Разговор с Ночью. 1

Приговор она слушала равнодушно, словно все это к ней не относилось и ей не уготовано три года лишения свободы.
Судья положил перед собой белые листки, глянул поверх очков, съехавших на кончик узкого носа:
- Осужденная Углова, вам понятен приговор? Порядок обжалования понятен?
Она увидела в серых усталых глазах судьи нетерпение и выдавила:
- Понятен.
- Судебное заседание окончено, - с облегчением объявил судья, и все встали, задвигались, заспешили, бросая украдкой смущенные и любопытные взгляды за решетчатую загородку, где была другая жизнь и находилась она. Надежда Углова.
Конвоир, рослый парень, молча открыл дверь загородки.
Надо идти.

Всего несколько часов шел суд, а как она устала! Голова горела и мышцы мозжило, словно после большой работы. Будто она оштукатурила стену огромного дома. Да в непогодь, да слишком густым был раствор.
Волоча ноги, как большая тряпичная кукла, двинулась к машине.
На улице шел дождь, значит, зима совсем кончилась. С этой мыслью толкнулась было привычная забота: детям нужно летнее. Толкнулась, но не задержалась. Она же лишена свободы!
Лишена свободы заботиться о своих детях, о летней одежде для них.
Ну а то еще каких же свобод она лишена?
 
С трудом поднялась в машину, конвоир помог ей, бесцеремонно приподняв.
В углу, у самой решетки, уже сидела и, закрыв лицо руками рыдала Октябрина по камерной кличке Пила. Ее возили на суд больше месяца. И каждый день она прихорашивалась, тщательно взбивая длинные и густые волосы, в которых, несмотря на Октябринины сорок пять, не было седины. А, может, ее просто не было заметно в пепельной гриве. В камере Октябрина держалась особняком, заметно презирая подруг по несчастью. И ее не любили. А Пилкой прозвали потому, что она была единственной обладательницей крошечной с белой ручечкой пилки для ногтей. Неизвестно, как удалось ей пронести и сохранить этот запрещенный предмет, но вот как-то удалось. Маленькая пилка, как частичка другой, свободной жизни, существовала в камере следственного изолятора - так назывался казенный дом, где они теперь жили. Октябрина долго ждала, потом ездила в суд, возвращаясь то возбужденно радостной, то подавленной. Но не плакала, крепилась. А сейчас рыдала в углу машины. У нее сегодня тоже был приговор.

Надежда молча села напротив. Спрашивать Октябрину, сколько ей дали, не было ни сил, ни желания. Хватит своей беды. Железная дверь с лязгом захлопнулась. Парни-конвоиры закурили дешевые сигареты, удушливый дым пошел к ним, женщинам с новым названием - осужденные.
Октябрина вскоре затихла, и по дороге они молчали, а в камере, едва переступив порог, Октябрина отчаянно вскрикнула:
- Десять!
И опять зарыдала.
Ее бросились утешать, и на Надю никто не обратил внимания. Она прошла к своему месту, села, бессильно уронив руки. Усталость не проходила, ей мучительно хотелось спать. Еще в машине стала одолевать частая зевота, скулы сводило судорогой от частых позывов.
Скорей бы наступила ночь, может, сегодня эта усталость поможет  забыться, уснуть, спрятаться во временное небытие.
Октябрина, всхлипывая, рассказывала про суд, ее торопливо расспрашивали и в этом жадном интересе ясно слышалась не столько жалость к товарке, сколько озабоченность своей судьбой, тревога и страх, скрываемый всеми по-разному, а то и совершенно откровенный.

