Журфак

Я сидел на работе и читал газету за прошлый год.
Внезапно внимание мое привлекла статья о пожаре в селе Каменный Брод.
К счастью, все тогда обошлось без жертв и все спаслись, включая пятимесячного ребенка.
Об этом ребенке, младенце, было написано с юмором: «Он был как домовенок: весь в копоти, ручки-ножки обгорели – уголек!»
Я посмотрел в конце статьи и прочел имя автора: Богдан Луцина.
Были в статье и возвышенные места: «Человек так и не смог приручить огонь за сотни лет, как он его развел, он только и ждет вырваться из-под контроля, пожирая все на своем пути, пусть это даже будет женщина или ребенок. И нужно помнить, особенно у кого печное отопление, что в доме у них находится неукрощенное чудовище!»
- «Пожирая…» - зачарованно повторил я…
Я с удовольствием читал дальше: «Стоим, разговариваем у калитки. А чуть поодаль стоит женщина, погорелец, с печальным ликом Мадонны».
Я забыл имя автора и опять заглянул в конец: Богдан Луцина.
Статья заканчивалась тонким педагогическим обоснованием пожара: «Стало быть, неважная, плохая это мать, раз не объяснила раз и навсегда детям, что стулья и другие легковоспламеняемые вещи надо не ставить возле печки!»
Черт возьми, это замечательно, клянусь Кафкой!
Иногда, зачитавшись газетой, которой застелен мой стол, я невольно думаю: все мое сочинительство – туфта, фигурянье, пустопорожнее переливание – а вот же, вот – жизнь-то – так и играет, так и искрит, говорит-разговаривает!
Что мои выдумки по сравнению с криминальной хроникой глухого райцентра? Не буду приводить цитаты, тем более заголовки – зависть, зависть гложет меня! Ах, кто мешал мне кончить в молодости журфак и стать как Богдан Луцина?
Но за журфак переживала единственно моя учительница русской литературы Лина Афанасьевна, я же мечтал записаться в подпольную секцию карате.
Стоило это дорого – пятнадцать рублей в месяц; тайные сеансы проводились в лесу на Корбутовке. Сенсеем был один стоматолог по фамилии Иванчихин; он учился у японца; у него был зеленый пояс. Я же мечтал хотя бы о скромном белом – какие тут могли быть журфаки в такой момент? О, как бредил я стилем «шотокан»!
Лина Афанасьевна почему-то была в отчаянии. Она уже давно умерла. А училка по химии Алла Матвеевна еще жива и гуляет по городу, ужасно похожая на Жанну Агузарову, прибывшую с Венеры.
Когда-то она говорила:
- Зельдин, прекратите клоунаду у доски! – с улыбкой, без злобы; она знала, что я дуб.
Не понимал я ни по химии, ни по физике, ни по математике.
Так же не был силен в истории, языках и литературе, и поэтому очень любил писать сочинения.
Почему-то писать сочинения боялись и не любили все, даже наши три медалиста, вернее два – Саша Хузман, мастер по шахматам и Наташа Сичкарь, толстая девочка, потом закончившая университет с красным дипломом и потерявшаяся в каких-то заводоуправлениях.
Они боялись, а я любил.
Учительница Лина Афанасьевна снова и снова приходила в отчаяние – я писал сочинение, не читав произведения.
Мои творения она читала всему классу вслух, с мечтательным лицом, пока меня не стали дразнить Достоевским и писюком.
Под конец она вконец расстроилась и влепила мне четверку в аттестат.
Как ни странно, в аттестате об окончании школы у меня не было ни одного трояка, а было девять пятерок и девять четверок.
Но недолго я любовался этим хорошим аттестатом: провалившись на экзаменах в политехе /папа был в отчаянии/ , я поступил в ПТУ. Меня долго не хотели принимать, но потом приняли.
В ПТУ я был на самом хорошем счету и научился вытачивать напильником молоток и зубило из отливки.
Но потом я влюбился в Ирэну Кислицкую, семнадцати лет, с ребенком шести месяцев, муж которой, знаменитый хулиган с Нижней Полевой по кличке Кислый, служил в армии, но скоро должен был вернуться.
Первая робкая любовь, особенно первый сексуальный опыт, полученный мною в ночных подъездах, совершенно меня очаровали. Я скатился в ПТУ на двойки, пропуская занятия, и почти разучился вытачивать молотки. Все же, с трудом, но я его закончил.
Увидев, что я понес вещи из дома и уже начинаю поговаривать о браке с любимым существом, папа побежал в военкомат, надавил на все пружины /он был большим электрическим начальником/ и меня взяли в армию.
В армии я служил в химических войсках в Риге.
Учебку я закончил бравым строевиком и поэтому меня взяли в секретное подразделение при Штабе Округа, чтобы я подтянул всех этих художников, радистов и прочих шифровальщиков, и держал их в ежовых рукавицах.
Сначала я их держал, пользуясь навыками, полученными в нашей зверской учебке /кстати, знаете ли вы, что такое ЗОМП? Нет? Ну и ваше счастье/, но потом так разленился, что за два года ни разу не был в отпуске.
Такого залетчика не знало ни одно секретное подразделение на свете. Это был редкий случай, когда получивший в учебке звание младшего сержанта, так в этом звании и был уволен.
Да и уволился ли бы я вообще, если бы не умер Брежнев? /В Штабе Округа долго ожидали немедленного начала атомной войны/.
Был дан приказ уволить всех по-быстрому и подчистую.
Это было тем более своевременно, что мне предстояло на прощание отсидеть пятнадцать суток /по пяти сложились Начхим Округа и два полковника, его заместители/, на Рижской гарнизонной гауптвахте.
На этой гауптвахте, в старинной тюрьме на берегу Даугавы, где, по легенде, сиживала еще жена Ленина, Крупская, в этом царстве насилия и питомнике огромных рижских крыс, где и трое-то суток продержаться было мудрено, я бы, конечно, гигнулся.
А так я дембельнулся и, купив папе «Рижский бальзам», а маме ликер «Старый Таллинн», очень радостный, вернулся домой, в милый, тысячу раз снившийся, Житомир.
Ирэну я давно разлюбил, тем более, что за время разлуки она бросила своего хулигана, вышла замуж за другого и уехала в Архангельск.
Чтобы сделать приятное папе, я решил получить высшее образование и для этого окончить политех.
Для начала нужно было поступить на «нулевой курс», то есть, на подготовительное отделение.
Я начистил значки, приехал в Киев в шинели и сапогах, и на вопрос комиссии, помню ли я что-нибудь из школьного курса, честно ответил, что нет, и тут же был зачислен.
Вот тогда-то я видел в последний раз свой красивый, без единой тройки, аттестат о среднем образовании – я сдал его в канцелярию и больше никогда не видел, потому что через два месяца бросил нулевой курс, пошел на мебельную фабрику, был выгнан, женился, родил Шурика, поступил на стекольный завод, ну а там настала украинская Незалежность, и это уже совсем другая история, почище гарнизонной гауптвахты, где якобы сидела Надежда Константиновна.
Теперь мне пятьдесят семь и, почитывая «Субботу» с программой у себя в сторожке, я иногда думаю, что как бы сложилась моя судьба, окончи я журфак, о чем мечтала Лина Афанасьевна, моя покойная учительница литературы?