Тапочки

   Кто-то из «старых» рассказывал, что если выйти утром через батальонное КПП на улицу и, звонко щелкнув подковками на вычищенных до блеска кирзачах, повернуть на северо-северо-запад, и пойти бодрым шагом, не останавливаясь, оставив за спиной серуюгромаду городского замка, перейдя неширокую Йизеру, все дальше и дальше, то к вечеруможно дойти до границы с мятежной ГДР, оставив за километрами дороги ненавистное,потерявшееся во времени серое здание под тяжелой черепицей.
   Сейчас уже никто не вспомнит, по какой причине советское командование решило занять этот дом. Может, мощные стены метровой толщины, даже в июльскую жару хранящие влажную прохладу, приглянулись. Или форма его, огромной буквой П второй век подряд давящее на соседей. Так или иначе, но как только отбушевала буря, рожденная событиями Пражской весны 1968 года, военные пристроили надежную стену, превратившую цивильную П в военную крепость, на внешних сторонах которой иногда появлялись разноцветные антисоветские ругательства.
   Плетнев дотронулся до печки. Убедившись, что она почти остыла, он выгреб золу в жестяное ведро. Оглянувшись на двухъярусные ряды солдатских коек, вышел из кубрика и, пройдя по длинному, с четырехметровыми сводчатыми потолками, коридору, спустился по лестнице на первый этаж и подошел к тумбочке дневального. Рядом сияла ночная лампа над зарешеченным входом в оружейную комнату. Из крохотного радиоприемника, болтающегося на ремне рядом со штык-ножом, раздавался «Пинк Флойд», который никак не мог допилить бесконечную «Стену».
   - Рота, подъем! – крикнул как можно громче Плетнев. Оставалось только выпроводить народ на зарядку, потом завтрак, сон Плетнева после наряда, обед, а там и вечер, можно день зачеркнуть.
   Грохоча сапогами, взвод за взводом, все выбежали на плац. Здание опустело. Плетнев вошел в кубрик роты и старательно записал в журнал: дежурство по роте сдал, 21 ноября 1989 года, подпись. И тут в дверь протиснулись Тошин и Хмыревский, прятавшиеся от зарядки в туалете, неразлучные земляки, «старые», а между ними еще один земляк – Желудь, вообще «дембель». Подобно трехголовому дракону, они вечно хотели две вещи - поспать и поесть. Но в этот день, судя по изумленному лицу Желудя, случилось нечто, что вывело его из обычного состояния неги перед завтраком. Старослужащие приблизились и, шипя, нависли над Плетневым. Одна голова шипела: -где мой тапок? - вторая угрожала страшными карами за пропажу “дедушкиного” имущества. Третья повторяла как попугай: - ищи давай, ищи давай, - бешено вращая глазами. Плетнев уже год отслужил, значился «помазком», то есть ему не положено было бегать, подобно «слону», и искать чужие тапки, о чем он и сказал своим престарелым сослуживцам.
- Ну и фиг ты сдашь теперь дежурство, пока второй не найдешь! – сказал Желудь,
размахивая неуставным гражданским тапком, покрытым вензелями, нарисованными
зеленой нитроэмалью, сэкономленной на покраске БТР-80. А Хмыревский с Тошиным
добавили хором, видя, что Плетнев еще не осознал важность тапка в жизни
старослужащих, - Если не найдешь его, гад, табуретом по пятой точке получишь и снова превратишься в «слона», понял?
   Плетнев напряг «молодых» солдат своей роты, искали с утра и до ночи, но тщетно. И заменить злосчастный тапочек было нечем – второго такого не сыщешь. Самым неприятным для Плетнева было не то, что его может ударить Желудь. Больше всего пугала перспектива превращения в «слоны», и целый год службы в качестве изгоя. Нечасто, но случаи превращения солдата по той или иной причине в ходячее пугало случались. Обычно так жестоко поступали с явными стукачами. Офицеры батальона решали проблему просто: до конца службы изгой командировался на дальний свинарник. Иногда ему приходилось на машине хозяйственного взвода приезжать в батальон на пару часов. Но с течением времени новые призывы сменяли отслуживших свое, пока однажды, привезя очередной центнер свежего мяса в свою часть, изгой вдруг понимал, что о его прошлом все забыли, а большинство военнослужащих его вообще не знают в лицо.