Беда Октябрины не тронула Надежду. Пусть. Сама виновата. В тесной камере тайны не скроешь, все они знали о том, почему содержатся здесь. Октябрина-Пилка была начальницей на строительстве. Машину свою имела, "Волгу", не просто так.
От мужа откупилась "Жигулями" и связалась с начальником управления-подрядчика. Он-то и подвел ее под монастырь. Приписки, фиктивные наряды, мертвые души и вот теперь тюремные нары. И любовничек этажом ниже, в другом крыле здания. Пожили, повеселились. Пусть. Ей бы, Октябрине, хоть один прожитый Надей год, хоть один, или, например, только зиму, когда Веруня стала калекой и приходилось, уходя на работу, оставлять ее в комнате барака привязанной на широком топчане, как собачонку. И оставлять ей молоко в бутылках со старыми, вздутыми сосками, а в миске еду...

Какими нескончаемыми были стены холодных квартир, которые она штукатурила! Она швыряла на эти враждебные стены плохо замешанный раствор, яростно терла их мастерком и гнала, гнала время: ну же, ну иди быстрей, скорей отпусти меня к дочери-калеке, привязанной к топчану, чтобы не упала, не замерзла на холодном полу.
Октябрина, ты думаешь, этого не было? Было! Но тогда ты ездила в собственной "Волге", крала копейки у таких как она штукатуров, и не хотела знать, как нужны им были эти копейки. Рыдай теперь, камерная Пилка, оплакивай, роскошную жизнь.

- А Кислису, Кислису сколько? - выспрашивала приблатненная Ирка. Кислис — это был любовник Пилки.
- Тоже десятка, - удовлетворенно отвечала женщина, - пусть нары полирует гад.
Удивительно быстро слетала с Октябрины позолота. И вот она уже с Иркой на равных, а Ирка - блатная, воровка она, эта Ирка. И на свободе Октябрина ею бы побрезговала. Здесь же рада участию, и слова сыскала новые, из предстоящей своей жизни.
В Октябрине уже проснулась злоба, воспалено заблестели глаза, руки нервно подергивались.
- Не буду я столько сидеть, - возбужденно говорила она, - папа дойдет до Москвы. Деньги есть. Витька успел снять с книжки в самый последний момент, не успели менты загрести.
Пилка победно оглянулась и не сразу поняла свою ошибку: не надо было говорить о деньгах. Они здесь были на равных, эти женщины, и на воле ничего не имели. Богатство Пилки погасило сочувствие, но она этого пока не заметила.
- Витька адвоката возьмет, московского, пробивного. Вот увидите, скостят половину, а там и амнистия будет, у меня орден есть, а награжденных всех под амнистию. Витька сказал...
  - Рогач твой Витька! - прервала Октябрину Ирка и хохотнула. - Рогач он и ты на него не надейся. Он твои денежки тю-тю! Молодым под хвост пустит. А ты выйдешь старуха. Кому ты нужна будешь?
Октябрина растерянно замолчала.
- Ну ты что? - вступилась за Пилку добрая толстая Шура. - Зачем травишь бабу, ей и так тяжко.
Ирка опять захохотала,  а Шура придвинулась к Октябрине:
- Ладно, подруга, чего теперь-то? У тебя хоть детей нет, а у меня, сама знаешь, душа аж почернела.

На воле у Шуры с мужем остался сын-первоклассник. Старая мать, что глядела за ним, сильно болела.
А Шура уже получила свои восемь лет, и в изолятор привезли ее из колонии, потому что на подельниц этот приговор отменили. "Сидели бы спокойно, нет, темнят бабы чего-то, а мне вот расхлебывайся", - осуждала подельниц Шура. Но Шуриного-то мнения никто не спрашивал, в отношении нее приговор не тронули, и Шура шла теперь как свидетель по своему же делу. С первого дня, как ее вызвали на то, первое, следствие, Шура призналась, что привела двух просителей к знакомой паспортистке - уж очень им нужна была прописка. За эту вот прописку отдали они через Шуру деньги, да и Шуру не забыли, отблагодарили, хотя вовсе не из-за денег она старалась. В общем, получила Шура за свои услуги восемь лет. В колонии ее навестил муж, дали им долгосрочное свидание двое суток. Осталась Шура беременной после этого свидания и вот снова сорвали ее с места, привезли в тесную камеру, где она еще пуще металась, потому что дом-то был совсем рядом, на автобусе только проехать. Октябрине на суд выдавали бумаги, и Шура выпрашивала клочки, мелко-мелко исписывала их, совала свернутые бумажки Октябрине, дала и Надежде, когда ее повезли в суд. "Передай кому-нибудь, может, дойдут", - просила.
А кому передать? Шурино письмо Надя оставила в суде в туалете, заткнула за бачок, да так потом и забыла, не проверила, взял ли кто.

