Когда родители уходят...
Не знаю, как у других, но у меня предчувствие, что моим родителям осталось совсем немного в этой земной жизни, появилось где-то за полгода до их ухода. Нет, не само понимание умом, что вот да, мол, старенькие уже, за восемьдесят, и их переход в мир иной кажется закономерен. Но умом понимаешь, а сердце не принимает. Душа, зная тайну бессмертия, цепляет надеждой, что не уйдут, поживут еще долго. Но тут другое, смутное предчувствие, неосознанное до конца чувство.
Не понимаю, но как-то самой собой я вдруг начал собирать старые фотографии из фотоальбома, сканировать их, оставляя на диске цифровые копии. Находил и записывал фильмы из их молодости, которые я помнил еще с детства. Фильмы, которые мы смотрели вместе и любили, фильмы, которые обсуждали, пересматривали и вспоминали потом не раз. Это были «наши» фильмы. Пересматривая их, я еще раз возвращался мысленно в то свое детство, в то время, когда родители мои были молоды и полны сил, радовались жизни, когда они были бессмертны для нас. Строили планы на будущее, надеясь, что оно, это будущее будет для нас, для их детей обязательно счастливее и радостнее, чем в то время, в которое они жили.
Надеждою жив человек, и надежда эта дает ему силы созидать свое настоящее ради бесконечного будущего, рождение которого началось когда-то в прошлом и сейчас, через это настоящее светлым заревом восходящего из-за горизонта солнца освещает душу человека надеждой, что все в его будущем обязательно будет хорошо. Этим они жили большую часть своей жизни, надеясь на лучшее. Для них, то, что будет завтра, всегда будет лучше, чем то, что сегодня. И уж точно лучше, чем было вчера. О надежде такой нам часто говорили родители. Пройдя детьми голодные послевоенные годы разрухи, своими руками они создали самое большое и сильное в мире государство, которым мы так гордились. Это они, все вместе создали нашу страну, которой мы и сейчас гордимся. Они были уверены, что будущее, ради которого они отдали всю свою жизнь, обязательно должно быть прекрасным и это будущее они изо всех сил создавали и для нас, своих детей.
Просматривая вновь те самые «наши» фильмы и слушая те самые «наши» песни, я переносился мыслями в счастливые свои детство и юность. Время, где я купался в чувстве абсолютной защищенности, в лучах родительской любви. Я снова переживал те эмоции, которые испытывал тогда вместе с родителями, сидя в кинозале или у телевизора. Повторял сказанные давно слова и смеялся. Единясь с ними душой, вновь слыша в глубине себя их голоса, негромко поющие грустные или наоборот, такие жизнерадостные песни, которые они так любили петь тогда.
Чувство бесценности времени, так мало оставшегося у нас вместе с родителями и стремительно уходящего, подгоняло меня. Я торопился оставить как можно больше чего-то памятного о них, делая фото, видео, оставляя себе на память какие-то вещи из нашего прошлого. Но, чем больше я собирал фотографий, фильмов, ими любимых песен, тем больше приходило ко мне понимание того, что память о родителях может и связана с какими-то вещами, но, по-настоящему, она находится внутри меня. Храниться во мне в виде бесчисленного количества образов из прошлого, испытанных тогда чувств и эмоций, оставшихся во мне навсегда. А все эти фотографии, видео, памятные вещи служили неким ключом к памяти о них, открывающим двери в наше прошлое. Может воспоминания, занесенные во мне песком времени, и потеряли для меня с годами свою остроту, позабылись некоторые детали, но сами чувства не забыты. Стоит только заглянуть в себя поглубже, успокоив от ежедневных волнений свою душу, смахнуть с нее нанесенные слои мутного забвения, как проступают воспоминания прошлого. И я перестал собирать предметы - воспоминания, оставив лишь чувство любви, позволяющее сохранить всю прожитую с ними жизнь в памяти моей.
Теперь, когда после их ухода нет-нет да уколет игла сомнения, был ли я для них хорошим сыном? Простили ли они меня как любящие родители за неосознанные моменты моей вспыльчивости, секунды глупых обид. Сделал ли я все, что должен был сделать для них в последние годы, месяцы, дни жизни, чтоб бы их со спокойной душой перенесли ангелы в мир иной? Или есть что-то, чего должен был сделать, но не сделал, что мог сделать лучше, да не захотел, в наивности своей пологая, что еще успею, жизнь их бесконечна и что у меня еще будет время исправить все свои ошибки? Ответа на этот вопрос пока не получить, и остается только молиться Всевышнему Создателю, чтоб они простили меня если что-то я не сделал, что должен был обязательно сделать, не сказал, что должен был сказать.
Перед самым уходом родителей, у меня начались видения, которые приходили ко мне во сне или в моменты, когда непонятная, неожиданная дрема вдруг охватывала меня, на несколько секунд погружая в тревожный, полный тайного смысла сон. И было это очень личное, понятное только мне одному, тревожное как перед грозой чувство.
Очень личное…Мама
07.10.2021 г. Вижу не то сон, не то явь. Утро, не понятно, какие-то сумерки. Около трех часов утра. Где-то совсем рядом плачет маленькая темноволосая девочка лет четырех-пяти. Сердце мое бьется как после бега. Черный конь на заднем плане, раздувает ноздри, бьет копытами, хочет девочку эту с собой забрать, увезти. Девочка эта тянет из полумрака ручки ко мне, глаза заплаканные, красные и припухшие. На глазах слезы. Плачет, но не голосит, а как будто воздуха ей не хватает, захлебывается, а из уголков глаз текут крупные с горошину слезы. От нее молотом бьет по моей душе тревожное чувство неизбежности. Девочка закрывает заплаканные, опухшие от слез глаза и опять смотрит. Не на меня, а куда- то совсем рядом. Внутренним чувством понимаю, что эта девочка и есть моя мама. Что конь этот черный, злой – это смерть, которая забрать ее хочет. Картинка меняется, вижу грубый деревянный стол посередине ярко освященной комнаты в нашем старом доме в Столбищах, где жили когда-то дед Андрей с бабушкой Еленой, где мы часто бывали летом. На столе почему-то стоят в большой деревянной простой миске салат из капусты с морковью и свекла вареная, небольшими темно-красными очищенными гранеными шариками. Подсознание подсказывает, что время расставания на пост придется видимо…
Картинка опять неожиданно меняется. Темно, едва слышна мамина любимая песня «Где тропа, за рекой запорошена, были встречи с тобой горячи, не ходи ты за мною хороший мой…». Мама из пространства, не образом, ни голосом, одними только мыслями, которые с пониманием того, что это говорит со мной душой своей любящая меня мама, формируются у меня в голове. Просит, чтоб мы в этой жизни ценили отношения друг с другом, жизнь так коротка, что за ссорами и обидами, за дрязгами и обманами мы перестаем ценить доброту, внимание, хорошее отношение друг к другу, а когда человек уходит, уже не сможешь ничего исправить, и не переделаешь уже ничего. Жизнь как чистовик, не перепишешь. А там, где душа человека в бестелесном существовании, нет действия, там ты можешь наблюдать, даже мысленно участвовать, но из прошлого ничего не изменишь. Жизнь не обратима в физическом мире, и даже если после ухода ты в мыслях пытаешься изменить прошлое, то оно меняется только для тебя и только в мыслях твоих. Ушел человек и ничего с ним в отношениях уже не изменить. Ничего уже не поделаешь.
Не ругайтесь друг с другом, говорит мама. Говорит еще, как хочу обнять вас, а не могу как раньше прикоснуться к вам руками, телом, прижаться к вам. Говорит, что слишком сильные эмоции, вспыльчивость, гнев, гордыня мешают рассмотреть хорошее в человеке. Надо быть сдержаннее, сбалансирование что ли.
Картинка опять меняется, вижу, как мама, в одной белой на бретельках сорочке лежит на свежей пашне. Раннее утро, почти сумерки, лежит лицом вниз, и обеими руками, изо всех сил держится за свежевспаханную землю. Изо всех сил. Держится так, что между побелевших от боли пальцев выступают комья вспаханной земли. Держится за землю, не хочет уходить, считает, что еще не все, что может сделать сделала для детей, для папы, для внуков. Что еще должна и может сделать, может сделать, хочет сделать, пока еще она живет на Земле.
Сердце мое колотиться так, что сон проходит моментально, и я подскакиваю с постели и уснуть не могу больше. Три часа утра, ложусь несколько раз, но не спится. В итоге около пяти встаю и иду в душ. А в голове все еще звучит мамина любимая песня. «Когда, когда сердце мое успокоиться, у подруги моей заболит». Грусть сжимает сердце тисками, понимание аллегории показанного не дает дышать, как не убеждаю себя, что это сон, что нет расставаний, что мы всегда вместе и за порогом ухода в бестелесное существование, тяжело, тяжко и не представляешь себе, как это вот так…
Верил я тогда, что сон вещий, что родные люди предчувствуют переход своих близких, связанных с ними душевно, вселенской энергией всего живого. И время ухода было с Рождественским постом как раз связано.
Оставив себе сон этот вещий, понимая предупреждение свыше как знак готовым быть, настроиться и принять должное со всей необходимой честью и заботой, по жизни я пошел дальше, не ведая, что данное так скоро случиться.
Очень личное…Папа…
Днем какая-то неведомая дрема навалилась на меня. Не могу совладать с собой, глаза наливаются свинцовой тяжестью, голова клониться вниз. На последней секунде понимаю вот-вот засну, и тут… как бы проваливаюсь в другое время. В параллельное, никогда не существовавшее прошлое. В моем настоящем прошлом была эта трехкомнатная квартира на первом этаже панельного дома. Было это зеркало в прихожей и вешалка для одежды. Но вот я иду мимо этого зеркала, а оно как будто померкло, стало темным как экран телевизора с севшей трубкой. И оно разбито! В верхнем правом углу паутина мелких трещин с полметра в диаметре. Не было такого! Да и по возрасту мне лет пятнадцать-шестнадцать. Я чуть повыше папы. Иду я из кухни мимо двери своей комнаты мимо этого странного зеркала, иду за папой. Он идет на шаг впереди. В полумраке вижу его седеющий затылок, спину в белой майке, трико синее на ногах. Он и правда так дома одевался. Но лица не вижу! Говорю ему какие-то обидные слова, мол, что это такое тут у вас с мамой, вот и зеркало треснуло, (хотя и не видел этого). Папа тоже мне отвечает, спорим ни о чем. И тут вдруг, в открытом проеме двери в зал, где вверху был прямоугольник из фанеры, крашенной белой краской (папа сам обшивал, чтоб стекла не было, боялся, что разобьется), папа неожиданно быстро оборачивается ко мне. Я в полумраке вижу слегка улыбающееся худощавое лицо. Шагая за ним, я налетаю на него грудь в грудь и заваливаюсь вместе с ним на пол. А он молча, с улыбкой такой доброй, с силой так, с горловым «Хэк!», с надрывом поднимает меня как маленького когда-то на руках под самый белый фанерный квадрат и опускает в низ сам садясь от тяжести на пол. А я, опускаясь на его руках, тыкаюсь как щенок маленький носом слева в его шею. И папа, обняв меня тихим спокойным голосом, говорит мне: «Что же ты хочешь от меня, сынок?» И тут, из глубины меня, из груди, из самого сердца моего вместе с брызнувшими из глаз слезами вырывается чувство самого моего искреннего желание, о котором я могу произнести ему только шепотом: «Папочка, я хочу, чтоб ты никуда никогда не уходил от меня». И этот взрыв боли, страха и надежды как вращающимся вихрем начинает высасывать меня из квартиры, из пространства моего сна, вытягивать меня из папиных объятий, и прежде чем меня совсем вырвало этим потоком обратно в реальность, папа, обняв меня ладонью за шею и уткнувшись, лоб в лоб с закрытыми глазами произнес: «Ну, что ты, сынок…». И все. Выбросило меня от него как взрывом обратно в то кресло, где я успел за доли секунды увидеть и понять, что папа уходит. ТО, что я по-настоящему хочу ему сказать не привелось никак. Попросить о том, чтоб не уходил, но даже если время его пришло и за пределом жизни земной он духом всегда оставался со мной и никуда не уходил. Это, наверное, и есть самое желанное для меня, да и для всех нас. Нас, так и не повзрослевших детей, которые не могут жить без них, без родителей, которые вложили себя в твою душу и остались частичной любви там навсегда. Пусть даже только в памяти, пусть даже только в вере, что за пределом жизни они встретят нас опять, и мы будем вместе, вместе навсегда на этот раз, и никогда больше не расстанемся….
В следующую субботу папу положили в реанимацию в Республиканскую клиническую больницу № 2 с инфарктом.
Папу забрали на «скорой помощи» прямо из дома. Я не видел, как его отвозили, но мама рассказывала, что врач «скорой» осмотрев его, попросил медсестру сделать электрокардиограмму. Медсестра сходила в машину и принесла небольшой тяжелый чемоданчик. Подключила присоски ему на грудь, прикрепила на ноги и зажимы с проводами, намазав предварительно прохладным прозрачным гелем его грудь. После ее манипуляций над слегка жужжащим прибором из тонкой ячейки слева показалась розоватая, в тонкую сетку лента, на которой ритмы папиного сердца были напечатаны интервалами и зубцами. Врач выхватил ленту из электрокардиографа и с минуту разглядывал ее, беззвучно шевеля губами и поднимая брови. Папа лежал на кровати, прикрыв глаза от света чуть сложенной в пальцах ладонью.
