мама набирает в ложку сок и предлагает его отхлебнуть. Я непреклонен. В этот момент рядом оказывается медсестра с металлическим контейнером для кипячения шприцев в руках. И, так, на голубом глазу заявляет: «Если не хочешь пить сок, мы его сейчас наберем в шприц и уколем тебе в попу». Представляете, что бы я ей сказал на это сейчас. А тогда я таких слов не знал, кроме того, был доверчивым ребёнком. Короче, я стал хлебать этот сладкий сок. Пожалуй, сходное чувство отвращения, но гораздо менее яркое, я испытал много лет спустя на лекции по политэкономии социализма.

Всё, как отрубило. Детство я провёл без клубники. Впервые осторожно начал её есть лет в пятнадцать. При этом клубника должна была быть абсолютно свежей и обязательно с хвостиком, который я отрывал, кладя ягоду в рот. И никакого сахара!
Со времени моего первого знакомства с клубникой прошло (страшно сказать!) шестьдесят четыре года. Если мне сейчас завязать глазу и поднести к носу последовательно клубнику свежую и клубнику, пустившую сок (фу, гадость), я безошибочно определю, где какая.

Какой же из всего этого можно сделать вывод?  Родители, а также бабушки и дедушки. Не заставляйте ваших детей и внуков делать то, чего им очень не хочется, чтобы они не запомнили это на всю жизнь.

Июнь, 2019