Иркины слова про старость упали на благодатную почву: Октябрина, видно, сама подумывала об этом, да и не раз. Думала и боялась, а тут ей прямо в лицо: выйдешь никому не нужной старухой.
- А-ах, - опять забилась в слезах Октябрина, - я не хочу жить, не хочу жить!  Зачем так меня! Пусть лучше расстреляют, чем мучиться, не хочу жить, не хочу...
Шура обняла Октябрину, уткнула широкое, обезображенное беременностью лицо в ее пышное плечо и сама мелко затряслась в плаче.
- Ну хватит! - неожиданно для себя крикнула Надежда и добавила оглянувшимся женщинам: - Душу надорвали!
Тут вспомнили и о ней, но она отмахнулась от расспросов, подняла вверх три пальца.
- Трояк, - перевела Ирка и позавидовала, - легко отделалась.

Легко. Она отделалась легко. Три года жизни, о которой она ничего не знала. Не думала, что есть такое. Не ведала, что выпадет ей эта доля. Не ведала и не хотела.
Простой жизни она хотела, совсем незатейливой. Дом, дети и работа на стройке — вот что ей надо было и к чему тянулась она сколько было сил.
Строила чужие дома, лепила свое гнездо, тыкалась, мыкалась, терпела, пока не пришел последний край.
Когда подняла топор и, закрыв глаза, опустила...

Тихо стало в камере. Замолчала уставшая от слез Октябрина. Ирка отошла от нее, задрав подбородок, уставилась на зарешеченное окно. Пригорюнилась толстая Шура. Безучастно сидели рядом баба Валя и Зинуха - их слезы еще впереди.
Бабе Вале было под семьдесят и сидела она за самогонку. Вызывали ее редко - два или три раза на Надиной памяти. Баба Валя пугалась вызовов, крестилась, у нее начинала мелко трястись голова и провисала правая, когда-то парализованная рука. Надежда удивлялась, как следователь не видит сам, что не могла она управляться с тем проклятым аппаратом и ставить бражку в бочках и ворочать эти неподъемные бутыли с самогонкой. Баба Валя прикрыла дочку, что работала поваром в столовой, таскала оттуда дрожжи и с муженьком варганила дефицитное зелье. Правильно, бутылочки баба Валя выдавала покупателям, дома ведь сидела, сподручно было. Куда она денется, старуха, если велено было ей отпускать самогонку. Дочкой велено, да бугаем-зятем, который работал через день где-то охранником и на работе не переламывался. Выгодней была самогонка. На ладони все это лежало, ну прямо на ладошечке.
А баба Валя упрямо, заплетающимся языком твердила свое: не знала дочка и зять ничего не ведал, я виновата, судите меня. Видно, проще было поверить, и сидела в тюрьме развалина баба Валя, а дочка с зятем были на свободе. Старуха по крестьянской своей простоватой хитрости покрывала дочку и здесь, среди них, сердито шикая на Ирку, которая смеялась над нею, выплескивая жестокую правду, как Октябрине про старость.