Не видя это тогда, я мог себе все это представить, так как «скорую» к папе последнее время вызывали не один раз. Здоровье его становилось все хуже, скакало давление, которое он много лет пытался лечить таблетками, и врачи «скорой помощи», приезжающие на ночные вызовы, говорили нам после очередной кардиограммы, что у папы проблемы с сосудами. Обычно дело кончалось тем, что папа отказывался ехать в больницу. После подписи «отказных документов» ему делали понижающий давление укол, и выписывали очередные рецепты на лекарство. Но этот раз приехавший врач сказал ему очень серьезно: «Поехали, Виктор Палыч, ведь у Вас инфаркт! Надо ехать!», и папа согласился.
Мама мне позвонила и опросила приехать. Я, замотанный своими мелкими проблемами не сразу понял тогда всю серьезность ситуации, а еще больше не поверил, что все настолько серьезно. Мама кричала на меня в трубку телефона, что надо срочно ехать в РКБ 2 на улицу Чехова. Надо было срочно ехать в приемный покой, забрать теплое одеяло, в которое, завернув его, спустили с четвертого этажа на мягких носилках в стоявшую у подъезда «скорую», и выяснить, что еще нужно будет ему.
Вдоль улицы, где располагалась проходная в кардиологию, была платная автостоянка. Всегда до отказа забитая машинами посетителей, приходящих к больным. За стоянку приходилось платить пятьдесят рублей в час и неважно, что ты дежуришь у постели больного вместо медсестры или нянечки по шесть-десять часов, Мэрии города, кому принадлежали эти автостоянки, это было все равно. Я всегда задавал себе вопрос, а как же приезжающие к больным люди ставят машины на ночь? На несколько ночей? Выяснить все это мне тогда пришлось самому.
По удачному стечению обстоятельств я, переговорив с сердобольными женщинами на охране в пропускном пункте, выяснил, что больных с таким диагнозом привозят на «скорой помощи» в корпус В, расположенный за корпусом 1А слева. Добежав до приемного покоя, куда одна за другой подъезжали машины скорой помощи, я вошел наполненный запахом лекарств вестибюль, где у стены и на редких стульях ожидали, опустив глаза в пол и стараясь не смотреть друг на друга, родственники привезенных больных. Грустно вздыхая, поднимали они глаза свои лишь тогда, когда открывалась дверь приемного покоя, и врач или медсестра, громко выкрикивали незнакомые мне фамилии. Единственным моим желанием тогда было застать папу еще живого, ему, слепому, сказать, что я здесь, рядом с ним, что я не брошу его и буду с ним пока он в больнице.
У дежурной медсестры я выяснил, что папу сейчас осматривают и решают, что с ним делать дальше, что одеяло я получу после того, как его отвезут в кардиологический корпус и что срочно (как, вам не сказали?) надо купить питьевую воду из расчета 2 литра на сутки и упаковку влажных салфеток. Где? Ах, ну конечно здесь через дорогу есть хорошая аптека, все обычно там и покупают. Не теряя время, я купил воду и салфетки в аптеке, напротив проходной в поликлинику, на улице Шмита. Благо женщина аптекарь была видимо с опытом работы с такими как я, и быстро мне все загрузила в два больших пакета.
Вернувшись в приемный покой, куда вереницы автомашин «скорой помощи» продолжали одна за другой привозить страдающих и перепуганных людей, я, в ожидании приговора дежурной медсестры отошел в угол, чтоб не мешать в проходе. Мысли в моей голове путались. Расстроенный как потерянный ребенок я пытался понять, что и как мне нужно сделать, что в первую очередь, что потом. Тревожное чувство, что папа может вот-вот уйти навсегда мешало мне сосредоточиться. Мысли о плохом отнимали энергию, не давая душевной опоры. Я вжался спиной в серо-белую стену отделения, сжимая в руках пакеты, пытаясь найти опору. Не имея возможности самому изменить ситуацию, оставалось только молиться. Почувствовав твердость стены, на которую смог опереться, я сам вдруг почувствовал некую духовную опору. Мир вдруг внутри меня начал меняться. Это был уже не тот непонятный мир, мешающий разуму иллюзией непонимания, не знания. Мир, зыбкий сумерек который распадался на пиксели темноты за пластиковыми дверями приемного отделения, через которые команды скорой помощи продолжали привозить больных людей. Мой мир начал приобретать понятную для меня структуру, что и как нужно сейчас делать. Как будто кто-то свыше, как будто мой Ангел-хранитель осветил мне путь пониманием. Это помогло навести порядок в моих мыслях. Поборов мешающий мне частый ритм сердца, с помощью больших глотков морозного воздуха, я немного успокоился и понял, что мне нужно в первую очередь переговорить с дежурной медсестрой.
Из площадки приема больных я вернулся в приемный покой, где в коридоре показалась та самая медсестра, которая спрашивала меня номер моего контактного телефона, место жительства, дату рождения папы. Сейчас она была в компании двух мужчин. Подозвав меня жестом руки, она представила мне дежурного врача, худощавого высокого, слегка небритого и заметно уставшего мужика в очках, который чуть охрипшим голосом спросил меня: «Родственник?», «Сын» ответил я. «Ну вот что! Операцию делать будем, сейчас отвезем его в операционную в кардиологию!». Что я тогда мог ему ответить? Я кивнул им головой, понимая важность сказанного и на немного ватных ногах отошел в сторону, а они во главе с дежурным врачом двинулись дальше в глубину коридора, негромко переговариваясь и посекундно заглядывая в папину медицинскую карту. «Значит все-таки операция» пронеслось у меня в голове. И тут я увидел папу. Его везли на больничных носилках, появившихся откуда-то из недр отделения, укрытого темно коричневым пледом с нашего дивана, под которым было одеяло с его спальней кровати. Его коротко остриженная, почти лысая голова серебрилась сединой в холодном свете настенных светильников. Голова лежала на носилках так низко, что он попытался подложить себе под голову руку. Одет он был легко, как ходил дома, в спортивном трико и футболке поло. Глаза его, которые уже много лет перестали видеть, были закрыты, и открывал он их лишь тогда, когда носилки на колесиках меняли направление движения, видимо, пытаясь определить, куда его везут. Какое одиночество и грусть были на его лице, как жаль, что он сейчас не видел меня! Когда носилки повернули к выходу из отделения и поравнялись со мной, я подошел к нему, пытаясь погладить самого близкого мне человека по плечу, понимая, что он чувствует сейчас, сказать ему слова поддержки. Но успел лишь сказать на ходу: «Папуля, это я Сережа, я здесь с тобой, я воду купил тебе и салфетки, все хорошо будет не переживай!» выпалил я скороговоркой. Он оживился, открыл глаза и поднял седые брови, пытаясь по звуку определить, где я нахожусь, и улыбнувшись широко так, по-доброму спросил: «Сережка, ты что-ль?». На что я успел ему ответить уже тогда, когда носилки вывезли на площадку, и начали грузить в скорую: «Я папа, я. Я тебя не брошу, я с тобой буду!». После услышанного, он удовлетворенной кивнул в мою сторону головой, опять стал серьёзен лицом и так как скорая стояла на улице и было морозно, попытался накрыть голову одеялом.
Задняя дверь машины закрылась, я едва успел передать водителю пакет с четырьмя двухлитровыми бутылками питьевой воды и влажными салфетками, попросил не забыть отдать с ним вместе. Водитель скорой, которая перевозила больных между корпусами, кивнул головой и густым, охрипшим на морозе голосом с татарским акцентом, который бывает у деревенских татар, сказал: «Ни волнуйся, ни первый раз!», закинул пакет в салон машины и уехал к другому корпусу, в ночных сумерках увозя от меня в неизвестность папу. Я остался один на площадке, как маленький одинокий ребенок, глядя как Газель увозит дорогого мне человека, гадая, что будет дальше.
Позвонив маме и все подробно ей рассказав, я хоть как-то попытался ее успокоить, уверяя ее, что выглядел папа хорошо, даже улыбнулся один раз. Что оперировать будет врач опытный, что после операции обещали позвонить. А одеяло с пледом вернут суда же, в приемный покой, откуда я могу забрать его попозже. Мама, показалась мне очень серьезной и даже немного злой что ли? А может просто переживала и имея привычку все на свете контролировать, была расстроена, что здесь она ничем помочь не может. Такой уж характер у нее был. Командирский. Не раз на эту темы мы с ней спорили как спорят дети с мамой, после того как она безоговорочно выдавала мне команды, руководила мной, хотя я давно имел своего руководителя в лице жены.
На какой-то момент я выпал из времени. Так бывает, когда забот полно и не успеваешь на часы смотреть. Пока я разговаривал с мамой и думал, что делать дальше, расхаживая по приемному покою, ко мне подошла женщина, с удивительно добрым лицом, в куртке, надетой на пахнущий хлоркой больничный халат, попросила меня расписаться за возврат покрывала с одеялом, в котором увезли папу. Настойчиво требуя, чтоб я все проверил, положила на стойку в приемном покое журнал, где я расписался, не рассматривая белье. «Вы тут осторожнее!» сказала добрым и сочувствующим голосом женщина, помогая мне укладывать белье в пакет. «Его в машине вырвало, кажется, тут краешек испачкан!». Мне стало грустно и тоскливо. Бедный папа! Видимо ему было так плохо, что организм его сам под нагрузкой освободился от всего, что ему мешало тогда. Так бывает, когда бежишь длительный кросс или работаешь с весом долго. А тут сердце! Чем я могу тебе помочь, папочка? Мысли мои целиком были с ним. Я уже не помнил, в какое время я позвонил сестре Валентине, предупредить, что у папы инфаркт. Она очень просила меня, когда приезжала в гости к нам в последний раз, чтоб я «если что» с родителями, сразу же ей обязательно позвонил. «Не хочу приезжать к холодным ногам!» сказала она тогда.
Всю оставшуюся часть дня и вечер я маялся, ожидая звонка из поликлиники о результатах операции. Не выдержав, я сам позвонил в колл-центр поликлиники, где мне сообщили, что операция прошла успешно, папа сейчас в реанимации, под присмотром врачей и, если все будет хорошо, то завтра его после двенадцати часов переведут в терапию. Я немедленно стал звонить маме, чтоб передать все эти новости. Мама, внимательно меня выслушав, спросила: «Ты, когда заедешь?». Я знал, что родителям нужно привозить продукты, бытовую химию и все то, в чем нуждались не могущие позволить себе ходить по магазинам, мои ставшие старенькими мама и папа. Больные ноги мамы, с крупными синими венами под бледной кожей не позволяли ей ходить дальше квартиры. Даже по лестнице подъезда ей трудно было подняться на четвертый этаж. Ноги не слушались ее, становились с ее слов «как барабашки», немея от нагрузки. Папина слепота не давала ему выходить одному дальше двора дома, где он жил, где каждый метр был изучен его тонкой деревянной палочкой или лыжной палкой зимой, которую он постоянно использовал на улице очерчивая окружающее пространство, и изучая территорию двора осторожно ступающими ногами.
Мы сидели с мамой в нашей маленькой кухне, за столом, молча глядя друг на друга с какой-то пронзительной недоговоренностью сказанного. Вернув ей покрывало и одеяло, мы сели поговорить. Я как раз перед папиной болезнью взял десять дней отпуска, как будто почувствовал, что пора. Отпуск на десять дней, который давно собирался взять, да как-то все не получалось, зачем-то берег выходные, а тут вот взял, оказалось, кстати, имея время я мог посидеть с папой в больнице вместо сиделки. Такое пару раз уже было.
Когда-то давно папа перенес инсульт и пока мама гостила у дочери, моей сестры, до ее приезда я, также взяв неделю отпуска по семейным обстоятельствам, дежурил ночами у папиной кровати. Помогал ему как мог, подавая родному человеку «утку» или таблетки, пока мама не приехала. Еще два или три раза я дежурил у папы ночью в шестой поликлинике, куда он попал с больными почками. Пролежал там недели две, кажется, время было лихих девяностых и с папой в палате лечились парочка наркоманов и еще один алкоголик. Парень с девушкой лет двадцати-двадцати двух были не буйные, видя, как я засыпаю на стуле от усталости в первую ночь дежурства, предложили мне поспать в кровати одного из них, сами же мирно уснули в объятиях друг друга пока не расцвело. Папа не видел таких раньше и все удивлялся, как они прямо в палате глотали розовые и желтые таблетки, «улетая» на вечер, не двигаясь часами глядели в окно. В общем дежурить мне с папой было не впервой. Но тогда было не страшно. Папа был еще полон сил. Вот когда он лежал с инсультом, было хуже. Я не знал, чем могу ему помочь, посоветовать было некому, достать церебролизин тоже было сложно. Несмотря на то, что речь и моторика у папы не сильно пострадали, были проблемы с желудком, обычную больничную пищу в первые дни он кушать не мог, желудок все отторгал и его кормили внутривенно, а потом мама давала ему жидкое питание, компот из кураги, постепенно переходя на каши и более жесткую пищу. Папа много спал тогда, видимо поврежденный мозг нуждался в перестройке своей работы. Но, время прошло, и он, окруженный маминой заботой, потихоньку выбрался. Сколько мы пережили тогда, сплотившись как дружная семья? Сколько времени прошло? Тогда пятьдесят ему было, может чуть больше. Работал много, и в две смены, бывало, и в выходные выходил. Видимо такой режим и подорвал его здоровье. Сейчас ему было восемьдесят два, слепота, гипертония и старость измотали его. Он устал не только физически, устал морально. Мне он говорил, что за столько лет слепоты он стал забывать образы предметов и лица людей, он ослаб, вид был уставший. Вот теперь инфаркт.