   Желудь пошел на принцип. На неофициальном собрании «стариков», после отбоя, он
сказал при всех, что если тапка не будет на месте, то и Плетневу грош цена и как сержанту, и как отслужившему уже год «помазку». После этого ни у Желудя, ни у Плетнева не осталось маневра для отступления.
   Плетнев бежал из батальона под утро. Перед этим он, проснувшись за час до подъема роты, спустился на первый этаж и отослал дневального по какой-то причине с тумбочки, снял сигнализацию с оружейной комнаты и, открыв решетчатую дверь, зашел внутрь. Уже не было времени на поиски гражданской одежды, даже телогрейку не удастся взять из каптерки. В оружейных шкафах стояли автоматы, тысячи патронов к ним были упакованы в деревянные ящики. А в крайнем шкафу прятался пулемет. Плетнев, даже не подойдя к оружию, аккуратно положил свой штык-нож и повязку дежурного на вощеный паркет посреди оружейки, закрыл дверь комнаты и поставил на охрану, а потом бросил связку ключей от оружейной комнаты через решетку, внутрь, к штык-ножу. Забежав в столовую, нашел небольшой кухонный ножик и сунул его в карман. Согнувшись, прокрался на карачках под окнами штаба, в котором дремали дневальный с дежурным по штабу, забежал за штаб. Между штабом и кирпичной стеной, увенчанной колючей проволокой, сверху был проход шириной около метра. За забором виднелась крыша соседнего с батальоном частного дома. Он нашел место на стене, где колючая проволока была примята, будто на нее набрасывали толстое одеяло и уже перелезали на другую сторону. С размаха бросил свою шинель на проволоку, вставил мысок сапога в выемку на полуметровой высоте, подпрыгнул, подтянулся, выбросил туловище вверх, лег животом на шинель, закрывшую проволоку. Оседлав стену, долго не решался спрыгнуть, но в очередной раз, вспомнив Желудя, слез со стены, не без труда стянув с колючки шинель.
В конце улицы, на перекрестке, он остановился. Бежать в сторону Шкоды? Там
многолюдно, наверняка можно будет найти какую-нибудь гражданскую одежду, пусть
даже рабочую. Но по дороге можно легко встретить патруль, да и просто столкнуться с офицером. Плетнев помчался в противоположном направлении.
   Внезапно повалил снег. Плетнев побежал трусцой по темным улочкам прочь из города. Уже на самой окраине, подбежав к железнодорожным путям, он увидел приближающийся тепловоз. На нем, держась за поручни, стоял человек. Поравнявшись с беглецом, чех что-то крикнул, а тепловоз пронзительно загудел. У Черешневой горы уже все было белым, в снегу. Он подошёл к ближайшей даче и вдруг заметил мощные ставни наглухо закрывшие все окна. Сорвав с ветки подмороженное яблоко, он обошел вокруг дома. Спасти его могло только одно – любая завалящая гражданская одежда. И он без раздумий снес ударом кирзача сначала калитку, потом хлипкую дверцу в пристройке. У стены на одной из полок он увидел кем-то оставленную пачку сигарет и зажигалку. Плетнев положил поверх унитаза квадратный кусок фанеры, сел и закурил. И задремал.
   Проснулся от голосов. Дверь распахнулась, и он услышал голос сержанта Малька:
   -Бросай оружие, гад, и выходи! - За его спиной пыхтел молодняк. Им лишь бы побегать.
   - У меня ничего нет, - ответил Плетнев, - Сейчас докурю и выйду!
Снаружи заспорили, потом в проем вбежало несколько человек, в достаточно просторном сортире стало не протолкнуться. Проверив все карманы, Малек крикнул:
   - Бежим обратно! - и, обращаясь к Плетневу: - Бегом в часть, скоро тревогу по всей дивизии объявят, идиот!
   Допрос был коротким. Плетнев молчал и в штабе, и перед батальоном на плацу, отказался откровенничать с замполитом. Просто повторял раз за разом, что всё задолбало и захотелось новых впечатлений. Сердитый комбат зачитал приказ, потом все сто пятьдесят человек смотрели на Плетнева, а он вдруг улыбнулся, и никак не мог согнать улыбку.
   - Вот сука! - зашипели офицеры в строю. – Конечно, десять суток гауптвахты – не дисбат!
   И вот Плетнева сажают в кузов шустрой «Шишиги» и везут на гарнизонную «губу».