Ирка была всех просвещенней, все она знала.
- Тебе, баба Валя, много не дадут, - говорила она, вроде утешая, - может, даже еще и живая выйдешь. А помрешь - дочка поминки на воле справит. Хоть завещание оставь, чтобы дочка на поминки нам передачку подкинула, все ж мы тебе не чужие. А денежки у дочки есть, и не конфискуют ведь, твое имущество искать будут, а много ты его нажила, а, баба Валя? Поди, узелок смертный твой уж забрали, конфисковали. Зато не горюй, дочкины шмотки целы будут.
Баба Валя отмалчивалась, на жестокие Иркины не речи не отвечала, но из старческих глаз начинали катиться мелкие белесые слезинки, застревали в глубоких морщинках, проделывали причудливый извилистый путь и высыхали, не покидая лица.
За бабу Валю обычно вступалась только Зинуха, да иногда еще беременная Шура. Октябрина глядела в сторону, ее не касались эти мелкие страсти. Она знала лучшую жизнь, бабы Валины беды ее   не трогали. Не опускаться же ей до самогонщицы. Ей, которая ведала строительством театра. А еще раньше - органного зала, где звучала возвышенная, несовместимая с этой жизнью музыка.
Надежда жалела старую женщину, но утешать не могла. Она и вообще говорила мало, не только в своей новой жизни, всегда.

Родителей не выбирают, и Надежда не виновата, что родилась у глухонемой матери. А говорил ли отец - не знает, никогда его не видела. Язык жестов начала понимать раньше, чем приучилась к словам. Ладно, бабушка поняла угрозу, забрала девчонку к себе, учила говорить, испугавшись, что здоровый ребенок растет немтырем. Но ранняя привычка осталась в немногословии, которого преодолеть не смогли ни бабка, ни интернат, куда Надя попала после бабкиной смерти.
Даже Георгий не смог разговорить ее, и потом в злобе часто упрекал: "Немтырка". Вот с Веруней она говорила. Веруня была ей собеседница. Ах, Веруня!  Простишь ли ты? Нет, наверное, недаром же суд назвал ее преступной матерью.
Подумать только, она преступная мать! Или она не любила своих детей? Или пила-гуляла, водила к себе мужиков? Преступная...

Принесли ужин и все, даже зареванная Октябрина, съели до крошки свои порции.
И Надя съела - не ощущая голода, вкуса и насыщения.
Главное, что время шло и близилась ночь, от которой она ждала успокоения.
Первой начала укладываться баба Валя. Перед каждой надвигающейся ночью она, по старости мало спавшая, становилась тревожной и суеверной.
Молитв она не знала - откуда? - в работе прошла жизнь, без кино и без церкви, некогда было себя вспомнить, не то, что Бога. Война да разруха, вдовство да одинокое материнство, потом старость да болезни - коли и поминала Бога, то не тем словом. Теперь, на вынужденном горьком безделье, баба Валя пыталась утешиться - а чем больше, как не Господом нашим Богом, про которого, слыхала она, говорили, что он милосердный. И мать его, Богородица то есть, само собой.
И все старушечье утешенье сводилось к чуть слышному причитанию, которое баба Валя начинала, едва приближались сумерки и сгущалась, сгущалась к камере тоска.
- К милосердию взываю, Господи Боже и Богородица, заступница, - шептала баба Валя.
Ужин давно прошел. Значит, наступала ночь.
И пришла она.