Хирурги сделали ему стентирование сосуда. Пока одного. Просвет сосуда был узкий, на сколько я понял хирурга, делавшего операцию, и поставили расширитель внутрь сосуда. Но месяца через три нужно будет обязательно ставить другой и поэтому папу записали в очередь на очередную операцию, на 22 марта. А так с ним все хорошо, будут наблюдать четыре-пять дней, и, если все будет хорошо, через неделю выпишут.
Увижу его завтра, когда выпишут из реанимации. Сидя с мамой на кухне и разговаривая о папе, их прошлой жизни, о моих детях, ее внуках, я старался собраться с мыслями, собраться с силами, представить, что же нас всех ждет дальше.
На следующий день в одиннадцать я был в поликлинике, сдал тест на COVID-19, без которого сейчас никуда не попадешь, Ожидая папу в освещаемом золотистым солнечным светом коридоре корпуса кардиологии, куда я попал после контроля температуры на входе в корпус и переговорил с дежурной медсестрой, от которой услышал вначале: «не привозили пока, ждите, сказали – значит привезут». Я пытался настроиться на что-то хорошее. Отойдя от дежурной стойки не далеко от лифта, я стал ждать. Надо сказать, что этаж кардиологии был после ремонта и выглядел хорошо. Не было мрачных стен и тяжелых дверных проемов, так удручающих больных и их посетителей. Больные бодренько двигались небольшими группами в сторону небольшой столовой, негромко переговаривая между собой. Пахло обедом. Тем самым больничным обедом, запах которого, для тех, кто долго лежал в больнице с ничем не спутаешь. Наступало время обеда. Папу все еще не привезли. Минуты как капли воды падали в прошлое, ожидание мое затягивалось.
Папу я увидел сразу, как его вывезли в кресле из тяжелых металлических дверей грузового лифта. Невидящими глазами он смотрел в пол, наклонив голову вперед и казалось весь сосредоточился на незнакомых для него звуках. Мне показалось, что он выглядит получше, чем я видел его в приемном покое, уезжающего в скорой в неизвестном мне направлении. Щеки его немного порозовели и окруженным женскими голосами медсестер он улыбался легкой, почти незаметной улыбкой. Все, что я мог сказать тогда, едва не задохнувшись от радости, что вот он живой, что ему стало заметно легче, что пережил такую сложную операцию, это было: «Папуля я здесь, я пришел!».
Калейдоскопом кусочков вижу сейчас те дни, когда судьба дала нам время в несколько дней поговорить обо всем, о чем так долго не разваривали с ним. Находясь с ним в палате по несколько часов, когда после завтрака он тихонько засыпал в больничной койке или ближе к обеду, когда проходил медосмотр, мы с ним почти все время разговаривали о его детстве, юности, о нашем прошлом. Как он остался сиротой, а его родные братья и старшая сестра разъехались после войны по стране в поисках лучшей доли. Как он жил в доме у родни, как гуляли они с мамой, какие песни пели и какие фильмы были тогда. Он разрешал мне не ночевать, благо чувствовал себя лучше после стентирования. Дышать ему стало легче, стихли боли в груди. Приходя к нему, я смотрел, как понемногу выкарабкивается из болезни папа. Нет ничего зазорного, чтоб родного тебе человека, слепого и больного папу, сводить в туалет и подежурить по его просьбе у дверей, чтоб никто не зашел, помочь ему самому найди эту дверь в туалет, когда было он промахивался и выходил виз палаты в коридор, вместо нужного места. И помочь умыться и воды подать, это разве не благодарность, за то, что этот человек большую часть жизни посвятил заботой о тебе? Отдал часть себя, отдал часть своего труда и заботы для моего воспитания? Разве не все мы должны отдать потом свой долг постаревшим, ставшим бессильными нашим больным родителям, отдавшим нам часть своей жизни?
Папины воспоминания о детстве и юности помогали мне понять его самого. Какую храбрость и силу воли, тягу к жизни надо иметь, чтоб из одинокого, брошенного ребенка-сироты, жизнь которого была лишена материнского тепла и отцовской заботы, у, когда все это отняла война и голод, вырасти и стать человеком с большой буквы. Человеком, который был заботливым отцом и ветераном труда, имеющим не одну почетную грамоту и медаль от государства. Очень жаль, что понимание ценности и заботы родителей о тебе, цены потраченных душевных и физических сил, пока поднимется на ноги ребенок и станет самостоятельным, обид и переживаний от излишней вспыльчивости, упрямства и ранней детской самостоятельности, становиться понятным тогда, когда сам становишься отцом и сам в полной мере хлебнешь всего этого сложного и перченого варева, которое называется отцовство. Как дороги и как хрупки отношения между людьми, как легко их можно разрушить эгоизмом, корыстью, необдуманными словами или поступками. Но как безмерно дороги и ценны отношения родителей и детей! Какой порой тяжелый духовный труд предстоит сделать, чтоб маленький человечек вырос достойны, порядочным человеком! Как легко все это поломать, разрушить, испортить отношения между родителями и между родителями и детьми, как мало нужно, чтоб в детскую душу прокрались обида и непонимание, которые могут порвать эту тоненькую серебряную нить, соединяющую всю семью!
Слушая рассказы папы и сам напоминая ему эпизоды из моего детства, мы объединялись с ним духовно, становясь ближе, становясь более понимающими. Я удивлялся, что он что-то забыл из нашего с ним моего детства, что я, любя его прекрасно помнил. Иногда приходя к нему вечером уставший, слушая его рассказы-воспоминания, я впадал в какое-то медитативное состояние полусна. Переставая поддерживать разговор с ним, я был окружен как солнечным светом теплотой его души, и мне было так хорошо, что ни говорить не думать не хотелось, а вот так вот, как в детстве лежать бы в его теплых объятиях и растворившись в этой близости спать легким детским сном. Просыпая от его отеческого ворчания: «Сергей, спишь что-ль?», я отнекивался и продолжал слушать его рассказы, перебивая его вопросами и вспоминая свои дни детства и юности.
Папа явно шел на поправку. Ему делали несколько раз электрокардиограмму. Мы, ездили с ним на первый этаж для сдачи еще каких-то анализов и показателей работы сердца, усадив его в кресло на колесиках и укрыв его, как важную персону, пледом. Все данные показывали, что операция прошла удачно, и несмотря на то, что ему приходилось пить много лекарств, которые прописал ему лечащий врач, он явно шел на поправку. Он стал больше улыбаться и даже шутить. Принесенные мною к нему в палату обеды и ужины, на завтраки я обычно не успевал, съедались всегда полностью. Редко он не доедал гарниры. Выбирал только то, что он хочет и никогда не переедал. Мог легко отказаться от еды, если считал, что неголоден. Поэтому, наверное, в отличие от нас с мамой был подтянут и редко позволял себе растущий живот, а больше был худощав. Особенно с момента, когда начало побаливать сердце и из-за скачков давления. Но что мен радовало тогда в больнице, с удовольствием съедал паровую котлету, для удобства (слепой ведь) взяв ее руками, гороховое пюре столовой ложкой и даже больничные жиденькие щи.
Передавая маме все новости, я всегда старался ей рассказать, что папе стало легче, что он лучше стал себя чувствовать, стал хорошо кушать. Подробно рассказывал обо всех его лекарствах и анализах. Напряжение, которое мама испытывала последние дни начало потихоньку спадать. Она вновь становилась сама собой, потихоньку расслабляя собранные в кулачки руки и сдвинутые брови, глаза ее вновь стали улыбаться.
Пришло время, когда лечащий папу врач, очень серьёзная, но видно, что добрая в душе, женщина подготовила для нас документы к выписке на завтрашний день. Душе моя ликовала, когда я смотрел на отца. Он улыбался, зная, что завтра его выпишут. Не стесняя себя, открыто говорил, что хочет домой поскорее, дома и стены лечат. Щеки его порозовели. Кушал он с аппетитом. Несколько раз перечислял мне, что из одежды нужно ему завтра привезти. И даже шутил по немного над собой, когда в очередной раз промахивался, выводя мимо двери туалета в коридор.
Как я был счастлив, что он выкарабкался в очередной раз, победил хоть на время эту болезнь, что вот он опять живой и жизнерадостный. И мы с ним строили планы на 22 марта, как мы обратно сюда приедем на повторную операцию, на стентирование ему второго сосуда, на сдачу анализов. Его лечащий врач помогала нам, объяснив какие документы и какие анализы надо будет сделать и привезти до операции, где-то дней за пять-шасть. Многие анализы можно было сделать здесь-же в поликлинике. Я рассказал об этом маме и папе, это очень упрощало подготовку к операции, к тому же его лечащий врач готова была опять за него взяться и поставить на ноги.
Часы летели, жизнь казалось вновь начала настраиваться на хорошее. Папа стал казаться более спокойным, меньше переживал, понимая, что чувствует он себя лучше и надо только долечиться. Конечно, он был еще очень слаб, исхудал так, что мне казалось я спокойно смогу отнести его от лифта на руках. Он стал каким-то легким и прозрачным что ли? Но был спокойным. Его будущая жизнь была определена конкретной датой на март месяц, и все планы наши подгонялись под вторую операцию.
Я был счастлив, что папе удалось сделать вовремя стентирование, и он остался жить. Я ухаживал за ним в отделении кардиологии пять дней, но для меня эти пять дней были откровением из его жизни, и я, чувствуя единение с этим моим дорогим для меня человеком, многое стал понимать из его мыслей, рожденных уникальным жизненным опытом, причины совершенных им ранее поступков, вся его жизнь стала ближе и понятнее. В следующую субботу его, заросшего седой недельной щетиной, очень похудевшего и еще совсем слабого выписали домой…
При выписке лечащий врач вручила мне несколько плотных листов картона, где было расписано все, что было сделано папе, начиная от операции и проведенным лечением, заканчивая рекомендациями по приему лекарств. Подробно расписана методика, препараты, последовательность и результаты анализов. Приложен был и рецепт с лекарствами, какие нужно было купить, чтоб продолжить лечение дома. Эти карты до сих пор хранятся в моем доме в старой маминой дамской сумке со сломанным навсегда замком. А часть сохранившихся от папы неиспользованных им лекарств храниться в пластиковом контейнере-аптечке. Иногда я пересматриваю их снова и все пытаюсь понять, когда и почему все пошло не так? Где я пропустит тот момент, тот трагический момент, который навсегда отнял у меня моих родителей? Ведь на день выписки и потом еще пару дней папа был здоров и не жаловался на слабость и вновь появившиеся проблемы с сердцем. Как я не заметил, что, возвращая домой здорового как мне казалось и радующегося жизни человека, я принес в наш дом оказавшимся смертельным для моих не вакцинированных родителей вирус? Был ли я, дважды получивший дозы вакцины от COVID-19 носителем уже тогда или папа заразился этой окаянной болезнью уже в поликлинике? Тогда я этого не знал и радовался, что папа опять дома, лежит на своей кровати, прикрыв, как всегда, от света глаза ладонью со сложенными на половину пальцами, что-то рассказывает про соседей по палате и вспоминает как проходило лечение.
События этому предшествующие были беспокойными, радостными и очень сжатыми во времени. Кто бывал в РКБ-2 на улице Чехова, прекрасно знает, что стоянка вдоль забора больницы по улице Шмидта несколько лет назад сделали платной. И все, кто привозил своих заболевших родственников и родных вынуждены торопиться или оплачивать время стоянки. Все бы ничего, если вы приезжаете на пятнадцать минут, отдать передачу, повидаться ненадолго или получить какую-либо справку. Что еще можно сделать за такое короткое время? Другое дело, если вы остаетесь дежурить у постели больного человека, только-что перенесшего операцию, когда лечащий врач сама ставит вам условие, что смотреть за больным некому, нужно сидеть с пациентом и помогать ему, особенно если больной вот такой как мой папа, инвалид по зрению и ничего сам особо сделать не может. Нужно помочь и покормить его и вывести в известный кабинет и просто помочь не потеряться в палате. А сколько такое дежурство может длиться часов, дней? Вот то-то! Очень странные те ребята, кто придумал платную парковку у больницы! Странно, что мы должны оплачивать отсутствие медперсонала, как личным временем, так и время стоянки. Эти рассуждения вперемежку с ненормативной лексикой в моей голове способствовали проникновению на территорию больница под любым видом. Благо, с утра по раньше, если попасть за ворота, у сквера бывает свободное место куда паркуют машины сами сотрудники. Не раз меня выручали эти добрые люди. Не раз они мне возвращали веру то, что добрые и сочувствующие люди на свете есть и они помогают таким как я. Но в день, когда я забирал папу, я решил действовать другим путем и напрямую позвонил Главному врачу, объяснив ему всю сложность выписки слепого человека. Поняв ситуацию, он любезно согласился мне помочь, и уже на следующее утро я въезжал в ворота поликлиники совершенно уверенный, что моему любимому папочке не нужно будет в таком ослабленном состоянии идти до стоянки, где обычно оставляют машины.
