Равноценный обмен

В еврейскую деревушку въехал добровольческий конный полк. От полка, впрочем, имевший одно лишь название, поскольку по численности всадников едва набиралось на два эскадрона. Были и вообще безлошадные — на подводах позади ехали. Если в русских деревнях белых до сего момента приветствовали как избавителей, то евреи отнеслись к новой власти настороженно. Красных успели хорошо изучить. О белых знали пока только понаслышке.

Не успев разместиться, командир полка, поручик (!), вызвал к себе, в занятую им хату, самого богатого и уважаемого в деревне еврея.  Ребе Нахман, пользовавшийся среди своих односельчан непререкаемым авторитетом и занимавший такое социальное положение, какое в деревнях русских обычно имеют священники, от вызова к «белому начальнику» ничего хорошего не ожидал. Жизнь провинциальных евреев вертелась вокруг трёх ставших главными слов: погром, реквизиция и мобилизация. Добровольцы, как можно было понять из самого их наименования, мобилизаций не проводили, да и евреев стали бы брать к себе в последнюю очередь. Следовательно, стоило готовиться к двум другим вариантам. Войдя, почтенный еврей вполне по-крестьянски  и просто поклонился. По виду это был самый обычный мужик, только с пейсами и кипой вместо картуза. Поручик не удостоил вошедшего и кивка. Он ожесточённо закусывал длинный свисавший с губы ус и, видимо, был сердит на что-то. Еврей, и без того преисполненный почтения к военному мундиру, от недовольного вида  белого начальника оробел ещё более, лишившись последних остатков и без того небогатого своего красноречия. Ребе Нахмана в деревне знали не за его слова, а за его дела, никогда, впрочем, от слов от отходившие.

— Так... Мы в вашей деревне будем стоять долго. Недели две, может, больше. Моим людям нужно есть, лошадям нужен корм. Хороший корм. Нам идти в бой... Идёт война. И я вынужден... должен получить всё необходимое. Даже силой, если это понадобится... Это война, — поручик сердился на себя и от того ещё более на других, — денег у нас мало. Да и наши «колокольчики» невысоко ценятся. Если люди могут и поголодать, лошади так не могут. Наши клячи еле ходят. Я должен привести их в порядок и Божеский вид. И я это сделаю. Вы обеспечите нам овёс и ячмень и вообще всё необходимое.
 — Овёс и ячмень недешёво стоят. Тяжеленько будет такую ораву прокормить, — решился заметить ребе Нахман.
— Я понимаю ваши трудности, — по-прежнему, не глядя и столь же сердито, бросил поручик, — но у меня выбора нет. Мои люди должны быть сыты и на хороших лошадях. И я этого добьюсь, — потом зачем-то опять повторил. — Нам идти в бой.

Ребе Нахман не имел ничего, что можно было бы на это сказать. Однако, смолчав, он не преминул демонстративно горестно вздохнуть. Как-то у них в деревне на постое были красные. Каждый день красноармейцы ели и пили словно последний раз в жизни. Ни за что, естественно, не платили. Кур и гусей было забито ими и для них без счёта. Да ещё, уходя, забрали с собой почти всех лошадей и несколько коров. Чтобы восстановить хозяйство на прежнем уровне потребовались бы годы или даже десятилетия. И вот пришла новая беда. Другие военные.

Сам ребе понимал необходимость реквизиций и, скрепя сердце, смог бы, пожалуй, смириться с потерей того немногого, что ещё имел. Тем более что пока белые зарились только на сено. Но за ним стояли его односельчане, которым сложно было бы разъяснить законы военного времени. Поэтому он всё-же осмелился высказать «господину начальнику» те возражения, что неизбежно посыпались бы на его голову.
 
— Знаю, знаю, — перебил поручик. — Но своих людей оставить голодными я не могу. Вот! — поморщившись, он с трудом стащил с безымянного пальца золотое обручальное кольцо, которое никогда прежде, наверняка, не снимал. Не глядя положил на стол. — Едва ли этого хватит, чтобы возместить все убытки. Но хоть что-то.
Нахман внимательно осмотрел простенькое колечко, почти так же внимательно, как он потом оглядел поручика.
— Если мало, тогда можно... — офицер расстегнул воротник и потянул цепочку с крестиком.
— Нет-нет. — остановил его ребе. — Более чем достаточно. Более чем.
— Ну и ладно. — сухо кивнул ему поручик. 
Ребе Нахман, совсем по-мужицки переваливаясь и кряхтя, вышел из избы, предвкушая предстоявший ему нелёгкий разговор с соседями и собственной семьёй.

Две недели простоял в деревне белый «полк». Всё это время кормили лошадей и людей на высшем уровне. Так как между прочим не кормили ни в одной из русских деревень. И вовсе не по причине какой-нибудь особой зажиточности. Здесь жил такой же рабочий и небогатый люд, как везде, так же разорённый войной.
Белые кавалеристы уезжали весело, с песнями. Несмотря на вполне дружелюбные отношения, установившиеся между добровольцами и местными, провожали их так же сдержанно, как и встречали. На то была веская причина: за симпатии к белым красные карали беспощадно. Уже на дороге колонну нагнал босоногий мальчуган. Обычный лопоухий деревенский мальчишка, только слегка картавящий и с двумя тоненькими завитушками на висках.

— Господин начальник, господин начальник...
Никто в деревне так, кажется, и не выучил чин, какой имел белый офицер. Может быть, тяжело было свыкнуться с тем, что поручик командует целой частью. А, может быть, не видели разницы между комиссарами и офицерами. И на всех пришедших глядели как на начальство.
— Господин начальник!
— Чего тебе? 
— Вам папа велел передать.
Поручик принял из маленькой грязноватой ладошки крохотный узелок. Развернув, увидел кольцо, своё кольцо.
— Передай отцу поклон от меня и большое русское спасибо.
Кивнув — и не бесчувственно как прежде, а как своему, поручик дал шпоры коню.
 Песенники затянули походную. Настроение у всех было бодрое. За прошедшее время люди и животные отдохнули, отъелись, отмылись от пыли и грязи, подтянулись. Теперь можно и в бой.