Уже затихли Ирка и Октябрина, тяжело во сне задышала Шура - ей и ребенку не хватало воздуха в тесной камере. Похоже, засыпала и баба Валя. Из ее угла доносилось лишь оханье - укладывала поудобней бабка свои ноющие кости.
Время шло, и ночь сделала свое дело. Но с Надей не справилась, присела к ней в изголовье и вместо желанного сна завела нескончаемую беседу.
- Как это случилось? - вопрос не коснулся слуха, проник прямо в мозг и заставил содрогнуться, потому что Надя боялась, не хотела его, а он возвращался и приносил новые страдания.
Надо отвечать. А что ответишь? Ее наказали, стало быть, она и виновата. Да и почем она знает, как все произошло? Хотела бы понять сама.
- Был суд, и моя вина записана в приговоре. А спрашивать надо было раньше, раньше.
- Никогда не поздно спросить. Суд не решил ничего и не был справедливым, потому что не выяснил главного - почему? Пока не разберемся, не казни себя, - говорит Ночь, и Надя кивает.
- Я хочу так думать и боюсь. Я одна и некому доверить свои сомненья. Ладно, - смирилась она наконец, - пусть мне опять будет больно, только посиди со мною. Не осуждай и не давай советов, они запоздали. Просто выслушай и рассуди.
- У нас впереди есть время. Много раз я приду к тебе. Рассказывай, не торопись. - Вначале все было хорошо? — спрашивает Ночь спокойно и доброжелательно.
Так не спрашивали Надю. Все спешили, все торопились. Спешка убивала интерес. А что рассказывать, коли в глазах собеседника видишь явное нетерпение, даже если он не говорит прямо: "По существу давайте, ближе к делу, к делу".  Словно жизнь ее вся была не по существу. Не было жизни, осталось только дело, уголовное дело.
- Да, было и хорошо, - начинает отвечать Надя, - без хорошего и жить невозможно.Ты права, Ночь, стоит вспомнить хорошее, чтобы совсем не увянуть, чтобы знать: есть для чего жить.
- В школу я пошла позже других, - продолжает Надя свою исповедь Ночи, - бабка упустила. К восьмому классу в интернате постарше была своих одноклассниц, поздоровее. Вот и поступила в строительное училище. Стала штукатуром-маляром, отделочницей.
- Нравилась работа?
- Как сказать? Руки поначалу очень болели. Покидай-ка раствор на стены, да разотри мастерком.  А раствор как таскали!  И все ведь бабы, мужики у нас на стройке все специалисты, раствор не носят. Придет к концу смены мастер-мужик, поморщится: там неровно, тут мало, что вы, девоньки, день-то делали? А нормы крутые. Особенно трудно зимой. Переодевались на холоде. А роба такая, что поставь - стоит, не гнется и не падает даже. Какая тут любовь? Но привыкли, работали. Заработок был, это главное. Да и здоровая я была, сильная, отдохну - и в кино еще успею, читать любила. Общежитие хорошее у нас, девчата подобрались стоящие, следили все за порядком. Красиво у нас было, по-домашнему. Дружно жили, хорошо.
- А муж? Работали вместе?
- Нет, Георгий в селе жил. Послали нас однажды в подшефное село. Поработали месяц, там Георгия и встретила.
- Полюбила?
- Конечно. Ладный парень. Невысоконький, правда, но видный. К матери своей привел меня, она болела сильно, обрадовалась мне, за дочку признала, приласкала, а я на ласку отзывчатая, мало видела ее. Нравилась мне его мать, жалела я ее, угодить старалась. Нам бы в деревне остаться, с матерью, может, все было б иначе. Не захотел Георгий, в город со мной подался, говорил, задаром ломаться не хочу. Но город-то его и сломал.
- Как сломал? А ты где была?
- Где я была? Да рядом и была. Не справилась, не смогла. Не знала, как быть, сама в семье не жила, откуда мне было знать? Своего ума не хватило, а подсказать некому. Георгий был деревенский, понимаешь?  Там были для него все свои, он с людьми считался и с ним тоже. В городе по-другому стало. Я строила чужие квартиры, а жили мы по углам, снимали жилье. Пока Веруни не было, ничего, мирились. С ребенком трудно стало. Георгий в мехколонне работал, выпивали там многие, да скрывались, а у него хитрости никакой - дважды попался, перевели в слесаря. Как ремонт, так бутылка. И не спешил Георгий к семье. Пьянствовать стал по-настоящему.
- А ты молчала? Не боролась?
- Боролась, - усмехнулась Надежда, — это в книгах: борьба за любимого, за семью. Поборись поди. Пришла в профком к ним. Как меня там встретили, вспомнить стыдно. Нет, на словах все было правильно: "Примем меры", - сказали. И приняли. "Разберись, Георгий с женой, - сказали, - чего она кляузничает?" Тогда он впервые руку на меня поднял. Хоть росла я сиротой, но не били меня, никто пальцем не тронул. Страшно мне было и стыдно. Потом плакал, совесть еще была. Прощения просил, простила. Семья, думаю, ребенок. И еще верила: бросит пить, одумается. Комнату мне дали. В бараке, правда, да я ее быстро обиходила. А тут мать его умерла. Я с больной Веруней сидела, поехал он один мать хоронить. Возвратился с деньгами - дом продал. Прикупили кое-чего в комнату, приоделись. Просила-просила, ушел с мехколонны, устроился в мастерские жестянщиком. Выпивать вроде меньше стал, но пил все-таки. А окончательно подкосило нас горе. Веруне было уже два года, и я решилась на второго ребенка, беременна я была.
- Разве это горе? - Ночь не скрывала удивления.
 — Это была радость. Знала я, как   плохо одной, и не желала этого дочке. «Пусть будет у нее родной человек», —так думала и сказала об этом Георгию. Он тоже был рад, готовился, ждал сына. Кроватку купил.
 