Переодевшись в свою теплую зимнюю одежду, а было морозно на улице, и простившись с соседями по палате, так и не дождавшись обеда, мы спустились с ним на лифте на первый этаж. Моя одежда была в гардеробе и пока я одевался, он, оперившись по-стариковски двумя руками на трость, сидя на сером офисном стуле в фойе первого этажа прислушивался к больничной суете, не видя, но видимо слыша, как группой прошли на первый этаж студенты, как вздыхала на соседнем кресле женщина с покрасневшими от слез глазами, как хлопала входная дверь, принося холодный воздух во внутрь помещения. Под ручку, необычно легкого и молчаливого, я вывел его к стоявшей у входа в кардиологический корпус машине, не спеша усадил его на переднее кресло и пристегнул его ремнем безопасности. Папины из стороны в сторону крутил головой в теплой зимней шапке, ловя окружающие звуки и устраиваясь поудобнее притоптывал коврик в салоне ногами, обутыми в мягкие «прощайки». «Поедем пап?» спросил я его негромко. «Поехали» ответил он с гагаринской улыбкой подняв голову и выдохнув из груди горькие остатки больничного воздуха.
Почти всю дорогу домой он грустно, как-то по светлому молчал, улыбаясь одними морщинками вокруг глаз. Заметив, что у папы нет сейчас настроения поговорить, я отстал от него со своими вопросами, задумавшись о своем. О том, что же будет дальше, как эти два родных для меня человека будут жить, погруженные в свои проблемы и болезни? Находясь всю неделю помногу часов с папой, я стал забывать о маме, ее заботах, больных ногах, которые не давали ей самостоятельно ходить дальше квартиры, перманентно скачущем давлении и постоянной женской заботушкой, убраться, приготовить, накормить. Несмотря на то, что я старался каждую недели привозить им продукты и бытовую химию, а последнее время мы вместе заказывали все это через службу доставки, в маме чувствовалась хроническая, не проходящая усталость, какая-то утомленность от жизни, от стариковских болезней и уходом за папой, который нуждался в постоянной ее заботе, так как сам по своей слепоте мало что мог делать самостоятельно. Имея характер борца, она вот уже много лет старалась преодолевать все препятствия, стоящие у нее на жизненном пути с упорством, которому позавидовал бы любой мужчина. Не сдавалась никогда, даже когда казалось, что силы ее оставили, но она с упорством, граничащим с упрямством вновь и вновь старалась сделать все, что считала нужным, даже если сама уже мало что могла. Поднимала меня, когда папе было плохо в три часа ночи, и я мчался по освещенному огнями фонарей, почти пустому ночному городу на машине, умоляя только, чтоб застать папу в живых. Сама звонила в станцию скорой помощи, стояла с врачами у папы до тех пор, пока после сделанного врачами скорой укола подскочившее давление начинало снижаться и папе становилось легче. И бесконечно что-то делала, делала. А мы часто не замечали, считали, что так и должно быть, говорили, сядь, отдохни, ну что ты все время чистишь и моешь…
Все, что делают наши мамы, жены, кажется таким обыденным, естественным. Часто мы не замечаем, как много требуется им времени для того, чтоб в доме был уют, пища приготовлена, белью постирано, выглажено. Уют дома не создается, как бы сам собой. А мы наслаждаемся этим уютом, комфортом не всегда представляя, особенно в детстве и юности, какой ценой это дается нашим близким, нашим родителям. Лишь когда сами становимся заботливыми родителями, когда начинаем понимать цену этого домашнего уюта, когда сами проделываем часть этой домашней работы, мы начинаем ценить сделанный для нас нашими матерями и женами этот домашний, теплый как в старину очаг, ласковый как домашний кот, этот уют дома. И мама всегда, всеми силами старалась его поддерживать, может быть даже когда и не нужно, и сил нет уже, она протирала, пылесосила и убиралась до тех пор, пока сама не уставала и не была удовлетворена наступившим в доме порядком. Падала порой на диван от усталости, смотрела телевизор, пока опять не вспоминала, что что-то нужно сделать и делала, и так все время, пока были силы, которые отняла болезнь.
Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, ведя папу под руку, неся пакеты с его вещами, я был уверен, что вот еще раз добрые дяди врачи сделают ему в марте операцию и все у нас будет хорошо. Полный список лекарств по рецепту лечащего врача, для домашнего лечения давал мне надежду, что папины мучения с сердцем и давлением будут позади, ему обязательно станет легче. Тревоги мои понемногу улетучивались. Казалось, что беда прошла стороной, лишь чиркнув черным крылом своим по нашей семье и отступила назад, вернувшись на свой черный выступ где-то в скале наверху, и осталась там смотреть на нас сверху своими желтыми глазами.
Открыв дверь своим ключом, мы вошли в прихожую, где из коридора кухни на нас с тревогой, отперевшись на трость с ожиданием смотрела мама. Тревога ее была как заноза страха, засевшая в подсознание, неизвестность страшила ее незнанием. Каким вернется из больницы домой папа? Больным человеком, который будет лежать день и ночь в кровати? Или ожившим от своих сердечных болей, который будет как прежде выходить гулять во двор дома, пытаться помогать убираться в квартире и даже как-то гладить белье пытаясь определить полученный результат на ощупь руками. Ее тревожный взгляд бегал по лицу папы, по мне, пакетам, папиной трости, ища ответ на одной ей известные вопросы.
Наконец убедившись, что папе явно лучше и он не выглядит таким больным как тогда, когда его увозили в больницу и услышав от него бодрый: «Привееет!», она расслабилась немного от напряженного ожидания и сказала в шутку: «Ну, проходите!», обращаясь к нам обоим.
Надо сказать, за много лет слепоты, папа почти свободно мог ориентироваться в нашей квартире. Нет, бывали конечно случаи, когда он проходил мимо туалета в прихожую, трогал руками стены и не выдержав спрашивал: «Так, где это я?». Но чаще он, ведя рукой по оклеенной обоями стене или по стоящей в комнатах мебели, не спеша шел в нужном направлении, не сомневаясь, что попадет туда, куда ему надо. Помогая ему раздеться, почему не помочь постаревшему, любимому тобой человеку, который большую часть жизни кормил, одевал и воспитывал тебя, стараясь, чтоб ты вырос человеком, способным любить, творить, быть достойным своих родителей, мы не торопясь дошли до его кровати в спальне. Было ясно, что вся эта суета с выпиской, поездка домой и подъем по лестнице на четвертый этаж утомил его и он, переодевшись во все домашнее, явно хотел отдохнуть.
Смотря на него, на маму, я думал, как хорошо, что мы сейчас все дома! Сестры только не хватает. Вы, наверное, сами не раз замечали, как неполноценен становиться наш дом, если в нем кого-то из нас нет! Он, словно беззубая улыбка, беспалая ладонь, отмечен печатью ущербности, отсутствием в доме энергии того человека, которого нет, который где-то далеко. Он несет в себе какую-то почти незаметную грусть, которая как невидимый туман переползает из комнаты в комнату и живущие в нем вдыхая этот невидимый туман печали грустят, что не поговорить не увидеть нельзя, того, кого в нем нет, а ведь так хочется! И дом наш как живое существо смотрит в глубину своих комнат с немым вопросом, где же тот, кого ему так не хватает? Когда он вернется? Но вот когда все дома и дом наполняется недостающей энергией, сверкает зубастой улыбкой и пожимает крепкими пальцами ладони руки тех, кого наконец-то дождался. По маминым красным от скрытых слез глазам, по голосу, по скрываемой в уголках губ улыбке понимаю, как она на самом деле рада, что папа вернулся жив и здоров. Ее вздохи и стариковское ворчание всего лишь маска, за которую она прячет свою маленькую домашнюю радость. Я уезжал тогда от них, в полной уверенности, что теперь все будет очень хорошо, может быть не так как раньше, но лучше, чем было. Да, конечно, надо папе пить лекарства в этих разноцветных коробочках, надо следить и следить за своим здоровьем, нужно обязательно дожить до второй операции, до конца марта, тогда сердцу твоему папа, будет полегче, и ты еще побудешь со мной, с нами хоть немного, Побудешь с нами, даря минуты драгоценного времени, пока ангел смерти не разлучит нас, а ведь так хочется, чтоб это не происходило никогда, но понимая умом, что это невозможно, всякий раз для себя этот момент откладываешь в своем будущем.
Я, выходил из квартиры, возвращаясь в тот свой другой, взрослый мир, где я жил не только как сын любящих родителей, но еще и как муж и отец, где как кусочки стекла в калейдоскопе, складывались в дни минуты моей жизни. Я оставлял этих двоих самых дорогих для меня людей, в полной уверенности, что теперь, ну хоть на какое-то долгое время все у нас будет хорошо.
Последующие два дня моих ежедневных звонков давали мне надежу на хорошее. Папа, хоть и был слаб, но кушал, даже шутил. Во вторник мама вдруг пожаловалась, что он вновь жалуется на сердце, что ему тяжело. Голос был тревожный, наполненный неожиданно пришедшим страхом, непониманием, что происходит. Ведь он только из больницы, только что шутил и строил планы. Мама просила поговорить с лечащим врачом, может быть лекарство не подходит или еще что-то не так. Папе время от времени становилось трудно дышать и он, думая, что это опять проблемы с сердцем, пробовал принимать нитроглицерин из ингалятора, которое ему порекомендовали в случае, если вдруг начнутся приступы. Лечащий врач рекомендовал снизить дозу лекарства, разжижающего кровь, но легче ему не становилось. Поднялась температура. Думая, что папа простыл в поликлинике, мама просила меня привезти ягоды клюквы. Я поспешил.
Она тоже кашляла, сидела на кухне какая-то вся обессиленная, с потемневшими веками, поминутно поднося платочек ко рту, откашливаясь. Просила меня потолочь ягоды, чтоб они дали сок, затем, пока я готовил клюквенный морс, жаловалась на папу, на болезнь, на то, как она устала от всего. Я ее слушал, и тревога холодными когтистыми лапами постепенно захватывала мою душу. Нехорошее предчувствие постепенно перерастало в подозрение, которое нужно было срочно проверить.
Папа температурил, дышал неровно, давился сухим кашлем. Все его поведение говорило о том, что он опять болен. Я сам, перенеся эту страшную болезнь COVID-19, потеряв зараженными более семидесяти пяти процентов легких и превратившись из здорового человека в инвалида, который с трудом мог забраться на пятый этаж, где располагался мой рабочий кабинет, я понимал, что у обоих моих родителей симптомы этой страшной болезни. Меня все больше и больше охватывало чувство отчаяния, что это не простуда, и скорее всего я или папа, стали носителем вирусов, подхватив их в поликлинике. Но, я сделал две прививки «Спутником»! А папа, не вакцинировался, как и мама, перенеся операцию на сердце, растеряв силы на борьбу с болезней и восстановлением после операции, не сделав в свое время прививку от этой болезни, видимо оказался зараженным ей, и от него или от меня это передалось маме. И мамин кашель, температура и обессиленный вид, это все вовсе не простуда. Страшная тень распростерла черные крылья свои над моими родителями. Я знал, что по статистике сложнее всех переносят это заболевание люди преклонного возраста, пенсионеры, а еще прививки они не сделали, уповая на то, что из дома почти не выходят и от кого им заразиться то? Мне было трудно поверить, что вот сейчас, когда все вроде стало хорошо, судьбы моих родителей совершили такой роковой поворот.
В пятницу вечером, когда папе стало совсем плохо, температура была высокой, он маялся от слабости, все еще думая, что это болит сердце, мы с Аленой и дочкой Валентиной приехали в их дом. Несмотря на то, что я старался сдерживать эмоции, слезы и отчаяние душили меня. Как же так? Ведь он несколько дней назад чувствовал себя хорошо? Кушал с аппетитом, и подшучивал над собой. А теперь, что это с ним? Почему? За что ему, Господи?
Папа лежал в спальне, на своей кровати, дыхание его было частое, ему явно не хватало воздуха. Лежа на боку, одной рукой он прикрывал грудь, вторая лежала на подушке, возле лица. Мама сидела на диване в другой комнате, отперевшись на трость, все так же, как я оставил ее вечером. Алена рассказала мне, что как только они зашли в квартиру, папа попросил воды, просил пить и сказал, что ничего не ел со вчерашнего дня. Не понимаю, не понимаю… Мама говорила мне что он кушал, что она его сама кормила. Но мама сидела на диване также, как и вчера вечером, наклонив голову и обоими руками отперевшись на трость. Неужели она всю ночь так просидела? Засыпая сидя и просыпаясь опять? Болезнь, видимо окончательно ее измотав, недостатком кислорода уже разрушала ей мозг, что отражалось на ее памяти. Она не помнила, что вот так просидела всю ночь, что папу она кормила лишь вчера днем, а сегодня он голодный и просит дать хоть воды попить! Что же это? Как же так может быть? Быстро развиваясь болезнь убивала обоих моих родителей.
