Люгер

Он лежит на фланелевой тряпочке.

Вкусно пахнет.

Парфюмеры все-таки – уроды. Куда смотрят?!

Вот же оно - следы недавних выстрелов – горячее, острое, пороховое, постепенно стихающее, уходящее невесомыми струйками дыма, густо переложенное ружейным маслом, а сверху – для гармонии добавлены тона телячьей кожи от кобуры и горьковатая дорожная пыль – чуть-чуть.

Мужской парфюм Ultima Ratio – несколько капель за уши – и ты уже не амёба, а некто мрачноватый, с прошлым, удачливый, ВЕЛИЧИНА.

Хотя нет. Ультима Рацио, Последний Довод – слишком назидательно, рекомендательно, педагогично, ведет не то в гимназию, под злобный бубнёж учителя латыни, не то в музей, где эти вылитые из бронзы слова - на боку заскорузлой от времени пушки – ни о чем. Или о том, что грохота, визга картечи и облаков вонючего дыма - больше не будет.

Поэтому одеколон будет называться коротко.

«Люгер».
 
А его папа – продолжит, раскинувшись, нежиться на фланельке. Сиять сталью ствола. Мерцать гранями затвора. Поигрывать змеиной шкурой рукоятки.

И ждать.

Им хвастаются. Сдержанно, только ближайшим. Как новой Дамой – не тёлкой из клуба , уловленной по методике Фигаро – гоп-ля, в три прыжка! – а завоёванной трудами, временем, раздумьями. Чувством. Не вшивым Ролексом, усыпанным полукаратными брюликами, а скромным с виду БРЕГЕ – ни капли золота, никаких финтифлюшек, но, правда, турбийон…

Его показывают, картинно распластав на ладони. А потом наступает тот самый момент соития – хозяин, эстет, мужик - никогда не упустит возможности – взять его полной рукой и дать ему спокойно заполнить пальцы, ладонь, стать вдруг невесомым…
Ужас – Люгер - никак не баба, ничего в нем нет от бабы, и даже чирикающее имечко «Парабеллум» его не выхолостило, но он в руке – даже до прицельного сжатия перед выстрелом – это нечто… мммм…. сопоставимое  с…. к черту, идем готовить мишени!

Немного суеты.

Друзья шутят, вот почему патроны в определенных кругах зовут «маслятами», тепленькие, прелесть, как уютно скользят, когда снаряжаешь магазин, а потом картинно, с клацаньем, вонзаешь его, взводишь дурацкий шарнирный затвор, и…
И весь розовый чувственный флер идет прахом.

Потому что этот ствол становится страшной черной сволочью, для чего и рожден.

Он тебя слушается, он превращается в продолжение руки, в огненный палец – тюкнул в глаз фигуры -  острый грохот и дыра – ровно там, где задумано, края цветочком, эдельвейсик, чудо просто…

Пошумели, погремели, опустошили коробку патронов, друг обнаружил, что ствол и ему был послушен, и в его руке весьма достойно дырявил мишень, и кучу пустых бутылок  взорвал, друг нехотя отдал его тебе, ты его бережно припрятал…

Дальше были стейки, пироги с сыром, достойный двадцатилетний портвейн – у тебя всё же есть какой-никакой вкус, ты понимаешь, что после пороха и квазисекса с ЭТИМ стволом – надобно брутальную трапезу затеять…

 За десертом друг ехидничает:

- Ну вот что мы все за существа пусто- и немного криво-головые. Берешь англосаксонскую, а лучше немецко-еврейскую фамилию, добавляешь немного пугалки – Паркинсон, а лучше Альцгеймер – запоминается мгновенно! Вот твой ствол – Борхардт-Люгер – две банальные бюргерские, никак не аристократические фамилии, а звучит! Фантастика!

Я – Вот-вот. И я вот намедни язык сломал – вообрази – прусский маршал, победитель Наполеона, его еще французы прозвали «бешеной собакой» за то, что чуть не спалил Париж – так тот был ввобще - Гебхард Леберехт Блюхер! Очень на трам-тарарам-перемать-мать похоже! Вот наши вожди и учителя – Стругацкие – на эту тему тоже развлекались – «Бригад-егерь барон Трэгг. Сказал, как гусеницей лязгнул».

Едим десерт.

А этот – лежит.

Опять на фланельке.

У него впереди – брижка и стритье. То есть, холя ногтей и ондулясион на дому.
 
И опять впадение в чистоту и строгий аромат убийцы.
 
Или Последнего Довода.
Или Помощника.
Или Друга.

До встречи, Люгер.