В декабре я Димку родила, в самые морозы. Лежу счастливая, спокойная. Что передач, поздравлений нет - меня не волнует. Георгий один дома с дочкой, думаю, запурхался. Женщины в палате смотрят жалостно, подкармливают кто чем. Я благодарна им, а забеспокоилась.
Тут девки мои из бригады передачу послали, письмо. "Мы тебя встретим, - пишут, - ты не волнуйся". Какое не волнуйся, меня уж колотит. С Георгием, думаю, беда. К врачу прибежала, взмолилась. Врачиха пожилая такая, усталая. Голову опустила. "Муж твой, - говорит, - девчонку поморозил и сам сбежал". Я так и села. Как поморозил? Где Веруня? Жива ли? "Жива дочка твоя, - успокаивает врачиха, - в больнице она. Ты побудь у нас пока не окрепнешь. Глядишь, и муж вернется. Со страху сбежал он, не иначе. Вернется".
Ах, как мне было плохо, как плохо мне было! Сколько слез я пролила с той ночью, больничной. И засобиралась на выписку.
Встретили меня девчата, увезли домой, с Димкой остались, а я побежала в больницу к Веруне.

В роддоме меня берегли, здесь же встретили иначе. Толстуха в белом халате отхлестала словами: "Бросила, - говорит, - ребенка на пьянь, всю жизнь теперь слезами умываться будешь. Оставили девчонку без ног".   
- Как без ног?! - покачнулась Ночь. - Как без ног?!
- Выпил Георгий крепко, еще захотелось. Ребенка посадил на санки, да от пивнушки к пивнушке повез. Когда добрые люди схватились да забрали санки с ребенком, уж поздно было. Увезли Веруню в больницу и ножки спасти не сумели - отняли обе ступни, калекой стала Веруня в неполные три года.
Как я не умерла там, в больнице? Как жить осталась?
От крика зашлась, повалилась. Испугалась толстуха, врачи сбежались, отходили меня.
- А-ах, - закачалась над Надей Ночь, заломила руки, застонала.
- Руки на себя наложить хотела, - продолжала Надя, не щадя Ночь, - дети остановили, испугалась сиротства их. Добрела до дома, а там малыш верещит. Как во сне жила, машиной была для ребенка. Девки мои помогали, подруги. Еду носили, утешали, с ребенком сидели, когда я к Веруне бегала. Та кроха в больнице отошла, беды своей не знает, играет в постели, смеется. А у меня душа на части разрывается, боюсь ей в глаза взглянуть. Пришло время, забрала ее из больницы. Стали мы в бараке втроем бедовать. Хотя что я говорю, тогда не одни мы были. Помогали мне, жаловаться грех. Соседки сочувствовали, подкармливали нас. Картошку, капусту, сало носили. Мужики и те - дрова подколят, уголь кто-то привез - до сих пор не знаю, кто, а привез. Добра в людях много, ничего не скажешь, да у каждого заботы свои и немалые.
Схлынул первый ужас, попривыкли к моему несчастью. Видят, живу, перебиваюсь как-то. Один на другого надеяться стали мои благодетели, так и осталась я одна постепенно. Деньги мои декретные к концу подходили, сбережений и запасов не было. Продала кое-что: ковер, приемник, вазочка была у меня хрустальная - отдала за тридцатку. Нету ценностей больше, не на что кормиться, на работу надо, а куда мне детей девать?