Какой злобный дух, ненавидящий жизнь и человечество, вдохновил монстров в человеческом обличии создать такое старшое орущие как КОВИД? Ведь именно оружие делает из здоровых мужчин калек, с трудом дышащих при подъеме по лестнице, именно от этой болезни такие побочные эффекты как болезни сосудов даже через полгода приводящие к инфарктам и инсультам, вызывающие варикоз и тромбоз ног, разрушающая сосуды и приводящая к потере памяти, отнимая мужскую силу и делая несчастными их жен! И это пока не лечат, не знают, как. Обычные методы не очень подходят, а специальных методов лечения осложнений после КОВИД еще не придумали. Только изучают, пробуют, а жизни и здоровье рушиться, время уходит. Я это все знаю по себе, когда после полутора суток в реанимации и трех недель на больничной койке под кислородной маской, потеряв больше семидесяти пяти процентов легких, я смотрел в свой телефон и не мог вспомнить кто эти люди, записанные в адресной телефонной книге? Фамилии, большинство из которых я не помню? Что может быть хуже потери памяти? Что может быть хуже для здорового, еще вчера бывшего в своей работе профессионала, еще вчера мужа, бравшего груз семейных обязанностей на себя, стать забывающим и все старающимся записать в ежедневник работником, которого сразу перестало ценить руководство? А также порой отчаявшимся, не верящим в себя, в свое исцеление как в возможное, отцом и мужем? Если б не вера, посылал бы я проклятия тому, кто придумал это биологическое оружие под видом болезни. Если б не болезнь…Но сейчас для меня главное папа и мама.
Врачи скорой помощи переговаривались между собой, наконец они решили сделать электрокардиограмму. Медсестра привычными движениями раскрыла тяжелый чемоданчик с проводами, подключила на ноги папы зажимы – «крокодильчики» и разместила присоски с проводами намазав предварительно папе грудь прозрачным гелем. Чемоданчик зажужжал, приборы в нем замигали. Мы, переглядывались друг с другом, внимательно прислушиваясь, что говорят врачи. Я вспомнил, что перед выпиской из больницы папе делали такие же замеры ритмов сердца и отправился искать такой знакомый мне рулончик розовой ленты. Среди лекарства и папиных больничных бумаг, в файлике с результатами обследований я нашел то, что нужно. Отдав рулончик врачу скорой, для того, чтоб было с чем сравнить, мы стали смотреть, как из прибора, как из кассового аппарата, выходит розовая лента. Врач смотрела на эти острые пики только что вышедшей из глубин кардиографа ленты, сравнивая их со предыдущими показателями долго ничего не говоря. Мы с надеждой и страхом смотрели, что же она нам скажет. Самые различны мысли проносились у меня в голове. Видимо так устроен человек, что о ночном звонке первые мысли наши тревожны, они о неприятностях или о чем-то страшном, случившемся только-что. Нас пугает нас своей неизвестностью и предчувствием чего-то произошедшего плохого пиканье СМСки, неожиданно пришедшей ночью. Нам душевно тяжела пауза, которая возникает перед тем, как врач, почитав историю болезни и посмотрев кардиограмму, долго молчит, перед тем как поставит предположительный диагноз. Веря, что все будет хорошо, мы подсознательно ожидаем плохое. Ожидая всего, что может случиться. Так и сейчас, пока врач молчала, заставив замереть в ожидании наши души, мы маялись страхом неизвестности. Но стоило ей заговорить, мир стал приобретать определённость, закрутился в предположениях, что можно и нужно сделать. «Ну…, я думаю это не сердце» наконец услышали мы. «Не вижу я, чтоб это было сердце!» еще добавила она. «Как мы и предполагали, у него скорее всего КОВИД и его нужно в больницу везти, надо сделать ПЦР-тесты, тогда все будет понятно!». «Если будет отрицательный результат, то вернетесь, если положительный… а я думаю, он положительный, то надо лечиться срочно!» Вот и весь диагноз. «Папа!», говорю я: «Папуля, дорогой, опять в больницу надо ехать!». И Алена добавляет так к сати, спокойным и уверенным голосом, что: «Папа, надо ехать в больницу, хотя бы сделать ПЦР-тест». Взгляд мамы растерян, она смотрит попеременно то на меня, то на Алену с дочкой Валентиной. В больницу? Опять? Читаем мы в ее глазах удивление. Она дышит с трудом, через кашель, молча смотрит на врачей уставшим измученным, и в чем-то грозным взглядом, не веря, что вот сейчас папу опять заберут. Папа тоже смотрит невидящими глазами, поворачивая свое лицо к говорящему, еще не решив, что делать, но после слов Алены, что ехать надо, ничего страшного, сделаем тест там посмотрим, он как то, в раз сбросив напряжение в принятии решения, которое чувствовалось в нем из-за нежелания опять ехать в больницу, сказал: «Ну, надо так надо!».
Решили, что переносить будем его, позвав с улицы прохожих, так как в скорой только мягкие носилки, из кожзаменителя синего цвета, с тремя парами ручек. Дочь побежала на улицу, пытаясь найди ребят, которые смогли бы помочь. Я тоже вышел в подъезд, пытаясь просить соседей о помощи. Молодой парень с первого этажа согласился помочь после того, как я сказал, это у папы инфаркт видимо и нести его некому. Через минуту подошел еще один парень покрепче, и через пару минут еще два молодых парня. Подошла и дочка, запыхавшаяся, деятельная, только что прошедшая весь двор и прося о помощи всех, кого видела. Опять на одетого по-домашнему папу укрыли одеялом, теплой накидкой с дивана. Голова моя пылала от повторения происходящего несмотря на то, что я пытался сохранить спокойствие. Тоже одеяло, тот же коричневый плед с дивана, тот же невидящий взгляд и поджатые папины губы.
Несмотря на то, что папа сильно исхудал, высох и был легким как подросток, нести его в узком подъезде вшестером, перекидывая тело через узкие перила подъезда было очень трудно. Подскочившее от волнения давление, частый ритм сердца отнимали у меня силы, и я дважды просил ребят остановиться на площадке третьего и второго, чтоб хоть как-то отдышаться. Папа, когда его опускали, чтоб положить на бетонный, покрытый мелкой плиткой пол этажной площадки, не видя, что происходит, испугался и заговорил быстро-быстро: «Ой, падаю, падаю!» Парень, несший со мной папу в головах, не выдержал и после слов, что мы мол так долго будем идти, схватил спереди обе ручки носилок, свою и мою, и без меня понесли папу до машины скорой помощи. Когда я вспоминаю это, стыд до сих пор жжет мне душу. Как же так, я не смог донести папу до скорой? Не хватила сил? Надо было изо всех сил, через не могу! А если б я, задохнувшись выпустил ручку переноски? Чтобы тогда? Упал папа? Я не знаю, но до сих пор мне стыдно, что не смог я тогда донести его, побоялся за себя, что уроню, побоялся что сил не хватит. Если б я знал, что это в последний раз я несу его на своих руках и незнакомые люди помогаю мне? Но прошлое нельзя переделать, изменить. Можно обмануть себя, подменив воспоминание, но, по совести, ничего изменить нельзя. Вспоминая этот эпизод своей жизни, который мне до сих пор трудно себе простить, я вспоминаю и тот случай, когда хотел изо-всех сил исправить подсознательно этот поступок другим своим поступком, уверенный в себе, что в другой раз я смогу.
Потом, перед Радуницей, когда могила родителей, засыпанная в первые дни нового года комками морозной зимней земли, после больших снегов, обвалилась со западной стороны, там, где в гробах были лица моих любимых родителей, я с дочкой полагал, что у меня получиться одному перекидать и разровнять мокрую от прошедших дождей почву. Но нет, второй раз я испытывал чувство стыда перед своими родителями, что не могу сам сделать, что задумано. Нет опыта, не тот инструмент взял с собой и опять не хватило сил. Чуть дыша, с перерывами я пытался разровнять глиняные комья могилы. Но так долго можно работать. Дочь помогала изо всех сил. Помыла ограду после зимы, смыв все накопившуюся за дождливую весну грязь, пыталась помочь мне с лопатой, разравнивала землю граблями, но ведь она не мужик. Ей трудно сдвинуть и разровнять слипшиеся мокрые комья земли, разбросанные и за крестами, и за оградой. Простите меня пожалуйста дорогие мои усопшие родители! Что нет сил самому сделать то, что должно, что опять прошу помощи у других людей. Благо директор ритуальной фирмы в Столбищах был на месте и смог мне прислать сотрудника своего Дмитрия с хорошей лопатой. Понимая, что сам я не справлюсь, попросил своего работника, который собирался красить ограду на том же кладбище. Спасибо тебе Дмитрий, что помог, перекидал землю могильную в провал, разровнял и утрамбовал могилу родительскую! Придал ей достойный вид и нам осталось только повесить венки и убрать мусор с зимы.
Но все это будет потом, а сейчас вечер пятницы, почти суббота. Оба родителя еще живы, хотя и тяжело больны. Скорая с Аленой и Валентиной, включив мигалки рванула в Республиканскую клиническую больницу. С сиреной и мигалками двигались так быстро, порой на красный свет, что я никак не мог их догнать на своей машине. Подъехав на стоянку у РКБ, напротив инфекционного корпуса, где сам лежал когда-то в палате 618 на шестом этаже, я с трудом верил в происходящее сейчас. Но сейчас нужно было подавить в себе чувства, отключиться от переживаний и делать все, что нужно. В приемном покое, с правой стороны корпуса, где машины скорой помощи привозят больных, поднимаясь по арочному заезду к пластиковым дверям, не смотря на позднее время, было много народа. Две женщины вытирали слезы в углу, сидя на металлических креслах. Они были похожи друг на друга, хотя одна из них, с красными от слез веками и глазами, наполненными тревожной, ожидающей печали, казалась постарше. Еще несколько молодых и не очень граждан сидели во второй комнате, не креслах у вешалки, недалеко от стойки, что-то горячо обсуждая по телефону. Пара девушек, только что привезли кого-то из своих родителей и разговаривали через стойку с дежурным врачом. В воздухе висело тревожное ожидание и страх. В общем атмосфера, с момента моего последнего пребывания инфекционном корпусе почти не изменилась. Разве что больных стало поменьше, не так часто привозили завернутых в одеяло и лежащих на холодных металлических носилках с колесиками больных бригады скорой помощи. Не было уже той атмосферы суеты и безысходности, когда в приемный покой почти каждую минуту вносили задыхающихся, хрипящих от удушья и все время кашляющих человек. С тех пор как пандемия пошла на спад, заметно спокойнее стали дежурные врачи и медсестры, уже не хрупкие девочки, приехавшие нам на помощь из районов напрягаясь помогали передвигать больных в кабинете компьютерной томографии, а здоровые ребята лихо перекладывали с носилок на носилки пациентов.
Слева, за врачебной стойкой, где дежурят медсестры в закрытых костюмах с масками на лице, дальше к по коридору, за белой занавеской, разделяющей коридор на несколько секций, на носилках с колесиками лежал папа. Одеяло было откинуто, и медсестра длинной палочкой с ватным тампоном брала у него мазок из носа для теста на КОВИД. Рядом с ним стояла Алена и моя дочь Валентина. Со слов ее я понял, что папе давали кислород в машине скорой помощи. Выглядел он немного получше и кажется ему было легче. Он внимательно прислушивался к тому, что говорила медсестра и, как мне показалось, не очень удивился, диагнозу, что у него КОВИД и легкие поражены на десять-пятнадцать процентов. Ведь это не много, всего пятнадцать, думал я. Он лишь как-то совсем грустно поджал губы и поискал меня слепым взглядом. «Мать не бросай! Если со мной что случиться. Понял меня?»» строго наказал он. И выражение лица его стало отсутствующим, как будто все мысли его устремились туда, где его ждало неизвестное ему будущее. И, казалось он совсем не страшиться его, а принимает всей своей душой то, что ему предназначено, что ждет его там, дальше, за приемным покоем больницы, за пределом его настоящего в этот период страшных испытаний, когда он, выживший, перенеся сложнейший инфаркт и операцию по стентирование, вынуждает его опять бороться за свою жизнь с этой страшной болезнью на пределе оставшихся у него сил. И чтоб собрать их теперь, ему потребуется вся его храбрость и сила духа. Вся его любовь к нам, его детям и к своей жене, нашей маме. Не смотря на слабость, лицо его казалось посветлело, морщинки расслабились. Наши увещевания, что все будет хорошо, что он поправиться, что поражение легких небольшое не трогали его. Он как будто знал, что ждет его в его будущем и был готов к нему. Не смотря на слабость, он, казалось, был полон решимости и спокойствия за будущее свое.
Когда два молодых дюжих медбрата увозили его в реанимацию на первом этаже, он замолчав словно разорвал связь с нами, весь сосредоточился на себе, собираясь с силами и не видя куда его везут, не созерцая окружающие его коридоры, двери, людей был весь собран и спокоен, как будто и не жила в нем эта страшная болезнь, как будто жизнь его земная достигла своего нового уровня, и он принимает ее истинную суть.
Я смотрел ему вслед, как тогда, когда его увозила скорая в темноту больничной ночи, так и сейчас, за поворотом коридора исчезли носилки с папой и я не знал, увижу я его когда-нибудь. Тоскливая грусть по папе, по очередному расставанию с ним, непонимание происходящего на тот момент, как какое-то сумасшествие кружило у меня в голове. Ведь только-что это все было, его увозили, а потом он в палате и наши с ним бесконечные разговоры про детство, про юность, про фильмы и про то, что жизнь штука сложная. Собираясь с духовными силами и стараясь оставаться спокойным внешне, я понимал, что это не РКБ, что в инфекционном блоке не дадут видеться. Не дадут помочь ему, слепому, помочь покушать, сходить в туалет. Не дадут еще раз увидеть любимого моего человека. Теперь я один, в голове еще звучат папины слова «Мать не бросай!».