Сначала его посадили в крохотную, адски холодную камеру с таким низким потолком, что до самого вечера, пока не освободилось место в сержантской камере, он стоял, наклонив голову и уперевшись в стену коленками, а спиной в металлическую дверь. Спать хотелось до такой степени, что он периодически отключался, вздрагивая время от времени от окриков караула и от судорог в затекших ногах. Но вечером мучения Плетнева закончились. Его перевели в обычную камеру, где уже маялись два незнакомых сержанта. Один пытался кемарить сидя на неудобной, намертво вмурованной в цементный пол узкой железной скамье. Как только его сонная голова низко наклонялась над железным подобием стола, стоящим в полуметре от скамьи, караульный нудно гудел в смотровую щель: - Не спаать! Другой сержант, с фингалом и забинтованной рукой, спросил:
   - А если б ты не побежал, то что? Вдруг твой Желудь только пугал, а ты рванул и сделал хуже?
   - А что я должен был делать по твоему, на коленях у него прощения просить? – полез в бутылку Плетнев, хотя по мрачному выражению плетневского лица было понятно, что он измучен ожиданием возвращения в батальон.
   - Знаешь, - спокойно ответил травмированный сержант, - я думаю, что тебе нужно
вешаться, слоняра!
   Каждый день Плетневу и его сокамерникам давали новую работенку. Все эти дни не
переставая валил снег, с утра и допоздна гудели близлежащие заводы. Сигналили
невпопад и как придется автомобили чехов, тепловозы, орали хором и по отдельности
радостные голоса с той стороны забора. Но даже самая тяжелая работа не помогала ему отвлечься от тревожных мыслей: что будет после возвращения. Все, начиная с
сокамерников и постоянно меняющихся караульных, выводящих арестантов на работы, и
заканчивая гражданскими в тех местах, где Плетнев вкалывал – все они, узнав, как он попал на «губу», давали нерадостные прогнозы о его будущем. Прошло десять дней, потом еще один, а его не выпускали, будто забыли. Плетнева это даже обрадовало. Он надеялся подольше задержаться в этом мрачном бетонном склепе с деревянным настилом вместо койки и стремительным поеданием варева в напряженном ожидании команды «прием пищи прекратить». И спустя двенадцать суток после ареста это случилось: его выпустили, посадили в такой же Газ-66 и повезли обратно в часть.
   Своих он услышал издалека, они со взводной песней про белые розы заворачивали с плаца к столовой. Плетнева высадили из машины прямо на плацу, и он стоял в
нерешительности, закуривая выпрошенную у водилы сигарету. Сержанта окружили.
   - Ну как там, в Бастилии? – крикнул кто-то, и все засмеялись. А самый главный балагур, уже сидя в столовой, захлебываясь горячим чаем рассказывал, как поперли из части старшину роты, даже не дав попрощаться с родной каптеркой, а там нашли тапок. И Желудь теперь не в обиде, улетел в Союз и завещал этот тапок Плетневу.
   - Желудь дембельнулся? – переспросил Плетнев.
   - Ну да! Весь их призыв домашние пирожки хавает.
   Снова ночь с повязкой дежурного по роте. Плетнев бросил порцию угля в печь и раскрыл журнал приема и сдачи наряда, отыскивая свою запись перед побегом. Отблески огня падали на вощеный паркет, смешиваясь с тусклым светом ночника. «Будто и не было этих дней», - подумал он. Дверь кубрика приоткрылась, и его позвали. Плетнев встал, поправил форму, пытаясь унять дрожь в руках, и пошел в соседний кубрик первого взвода. Осиротевшие Хмыревский и Тошин, проводив Желудя на «гражданку», уже не напоминали трехголового змея. Лениво, будто прямо сейчас он собрался закемарить до следующего приказа Димки Язова, Тошин начал что-то говорить, но Плетнев не стал его дослушивать, повернулся к нему спиной и вышел из комнаты. Что-то с тех пор в нем изменилось. Теперь он с легкостью мог командовать «молодыми», мог даже ударить при необходимости. «Старых», так же, как и офицерье, он научился терпеть как необходимое зло. И взял за привычку часто, после отбоя, когда не было нарядов, или когда не выпадала редкая удача выбежать с приятелем в ночной самоход за пивом в круглосуточный магаз, переодевшись в тренировочные костюмы из дембельских чемоданов, садиться на широкий подоконник в дальнем крыле и ждать, пока не покажутся огни запоздалой машины из такой близкого, но такого недостижимого чужого мира.