От Георгия ни слуху, ни духу. Испугался ответа, сбежал и глаз не кажет. А может, стыдно было, кто его знает.
Всякое я передумала, иной раз, думаю, вернулся бы - простила, лишь бы помог детей поднять. Нет, не появлялся Георгий.

На работу мне надо было выходить. То есть отпуск мне еще полагался, но кормить нас некому было. Пошла в наш профком. Помогли сразу, спасибо. Димку в ясли устроили. А с Веруней как быть? Куда только не совалась, кого не умоляла! Не было такого учреждения, куда бы не толкнулась. Сочувствуют, да, а помочь - ну никто. В детсад не берут - калека. В дом ребенка просила взять до весны хотя бы - нельзя, мать есть и не пьяница, не развратница.
"Няньку наймите", - так сказал мне один начальник, не помню уж кто. Это мне-то няньку нанять? Где ее взять, во-первых, чем платить, во-вторых? Я сама на картошке сижу, да манку себе на воде завариваю, вермишель. Няньку...

Ночь молча слушала, колыхалась, гладила Надежду, укрывала, баюкала, но заснуть не давала. Закрыла измученная Надежда глаза, затаилась, а Ночь темными своими пальцами разлепила ей веки, требует: "Говори!"

- Димке два месяца исполнилось, унесла его в ясли. Собираюсь на работу. Натопила тепло, усадила Веруню на топчан, мне к тому времени сосед топчан расширил, доски набил и барьерчик сделал - манежик вроде. Веруня на нем и обитала. Раны на ножках у нее затянулись, пытается она встать на ножки, да не может - ступочек нет, больно култышки.  Упадет на кровать, плачет, и я вместе с ней реву. Но ребенок же, привыкла понемногу, вставать не стала, все ползком по топчану.
Вот в таком виде я должна была ее оставить на целый день и работать идти.
Затопила печь, говорила уж. Да знаю, к вечеру вынесет тепло. В миску картошку положила, хлеба, прянички были. Молоко налила в одну бутылку, в другую воду, сосками Димкиными закрыла бутылки. Веруня смеется, хватает все - думает, игра такая. А я заледенела, даже слез не было. Ноги ватные, сама как автомат. Поцеловать дочку не смогла, стыдно: будто предаю ее, на погибель бросаю.
Как я тот первый день отработала, убей меня - не помню.
Отпустили меня пораньше и прибежала я домой. Подхожу к своей комнате - тихо. Открываю дверь, открыть не могу, руки трясутся. Зашла наконец.
Господи, врагу не пожелаешь, что я там увидела. У двери, прямо на холодном полу спала моя дочка. Зареванная, грязная, мокрая. Плохо, видно, ей стало в загончике, сумела калека перевалиться через бортик, упала на пол, да там и осталась.  Цела в чашке картошка и молоко не тронуто, только прянички разбросаны по топчану. Значит, вскоре после моего ухода упала Веруня и провела день на барачном полу. Беспомощная, голодная, несчастная моя девочка.
- Думаешь, не было этого? - зло спросила Надежда, но Ночь не ответила, тихо заскользила к решетке, потянулась к окну и исчезла за мутным стеклом, захлестанным весенним дождем как слезами.
Ушла Ночь.

Продолжение следует...