Как я был благодарен своей жене Алене и дочери Валентине, что они в те трудные минуты, которые начали складываться как снежный ком в часы и дни без родителей. Не смотря на наши с ней непростые отношения с Аленой, я бесконечно ценю ее как человека, который в трудные периоды нашей жизни всегда могла мобилизовать себя и всех родственников для решения стоящих тогда перед нами задач. Когда я лежал в РКБ под кислородной маской в реанимации, задыхаясь от отсутствия возможности нормально дышать, когда мой мозг от кислородного голодания рождал самые удивительные галлюцинации, Алена гоняла по городу с Мишей и доставала враз ставшие дефицитными антибиотики, договаривалась с врачами, чтоб те обратили внимание оказали помощь и поддержку (три дня в коридоре ко мне никто из врачей не приходил). И тогда, став серьезной, она смогла поддержать меня, подсказать, посоветовать, как лучше сделать, помочь не сорваться в отчаяние, особенно когда маме стало совсем тяжело. Но это завтра, а сегодня полутемный больничный коридор как мифический змей опять поглотил моего дорогого человека, увозя его в неизвестность и не говоря, увижу ли я его еще.
Все, что нам тогда удалось узнать от медсестры, это то, что папу положили пока в реанимацию, так как он после операции (благо я взял тогда с собой документы о его лечении в РКБ!), поражение легких у него не большое 10-15 процентов. Питание и уход у него будет, Никакую одежду ему привозить не надо. А надо обязательно привезти пеленки, памперсы для взрослых. В общем ситуация знакомая. Для меня уже становившееся привычной.
Между тем, маме становилось все хуже. Она все больше задыхалась. Мы вызывали скорую. Очередная скорая попыталась ее увезти в больницу, ставя этот страшный диагноз, но мама отказывалась верить, отказывалась ехать. Страхи ее остаться без ухода, одной, немощной не давали ей понять, что в больницах сегодня есть специальный уход за такими не ходячими больными, как она. А дела становились с каждым днем все хуже. У мамы уже не было сил дойти до туалета, и мы купили сиденье для неходячих больных. Не было сил что-либо делать вообще. Она все труднее и труднее дышала. Врачи, приехавшие из районной поликлиники, сделали маме экспресс-тест, который однозначно показал, что она больна COVID-19. Но она продолжала сопротивляться. Очевидно, что недостаток кислорода поражал ее мозг, она с трудом принимала какие-либо решения, на то, что нужно ехать в больницу, говорила решительное нет, ругалась с врачами скорой, говорила, чтоб ее все оставили в покое. Отказывалась ехать даже когда ее просила ее дочь Валентина, которых я связывал с помощью планшета. Просветление наступало только, когда врачи дали ей подышать минут сорок кислородом. Она мне пожаловалась: «Ну как я поеду, мне ведь уход нужен, я в туалет не смогу сама сходить!». И сколько страха, стыда и отчаяния было в этих словах! Боже мой, мамочка, тогда тебе было так плохо, ты уже подходила к краю бездны, к последней черте, но думала о том, как она будет в больнице, кто ей поможет! Мама, ну нашлись бы люди! Я сам лежал в палате с немощными стариками. Были и слепые, и больные, никто их не бросал. И медсестры помогали, и сами больные в палате кормили их обедами, подавая пищу. Люди в трудной ситуации, наоборот, сплачиваются, стараются поддержать друг друга! Почему ты меня не слушала тогда? Даже врач скорой помощи говорила тебе, что сейчас: «вставляют катетер, и порядок!». Но ты не хотела ехать. Только тем, что разум твой тогда уже был отравлен болезнью, могу я объяснить твои отказы лечиться. Только тем, что ты смертельно устала тогда, озлобилась на свою болезнь, выматывающую тебя, не дающую ходить, дышать, душащую кашлем, могу объяснить твою грубость к нам и к врачам. Отказ ехать даже тогда, когда со слезами на глазах просили тебя твои дети, Алена, дочь твоя Валентина (благо есть видеосвязь). Я не понимал тебя тогда, поняв лишь потом, понял почему ты замкнулась в себе, почему боялась поехать, почему надеялась, что с всё пройдет, теряя драгоценное время, из-за чего девяносто процентов твоих легких было в итоге поражено вирусом.
Согласилась ехать в больницу лишь тогда, когда приехала моя родная сестра Валентина. Может быть ты ее ждала, хотела увидеться в последний раз догадываясь, что больше не увидишься с нами? Но только с приездом Валентины, только внимая ее просьбам она согласилась поехать. И еще, наверное, свою роль сыграл баллон с кислородом, которым дали тебе подышать сочувствующие женщины - врачи скорой помощи, после чего прояснился твой разум, который уже отказывался работать. Мама, мама, как тебе рассказать, что невозможно тяжело вот так вот видеть, как уходит вот так вот, по собственному непониманию родной тебе человек! Больно видеть, как синеют твои руки, лицо, как ты дышишь короткими вздохами так не хватающего тебе воздуха, как засыпаешь смертным сном! И даже голос твоей дочери: «Мама, мама, я приехала, надо в больницу ехать!» не разбудил твой разум, не привел тебя в чувство! Мама, мама. Засыпая от кислородного голодания, ты говорила: «Ну приехала, ну чего, устала я, вот посплю сейчас, потом встану!» мама, разве бы ты смогла тогда встать?
Приняв решение, что мама сейчас не может нормально оценить ситуацию, надо без ее воли везти ее в больницу, мы вызвали в третий раз скорую. Врачи дали ей кислород, носилки помоги нести ребята, бригада грузчиков, с которыми, имея печальный опыт отправки папы в больницу, я договорился заранее. Голова ее просветлела, и мама сама согласилась, что надо ехать. Она выглядела по-другому. Взгляд ее перестал быть мутным, синева стала сходить с рук и лица. Сорок минут мама дышала кислородом, сидя на краешке кровати и наконец понимая, что она очень серьезно больна и находится на краю жизни и смерти. Она смотрела на меня, на Валентину, которая гладила ее по руке, осознавая, что происходит. «Ехать, да?» вдруг тихо спросила она. «Ладно. Я поеду». «Поедешь?» и все вопросы, после двух дней непрерывных уговоров отправиться в больницу, убеждений о том, что это надо, это не шутки, уговоров Алены и Валентины, слез моих женщин, из-за отказа, мое непонимание, почему, почему она не хочет ехать в больницу, закрылись все сразу ее согласием. Женщины из «скорой помощи» посмотрев друг на друга дружно выдохнули накопившееся напряжение, связанное с уговорами, обещаниями, ожиданием и нервами по поводу, что мы не единственные клиенты, и направились за носилками. Ребята ждали звонка, чтоб подъехать и вынести носилки, предварительно уложив на них завернутую в одеяло и плед маму. На мягких носилках вынесли ее из темного подъезда и погрузили в машину с красным крестом на корпусе. Голова моя шла кругом, повторение происходящих событий заставляло сомневаться в происходящем. Надо было собраться, надо ехать, надо делать то, что должно, а там что Бог даст!
Делай и верь, что все будет хорошо! Надеждой жив человек, и надежда как шест канатоходца дает возможность балансировать нам без страховочного троса на тонком натянутом до предела канате происходящего, позволяя идти дальше, не зная дальше сможешь ли ты дойти когда-нибудь в сумерках будущего до площадки, где заканчивается этот канат, или сорвешься вниз, разбившись об арену происходящих с тобой событий.
Странно было тогда воспринимать происходящее, когда твои родители, находясь между жизнью и смертью, бороться со смертельной болезнью, а за окном машины сверкал огнями зимний предновогодний вечер и город украшен новогодними гирляндами на деревьях, сияющими новогодними витринами магазинов звал тебя остановиться, отдохнуть, встретить праздник забыв о всех проблемах. Город готовился встречать Новый год, люди на улицах улыбались, закупали в супермаркетах продукты, просто гуляли и их происходящие в моей семье события не касались.
Новый год! Самый любимый мой, после Дня рождения праздник теперь навсегда был омрачен для меня и останется как дата смерти моих родителей. Как странно для меня все это, когда ты не думаешь обо всем этом, а мысли твои текут только в направлении того, что нужно сделать, что нужно твоим больным родителям, что же будет дальше? А праздник вот-вот будет в каждом доме, и Дед Мороз будет дарить подарки и шампанское будет хлопать пробкой и шипя разливаться в бокалы под звон курантов, н пока я этого не знал.
Опять приемный покой инфекционного корпуса РКБ, опять медсестры и врачи в закрытых костюмах и даже те же дюжие медбратья в коридоре. За такой же белой занавеской, за которой совсем недавно лежал на носилках папа, теперь сидит мама. Рядом с ней ее дочь, моя сестра Валентина, уехавшая с ней на скорой. Глаза у обоих красные, разговаривают между собой тихим голосом. Маме в машине скрой помощи дали еще подышать кислородом. Выглядит она явно лучше, хоть и дышит тяжело. Валентина мне рассказала, что мама после кислорода говорила, что мол: «Ну все, мне легче, может они меня домой теперь отпустят?» Мама, мама, как же ты не понимаешь, что тебя спасать надо, что не за дом сейчас надо переживать! Мы присмотрим за ним, а ты лечись пожалуйста!
После того, как маму свозили на КТ, и компьютерная томография показала, что у нее около девяносто процентов поражение легких, мне показалось, что пол больничного коридора уходит у меня из-под ног. Я знал, как тяжело, почти невозможно выкарабкаться из этой болезни с таким процентом поражения легких, да еще в таком возрасте. Сколько людей во время моей болезни, моего нахождения в прошлом году в больничной палате этого корпуса вывезли на пропахшей лекарствами тележке, укрытыми больничным одеялом с головой, для того, чтоб положить их в холодильники морга. Как страшно видеть человека в кислородной маске, который не может встать с постели о отойти куда-либо, потому что без кислорода он через секунды теряет сознание, ужасно наблюдать как больная старушка хватает за полу халата проходившую медсестру и хрипит: «Милая, дай мне что-нибудь, лекарства какого, ведь я задыхаюсь!» Эта болезнь еще не известна не изучена, нет достаточной научной базы по ее лечению, методы только отрабатываются. А люди? Им что делать, ведь каждый человек, это отдельная вселенная, полный еще вчера жизни, идей, планов. Помню фразу, сказанную моим лечащим врачом: «Выживает в основном тот, кто хочет жить, кому есть для чего жить!» И это напомнило мне сразу слова другого моего знакомого врача, ведущего онколога, который вот так же мне говорил, что выживает тот, кто хочет жить, а хочет тот, кому есть для чего жить. Мама моя дорогая, борись прошу тебя! Ведь жив еще папа! И ему легче. Из реанимации его обещали перевести в простую палату, как говорят врачи, когда мы каждый день звоним на дежурную линию, что он сам кушает и сам дышит хоть и в кислородной маске! Мама, просим тебя, мы, твои вдруг ставшие опять маленькими дети. Борись, не уходи! И опять увозят дорогого нам человека на грустно скрипящих колесами носилках в темный коридор больницы, в реанимацию на первом этаже. Нас туда не пускают. Теперь все зависит от врачей и от Всевышнего! И мы молимся в душе за наших родителей, надеясь на хорошее и готовясь к возможному плохому. Дорогие вы наши, как мы вас любим!
Опять закрутилось колесо времени, где работа чередовалась с поездками в аптеку, покупками памперсов с пеленками, которые я привозил в больницу и передавал для моих родителей, ожидание нового об их здоровье. Звоня в колл-центр РКБ, я всякий раз пытаясь узнать, в каком они состоянии, как они сегодня себя чувствуют? Каждый раз ожидая хороших новостей и подсознательно готовясь к худшему.
Наступающий Новый год не занимал моих мыслей. Валентина, остановилась у нас, в нашей квартире и переживала болезнь родителей вместе с нами, стараясь помочь во всем. Алена старалась всячески меня поддержать, взяв на себя все вопросы по дому. Состояние папы нас очень радовало. На мои ежедневные вопросы, которые я задавал, едва дождавшись начала работы колл-центра, дежурная сообщала, что ему лучше, его перевели в палату на седьмой этаж, что он самостоятельно дышит, хоть и в кислородной маске, и даже стал сам кушать. Папочка, боролся за жизнь, не зная, что на первом этаже инфекционного корпуса в тяжелейшем состоянии с девяносто процентов поражением легких лежит мама.
А вот мама… Ее состояние не улучшалось. Каждый день нам говорили одно и тоже: «Состояние тяжелое, находиться в сознании, под аппаратом искусственной вентиляции легких, улучшений нет. Привезите памперсы и пеленки».
Незадолго перед отъездом в больницу мама вручила мне старую дамскую сумку, сказав: «Береги ее, здесь деньги на похороны и все наши документы. Коммуналка в стенке. Смотри за квартирой.» Тяжелое предчувствие тяготило меня, заставляя тяжело вздыхать и мысли мои сами по себе уносили меня к родителям пока я сидел дома и ждал восьми часов утра, когда можно будет звонить и узнавать, как они там. В голове крутились мамины слова о квартире, как будто они туда уже и не вернуться никогда. Перед самым Новым годом ситуация с мамой ухудшилась. Нам сообщили, что мама без сознания, все также под ИВЛ, сама не может дышать, а потом вообще сообщили, что мама в коме. Мы все гадали, может быть ее искусственно ввели в кому. Так бывает, что врачи вводят пациента в искусственную кому, давая возможность бороться организму с болезнью. Но я сильно сомневался. Мы с Валентиной уже начали понимать, что дела плохи и мама похоже уже не выберется. Мы хоть и не говорили друг другу об этом, но родного человека понимаешь порой и без всяких слов. Мы вместе думали ободном и том же. Пытаясь заглянуть в будущее, я предполагал, что папа один не сможет жить отдельно и его надо будет брать к себе, помогать ему освоиться потом, после… (язык мой не поворачивался тогда сказать о маминой смерти, ведь она еще была жива, хоть и в тяжелейшем положении), готовить и кормить его, ухаживать за ним. Но сроить планы про папу было не суждено. Хотя тогда мы это еще не знали. Ведь ему было получше, чем маме, он явно шел на поправку, побеждая болезнь.
За всеми этими заботами наступил Новый год! Напряжение последних дней давали себя знать, и мы с семьей решили, что все-таки встретим по скромному. Михаила, моего любимого сына, с нами не было тогда, его уже призвали в армию. Мы, оставшись втроем решили пригласить маму Алены, мою дорогую тёщу, Нину Евгеньевну. Сестра Валентина тоже была с нами. Она не хотела, да я думаю и не могла тогда психологически оставаться в родительской квартире одна. Пусть уж лучше с нами, лучше все вместе. Ведь человеку так свойственно во время беды объединяться, быть вместе с родственниками, с друзьями, поддерживать друг друга. Так кажется легче пережить боль, чем в одиночку пытаться спрятать ее в себе, пережить или залить алкоголем, пытаясь забыть, как бешено начинает стучать сердце от одной только мысли, что родные твои навсегда уйдут из жизни земной оставив тебя сиротой, оставив тебя в этой жизни уже не ребенка, а ставшего без родителей старшим и теперь ответственным за все, что происходит с близкими тебе и родными людьми.
Этот новогодний вечер не очень мне запомнился. Да, мы старались, чтоб он был хоть немного праздничным, радостным для нас! Как не омрачали мысли о родителях наш праздник, мы все-таки шутили, загадывали желания под звон курантов и строили планы, надеясь на то, что наступающий Новый год будет лучше, чем год уходящий! Мы все желали здоровья друг другу, понимая, что это самое ценное, удивлялись, как мы, находясь в контакте с больными родителями не заболели, ни один симптом болезни не проявился у нас, говорили об эффективности вакцины и что действительно нужно всем вакцинироваться. Заготовленные праздничные блюда казались готовы были отвлечь от грустных мыслей и плохих предчувствий. Уставшие, мы разошлись спать около двух часов ночи. И я уже ждал утра, когда я смогу позвонить в РКБ и спросить у дежурных, ну как они там, как у них состояние, если изменения к лучшему и что нужно будет для них привезти завтра, не, впрочем, уже сегодня.
Голос Алены разбудил меня около пяти часов. Я не успел посмотреть на часы мобильного телефона, не понимая почему так рано. Ведь день первого января начинается обычно очень поздно, утром как правило просыпаются поздно, народ только ближе к обеду начинает подниматься, смотря сонными глазами вокруг, вспоминая вчерашнее и шаря глазами по столу, что осталось из прошлогодних салатиков и вкусностей. Но в этот раз в окне было еще темно. В зале горел свет и слышно было как сестра разговаривает с дочкой. Голоса были притихшие и очень грустные как мне показалось. «Сережа!» очень серьезным и тихим голосом сказала Алена. «Вставать надо, звонили из больницы, папа умер.», и добавила: «Еще около часа назад позвонили, да мы дали тебе поспать хоть немного. Надо ехать, дела делать.» Мир для меня разорвался на до и после. Перед глазами замелькали события последних дней. Как, почему? Необходимость заставила меня собраться, дав мне понять, что сейчас без нытья, спокойно, собрано, все грамотно спланировав, надо сделать все, чтоб проводить папу достойно и дальше позаботиться о маме. Так случилось, что делать? Теперь главное спокойно, пусть даже внутри меня навзрыд плачет маленький ребенок, вдруг оставшийся сиротой, которому стало страшно одиноко, но тот ребенок давно вырос и стал мужчиной, которому надо взять на себя все эту тяжкую ответственность. Новый год теперь для нас с сестрой стал грустным праздником, навсегда говорящим нам, что это день, первое января, когда умер папа.
Вопросы крутились у меня в голове, я задавал их близким, советовался с ними, но и у них не у меня не было главного ответа. Как же так? Ведь ему стало лучше, его в палату перевели, он сам дышал! Пусть в кислородной маске, но сам! Ответов не было, да и не могло быть. Их будут позднее знать врачи самой грустной на свете специальности, выяснив истину при вскрытии тела, которое совсем недавно, еще до 3 часов ночи было моим любящим и любимым папой, неделю назад победившим инфаркт, но не победившим ь эту проклятую болезнь.
Такое бывает. Бывает, что перед уходом болезнь дает передышку, болеющему становиться полегче, а затем опять нападает всей силой. Папа не выдержал, поражение легких было почти сто процентов за один день, пока мама была в коме. Цитокиновый шторм, запущенный вирусом на сто процентов, поразил папины легкие. А в прочем, кто знает? Может души их, встретились за пределами материального мира и видя варианты будущего выбрали вместе тогда уйди из мира. Только пап ушел первый, рано, рано зимним утром, еще таким похожим на ночь, а мама в час двадцать, чуть пораньше папы на следующий день. И между их смертями не прошло тогда и полных суток.
Дорогие мои! Я уважаю ваше решение! Уважаю Вашу волю, волю Твою, Всевышний, уважаю и скорблю полностью Ее принимая. Может быть, если б они остались тогда с нами, больные, ограниченные своими недугами, ослабленными, пусть пришлось бы за ними ухаживать, пусть они жили бы ради нас еще, хотя и пострадали бы, но я не могу. По совести, не могу ради отсрочки расставания ограничивать главный выбор своих родителей. Пусть все будет так, как будет лучше для них и души их сами пускай решают!
Но мама пока еще была жива, и мы не знали, что, временя её земной жизни осталось меньше суток.
Кто хоть раз в своей жизни хоронил близкого человека, тот понимает, как сжимается время в эти три дня. Пестрый клубок событий, дел, что нужно сделать в соответствии с установленными традициями и обрядностью как водоворот охватывает тебя и несет к завершающему моменту. И ты можешь только делать то, что нужно, к чему обязывает тебя сыновий долг, к чему ты шел большую часть своей сознательной взрослой жизни, чтоб воздать родителям своим по чести за жизнь, которую они отдали ради тебя. Но ты не один. В эти часы близкие и родные готовы прийти тебе на помощь. Помочь, чем только могут. Вот и тогда, день пролетел, сжатый в один мелькающий событиями комок. Справку о смерти в морге, оговорить передачу тела и все те скорбные дела, что нужно делать быстро. Все помогали как могли. Даже дочь моя подключилась к процессу и нашла знакомых в фирме, оказывающей ритуальные услуги. Надо выбирать гроб, крест венки, голова шла кругом и все мы старались держать себя в руках, чтоб отдать последнюю свою дань. Скорбь на секунды сжимала сердце невыносимой болью. Оставь, не сейчас, не сейчас!
Понимание мы находили везде и у каждого человека. Как то, давно мама говорила, что хочет, чтоб ее похоронили рядом с ее отцом, моим дедом Андреем на старом кладбище в Столбищах. Мы слышали это много раз. И даже, предвидя свою смерть, мама с моим двоюродным братом Юрой расширили загодя ограду дедовой могилы. Это уже несколько лет нами воспринималось как решение. Но папу? Мы с Валентиной поговорили о возможных вариантах, но решили, что папу надо положить в землю именно там, так как мама со временем тоже ляжет туда же. Мы не знали тогда, что нам придется класть их в землю рядом с дедом в один день, в одну могилу, гроб с гробом рядом.
Много нужно было решить вопросов с вещами папы, как в чем хоронить. Не зная тогда всех тонкостей захоронения родственников, мы думали, что нужна одежда. Приехав в квартиру родителей, мы столкнулись со странным энергетическим напряжением, появившемся в ней. Казалось атмосфера в квартире была наэлектризованной и, наверно обиженной, если так можно было сказать о наших чувствах. В коридоре вдруг неожиданно на меня упала папина трость, с которой он ходил на прогулки, сама по себе с вешалки слетела ложка для обуви, которую я едва успел поймать. Глаза сестры моей округлились от непонимания происходящего, на что у меня в голове вдруг появилась совершенно четкая мысль. Ведь это папа, папа, вернее его энергетическое тело сейчас дома, вот он и дает нам знать! Обижается, что мы его не видим, не понимая происходящего. Я вспомнил, как читал какую-то экзотерическую литературу, о том, что энергетические тела умерших в первые несколько дней после смерти возвращаются туда, где жили, не зная, как управлять энергетическим телом они пытаются делать все так же, как делали в теле физическом. Ну и фильм «Привидение» тоже давал пищу к размышлениям. «Ну, папа дома!» сказал я тогда Валентине. «Все нормально! Родной человек не обидит нас, пугаться нечего! Папа, все нормально!», хотя в душе было не спокойно. Моя уверенность и чувство юмора передалось Валентине, и она успокоилась немного как мне тогда показалось. Напряжение понемногу спало, хотя высокая энергетика, ощущаемая нами всеми пятью чувствами, оставалась в комнате как невидимый свет. Мы подобрали папину одежду, которая нам, казалось, подойдет, и сложив ее в пакеты поехали обратно в РКБ, точнее в морг. Побывав в пустующей родительской квартире, такой пустой и холодной без мамы с папой, мы приуныли. Похороны папы были назначены на третье января. С Олегом, директором ритуальной службы я договорился о могиле и самой процедуре. С Главой поселкового совета я говорил о разрешении на захоронение еще когда папа попал в больницу с инфарктом. Понимающий, проживший все свою жизнь среди односельчан человек обнадежил меня, обещав, что: «Когда все случиться, тогда все и решим!» И вот, случилось! Мысли о похоронах, о том, что еще нужно сделать и чего мы еще не сделали не покидали меня, не оставляя даже во сне.
Утром, когда мы все пораньше проснулись, планируя, какими делами надо заняться до третьего января, неожиданно зазвонил телефон у моей сестры. Звонок был громкий и пронзительный, от которого она вздрогнула, передернув плечами и на лице ее отразился страх от предчувствия ожидаемого неизбежного. «Это мама умерла!» сказала она неожиданно! «Ты бери трубку Сергей, я не буду!» и отдала мне мобильный телефон. Голос в трубке принадлежал молодому человеку и был очень серьезен. «Вы родственник Горбачевой Любовь Андреевны?» спросил он строго. «Да» ответил я. «Кем ей приходитесь?» раздалось в трубке телефона. «Сын» коротко ответил я. Строгость в голосе пропала и молодой человек, наверняка медбрат, дежуривший всю ночь, усталым голосом выразил соболезнования по поводу смерти моей мамы, грустно сообщил номер телефона морга и посоветовал держаться. И все. Смерть взмахнула своей косой еще раз, унося теперь жизнь моей мамы. Почти в один день ушли они, вместе как в сказке. Жили вместе с семнадцати лет, почти всю свою жизнь и умерли почти в один день. Несколько времени назад отметили их шестидесятилетие свадьбы. Теперь остались только фотографии и видео, где они все еще живые, целуются, выпивают, улыбаются и обнимают нас, своих детей и внуков, своих родных. И теперь у них все, как и в жизни, на двоих будет. На двоих день похорон, на двоих одна могила, на двоих вечная их жизнь и наша память.
Алена и Валентина смотрели на меня и по глазам их уже можно было понять, что они хотят сказать. Хоронить надо обоих в один день в одной могиле. Обоих. Если православная религия позволяет, то только так. И правда, так будет лучше! Батюшка Варваринской церкви, куда мы зашли заказать заупокойные молитвы, согласился, что хоронить в один день можно. Можно и поминальную трапезу в один день проводить, даже поминальную трапезу на девять дней. Главное, поминки на сорок дней провести на каждого отдельно. В срок, когда душа покидает мир земной, направляясь в место, указуемое ей Всевышним, имеет большее значение и поминальные молитвы, и трапезы нужно делать отдельно. Вот так! А теперь - еще раз крест, гроб, одежда, венки, молитвы и свечи, отпевание в день похорон. Очень много важный мелочей нужно знать, чтоб в соответствии с православными традициями предать земле тела родных умерших людей!
После того, как я позвонил Олегу, прося его копать могилу для двоих, так как мама тоже умерла, он посочувствовал, посоветовал держаться и обещал все сделать вовремя. Была зима и земля была промерзшей, копать большую могилу на двоих значило задеть старую могилу деда Андрея, немного. Но это же дед, ее отец, разве он был бы против?
Все печальные реквизиты похорон мамы мы заказали у ритуальной фирмы, которая работала при морге в РКБ. Катафалк был заказан, согласовали время. Договорились, что прощание с родителями будет в зале морга РКБ и обзвонили всех родственников.
Утро сменял день, а его ночь. Мельканье событий и дел не давало отвлечься на глубокое понимание происходящего. Не давало выплеснуть наружу тугой комок тоскливой грусти и беспомощного детского плача, подавляя его где-то в самом центре груди, опуская временами этот пульсирующий болью комок в низ, в солнечное сплетенье. Казалось, остановись хоть на немного, почувствуй всю глубину происходящего и из тебя как потоком понимания произошедшего, выплеснется вместе со слезами и криком, рыдание оставшегося сиротой ребенка. И не стыдно будет, не надо прятаться будет в место, где нет никого, где тебя вот такого враз вдруг ослабшего, с мокрыми от слез глазами и трясущимися от рыданий плечами, взрослого и казалось уже совсем уже большого кто-нибудь увидит! Нет в этом никакой слабости и стыда, что взрослые люди, женщины и мужчины плачут о смерти близких. Плачут по-разному, кто, зажав себя в кулак тихонько вытирает слезы, кто, забыв обо всем на свете голосит навзрыд. Не важно это все. Плачь этот нужен прежде всего самому человеку чтоб излить из себя боль расставания в мире земном, отделить себя от горя потери близких. Но я не верю, не верю, что мы навсегда расстаемся. Силу мне дает надежда на то, что это все временно и это все череда бесконечной жизни, последовательно разлучающая нас с родителями, с детьми и вера, что за пределом жизни земной, не нарушая нить рода своего, мы все соединимся. А пока живешь на земле, исполняй свой священный долг перед теми, кто родил тебя, вскормил и воспитал. Провожай их достойно, с миром, с верой и надеждой на светлую встречу.
Не буду перечислять все необходимые мелкие и не очень дела, которые надо было переделать за все это короткое время, чтоб подготовить похороны и поминки. Сдерживая себя изо всех сил, я старался ничем не выдать своей боли от двойной потери. Подавив на время рвущиеся из души рыдания, я как можно дольше старался оставаться спокойным, нужным родственникам и способным к свершению скорбных дел. Как можно больше старался загрузить себя решением необходимых для похорон задач, чтоб не думать о потери, об уходе моих любимых, драгоценных моих родителей!
Из-за болезни нужно было вести родителей на кладбище в закрытых гробах. Хоть и в морге, по уверению патологоанатомов и медсестер тела родителей были обработаны перед одеванием антисептиками, мыв с сестрой согласились, что не нужно никому рисковать тем более, что не все родственники сделали прививки в силу своих убеждений. Получалось, что тела родителей, закутанные в саван и их лица в последний раз мы сможем увидеть, лишь прощаясь с ними в скорбном зале прощания морга РКБ.
В день похорон, мы приехали в морг немного заранее, еще раз уточнив, что катафалк вышел и направляется по нужному адресу, мы с Валентиной прошли в помещение морга, окончательно рассчитались за предоставленные нам ритуальные услуги, получили документы о смерти. Все действия были как на автомате, я наблюдал происходящее как бы со стороны, стараясь быть спокойнее, когда увижу их тела в последний раз. Рассчитывая время похорон и время на прощание родственников с телами родителей, мы планировали приехать в Столбищи на кладбище не позднее половины первого дня. Хоть батюшка Варваринской церкви и говорил, что согласно православной традиции тело должно быть погребено на третий день до захода солнца, по рассказам родителей, тела нужно выносить для прощания не позднее двенадцати и после везти их на кладбище для захоронения. Но зимой солнце заходит рано, да и день был не солнечный, переменная облачность с временами идущим снегом давало нам не сильно морозную погоду. Поэтому мы с Валентиной решили, что прощание будет пораньше, и в районе двенадцати надо быть на кладбище, где уже должна быть выкопана могила и где нас ждали ребята из службы ритуальных услуг, чтоб принять из катафалка гробы и по узкой, присыпанной январским снегом тропе, окруженной со всех сторон могильными оградами, по которой человеку то пройти в некоторых местах не легко, пронести оба гроба до раскрытой дедовой могиле.
А пока мы ждем. Ждем, когда в зал прощания вынесут приготовленные к захоронению, обряженные по христианскому обычаю и уложенные в гроб тела моих родителей. Собравшиеся родственники ждут на улице, в помещении морга только мы с Валентиной и еще родственники других умерших, которых так же будут сегодня хоронить. Ожидая, пока нас позовут, я смотрю как за широким окном идет небольшой белый снег. Он покрывает чистым белым тонким покрывалом двор морга, стоянку с разместившимися на ней машинами, крыши соседний зданий, людей во дворе. Снег редкий, падает так не спеша, засыпая потихоньку все вокруг, что на душе у меня становиться спокойно и уверено. Я все больше становлюсь уверенным, что все получиться, что вся суета, которая сопровождала нас эти последние дни вот-вот закончиться, что мы смогли сделать, все, что нужно для достойного погребения родителей и никаких неожиданностей не произойдет. Снег, как само спокойствие природы, накрывает сияющим, белым покрывалом окружающий нас мир и его прошлые тревоги, давая нам силу и уверенность в себе своим тихим спокойствием, что все будет хорошо.
Гробы мамы и папы стояли на небольших возвышениях, рядом друг с другом. В открытом их пространстве, завернутые в саван лежали тела родителей, завернутые в саван так, что видно было практически только лица. Справа лежало тело папы, лицо которого было слегка желтоватого оттенка с небольшими синеватыми разводами под глазами. Легкая улыбка была на его успокоившимся лице, как будто момент его перехода не был мучителен для него. «Папочка мой родной!» проговорила со слезами в голосе Валентина. «Улыбается, видимо не мучился перед смертью, спокойно ушел!» сказала она. Он как будто стал светлее, морщины разгладились на его исхудавшем от болезни лице. Лицо мамы казалось мне лицом человека, оставившим все свои проблем и желания позади, на миг даже привиделось, что она спит сном, в котором задумалась о том, что же ждет ее дальше. «Мама, мамочка!» плачет Валентина, говорит слова любви и нежности, говорит, что чувствует ее душа, выражая и боль утраты, и надежу на упокоение их душ. За нами проходят наши родственники, те, что смог прийти простится, спасибо им большое! Прощаются, говорят те слова, которые принято говорить в таких случаях, которые сами идут из души, как слезы, сами текут из глаз в такие моменты жизни. Прощайте родные наши, мы дети ваши и родные ваши будем помнить все то доброе, сердечное, что вы отдали нам в своей жизни, будем помнить главное, какими хорошими людьми вы были. Ребята в черном закрывают крышки гробов, снимая их с возвышений и перенося к машинам. Грузят их, грузят венки, спрашивают, кто поедет в катафалке до кладбища. Простите нас мама и папа! Нам нужно ехать, проверить, чтоб все было готово, нам нужно жить дальше.
Не дожидаясь, пока тронуться катафалки, мы поехали в Столбищи на кладбище, убедиться, что ребята из ритуальной службы на месте и могила готова. В мыслях о родителях я не заметил, как добрались до места. Все было готово, ждали только приезда машин скорби. С Валентиной мы прошли к дедовой могиле. Теперь она была раскрытой, готовой принять в себя тела его детей, мою маму, которая была его второй дочерью и папу, который хоть и был его зятем, но потеряв своих родителей в деде Андрее, не смотря на все его положительные и отрицательные качества, нашел человека, которого можно было назвать отцом. Могила деда Андрея была старая, около сорока восьми лет назад тело его было здесь погребено его детьми. И все это время мама и папа ухаживали за его могилой, убирались, красили ограду, меняли старый крест на новый. И даже когда едва ходила мама, мы все равно приезжала на майские праздники на кладбище, для того, чтоб навести порядок после зимы, привести все в нормальный вид, иногда покрасить ограду, которую расширили в последние годы. Вырытая могила раскрыла и часть старой могилы, где лежало тело деда. Но кому как не ему принимать к себе своих детей? Да и от захоронения со слов тех, кто копал, ничего не осталось, кроме кусочков черепа и бедренной кости. А может и нет, никто не уверен, что это так и было, да и даже если было бы, родные кости родителей есть место желанного покоя для детей, как объятья, протянувшиеся через многие года. И нет в этом ничего постыдного, нарушающего покой и церковные каноны.
Широко распахнутая глубокая могила, за узкими проходами между оградами соседних захоронений не подпустила к себе большинства приехавших. Они стояли около оград, смотря как умело дюжие ребята опускают в глубь земли два гроба, как засыпают их мерзлыми комками глинистой коричневой землицы, ставя крести в восточную часть могилы. Стоя рядом с могилой, в последний момент, когда комья земли стали падать на крышки родительских гробов, будто голос меня позвал подойти к краю могилы и взглянуть в последний раз на лежащие рядом друг с другом усыпальницы моих родителей, чтоб навсегда запечатлеть в памяти их до того, как засипит могильная земля. Разумом понимаю, что это лишь их тела, что души их сейчас может и рядом с нами где-то, а сознание цепляется за любимые образы, бывшие недавно живыми лица, теперь навсегда остающиеся в земле под крышками гробов. Сколько раз я сам говорил им, что тело, это лишь скафандр для духа, после смерти оставляешь его земле, из чего он и был создан, а дух бессмертный живет вечно. Верил в то, что говорил тогда, а сейчас не представляю родителей своих без образа, без видения их лиц, глаз, улыбок. Не имея опыта вне телесного существования, мы привязываемся к образам ушедших от нас родных людей как бы идентифицируя их по лицам, по выражению глаз, по фигуре и походке. Фотографии на крестах тому подтверждение. Мы, не надеясь на то, что память с годами так же хорошо будет удерживать образ близких ушедших от нас людей, делаем памятники с их лицами, фотографии на кресты, чтоб понимать, что здесь покоиться именно тело того человека. Но я больше надеюсь на память, путь и еще не восстановившеюся после болезни, но на память, которая не материальна, которая не разрушиться с годами, со смертью тела не потеряется, а останется жить в духе, храня внутри себя все дорогие ей образы даже за пределами жизни земной как сохранившиеся энергетические отпечатки личности. Ведь что мы без памяти, кто мы будем тогда? Что мы принесем на Священные Небеса, как расскажем о том, что пережили на земле, как любили?
Вот и закрыли землей место последнего упокоения моих дорогих родителей. Насыпан высокий холмик земли, установлены кресты с табличками, которые мы потом заменим на гранитный памятник. Все. Увидеть теперь их только во сне если придут. А ведь придут. Так хочется поговорить еще с ними, узнать, как они там, за пределом? И даже не как там, а как они сами там? Всели в порядке сделано для их душ, успокоены ли они? Нужно ли еще им что-то, что мы, оставаясь здесь на земле можем сделать для них?
Поминальная трапеза проходила в уютной небольшой столовой, закрытой на выходные, но работники согласились нам помочь и выйти, приготовить поминальную трапезу. Не так давно мы здесь поминали уход папы Алены, дорогой моей жены! Нельзя привыкнуть к этим поминальным обедам! Как хочется, чтоб их вообще не было, но… долг есть долг и по чести нужно проводить родителей вспоминая о них и на поминальной трапезе, когда родственники и друзья собираются вместе, чтоб за одним столом поговорить, да и вспомнить, какие они были, навсегда ушедшие от нас родители. Спасибо вам дорогие друзья и родные наши, что не оставили нас в дни нашего горя, что помогли нам, чем сами могли, ведь в трудную минуту каждый рубль в помощь нужен, каждые руки в помощь, каждый поминальный пирог и вино как поддержка. Спасибо вам, как бы мы без вас поминали, да слушали рассказы о них, чего может и раньше не знали, а чего и слышали давно. Сколько хорошего сказано, сколько греющих душу слов поддержки мы выслушали от вас. И тогда, и потом, на девять дней и на сорок дней и позднее.
Как жизненный этап окончился уходом родителей, так и дальше начался другой этап жизни без них. Время забрало их у нас, но не в его силах забрать из памяти их образ, не в его силах их теперь состарить или изменить. Вот они, дорогие, смотрят на нас с фотографий, поют с нами и празднуют вместе на видео, приходят нам на память, когда мы вновь собираемся на наши, ставшие традиционными праздники, но уже без них. А почему без них! Думаю, я, что приходят они к нам духом, сидят рядом с нами и радуются, что мы вместе, что продолжаем начатые ими традиции собираться вместе по праздникам, отмечать даты рождения детей да их поминать добрыми словами! Да и во сне не раз являются они, как папа перед уходом в предназначенное им Всевышним место пребывания вне Земли, когда в моем сне, одеты во все белое, сверкающее чистотой как снег на солнце, сказал мне: «Давай обнимемся сынок! А то мне уж ехать скоро, сейчас поезд за мной должен прийти», и я понимаю, что это за поезд и что папа в порядке, раз весь в сияющем белом. Так же и провожаю маму на сорок дней, когда она, без образа, одним лишь сгустком энергии молча пришла ко мне и ушла немного погодя, так и не сказав ничего.
Дорогие души наших родителей! Где бы вы небыли, куда бы вас не направил План Божий, знайте, вы живете в нас, мы любим вас и помним, даже когда жизнь своими ударами затмевает нам память как черные облака закрывают солнце. Но это лишь на время, на время. Свет солнца, свет нашей памяти о вас все равно живет в нашей душе, храня воспоминания и ваше тепло, частичку жизни, ту, что вы, не жалея себя отдавали нам!
30.05.2022 г.
Свидетельство о публикации №223082900975